Летняя королева Чедвик Элизабет
Алиенора вскочила и выплеснула вино из бокала прямо в лицо Тьерри.
– Ах ты, ублюдок! Убирайся вон, немедленно! Да как ты посмел!
Тьерри пронзил ее убийственным взглядом:
– Извините, мадам, я думал, что вы знаете все детали.
– В таком случае нечего было теперь их упоминать, если только не хотелось позлорадствовать.
– Тьерри, оставь нас! – велел Людовик. – Ступай, утри лицо.
Де Галеран поджал губы, поклонился королю, бросил недобрый взгляд на Алиенору и вышел.
– Зачем ты держишь его при себе? – Алиенору трясло. – Он отравляет ядом все, до чего дотрагивается. Ты позволяешь ему нашептывать тебе на ухо. Он спал в твоей палатке и в твоей постели все то время, что мы провели в походе, тогда как мне вход в твою палатку был заказан.
– Он заботится о моем благополучии так, как тебе даже не понять, – ответил Людовик, и в его голосе прозвучала холодность.
– Вот в этом ты действительно прав, – с горечью бросила Алиенора. – И тем самым он преуменьшает твою роль короля и тем более мужа. Благодаря его советам ты принял решение пойти войной на Дамаск, а другие поплатились за это. Ты только и потерял что последние остатки репутации. Всем теперь ясно, что никакой ты не предводитель войска. Мой дядя останется в памяти людей как герой, а тебя запомнят слабаком, который под чужим влиянием метался из стороны в сторону. Что касается меня, то я никогда не прощу тебя за те решения, что привели к его смерти. Никогда, сколько буду жить.
– Мадам, довольно! – Людовик расправил плечи. – Вы удивляетесь, что я запретил вам появляться в моей палатке, – так посмотрите на свое поведение. Я-то думал, что найду вас настроенной на примирение после всего, что нам выпало пережить во время путешествия, но это явно не тот случай.
– С чего вдруг вы так подумали, сир? – Внезапно она почувствовала, что осталась без сил от безысходности всего происходящего. – Ни один из нас не изменился. Я не желаю больше продолжать этот разговор. Я буду молиться за душу моего дяди, чтобы она нашла успокоение. А мне успокоения ждать не приходится.
Алиенора ушла, а он так и остался стоять в комнате, сжимая и разжимая кулаки. За дверью поджидал Тьерри, намереваясь вернуться к Людовику. Он успел вытереть лицо, но волосы впереди остались мокрые, и от него разило вином. Алиенора боялась его и в то же время ненавидела.
– Вы не заслуживаете никакого милосердия за то, что сделали! – воскликнула она срывающимся голосом. – Бог все видит, и Он вас еще осудит.
Тьерри поклонился с циничной помпезностью:
– Как и всех нас. Я не боюсь Божьего суда, ведь все, что я сделал, – защищал моего короля и служил моему Богу.
– Воистину, вы больны душой, и поступки ваши такие же, – сказала Алиенора.
Он метнул в нее взгляд, пропитанный ядом:
– Думайте что угодно, мадам, а я знаю, что Бог рассказывает мне про змия и вавилонскую блудницу. Король ко мне прислушивается. А какая власть у вас?
Он вошел в покои Людовика и прикрыл за собою дверь.
Алиенора сжала кулаки. Она дрожала от гнева, позора и горя. Почему только ей пришлось узнать о дядиной судьбе из уст Тьерри? Теперь его смерть всегда будет связана для нее со злорадством тамплиера. И не следовало ей сейчас стоять здесь, пока Людовик и Тьерри закрылись вместе. Хотя, с другой стороны, если Тьерри не заслуживал милосердия, то он и Людовик, безусловно, заслужили друг друга, – а она заслуживала лучшего.
Глава 34
Дворец папы в Тускуле, август 1149 года
Папа Евгений наклонился вперед на стуле, отчего стал казаться еще меньше ростом, крепко сжал руки и вперился взглядом в Алиенору. Это был тщедушный человечек, похожий на серую мышь в великолепном епископальном одеянии.
– Ваше преосвященство, я готова выслушать ваше решение, – произнесла Алиенора.
Вот оно наконец, завершение пути. Людовик согласился на развод и еще утром поговорил об этом с папой. С тех пор она мужа не видела, но не сомневалась, что он решил не отступать в деле о разводе. Все, что теперь стояло между нею и расторжением ненавистного брака, – несколько слов из уст этого престарелого человечка и необходимые документы.
Евгений потер подушечкой большого пальца сияющий сапфир в папском перстне.
– Как я уже сказал вашему мужу сегодня, это дело решать Богу, а не человеку, а Бог запрещает разделять тех, кого Он соединил вместе, если не считать очень серьезных и сложных случаев, которые никоим образом не имеют к вам отношения.
У папы была привычка комкать слова в конце каждой фразы, поэтому Алиенора с трудом разбирала, что он говорит, но поняла достаточно, чтобы встревожиться: беседа пошла не в том направлении, на которое она надеялась.
– Но наши родословные показывают, что между нами существуют родственные связи в третьем поколении. У нас с Людовиком одни и те же родственники.
– Разумеется, законы следует соблюдать, но иногда ими прикрываются для удобства без должной искренности. – Он говорил как старик, тонким и скрипучим голоском, но тем не менее наделенным силой, которую ему придавали в немалой степени страстность и вера. – Надеюсь, вы доверитесь Богу и не захотите вызвать Его гнев. Проявите смирение, подчините свою волю Его воле. Так я и сказал вашему мужу. – Папа предостерегающе поднял палец. – Меня очень расстроило известие, что он тоже желает развестись. Не такого поведения я ожидал от истинного сына церкви. Слишком много людей просят о разводе, тогда как им следовало бы изо всех сил стараться сберечь свой брак. Я сказал ему, что он должен пересмотреть свое решение, и он со мною согласился.
Алиенора смотрела на старика с растущим смятением.
Евгений теперь указывал пальцем на нее:
– Вы не вправе отрицать назначение Божье. Я сужу только то, что позволяет мне Господь. И сейчас я всем сердцем призываю вас вернуться к мужу, как было раньше, и вместе пойти по жизни. От вашего союза родится наследник для Франции. – Он слегка нахмурил лоб. – Вы еще молодая женщина, и вам совершенно не нужно прибегать к каким-либо уловкам в этом вопросе… Просите милости Господней за свои заблудшие мысли. – Печальная, но почти добрая улыбка коснулась его губ. – Правильно, что вы пришли сюда. Все, что от вас требуется, – решимость, а остальное можно поправить.
Алиенора была потрясена, ее охватила растерянность, но она даже бровью не повела, сохранив достоинство. Взгляд Евгения выражал сострадание и заботу, а также легкую тревогу, словно он выговаривал провинившемуся ребенку. Очевидно, что священник не собирался давать разрешение на развод; наоборот, его мысли были настроены совершенно на другое.
– Дочь моя, вам следует исповедаться и помолиться о том, что я сейчас сказал. Ваш муж тоже так поступит. И пусть сегодняшний день стает возобновлением ваших свадебных клятв с мужем, а не завершением брака. – Он протянул ей руку, чтобы она поцеловала кольцо. – И больше об этом глупом деле я слышать не желаю. Ступайте, подготовьтесь принять мужа как невеста, и вам будет дарован сын.
Алиеноре ничего не оставалось, как с почтением удалиться. Она оцепенела, не в состоянии поверить, что встреча с Евгением завершилась подобным образом. Было ясно, что папа решения не изменит. Она и Людовик оказались связанными еще крепче, чем прежде.
Той ночью Алиенора шла по коридорам папского дворца в Тускуле босая, в сорочке и накидке, ее правая рука лежала на левом запястье Людовика. Он тоже шел босой, в такой же одежде. На головах обоих сидели золотые короны, которые проехали в их багаже весь крестовый поход. Алиенора распустила волосы, и они золотистыми волнами достигали бедер. От ее тела и одежд при каждом шаге веяло ароматом роз и ладана. Людовик также выкупался и привел себя в порядок. Перед ними и позади них хористы восхваляли Господа, а помощники разбрасывали по плиточному полу лепестки роз из дворцовых садов.
В конце концов они дошли до начищенных дубовых дверей, украшенных чугунными накладками в виде завитушек и волн. Распорядитель церемонно стукнул в дверь эбонитовым посохом и, повинуясь приказу, раздавшемуся изнутри, повернул ключ в замке. Королевская чета вошла в спальню, сиявшую светом и яркими красками. Комната немного напомнила Алиеноре витражное великолепие Сен-Дени, поскольку здесь также создавалось впечатление, будто ты попал в реликварий. Во всем чувствовалась святость, и Алиенору охватил трепет и неуверенность.
Стоя у кровати, словно совершая богослужение перед алтарем, их поджидал папа Евгений. Его тщедушное маленькое тельце утонуло в белой ризе, расшитой золотом и серебром. В правой руке он держал посох с древним крестом, усыпанным драгоценными камнями, из-за которых золото почти не было видно. Рядом с папой стоял епископ с серебряным сосудом, наполненным святой водой, еще один священник держал наготове пузырек с маслом. Все здесь впитало запах ладана, но особенно кровать, белая с золотом, под стать папскому облачению. В каждой нише, в каждом углублении горели свечи и лампы, источая сладкие ароматы пчелиного воска и эфирного масла, наполняя комнату теплом. Морщинистый лоб Евгения блестел от капелек пота, похожего на хрустальные бусины.
– Дети мои, – произнес он, разводя руки в приветственном жесте; взгляд маленьких ярких глазок излучал благожелательность, – это минута возрождения, надежды и плодовитости, одобренная Господом. Я освятил кровать, на которую вы возляжете сегодня как муж и жена, а теперь я благословлю вас, чтобы вам был дарован наследник мужского пола для Франции.
По его знаку Алиенора опустилась на колени, а он дрожащим пальцем нанес ей на лоб крест священным маслом, произнося слова благословения.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа да совершится это, – произнес священник.
Собравшееся духовенство покинуло спальню ровным строем, распевая на ходу, раскачивая кадила и оставляя за собой струйки дыма с божественным запахом ладана.
Алиенора и Людовик остались вдвоем лицом к лицу, два чужих человека, как это было в их первую брачную ночь, и все же между ними пролегли все прошлые годы, полные боли, предательства, измены и оскорблений. Евгений хотел, чтобы они начали сначала, но Алиенора понимала, что это пустая надежда. Она опять ступала на неверный путь. За первой свадебной ночью последовал брак, вскоре превратившийся в тяжкое бремя. Что на этот раз могло измениться к лучшему? Она знала, чего теперь ждать, и от этого было только хуже.
Людовик обнял ее, привлек к себе и поцеловал крест, нанесенный маслом на лоб.
– Если это воля Божья, значит наш долг ее исполнить, – уныло изрек он. – Папа прав. Нам следует отодвинуть личные желания в сторону и вспомнить, что мы король и королева.
Алиенора легла на огромную освященную кровать с бесценным балдахином и надушенными простынями, все еще влажными после окропления святой водой, и почувствовала, что не только ее сердце, а все тело разбито. Как такое могло происходить, когда еще утром она ожидала получить разрешение на развод? Она оставалась безучастной к Людовику, но это лишь возбуждало его, поскольку неподвижная жена – послушная жена, принявшая совет папы, подчинившаяся воле Божьей.
Сама физическая близость оказалась для Алиеноры не слишком противной. Людовик полностью погрузился в свою роль, а поскольку не бывает большего благословения на супружеский долг, чем лично от папы, он без труда его исполнил, не посрамив этих стен и таинства момента. После откинулся на спину, подложив руки под голову, и любовался балдахином с легкой улыбкой на губах.
– Мы еще родим наследника, – сказал он, – и тогда все изменится, вот увидишь.
Алиенора сомневалась. Если она родит сына после этого соития, то все равно те же самые придворные будут создавать те же самые проблемы и отстранять ее от власти. Ко всему прочему она не могла представить, чтобы Людовик регулярно возвращался в супружескую постель. Это продлится какое-то короткое время, пока свежо в памяти наставление папы, а затем прекратится. Она слишком хорошо знала своего мужа. Как только блеск померкнет, Людовик вернется к иным увлечениям.
Больше всего она нуждалась в свободе, но ее опутали очередными цепями.
Глава 35
Париж, декабрь 1150 года
Алиенора не помнила такой холодной зимы. Крепкие морозы начались в конце ноября, а еще через две недели выпал снег. Дни понемногу становились длиннее, но оттепели пока не предвиделось, рассвет по-прежнему наступал поздно, а темнело рано. Подступила нужда. Очереди за подаянием у церковных ворот росли с каждым днем, по мере того как истощались припасы продовольствия и увеличивались цены. Бедняки страдали от голода и холода. Сена замерзла, вся речная торговля прекратилась. Продукты доставляли на санях. Людям приходилось растапливать лед, чтобы добыть воды для кухонных горшков. Цены на растопку выросли так, что уже не многие могли себе позволить разводить огонь.
Королева раздавала подаяния нуждающимся, навещала больных, так же поступал и Людовик. Беды народа не оставляли ее равнодушной, но она понимала, что у каждого своя судьба, как и у нее. Алиенора делала для них все, что могла.
Однажды она прогуливалась с Петрониллой в промерзшем дворцовом саду под яркой зимней луной. На ней был тяжелый плащ, отделанный горностаем, и обувь, утепленная толстой мягкой овечьей шерстью. Петронилла несла горячий камень, обернутый овечьей шкурой. На ее безымянном пальце хвастливо поблескивало кольцо с рубином, чтобы напомнить всему миру, что теперь она официально стала женой Рауля де Вермандуа. Его первая жена умерла, таким образом устранилось препятствие к их браку, и обоих снова приняли в лоно церкви.
Вокруг сестер носились дети, играли в снежки, дразнили друг друга, их голоса звенели хрустальными колокольчиками в неподвижном воздухе. Четырехлетняя дочь Алиеноры, с длинными светлыми волосами и яркими голубыми глазками, ничем не выделялась. Она была худенькая, хрупкая девочка, но за этой внешностью скрывалась энергичность и решительность, позволявшие ей бесстрашно спорить с кузенами Вермандуа. Когда Алиенора уезжала, дочь едва научилась ходить, проводя почти все время на руках, а вернулась она к требовательной длинноногой девчушке. В материнских чувствах словно случился разрыв. Алиенора не испытывала большой привязанности к дочери – слишком долгой оказалась разлука. В ее душе лишь скопилась тоска и сожаление. Сейчас она снова носила ребенка, плод их пребывания в Тускуле по пути домой, но отстранялась и от этого: слишком больно было думать о будущем младенце.
– Все равно нужно признаться Людовику, причем скоро, – сказала Петронилла, когда они остановились у заснеженной скамейки, чтобы посмотреть на спящие клумбы. Алиенора привезла из садов Палермо несколько кустов роз, но они расцветут лишь летом. – Я видела, как он посмотрел на тебя сегодня за обедом, когда ты отказалась от форели с миндалем.
– И тогда он сделает из меня пленницу, – с горечью ответила Алиенора. – В ту же секунду, как услышит, что я ношу ребенка, заточит меня в моей комнате, пришлет целую ораву докторов и священников, приказав им следить за мной днем и ночью. Я уже сейчас едва его выношу. Что же будет, когда он узнает новость? Думаешь, он позволил бы мне прогуляться с тобой в саду? Заявил бы, что ночной воздух может повредить ребенку, а мне следует быть более осторожной. И наверняка обвинил бы меня в небрежности.
– Однако придется ему сказать, – настаивала Петронилла. – Пусть он мужчина, но считать-то он умеет. Ты все время твердишь мне, чтобы я была более практичной.
Алиенора поморщилась:
– Да, но подождем немного. Я хочу воспользоваться еще несколькими днями свободы.
Петронилла прищурилась:
– Ты мне многого недоговариваешь. В твое отсутствие Рауль заглянул в переписку аббата Сугерия. Ты хотела развестись, когда была в Антиохии, и просила об этом по прибытии в Рим. Рауль сказал, что Людовик будет величайшим глупцом в христианском мире, если согласится на развод, потеряв тебя и Аквитанию.
– Тем не менее он был согласен, – сказала Алиенора. – Только папа связал нас заново и отказался расторгать брак, сентиментальный старый дурак. Он заставил нас разделить постель и пообещал Людовику сына. – Она прижала ладонь к животу и выдохнула облачко белого пара.
– Но если бы ты получила развод, что тогда? – не отставала Петронилла. – Что бы ты делала? Все равно не обрела бы свободы – одинокая женщина, без наследника, но еще молодая, чтобы родить нескольких детей. Тебя обязательно кто-нибудь завоевал бы. Рауль сказал, что ты поступаешь так же глупо, как и Людовик.
– Твой супруг, как видно, высказывается часто и не скупится на слова, а ты воспринимаешь любое его высказывание за истину, – отрезала Алиенора. – Рауль ничего не знает о моей ситуации. Я не делюсь с ним своими планами и имею на то основания.
Петронилла гневно сверкнула глазами:
– Он всю жизнь верен Людовику.
– Но я не сомневаюсь, что он прилежно прикрывал все ходы и выходы. Да и кто такой Рауль, чтобы говорить о глупости, с его-то репутацией? Довольно! Я не стану с тобою спорить.
Дети, убежавшие вперед, радовались снегу. Маленькая Мария поскользнулась на полоске льда и со всего маху упала. У нее задрожала нижняя губка, и она начала подвывать. Ее кузина Изабелла подняла девочку с земли, но малышка кинулась не к матери, а к Петронилле.
– Тихо, моя дорогая, тихо, – приговаривала Петронилла, наклоняясь, чтобы погладить щечку Марии теплой от нагретого камня рукой. – Это пустяки, небольшая царапина. Не стоит плакать. – Она обняла Марию и поцеловала.
Алиенора наблюдала за этой сценой, чувствуя пустоту.
– Идем, – коротко бросила она, поворачиваясь к садовым воротам. – Пора в дом, а то становится холодно.
Неделю спустя зимним вечером, когда колючий мороз все еще испытывал терпение людей, Людовик сидел в своих покоях Большой башни. Ужин подошел к концу, зажглись свечи, все отдыхали. Впервые за долгое время Людовик не молился, а беседовал со своими домочадцами. Также впервые рядом с ним не было Тьерри де Галерана – тот уехал по делам в свои владения. Потому царила спокойная атмосфера.
Возле камина дети придворных играли в простую игру – кости, – то и дело оглашая зал короткими возгласами. Совсем скоро их должны были уложить спать, няни строго за ними следили. Сын Рауля, его тезка, играл слишком азартно, и кости, отскочив от столика, закатились под раскладной стол, за которым сидели взрослые. Маленькая Мария полезла туда, но выдала себя писком, поскольку собака приняла ее поступок за приглашение полизать ей лицо.
Рауль подозвал пса к ноге и заглянул под стол.
– Что ты делаешь, дитя? – строго спросил он.
– Ищу кубики, сир, – пролепетала она, протягивая кости на ладошке.
– Так, выходит, ты за нами не шпионила? – Рауль подавил улыбку.
Его слова вызвали напряженную паузу в разговоре взрослых, а Мария серьезно посмотрела на него:
– Что такое шпионить, сир?
– Слушать, что говорят люди, но так, чтобы они не догадались, что ты слушаешь, а затем сообщить услышанное другим людям. Если повезет, они заплатят тебе за сведения.
Девочка продолжала внимательно на него смотреть.
– Это называется лгать, – сказала она.
Плечи Рауля затряслись от сдавленного смеха.
– Наверное, ты права. Просто запомни, что любые сведения могут принести прибыль.
Он коротко улыбнулся Алиеноре, выпрямился и пошел к детям, чтобы продемонстрировать им один из своих трюков в кости. Людовик покачал головой и насмешливо фыркнул, бросив: «Глупец».
– Однако знающий глупец.
Алиенора смотрела, как Рауль наклонился над столиком, исполнив трюк с исчезновением одного кубика. Мария прислонилась к его ноге, словно котенок, напившийся молока, и он погладил ее по головке.
Алиенора потупилась, понимая, что должна все сказать. Та улыбка Рауля послужила предостережением.
– Людовик, – начала она, – я ношу ребенка. Ты еще раз будешь отцом.
Он на мгновение окаменел, а затем его лицо отразило эмоции.
– В самом деле? – воскликнул он. – Ты говоришь правду?
Алиенора кивнула, стиснув зубы. Ей хотелось расплакаться, но не от радости.
– Да, я говорю правду, – ответила она.
Людовик взял ее руки в свои и наклонился, чтобы поцеловать в лоб.
– Это самая величайшая новость, какую ты могла бы мне сообщить! Папа оказался прав и мудр. Это действительно новый этап. Я буду защищать тебя, заботиться о тебе. – Он раздулся от важности. – Завтра я пошлю за самыми лучшими лекарями в стране. У тебя и твоего ребенка будет все. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы чувствовали себя в безопасности.
Алиенора пыталась улыбнуться, но не смогла, поскольку поняла, что отныне начнется ее заточение. Она уже сейчас с трудом дышала.
Если зима была длинной и суровой, то раннее лето 1150 года оказалось достаточно жарким, чтобы облупить краску со ставен и покореженных дверей, заставив потрескаться рассохшуюся древесину. Даже в верхних покоях Большой башни, с распахнутыми ставнями и стенами из толстого прохладного камня, воздух был жаркий и душный. Во время родовых схваток Алиенору только и охлаждал что выступавший пот.
Повитухи успокаивали ее, мол, все идет хорошо, как надо, но часы уходили, а боль не отступала. Алиенора невольно вспомнила роды мертвого младенца по дороге из Антиохии, и в ее душе заново всколыхнулся весь тот ужас, гнев и горе. Те чувства никогда и не покидали ее, навалившись с новой силой, пока она старалась вытолкнуть из утробы дитя и освободиться от бремени.
Наступили последние мгновения мучений, последнее усилие, и ребенок родился, розовый, мокренький, живой, и огласил неподвижный воздух в комнате громким криком. Помощницы притихли, и радостное ожидание на лицах сменилось безучастным выражением; они лишь обменивались косыми взглядами.
Над кроватью склонилась Петронилла и взяла Алиенору за руку.
– Это девочка, – объявила она. – У тебя родилась еще одна красавица-дочь.
Слова утратили для Алиеноры всякий смысл. Ее сознание будто отсекли от чувств, совсем как пуповину, соединявшую мать и новорожденную. В Тускуле ей ничего не оставалось, как разделить постель с Людовиком, и это дитя родилось от договора между папой и ее мужем. Она сама служила лишь сосудом. То, что родилась девочка, даже не отозвалось болью, не рассеяло оцепенения, она ничего не могла с этим поделать, поэтому приняла. Алиенора повернула голову к окну, надеясь на слабое дуновение ветра.
– Видимо, следующим родится мальчик, – утешила ее Петронилла. – У нашей мамы было две дочери и сын, как и у меня.
– Не имеет значения. – Алиенора взглянула на сестру. – Бог так решил.
Петронилла нежно погладила распущенные волосы сестры, потом поднялась и отошла в сторону, пока повитухи возились с последом.
– Наверное, это даже к лучшему, – прошептала она. – Теперь ты получишь свободу.
Людовик метался по комнате в ожидании новостей с той минуты, как услышал, что у Алиеноры начались схватки. Как всегда на подобные дела, казалось, уходила целая вечность. На этот раз он знал, что будет сын. Папа пообещал, и ребенок был зачат в папском дворце. Все, с кем он разговаривал, заверяли его, что родится наследник. Он лично проследил, чтобы у Алиеноры во время беременности была лучшая защита и забота. Мальчик получит имя Филипп, и Людовик был готов отнести ребенка в королевскую часовню для крещения у алтаря святого Петра в ту секунду, как его принесут из родильной комнаты. Он даже составил несколько документов от имени сына, пообещав дары аббатствам. Слова выводил он сам, не прибегая к помощи писаря, чтобы лично начертать пером имя «Филипп» и ощутить, что династия продолжается.
Рядом сидел аббат Сугерий. Чуть раньше они вместе помолились, а теперь обсуждали государственные дела. Сугерий совсем состарился за прошедшую зиму, исхудал и высох, каждое его слово сопровождал неотвязный сухой кашель. Однако, несмотря на физическую дряхлость, он по-прежнему был политически активен и прозорлив во время обсуждения неудобных соседей.
– Будет лучше заключить соглашение с Жоффруа Анжуйским и его сыном, а не идти против них войной, сир, – наставлял Сугерий. – Поддержка анжуйца очень мне помогла во время регентства, пока вы так долго отсутствовали.
– Так, по-твоему, мне следует не обращать внимания на их дерзость? – Людовик раздулся от важности. – Они должны знать свое место.
– Ваш брат напал на анжуйцев в то время, когда вы совершали паломничество. Жоффруа Анжуйский обладает большой властью, хоть и ваш вассал. Вы сами объявили его герцогом Нормандским, а теперь он даровал этот титул своему сыну. Лучше бы нам привлечь их на свою сторону.
– Жоффруа Анжуйский передал титул без моего согласия, а его сын – всего лишь щенок, нуждающийся в острастке, – отрезал Людовик. – Я никогда не позволю, чтобы мне диктовали какие-то выскочки.
– Истинно так, сир. Но вам следует подумать о будущем. Многие предпочли бы видеть на английском троне анжуйского наследника, а не сына Стефана[29].
Людовик раздул ноздри:
– Я не допущу, чтобы анжуец надел корону. Они и так захватили больше, чем им причитается.
Сугерий продолжал настаивать на своем твердо, но устало:
– Вы должны оставить пути открытыми. И вам нельзя рисковать собой в войне, пока ваши наследники не станут на ноги. Страна до сих пор приходит в себя после суровой зимы и весны. На полях едва взошли всходы. Посвятите это время земледелию и отдыху.
Людовик посмотрел на своего наставника, по-настоящему вгляделся и заметил тени под его глазами, впалость щек. Сугерий уже давно постарел, но Людовик никогда прежде не думал о нем как о дряхлом или смертном человеке. Конечно, он часто негодовал на него, желая, чтобы он исчез куда-нибудь и перестал вмешиваться, но сейчас неожиданно осознал, что ничего вечного, постоянного в жизни не бывает. Быть может, именно в это время, посвященное земледелию и отдыху, придется отпустить Сугерия.
– Я подумаю, – буркнул он недрогнувшим голосом, хотя момент прозрения сильно его потряс.
– Это все, о чем я вас сейчас прошу, и надеюсь на вашу мудрость. – Сугерий посмотрел на Людовика проницательным взглядом. – У вас она есть, сын мой, хотя иногда вам дается с трудом из-за собственного упрямства и чужих неразумных советов.
Нет, есть еще силы в старике, раз продолжает читать проповеди. Минутное беспокойство Людовика отошло на задний план.
Дворецкий постучал в дверь жезлом и объявил, что прибыли помощницы королевы с известием о новорожденном.
Людовик выпятил грудь, приказав им войти. Сейчас он увидит сына.
К королю подошла повитуха, держа в руках сверток. Глаза опущены, лицо ничего не выражало.
– Сир… – Она опустилась на колени и развернула одеяльце, чтобы продемонстрировать ему голенького младенца. Людовик уставился на крошечное создание, которое ежилось от внезапного холода, издавая тихий плач, похожий на мяуканье. Ему показывали девочку, но это невозможно. Король онемел. Он смотрел неверящим взглядом то на ребенка, то на собравшихся придворных, сопровождавших повитуху. Вроде бы все так, но этого не могло быть. Он стиснул зубы.
– Достаточно. – Король махнул рукой. – Унесите ребенка.
Повитуха тщательно завернула девочку в одеяльце и в сопровождении свиты унесла из комнаты. Людовик взглянул на свои руки – они дрожали. От потрясения в голове не было ни одной мысли; он не мог думать. Ему показалось, будто из-за отсутствия мужских гениталий у младенца его собственные гениталии тоже пропали, а сам он весь распадается на куски.
– Держитесь, – произнес Сугерий. – По крайней мере, королева доказала, что плодовита.
Людовик прошелся по комнате, как во сне, дотрагиваясь то до одной, то до другой вещи. Он остановился у стола, где лежал лист со словом «Филипп», и оно бросилось ему в глаза, как клеймо.
– Еще секунду назад у меня был сын. Теперь его нет, его место заняла девчонка, а у меня ничего не осталось. – Он схватил пергамент и скомкал в кулаке.
– Сир…
Король бросил на Сугерия взгляд, полный муки и ярости.
– Что теперь подумают обо мне люди, раз я не могу дать сына этой женщине, даже с благословения папы римского? Что они скажут? – К глазам подступили слезы, внутри появилась боль. – Это целиком ее вина. Она снова меня подвела. Если Бог не может заставить ее родить мальчика, то я тем более. – На секунду его охватила жгучая ненависть к жене за то, что она так с ним поступила, а потом снова больно ударило недоумение. Людовик был так уверен, что родится мальчик. Его убедила церковь, что он все делает правильно. Сам папа пообещал. Его буквально силком заставили влезть во все это и сделали его жертвой. – Не нужно, – предупредил он Сугерия, подняв руку. – Даже не пытайся меня утешать и говорить, что все будет хорошо. Мне давно следовало расторгнуть этот брак.
– Я знаю, что вы страдаете, сын мой, – отвечал Сугерий, – но вы не вправе сомневаться в воле Божьей, к тому же у вас родилась здоровая дочь. Такое событие стоит отпраздновать, ведь в будущем вы сможете подобрать ей хорошую партию. И вы, и ваша жена достаточно молоды, чтобы попытаться еще раз.
Людовик содрогнулся.
– Только не с ней, – отрезал он. – Она подвела меня в последний раз.
– Но в случае развода вы потеряете Аквитанию, и, если уж на то пошло, это гораздо серьезнее, чем потеря жены. Я советую вам не торопиться, хорошенько все обдумать. Представьте, что будет означать такой шаг для Франции, а не только лично для вас.
Людовик прикусил щеку. Он уже все для себя решил, но понимал, что Сугерий будет бороться с ним до последнего из-за огромного богатства Аквитании. Однако Людовика это больше не интересовало. Нужно избавиться от Алиеноры. Когда он впервые ее увидел, она показалась ему ангелом. Он относился к ней с трепетной любовью, но оказалось, что она привнесла в его жизнь только скандалы и позор. Из-за нее Людовик чувствовал себя виноватым и нечистым, да она сама была нечиста, поскольку рожала ему одних девчонок. Лекари объяснили ему, что женщина, рожающая лишь девочек, чересчур сильна в своих соках, и этот неестественный дисбаланс способствует тому, что ее семя побеждает семя мужа; таким образом, на свет появляются только женские особи. Другое объяснение этого факта – то, что семя мужа недостаточно сильное, чтобы брать верх, но Людовик даже в расчет не брал собственную слабость. Это была ее вина, целиком и полностью, поэтому нельзя больше терпеть жену с таким пороком. Он начнет поиски более подходящей подруги, той, которая родит ему сына.
– Хорошо, – обронил он Сугерию. – Я все обдумаю.
Старый священник закашлялся и сделал глоток вина.
– Вы должны позаботиться о крещении новорожденной. Какое дать ей имя, уже решили?
Людовик об это даже не задумывался – был сосредоточен на сыне. И разумеется, он не собирался поменять имя на Филиппу, хотя оно встречалось в обоих семействах.
– Я оставляю решение за женой. Она родила ее. Пусть теперь и назовет.
Глава 36
Церковь аббатства Сен-Дени, февраль 1151 года
Алиенора закончила молитву, перекрестилась и поднялась с колен, выдохнув облачко пара. В это серое февральское утро холод в церкви пробирал до костей, а лучи света, падавшие из высоких окон на плиточный пол, не приносили никакого тепла. Церковь обогревали только мигающие свечи, выставленные в ряд. Алиенора на секунду задержалась, чтобы зажечь свою свечу и поставить к остальным.
Вот уже несколько недель, как Сугерий лежал в могиле. Сен-Дени отзвонила по своему любимому аббату, когда его укладывали на вечный покой в церкви, которую он прославлял последнюю часть своей жизни. Он умер в страхе за свою душу – в страхе, потому что слишком много времени уделял политике и мирским проблемам, вместо того чтобы заняться духовными. Он умолял Бернара Клервоского побывать у его смертного одра и помолиться за него. Но Бернар, сам старый и дряхлый, не сумел приехать, а прислал вместо себя льняной платок, который Сугерий и сжимал в руке, когда умирал, прося, чтобы за его душу служили постоянные мессы и молебны.
Как странно, думала Алиенора. Она знала Сугерия все те годы, что была королевой Франции. Он часто вызывал в ней раздражение и досаду, когда мешал ей. Аббат проявлял невероятную изобретательность, достигая своей цели, но ни разу она не чувствовала угрозы, и это поднимало его в ее глазах. Он не позволял личному мнению влиять на его поступки. Людовик рыдал как дитя, потеряв наставника. Тем не менее, когда слезы просохли, взгляд его остался жестким.
Алиенора вернулась в гостевой дом, где проживала до возвращения в Париж. Ей предстояло написать письма вассалам и священникам. Смерть Сугерия послужила концом и одновременно началом, но последнее несколько задержалось, пока не отзвучала финальная нота. Прошлой ночью Алиеноре приснился Пуатье; теплый, пахнущий тимьяном ветер ласкал ее веки, приподнимал волосы и наполнял душу тоской.
Людовик не присоединился к ней за молитвами, предпочитая держаться отдельно, но сейчас он ее поджидал, в простой темной одежде, украшенной лишь золотым нагрудным крестом с мощами. Бледный, с впалыми щеками, одним своим видом он вызвал у нее дрожь. Она поздоровалась и тут же отошла подальше. После рождения второй дочери, которую Алиенора назвала Алисой, они почти не виделись и не разговаривали друг с другом. Девочка родилась в начале июня, а в конце июля королева покинула свое заточение. Алису она передала на попечение кормилице в тот день, когда снова вошла в церковь, и в начале сентября у нее возобновились месячные. Людовик ни разу не навещал ее в спальне, а она и не поощряла его. Их брак был таким же холодным и безрадостным, как это сырое февральское утро.
– Я хочу поговорить с тобой о расторжении нашего брака, – сказал Людовик, уныло опустив уголки рта.
Алиенора вскинула брови:
– Я много раз предлагала тебе развестись, но ничего не добилась.
– О, теперь результат будет, я ручаюсь.
– Ты хочешь развестись, чтобы заключить другой брак и родить сына? – Она язвительно улыбнулась. – Вполне возможно, что тебе на роду написано иметь только дочерей, Людовик. Ты об этом думал?
У него задергалась щека.
– Ничего подобного. Наш брак, что бы там ни утверждал папа, родственный, а потому греховный в глазах Господа. Нам нельзя оставаться вместе.
– Ты знал, что мы родственники, в тот день, когда женился на мне.
Людовик вспыхнул:
– Я понятия не имел!
– Зато Сугерий прекрасно все знал, но ничто не имело значения, лишь бы Аквитания досталась Франции. Многие пары, такие же родственники, как мы, в четвертом поколении, живут вместе всю жизнь, и у них рождаются сыновья. Родственный брак – удобный предлог для расставания. – Она развела руки в стороны. – Я с радостью соглашусь на развод, Людовик, но если бы ты исполнил мою просьбу в Антиохии, то мы не потратили бы попусту три года.
Он нахмурился:
– Антиохия была вызовом и оскорблением моему пребыванию на троне. Я хотел расторгнуть брак, когда мы прибыли в Тускул, но папа рассудил иначе. Я сделал все, что мог, но он явно ошибся, так что нам нужно расстаться.
Алиенора испытала огромное облегчение, но с привкусом горечи и отупляющим чувством обреченности. Она не желала этого брака, но раз они поженились, хотелось верить, что у них будет прочный союз и что проблеск симпатии перерастет в нечто глубокое. Вместо этого интриги придворных изломали, испортили их отношения. И в конце концов союз распался. Теперешний этап она восприняла как неудачу. И в то же время как освобождение. Впереди предстояло много месяцев переговоров, но пусть уже будет принято решение, и пусть родственные связи послужат благовидным предлогом, хотя оба знали, что истинная причина в другом.
– Что ж, если ты сможешь убедить папу пересмотреть решение, давай двигаться вперед. – Она устремила на него твердый взгляд. – Разумеется, твое правление в Аквитании закончилось. Ты должен отозвать всех своих представителей и убрать гарнизоны с моей территории.
– Это будет сделано, – коротко пообещал Людовик. – Но наши дочери по-прежнему остаются твоими наследницами, и я должен соблюдать их интересы. Они будут жить у меня и воспитываться при моем дворе.
Королева на секунду засомневалась, но потом приняла это условие. Да и что она знала о своих дочерях? Мария едва ходила, когда Алиенора отправилась в чужие земли и не возвращалась во Францию целых три года. Алиса еще совсем малышка. Ни одна из ее дочерей не знала своей матери, а она не знала их. Алиенора испытывала лишь сожаление и чувство потери того, что могло бы быть.
– Значит, мы договорились, – продолжил Людовик. – Я начну хлопотать. – Коротко кивнув, он покинул гостевую комнату.
Алиенора уставилась на дверь, которую он закрыл за собой. Она оцепенела, а ведь по всем законам ей следовало бы воспарить, как орлице, вырвавшейся на свободу. Проведя слишком много времени в заточении и чуть не обломав себе крылья в попытке убежать, она совсем пала духом, и ей требовалось время, чтобы подготовить себя к полету и набраться смелости, чтобы парить.
Теперь она могла бы получить Жоффруа, но все так изменилось. Можно вернуться в Пуатье и почувствовать, как теплый ветер треплет волосы, но она будет уже другой: исчезла невинность, и жизнь уже совсем не та. Теперь, когда Аквитания больше не объединена с Францией, ей предстоит найти новую стратегию, выработать линию поведения, чтобы выжить.
Дел впереди много, но этот день она посвятит раздумьям. Действовать начнет завтра.
Глава 37
Замок Тайбур, март 1151 года
Жоффруа де Ранкон взглянул на письмо, что держал в руке, и перевел взгляд на архиепископа Бордо. За окном крепкий мартовский ветер гнал пушистые белые облака мимо огромной башни замка, глядящего на реку Шаранту. День выдался холодный, поэтому в очаге ярко пылал огонь, но все-таки в воздухе чувствовалось обещание весны.
– Наша герцогиня возвращается домой, – сообщил Жоффруа, и где-то в глубине души у него вспыхнула искорка. Как жаль, что ей вообще пришлось уезжать.
– Да, – отозвался де Лору, – хотя ждать еще до осени, но и тогда брак не будет расторгнут, что случится только в следующем году.
– Она пишет, что Людовик отыскал трех епископов, готовых объявить развод, – сказал Жоффруа. – Но согласится ли папа?
– Думаю, он понимает, что больше ничего нельзя сделать, – ответил архиепископ, – и теперь нужно пойти на уступки. Речь ведь не идет о том, что кто-либо из супругов опротестовывает развод или у кого-то за плечами другой брак.
Жоффруа опустил взгляд на кусок пергамента с элегантно начертанными буквами. В письме сообщалось, что Людовик и Алиенора прибудут осенью и осмотрят свои владения. Французских солдат и представителей нужно будет убрать во время визита, и де Ранкону поручалось найти аквитанцев на освободившиеся посты. В конце Алиенора сделала отдельную зашифрованную приписку лично для него, в которой говорилось, что она с нетерпением ждет осени и что каждое утро просыпается с надеждой вернуться к нему. Она употребила слово «Аквитания», но он догадался, что это замена его имени. Ему не хотелось ее подводить, и в то же время опасался, что уже слишком поздно.
Архиепископ следил за ним пытливым взглядом.
– Трудные наступят времена, – заметил он. – У нашей герцогини сильная воля, но женщина есть женщина, тем более одна. Ей понадобится наставник, и многие попытаются этим воспользоваться.
Жоффруа не дрогнул под взглядом священника:
– Этого можно будет избежать, если мы ее защитим. Я жизнью готов отстоять ее права герцогини.
– Истинно так. Вы человек чести и поступите как подобает.
Жоффруа ничего не сказал, ибо не знал, насколько хорошо осведомлен архиепископ и можно ли считать его союзником. Он подозревал, что они оба фехтуют в темноте. Когда Алиенора вернется в Аквитанию в качестве полноправной герцогини, ей понадобятся в советники придворные и священники, поэтому было бы разумным заручиться их поддержкой до ее прибытия.
Архиепископ вздохнул:
– Как и ее отец, я надеялся, что брак между королем Франции и нашей герцогиней будет всем только на пользу. Он задумал, чтобы его дочь стала основоположницей великой династии. Мы не могли знать, что все обернется подобным образом.
– В самом деле, – согласился Жоффруа и сразу умолк, поскольку больше добавить было нечего.
Он ущипнул себя за переносицу, чувствуя усталость и отупелость. Жоффруа уже не рвался вперед к новым вершинам, а казался самому себе скорее исчезающим следом в пыли.
Во дворце поселилась болезнь. Людей охватывала лихорадка, сопровождавшаяся резью в глазах, насморком и чесоточной сыпью. Обе дочери Алиеноры подхватили заразу, как и кузены Вермандуа, поэтому детскую в королевском дворце заполнили больные капризные дети. Людовика свалила лихорадка, как раз когда он готовился к войне в Нормандии с молодым герцогом Генрихом и его отцом, Жоффруа Анжуйским. В тот день, когда ему предстояло выступить с армией и воссоединиться с Эсташем Булонским[30] – тот уже вступил на поле боя, – Людовик лежал в постели, обливаясь потом и дрожа в бреду. Его одолевали кошмары, в которых аббат Сугерий грозил ему адским огнем. Испугавшись смерти, он послал за исповедником, а слугам приказал одеть себя в мешковину. Стало ясно, что он не поправится за день или даже неделю, а основную битву кампании – удар по Руану – придется отложить.
– Людовик решил объявить перемирие, – сообщил Рауль Алиеноре и Петронилле, когда пришел навестить детей. – Он не может повести армию в Нормандию в таком состоянии, а сколько продлится болезнь, пока неизвестно.
Петронилла отвернулась от мужа и больше на него не смотрела – видимо, на что-то сердилась. Она выжала кусок ткани и положила на горячий лоб сына. Мальчик захныкал, потом расплакался.
Алиенора обратилась к Раулю:
– Как же это перемирие будет заключено?
Он бросил гневный взгляд на жену:
– Граф Анжуйский с сыном должны приехать в Париж, чтобы обсудить ситуацию и согласиться на перемирие в обмен на определенные уступки.