Черный Пеликан Бабенко Вадим

Глава 8

«Выглядите неплохо, – констатировал Гиббс после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга: он – со спокойной уверенностью, я – с удивлением и настороженным прищуром. – Умеете устраиваться – вон, по-моему, и сыты, и пьяны…»

«Послушайте, – сказал я тихо, – какое вам дело до моего устройства? Мне не о чем беседовать с вами, говорите за чем пожаловали и ступайте прочь. Я не держу на вас такого зла, как раньше, и не стану лезть в драку, но видеть вас не хочу, ей-богу».

«Да, в драку лезть не стоит, – согласился Гиббс, – и я сейчас уйду, не кипятитесь. Присаживайтесь где-нибудь, сейчас дело закончим и разбежимся».

«Дело? Ну нет…» – вскинулся было я, но Гиббс поднял руку вверх и будто заслонился ладонью от моего негодования. «Не глупите, – поморщился он с досадой, – я вам деньги принес – вашу долю, всю до цента», – и более не тратя слов стал выкладывать на кровать радужные купюры, извлекая их из карманов своего просторного плаща. Я молча смотрел, вновь сбитый с толку, а Гиббс, закончив, собрал купюры в аккуратную пачку и протянул мне. Я продолжал стоять без движения, и тогда он, пожав плечами, положил пачку на кровать и прикрыл подушкой. «Не стоит держать на виду, – пояснил он мне, – там немало. Хоть конечно и не бог весть как много – я ж не знаю ваших аппетитов».

«Но…» – начал я опять и остановился. Доля так доля, мне было все равно, тем более что деньги всегда оказываются кстати.

«Не волнуйтесь, они не пахнут, – усмехнулся Гиббс, – и никаких пятен на них нет. И если уж о пятнах – я приношу свои извинения за то, что пришлось… Ну, в общем, применить силу. Выхода не было», – пояснил он и встал. Я понял, что он сейчас уйдет, и почувствовал внезапно, что хочу спросить его об очень многом, но сказал только: – «Ну да, я понимаю».

«Легко с понятливыми иметь дело», – пробормотал Гиббс и сделал шаг к двери, но вдруг остановился, обернулся ко мне и пригляделся повнимательнее. «Что это у вас на щеке? – спросил он равнодушным голосом. – Никак отметка какая-то?»

У меня зашумело в голове от непонятной злобы. Наверное, что-то отразилось и снаружи, потому что Гиббс сразу посерьезнел и подобрался. «Что это у вас с лицом? – спросил я вкрадчиво, сжимая кулаки. – Не иначе, памятка или чья-то шутка?» Он тоже выпялился на меня угрожающе, и так мы стояли, глядя в упор, глаза в глаза, а потом Гиббс вдруг фыркнул неловко и стал сдержанно смеяться, ухая как филин, и я сам неожиданно расхохотался нервным смехом, а когда смех утих, то и злоба исчезла, а мысли завертелись вокруг всяких глупостей – например, не уйти ли с ним, если конечно возьмет.

«У меня есть вопрос, – сказал я ему, – почему вы отдали мне столько? Ведь не договаривались, а если бы и да, то я все равно стребовать бы не мог – не нашел бы вас, да и вообще…»

«Вы заработали, – ответил Гиббс сухо, – а заработанное надо отдавать. К тому же вы не ныли, а это уже много».

«Не ныл? – переспросил я. – Когда не ныл?»

«Какая разница? – отмахнулся Гиббс. – Вы вот что, хотите травяного чаю?»

Через минуту мы сидели с ним рядом на кровати и потягивали терпкий напиток из походной фляги, обтянутой брезентом. «Он может малость крепковат, – предупредил Гиббс, прежде чем я сделал первый глоток, – но гадости никакой в нем нет, не бойтесь». У меня действительно зазвенело в ушах, и сразу прошли все следы опьянения. В спальне было тихо, лишь в углу билось какое-то насекомое. Гиббс сосредоточенно глядел в стену перед собой.

«Расскажите, что ли, про здешнее обитание, – вдруг обратился он ко мне, – как тут девочки, бомонд?»

«Девочки? Какие тут девочки… – ответил я рассеянно, прислушиваясь к зудящей ноте. – Одни старухи. Да я, наверное, скоро уеду… А что до бомонда, так только художники, да еще местный доктор. Я сейчас как раз оттуда – говорили об искусстве, как всегда».

«Об искусстве должно быть интересно – для тех, кто понимает, – сказал Гиббс с легкой насмешкой. – Я тут слыхал про одного – который все время в шарфе ходит. Непонятно, что у него под шарфом… Хотя, если поразмыслить, то можно и догадаться. А можно и ошибиться», – он с хрустом потянулся.

«Вот-вот, – поддержал я с неожиданной горячностью, – он все время в шарфе, его зовут Арчибальд, и еще у него есть приятель – тоже на А, Арнольд – они очень талантливые люди, то есть про Арчибальда я знаю наверняка, а про Арнольда подозреваю только – он держится так, будто взаправду… И еще есть доктор Немо, но он не в счет – всего боится, хоть и не заматывается шарфом – однако тоже умен по-своему, наверное умнее меня. Мы говорили про абстрактное сегодня – им всем очень подходит абстрактное, пусть они и не понимают до конца – лишь Немо, я думаю, понимает неплохо, но из него иной раз слова не вытянешь. Вам-то, Гиббс, это неинтересно – пятна на холсте, линии, которые ничего не обводят, всякие там аляповатые формы – но в этом вообще многое есть, можно и спрятаться, и заблудиться, что кому по вкусу. Они и прячутся, один больше, другой меньше, а может и наоборот, не разберешь, а Немо видит, но помалкивает, а мне грустно… Да, собственно, что грустно? Все так и должно быть, но все-таки обидно замечать, как из пустого в порожнее. Все равно что, знаете, поставить живой предмет – ребенка там или зверушку живую – и рисовать с натуры, а потом предмет в сторону, и рисовать с нарисованного, а потом еще и еще… Это не моя мысль, это они так делают порой, сегодня проговорились, но им не зазорно, а я-то вижу противоречие, от которого никуда не деться. С одной стороны устремляешься будто вдаль, а с другой – бежишь, не оглядываясь, желая, чтоб не поймали. Конечно, чем от натуры дальше, тем труднее за руку схватить… Я только вот чего не понимаю – а от кого зависит, чтобы так скрываться, будто в бегах, и в деревне этой сидеть, и все холсты – к стене?»

Гиббс шумно вздохнул и сказал сердито: – «Ладно, чего уж вы, небось привираете слегка. Тот, что в шарфе – он трус, понятно, и остальные тоже, раз меряются с ним, пыжась из всех сил, хоть я про них и не знаю. До кулаков-то небось не доходит, нет? Ну да, слабаки… – он пожевал губами и прибавил: – Шучу я, не кривитесь».

Мы помолчали, передавая друг другу флягу. «Вообще, – проговорил Гиббс, словно нехотя, – вообще-то любой почти за труса сойдет, когда впереди незнамо что, это вы вон кинулись браво, в штаны не наложив, хоть вас и предупреждали. А другие – поосторожнее, им за каждым кустом мнится, потому и глаза у них зажмурены, а в башке одни фантазии или эти, как там у вас – абстракции… Вам-то положим тоже мнилось, но вы не ныли – на том спасибо – а теперь вон и вовсе бояться нечего, это пусть другие побаиваются, сами не зная чего. Они голову сунут в песок – и готова крепость, или собьются в стадо – пыльно, но уютно. Тесновато конечно, но приятнее, чем снаружи да в одиночку – уж лучше по песочным ходам. Вот они и скучают там от скуки, а вы – вы поверху бродите, там не скучно, грустно только – вы и тоскуете от тоски. Но это беда небольшая, можно пережить…»

Гиббс замолчал и как-то странно прищурился нормальной частью своего лица. От глаза к виску протянулась паутина, и рот слегка съехал набок, как у сатира, задумавшего некое коварство. «На них кстати – на тех, кто с зажмуренными глазами – на них можно и отыграться, если есть охота. У меня-то уж нет, я свое вернул, а кому другому может и захочется, – проговорил он значительно, искоса поглядывая на меня. – Затея конечно пустая, но кровь разгоняет, с тоски-то…»

«Бросьте, Гиббс, я не из воителей», – отмахнулся я беспечно, а в голове мелькнуло – что это он, неужели про револьвер вспомнил? Может еще и про Юлиана догадался? С него станется, с хитрой лисы.

«Ха, а кто говорит, что из воителей? – усмехнулся Гиббс. – Не про вас речь, у вас там свои секреты… Это не подначка, я для подначек стар. Это о том, что нас пометили, да, что уж от себя таить, можно и сказать в открытую, но пометив, тут же и забыли – отложив в долгий ящик, не опасны мол. А сами бродят, не скрываясь – стадами, стадами – и на них самих будто печати: ‘слепой’ или ‘глухой’, или чаще просто ‘дурак’. Я-то не злобствую, но тем, кто злобствует – самая выгода, а никто и не подозревает до поры… Главное – не выпячиваться, – добавил он, поглядев на меня с непонятным выражением, – можно и шарфом замотаться для верности, потому что с теми, кто выпятился, уже конечно разговор покороче. Хоть про шарф я точно не знаю – так, к слову пришлось».

«Про шарф я тоже не знаю, – сказал я осторожно, не понимая, куда он клонит. – Пока не знаю, хоть и интересно конечно. И я ведь тоже не злобствую. Но вообще… Знаете, то, о чем вы говорите, я об этом думал и думал тут целые дни. И согласен со многим – почти со всем, можно сказать, согласен – будто у меня с глаз спала какая-то пелена…»

«Пелена? – переспросил Гиббс угрюмо, оборвав меня на полуфразе. – Не сочиняйте, ничего у вас не спало. Пелена никогда не спадет, а если вдруг спадет, то тогда и жить незачем будет. Молоды вы еще…» Он вздохнул и, как-то поскучнев, вновь уставился в стену напротив.

«А у вас? – спросил я, несколько задетый. – У вас тоже есть – пелена или что там еще?» Гиббс медленно повернулся и уставился мне в лицо тяжелым взглядом. «А вот про это не спрашивают, – сказал он холодно и внятно. – Вам что, непонятно объяснили, что у каждого свои счеты? Или вы недопоняли чего? Так второй-то раз не объясняют. Тут уж так – или признать, или со стадом вместе тыкаться по углам – там не так страшно и задумываться некогда».

Вся его дружелюбность исчезла в один миг, от голоса веяло чем-то зловещим, и я почувствовал, что он прав, и упрямиться нет смысла. «Приношу извинения, – сказал я сдержанно. – Признаю, сморозил явную чушь…» Что-то в его словах зацепило меня и никак не хотело отпускать. Я снова вдруг вспомнил, как это жутко, когда со всех сторон одно лишь презрение и насмешка, и почва предательски уходит из-под ног. Но даже и тогда внутри находится кто-то, не желающий сдаваться и расписываться в бессилии… Странно все, странно и слишком сложно. «Да, я согласен, – добавил я со вздохом, – просто называл по-другому. Нужно было, конечно, сразу договориться о терминах».

«Будем считать, что договорились, – пробурчал Гиббс. – Значит и говорить больше не о чем». Он завинтил крышкой полупустую флягу и одним движением оказался на ногах.

«Подождите, подождите, – заспешил я, – я еще хотел спросить – а вы-то, вы что, против всех?»

«Я? Да нет, я – за себя, – откликнулся Гиббс с ленцой. – Что мне все? Какой со всех спрос? – и повернулся к двери, сообщив деловито: – Пора мне. Что-то заболтались мы, а время позднее…» Потом глянул через плечо и добавил: – «Будете в городе – советую в ‘Аркаде’ остановиться. Спросите Джереми, он там приказчиком, скажете, что от меня. За деньги он вам что угодно сообразит».

«Гиббс, – попросил я, – возьмите меня с собой. Я мешаться под ногами не буду и с Кристоферами полажу, вот увидите».

«Придумали тоже, – ответил Гиббс недовольно, – у нас там не богадельня. Деньжат заработать и в другом месте можно, а с нами – зачем вы нам? Толку с вас…» Он постоял немного, о чем-то размышляя, потом осклабился и добавил: – «Помните – не надо лезть… Вот то-то».

Я тоже ухмыльнулся в ответ – в общем и не ожидая ничего другого. Гиббс кивнул мне и направился к выходу, но у порога остановился и сказал вдруг: – «У вас же есть свои дела, вы ж оттого и не ныли. Вот ими и займитесь, самое время теперь, страшное – позади», – и исчез, не прощаясь. Насчет своих дел – это он прав, – подумал я про себя, – и еще, как там – у каждого свои счеты? Подходит, нечего сказать, нужно бы занести в копилку… Почему вообще с ним всегда приходится соглашаться? На этот вопрос у меня не было ответа, но я долго еще сидел, глядя в ту же стену, что и Гиббс перед тем, размышляя непонятно о чем.

Наутро я проснулся с ощущением, что больше не могу оставаться здесь – нужно ехать немедля, все равно куда. Собственно, цель была под рукой – город М. с Юлианом ожидали все это время тут же неподалеку. Довольно бездельничать, сказал я себе, плеская в лицо холодной водой. Гиббс прав – хоть конечно я б пришел к той же мысли и сам, но когда кто-то стыдит со стороны, это подталкивает в спину. Я пересчитал деньги, полученные накануне – там действительно оказалось порядочно – потом сговорился с Марией о полном расчете и узнал в лавке у турка, что грузовик из города ожидается через сутки, и на единственное пассажирское место никто пока еще не претендовал. Мария восприняла известие о моем отъезде вполне равнодушно, но видимо тут же разболтала об этом кому-то еще, потому что вскоре к нам заявились Паркеры для прощального чаепития, которое я перенес стоически, стараясь не раздражаться на вопросы о моих дальнейших планах. Впрочем, Ханна Паркер тактично старалась перевести разговор на другое, предложив кстати за меня очень удобную версию, объясняющую внезапный отъезд, с которой я поспешил согласиться, а сам мистер Паркер был вял и выглядел удрученным чем-то, так что мне не досаждали избытком внимания. Лишь Шарлотта растрогала, отозвав в сторону нетерпеливыми жестами и поспешно сунув в ладонь подарок на память – обточенную волнами раковину, походящую на маленький кораблик. Я тут же вспомнил Стеллу, и у меня отчего-то защемило сердце, но Шарлотта улыбалась совсем другой улыбкой, так что память быстро успокоилась, и я вновь повеселел, поцеловав хрупкой девочке руку, как взрослой, так что она прыснула со смеху и кинулась со всех ног на кухню к Марии.

Потом Паркеры ушли, и я пошел слоняться по берегу, изнывая от бесконечности дня, а когда стемнело, попросил Марию почистить кое-что из одежды и отправился в последний раз к местному художнику Арчибальду Белому, гадая, в каком настроении он пребывает после вчерашнего и расположен ли принимать гостей.

Арчибальд сидел на крыльце, в свитере, шарфе и, почему-то, домашних шлепанцах, что вовсе не было на него похоже, и строгал какую-то высохшую ветвь, посвистывая сквозь зубы. Был он хмур и небрит, с синяками под глазами и заострившимися скулами. «Я ждал вас, – сообщил он недовольно, – мне уже донесли. Значит, покидаете нас? Бежите, спешите – навстречу или просто прочь?..»

«Дела у меня», – откликнулся я сухо, подумав, что не стоило к нему приходить.

«Дела, дела», – проговорил Арчибальд рассеянно, и мы прошли в студию, прибранную и аскетически аккуратную, без малейших следов вчерашнего застолья. «Мария постаралась, – буркнул он, поводя взглядом вокруг, – мы тут после вашего ухода еще долго чудили. Золотая женщина, цены ей нет. Только больно скромна…»

Арчибальд подошел к бару и вернулся с двумя бутылками минеральной воды. «Прекращаю пить, – сообщил он в ответ на мой недоуменный взгляд. – Не навсегда конечно, но хоть сиюминутно. И вам не предлагаю, а то мне будет завидно и невтерпеж. Так о чем мы говорили?»

«Да в общем ни о чем», – пожал я плечами.

«А, да-да, – согласился Арчибальд, – тогда пройдемте сюда, я хочу показать вам кое-что как обычно…»

В углу висел очередной портрет, на этот раз выполненный углем на картоне. Лицо, миловидное и печальное, словно проступало на фотобумаге под действием проявителя, щедро разлитого в центре и почти не добравшегося до краев. Густые ресницы игриво изгибались кверху, но в складке рта угадывалась неприступность недотроги, нос был изящен и строг, губы в меру полны, а брови выгнуты тонкими нитями, что придавало всему облику удивленное выражение, резко контрастирующее с прямым и упрямым взглядом миндалевидных глаз. С этой женщиной невозможно было заговорить, не будучи представленным должным образом, ей нельзя было бы нагрубить, не испытав при этом глубокого презрения к себе, но все же чего-то недоставало, чтобы причислить ее к истинным аристократкам, какая-то ущербность пробивалась сквозь холеные черты, какое-то чрезмерное жизнелюбие – казалось даже, что художник милосердно уменьшил количество деталей, чтобы не выдавать несовершенство слишком явно. Насмотревшись, я даже подмигнул портрету, но это было уже чересчур, и женщина будто нахмурилась чуть заметно на такую фривольность, так что я отвернулся поскорее, опасаясь, что начну краснеть.

«Ну как?» – спросил Арчибальд равнодушно. Я поглядел на него, вспомнив вдруг вчерашнее застолье, споры, заводящие в тупик, и горячность, за которую потом бывает неловко. Он представился мне лилипутом, бродящим понуро среди колоссов – своих полотен, возвышающихся надменно и гордо, пусть у некоторых из них – глиняные ноги или плечи разной высоты. Он обращается к ним – они не отвечают, он пытается напомнить о себе – они не желают его знать. Воистину, он мал перед тем, что создал, мал и неинтересен – никто не полюбит его, даже и воспылав страстью к какому-нибудь из многочисленных холстов…

Арчибальд все ждал моего ответа, и я сказал, вздохнув: – «Да-да, замечательно, как всегда, и я не разу вам не соврал. Скажите, вы верите в это? И как насчет истории – или когда без красок, то истории нет?»

«Какая разница, с красками или без, и история есть, куда же без нее, – рассердился Арчибальд. – Вы вон графики чертите, мне Немо разболтал, а мне вычерчивать да откладывать нечего – фантазирую, как умею, только и остается… И восторгам вашим я верю, не сомневайтесь, почему бы и нет?»

Он по своему обыкновению уселся прямо на пол и сосредоточенно уставился в горлышко полупустой бутылки с водой, держа ее под наклоном наподобие микроскопа, а потом сказал вдруг, будто очнувшись: – «Ну да, история – на этот раз они совпадают, история и портрет, потому что на портрете – не кто иной как Николь Труа, в просторечии Коко, женщина, никогда в жизни не говорившая неправды».

Арчибальд устроился поудобнее и стал рассказывать монотонным бесцветным голосом. Собственно, сюжета-то и нет, ни начала, ни конца, – говорил он, скривившись будто от головной боли. – Так, несколько черточек и черт, не выпадающих из основной темы. Коко действительно не умела лгать, что, как можно догадаться, приносило ей до поры немало неудобств. Но настоящие проблемы начались со взрослением, ибо, повзрослев и достигнув двадцати трех, она закончила актерскую школу и была приглашена в один из профессиональных парижских театров, хоть, признаться, актриса из нее была так себе – недоставало тонкости черт и настоящего сценического голоса. Она, однако, была влюблена в искусство по-настоящему и самоотдачу проявляла соответствующую, за что ее и оценили я думаю, но театр – это еще полбеды, а хуже всего, что почти в это же время Николь стала замужней женщиной, хоть и не поменяла фамилии, и вот это сочетание – лицедейство и замужество – образовало прямо-таки огнеопасную смесь, которая полыхала не раз, к счастью так и не произведя взрыва, но частенько рассыпаясь пренеприятными искрами.

Он снова принялся изучать горлышко бутылки, а я отхлебнул из своей теплую воду и потихоньку отставил ее в сторону. «Кривитесь, кривитесь, – усмехнулся Арчибальд, – не все грешить, приходит и расплата. Ничего, для печени полезно. Это я себе, не вам, вы лишь, так сказать, живая иллюстрация», – уточнил он и, вздохнув, тоже сделал глоток.

Так вот, замужество Коко явно было опрометчивым шагом, – продолжил Арчибальд, несколько оживившись. – Конфликт понятен, он на поверхности – игра и жизнь, принципы и пороки, притворство и природная правдивость. Право, бедняжке стоило посочувствовать: вживаясь в образ, она перевоплощалась взаправду, со всем вытекающим отсюда – любовь так любовь, интрига так интрига. Представьте: Коко является домой глубоко заполночь, пьяная и растрепанная, как шлюха, смотрит, словно падший ангел, не до конца вышедший из транса, пока ей не надают по щекам, чтобы привести в чувство. Супруг естественно интересуется, где ж это она была, и Коко честно отвечает – в кабаке. Вот как, думает супруг и, потоптавшись на месте, делает следующий шаг – а с кем же она пила там, в кабаке – и Коко, ничего не скрывая, называет пару актеришек из своей же труппы и еще каких-то их друзей и подружек. Супругу, понятно, все это нравится меньше и меньше, он делает глубокий вдох, чтобы успокоить расходившийся пульс, и очень осторожно спрашивает, как бы между прочим – а там, в кабаке, со всеми эти людишками весьма сомнительного сорта, все ли там было безупречно нравственно? То есть, не было ли каких-то поползновений или намеков, и она, Коко, не делала ли она чего-нибудь предосудительного с пьяных, простите, глаз? Тут Коко уже не Коко, а Николь Труа, у нее раздуваются ноздри и почти выветривается хмель – не иначе, намек на предосудительность вдруг меняет ее неузнаваемо. Что за чушь, оскорбленно заявляет она и уходит в ванную, еще чуть покачиваясь, но уже обретая на глазах привычный ореол добродетели, и супругу стыдно, так что он особенно нежен с Николь этой ночью. Вскоре она засыпает, утомленная вином и тяжелым днем, он же еще долго лежит без сна, а наутро – шепоток за спиной и дурные намеки: кажется, весь огромный город держит его за рогоносца. Так оно и продолжается – кристально честное супружество и перевоплощения с полной отдачей. Ему рассказывают про скандалы с полицией в ночных клубах Монмартра и откровенное распутство в самых дешевых из них, а то он узнает про некий романтический экивок Коко с отставным генералом из правительства, полный старомодного жеманства и платонической страсти, что не помешало генеральской супруге закатить в театре безобразную сцену. Он давно уже бросил ревновать – тем более, что Николь возмущается вполне искренне, ведь она не лжет ему, она не может лгать: вот ее будуар, она не выбрасывает ни единой записки, вот ее счета, он может проверить все до единого франка, вот записная книжка, белье, духи… Как насчет театральной программы, интересуется он как бы невзначай, движимый уже не ревностью, а любопытством, можно ли глянуть на список ее ролей? По крайней мере, нужно знать, что ожидает впереди, оправдывает он сам себя, читая перечень пьес и героинь, увлекающих его Николь в мутные дебри чужих страстей, становящихся вдруг реальными донельзя не только для зрителей, наблюдающих из партера, и даже куда более, чем для них. Увы, утешиться нечем – Коко, наверное по причине средних актерских данных, занята все больше в характерных образах: дамы полусвета, записные интриганки, камеристки и сплетницы, не упускающие случая, чтобы и самим дать повод для сплетен. Никакой чистоты, с возмущением думает супруг, никакой нравственности – боже, чему учит наша драматургия, что за вкусы она формирует, какой пошлости он потакает! И ведь не задумаешься об этом, пока не коснется тебя самого. И Николь – какая женщина, просто находка, создана для того, чтобы приносить счастье, но принадлежит этому театру, кривлянию, обману… Искренна до самых глубин, но и вся погрязла в притворстве… Чем чище порыв, тем беспросветней кажется ложь, которая пользует его – и ничего не сделать. Ах, как он возмущался и как страдал – супруг Николь, я имею в виду…

Арчибальд покачал головой, повернулся к портрету и рассматривал его минуту или две, потом тяжело вздохнул и снова перевел взгляд на горлышко бутылки с минеральной водой. «И что же дальше? – поторопил я его. – Он продолжал с ней жить, или терпение лопнуло, и они расстались? Или может какая-нибудь страшная роль – Дездемона например?»

«Дальше ничего, – недовольно буркнул Арчибальд, – я предупреждал вас – ни сюжета, ни развязки. Они конечно расстались в конце концов – сколько можно терпеть. А насчет Дездемоны – это вы загнули, так не бывает».

«Все говорили, – признался он помолчав, – все утверждали в один голос, что Николь Труа не должна становиться женой Арчибальда Белого – не должна и все тут. И были правы, – он назидательно поднял вверх палец, – хоть и не знали ее ни на вот столько, – Арчибальд старательно отмерил на поднятом пальце крохотную часть ногтя. – А если бы и знали, то у них не хватило бы мозгов сказать хоть что-нибудь разумное», – закончил он совсем сердито, стремительно вскочил на ноги и со словами «хватит, насмотрелись» стал занавешивать портрет серой материей.

Странная мысль пришла вдруг мне в голову. «Арчибальд, – тихо спросил я его, – скажите, а почему вы все время в шарфе?»

Арчибальд вздрогнул от неожиданности и несколько растерянно глянул на меня. «А-а что?» – хрипло спросил он в ответ и прокашлялся, прочищая горло.

«Да нет, ничего, – сказал я серьезно, – а может и что-то, я пока не знаю, но, право, что у вас под шарфом?»

Я сделал шаг в его сторону, и Арчибальд попятился. В глазах его мелькнул испуг, и тогда я шагнул еще и еще, удивляясь в глубине души своему напору, но не желая останавливаться. Арчибальд медленно отступал, а я так же медленно надвигался на него, не сводя глаз с мятого перекрученного шарфа. «Очень, знаете, непривычно ощущать себя жертвой, находясь с вами, Витус, – пытался усмехнуться Арчибальд Белый, но это у него выходило плохо. – Как-то вы изменились вдруг, и мне непонятно, чего вы собственно хотите?»

«Нет, правда, Арчибальд, – говорил я негромко, – вы строите из себя вальяжного творца, знающего за других, вы пичкаете меня картинами и историями на свой выбор и требуете искренности в ответ, а сами вот скрываете что-то – где ж тут справедливость? Давайте уж играть в честную игру – вопрос за вопрос, ответ за ответ. Нельзя все время отмерять откровенность аптекарскими стаканчиками, а то ведь я начинаю ощущать себя подопытным животным, которым манипулируют с какой-то целью. Запираться – так запираться, начистоту – так начистоту…» Я бубнил и бубнил, будто гипнотизируя его и прижимая к стене, и наконец он действительно оказался у стены, прислонясь к ней спиной и глядя мне под ноги. «Снимите шарф, Арчибальд», – попросил я строго, но он не шевельнулся и не поднял глаз, и тогда я сам протянул руку, схватил один из свисающих концов и стал разматывать виток за витком. Арчибальд не сопротивлялся, на губах его застыла кривая усмешка, и все лицо было неподвижно, как маска, вылепленная из бесцветной глины.

Наконец шарф упал на пол, обнажив бледную шею, резко контрастирующую с загорелыми щеками и лбом, а на ней не было ничего – только острый кадык, покрытый щетиной, смешно прыгнувший вверх-вниз, когда Арчибальд нервно сглотнул, после чего поднял голову, уставился мне в зрачки и спросил враждебно: – «Ну что, довольны?»

«Вполне, – ответил я, поднял его шарф и отряхнул от пыли. – Держите, равновесие восстановлено, облачайтесь обратно, если хотите. Я даже не буду спрашивать, почему и зачем, и, поверьте, никому не расскажу».

Арчибальд неторопливо обмотал шарф вокруг шеи и поинтересовался с вызовом: – «Вам чем-нибудь помогло?»

«Не знаю, – пожал я плечами, – наверное, да. Я уезжаю, прощайте». Он прищурился и подал мне руку. «Скажите, – спросил я еще после вялого рукопожатия, – почему вы все-таки окопались в этой дыре? Ведь талант, выставки, и вообще… А тут никто и не видит».

«А некому показывать, – откликнулся Арчибальд беспечно. – Вы не поверите конечно, но факт – как на духу. Некому, хоть кричи караул – так лучше уж подальше с глаз. Арнольд вон приезжает раз в год, или, глядишь, кого-то вроде вас случай занесет… Нет ни одного че-ло-ве-ка, – шепнул он хрипло, наклонившись мне к уху. – Ни одного не нашел, чтоб была причина осесть в людном месте и прочих терпеть, не замечая. А если кто и попадается, так у них свои мытарства, не прицепишься. Впрочем, я привык, – признался он, ухмыльнувшись, – идите, идите, попрощались уже…» – и я ушел, кивнув ему напоследок и помахав рукой «его» Марии, попавшейся мне в прихожей и тут же испуганно шмыгнувшей в какой-то чулан.

Вернувшись домой, я первым делом собрал все бумажки с диаграммами, которыми развлекался целый месяц, все страницы со списками бесполезных имен, что валялись в ящике стола, сваленные в кучу, и без сожаления выкинул их прочь, старательно разорвав перед этим на мелкие клочки. Затем туда же отправилось и еще кое-что – обрывки разных мыслей, наспех записанные где придется, наползающие друг на друга и внезапно ныряющие за край листа. Их было уж и вовсе не жаль – они теперь не вызывали ничего, кроме зевоты. Потом я бросился в постель и заснул безмятежным сном, а на следующий день покинул деревню – без провожатых и напутственных речей.

Шофер грузовика, огромный мужчина с одутловатым лицом, коротко оглядел меня, поинтересовался, куда я направляюсь, вяло кивнув на название гостиницы, подсказанной мне Гиббсом, и сообщил, что его можно называть просто Бен. Он был угрюм и неряшлив, а в кабине ощутимо попахивало потом, бензином и дешевым куревом. Едва водрузив на руль непомерные ручищи и вырулив на шоссе, Бен потерял к дороге всякий интерес и стал занимать меня беседой, по-видимому входящей в стоимость поездки.

«Кто ты?» – спросил он сразу, едва узнав мое имя.

«В каком смысле?» – не понял я.

«Ну, промышляешь чем? – пояснил Бен, покрутив в воздухе ладонью. – В смысле, на что харчишки имеешь и прочее».

«А… Я художник», – вновь, как и в гостинице у Пиолина, соврал я непонятно зачем и тут же пожалел об этом, но было поздно, не оговариваться же сразу, признаваясь в глупой шутке. Сейчас меня будут ловить на слове, мелькнула тоскливая мысль. Где же мои холсты и мольберты, куда это я направился без снаряжения или, если еду домой, почему не брал его с собой на океан? Настоящие художники, наверное, шагу не ступают без кистей с красками, а я разгуливаю налегке, как явный бездельник…

Нашел, кем назваться, посетовал я про себя, но Бен не удивился услышанному. «Художник – это да… – протянул он, – Это почет так почет и заработки на славу…»

«Ну, как посмотреть…» – начал было я возражать, но Бена не интересовало мое мнение. «…А я, брат, простой шофер», – закончил он мысль, удрученно покачав головой, и без промедления принялся излагать подробную хронологию своей тридцатипятилетней жизни.

Далеко он, впрочем, зайти не успел – я перебил его вопросом не к месту, а потом притворился спящим. Шофер обиженно замолчал и не произнес ни слова в течение следующих двух часов. Деревня осталась далеко позади; мы петляли среди холмов, ничем не напоминающих ни дюны, ни болота, через которые пробирался когда-то наш маленький отряд с Гиббсом во главе. Было пасмурно, и чахлые деревья вокруг казались погруженными в грязно-серую морось.

Внезапно Бен зашелся яростным кашлем, а откашлявшись и сплюнув в окно, покосился на меня и продолжил беседу. «Вот ты художник, – начал он с простоватой хитрецой, – а что ты рисуешь – так, вообще?»

Дернула же меня нелегкая, вновь выругал я себя, а вслух ответил неохотно: – «Разное рисую – людей, пейзажи… – и добавил: – Я вообще ближе к абстракционистам», – надеясь, что незнакомое слово отобьет у Бена охоту к дискуссии, но его было не сбить так легко. «Людей, значит, – ухватился он за слабое звено. – Это правильно, хоть большинство людишек, прямо скажем, дрянь. Особенно баб… – он засопел было, явно отвлекшись мыслью, но тут же вернулся к главной теме: – Ты как, баб рисуешь?»

«Довольно-таки редко…» – осторожно ответил я, не зная, куда он клонит, и Бен оживился. «Вот-вот, – поддержал он, – я считаю, что в них одна ересь и суета, а нормальному человеку, особенно невезучему, так просто прямая опасность. Поэтому… Поэтому, вот что – нарисуй-ка ты мой портрет, – брякнул он вдруг к полной моей растерянности и победительно уставился мне в лицо, ожидая реакции и позабыв про дорогу. – Нарисуй и подари мне, я с тебя денег за поездку не возьму!»

Мне тут же вспомнились Кристоферы и их самоуверенная бравада. Еще один в компанию, подумал я неприязненно, потом усмехнулся сам себе, принял надменный вид и лениво ответил: – «Ты, друг, скажешь тоже. Мои картины тыщи стоят, а ты – за поездку не возьму».

Бен, ничуть не обескураженный, продолжал пялиться в мою сторону. «Тыщи не тыщи, а может сочтемся? – пророкотал он уверенно. – Я ж тоже не простак, опыт жизненный, все дела. Столько могу порассказать – на десяток картин хватит. Тебе, художник, прямая польза!»

«Ха, порассказать, если б ты еще и нарисовать мог…» – ответил я ему в тон, думая при этом, что не хватает тут Арчибальда Белого – небось порадовался бы коллега. «Смотри, куда едем-то», – добавил я еще, не желая угодить в кювет. Бен надулся и отвернулся к дороге. «Не трусь, доедем, – буркнул он хмуро и повел могучими плечами, словно утверждая свое превосходство. – Не таких возил, как ты, художников, никто в претензии не был…»

Разговор оборвался, и оставшуюся часть пути мы сидели, глядя прямо перед собой, недовольные друг другом. Шофер порой принимался бормотать себе под нос, но уже без всякой надежды на сочувствие. «Тыщи стоят… – доносилось до меня. – Дураки тыщи платят, а если не платят, то все деньги – бабам. От них, от баб все неприятности потом. Набросятся, как собаки, и тявкают почем зря, а может не собаки, а гиены – тявкают и смеются… Каждой твари дали по дереву – отчего ж гиенам баобаб достался? Только зазря перевели. От них – одна глупость, они его посадили вверх ногами, да и потешаются с тех пор, а он живет тыщи лет…»

Я понемногу погружался в дремоту. Бормотание Бена и мои собственные мысли путались друг с другом, будто от дорожной тряски; обленившееся сознание не задерживалось ни на чем, скользя по верхам, переворачивая листы без всякой попытки вчитаться в малознакомые буквы. Засосало болото, подумал я про себя и вдруг почувствовал, что хочу приехать поскорее, очутиться среди суеты и городских шумов, вырвавшись наконец из деревенской заброшенности, не приемлющей никакой новизны. Любой город, даже провинциальный город М., представлялся спасением от чего-то, подстерегавшего меня и чуть было не ухватившего в свои щупальца – от чего-то, что я преодолел, обхитрив, и обвел вокруг пальца, почти не солгав, пусть и поступившись чем-то иным, о чем уже и не вспомню. Я представлял себе улицы и подворотни, темные фасады и потоки автомобилей, тут же ощущая уколы тоски по моему собственному Альфа-Ромео, что дожидался меня где-то с терпением покинутого ручного зверя. Воображение, будто просыпаясь от спячки, ворочалось беспокойно в потаенном углу, куда я сам загнал его как в бессрочную ссылку. Чередование светлых и темных плиток на мостовой, трещины на асфальте и извивы узких переулков вновь вставали перед глазами, сочетаясь в комбинации то ли строчек, то ли ходов на ста сорока четырех полях, обращаясь в россыпи неказистых фигур или даже намекая невнятно на росчерки черной туши у горизонта.

Я потрогал пальцами след на щеке и глубоко вдохнул душный воздух кабины. Каменные ступени возникли где-то в глубине памяти, но, как и два дня назад, не откликнулись внутри ни робостью, ни растерянной дрожью. «Страшное – позади», – неслышно шепнул я себе, но не стал добавлять продолжение – в продолжении была слабость, пусть и скрытая настолько, что никто кроме меня не сумел бы ее распознать. А в воспоминании теперь жила упругая мощь – я чувствовал ее и знал ее сам, даже если бы Гиббс не подтвердил догадки: если держать глаза открытыми, то можно и отыграться. На ком и за что? Разница небольшая, к чему называть имена. Перебирая, можно растечься мыслью, а на самом деле подойдет любое… И зачем я прозябал в глуши, потеряв столько времени – неужели всегда нужно, чтобы поторопили извне?

Дорога стала ровнее, тряска прекратилась, грузовик мерно урчал, а я дремал, свесив голову на грудь, и следил в полудреме, как мой секрет возрождается из руин, обновленный и исполненный новой жизни. Да, это было так наивно – разрушение, выстрелы и кровь, лубочная романтика убийства, как романтика влюбленности, позаимствованная из плохих книг. И смешна была попытка возвеличить себя, уничтожив кого-то другого, перечеркнув его сознание, его память и мысли – в этом не было глубины, лишь жалкий плагиат, и в этом не было смысла – своего наперекор чужому. Лишенный сознания и памяти равнодушен к смыслу, он не не спорит с ним, он глух и слеп – и это ли не величайшая насмешка, ожидавшая тебя, неумного мстителя: то, за что ты хотел мстить, обернулось бы к тебе неприкрытым ликом и заявило, не заслоняясь более ни условностями, ни приличиями – ха-ха-ха, ты мне невидим, я не внемлю тебе и не хочу тебя знать. И не можешь, прибавил бы ты, но это было бы слабое утешение, бессильное перед осознанием упущенного шанса, усилия, растраченного впустую. Нет, идея в другом – чем уничтожать и сжигать мосты, куда занятнее завести в тупик и подтолкнуть к осознанию тупика, к осознанию иллюзорности собственных фантазий, если чужие им не по нутру, к осознанию поражения, крушения оплотов, о котором они, бродящие с завязанными глазами, вовсе не желают ни знать, ни думать. Это – контригра на славу, это созидание, в конце концов – пусть лишь единицы посчитают за шедевр, но и у меня есть козырь, припрятанный в рукаве, не будем лишний раз вытаскивать на свет и повторять вслух. Это – обращение слабости в силу, маленький шажок сапогами-скороходами, за которыми не угнаться иным, ретивым: от отметки, будто бы выдающей тебя с головой, до странноватого ореола, позволяющего ладить с неизвестностью. Странноватого и страшноватого – это для тебя кое-что уже позади, а они, прочие, злорадствующие издалека, даже еще и не подступались и, наверное, побаиваются подступиться.

Все в моих руках, вдруг понял я, и ничто не будет лишним – ни револьвер, ни поход через дюны, ни даже Паркеры или арчибальдовские портреты, пусть не всему сразу найдется место. Главное – не останавливаться, а там – там все может случиться, и многое случится по-твоему…

Тут у меня перед глазами отчего-то снова возникла расчерченная доска, и по ней задвигались черно-белые фишки. Давно, давно я не сражался ни с кем, намеренно уйдя в сторону и в тень, раз и навсегда отступившись от того, что умею делать лучше всего. Где вы, мои соперники, изнывающие от собственной кровожадности? Мне не деться от вас никуда, то, что умеешь делать лучше прочих, не отпускает и через годы, имея над тобою невидимую власть, да и где как не в вечной игре Джан твоя слабость так отчетливо способна обратиться в силу внезапного броска, если не отвлекаться и идти до конца? Пусть это и нечестно – сводить все к хитроумным комбинациям на ограниченном пространстве, но что я могу поделать, если по-другому не разъяснишь – ведь графики мертвы и мертвы все схемы, ведь каждый сам за себя, а в действительности все куда сложнее любых объяснений.

Прости, сказал я Любомиру Любомирову, высунувшему голову откуда-то из-за угла, и он скорчил рожу, мерзкий задира, который один мог бы меня понять. Я хотел еще добавить что-то или просто подать ему любой из условных знаков той азбуки, которую мы разработали сами, чтобы не выдавать за доской замыслов и намерений, но в этот миг грузовик чихнул и встал, так что моя голова чуть не ткнулась в лобовое стекло. «Приехали, – донесся до меня хриплый голос Бена, – давай свои деньги, художник». Я потянулся, кивнул, не желая отвечать, и полез за бумажником, набитым купюрами, не имевшими, как утверждал Гиббс, ни запаха, ни посторонних пятен.

Глава 9

Фасад гостиницы «Аркада» светился неоном и мерцал загадочно, но холл выглядел обыденно, так же как и скучный клерк за стойкой, покрытой черным стеклом с трещиной наискось. Больше всего это походило на приют для небогатых рантье, куда еще могли бы угодить, да и то случайно, иной коммивояжер или парочка молодоженов, обманутая турагенством. Захотелось даже недовольно брюзжать – будто это меня, а не их, заманили невесть куда картинками в яркой брошюре – но отведенная мне комната оказалась просторной, ванная призывно сверкала никелем и зеркалами, а телевизор в углу выглядел шикарнее, чем сам отель и весь город М. в придачу. Мысленно поблагодарив Гиббса за хороший совет, я разделся и отправился в душ.

С хитрыми кранами пришлось повозиться, а когда я, вдоволь наплескавшись, вернулся в комнату с полотенцем на бедрах, там орудовала горничная, не обратившая на меня внимания. Я окликнул ее, сообщив, что только въехал, и в комнате чисто, но она лишь коротко поздоровалась, не поворачивая головы, и снова стала махать тряпкой, обходя поверхность за поверхностью. Тогда я лег на неразобранную постель и стал глядеть в потолок, раздосадованный непрошеным вторжением. Горничная была сухощава и подвижна, лет двадцати трех или около того, на лице ее застыло выражение скорбного упрямства, и у меня она не вызывала никакого интереса.

Когда уборка завершилась, и горничная, по-прежнему не поднимая на меня глаз, направилась к выходу, я окликнул ее еще раз, вежливо спросив, не знает ли она Джереми, здешнего приказчика. Девица остановилась в дверях и глянула на меня с подозрением. «Его все знают», – ответила она недовольно и взялась за дверную ручку. Ей хотелось уйти, и мне хотелось, чтобы она исчезла поскорее, но я все же сказал ей, поправив полотенце: – «Подожди, не спеши, я не кусаюсь. Мне бы с этим вашим Джереми потолковать. Позвать его можешь?»

«Сами и зовите, – буркнула горничная, отпустив однако ручку, – я вам не нанялась», – но тут я показал ей мелкую купюру, она зыркнула на нее с жадностью и тут же сменила тон. «Ну, если так, то отчего же – позову, – протянула она тонким голосом, делая шаг к кровати, ко мне и к купюре. – Вам сейчас или попозже желаете?»

«Сейчас, сейчас, – кивнул я, протягивая ей деньги и чувствуя себя неуютно в одном полотенце под ее взглядом. – Вот, возьми, спасибо…»

Горничная взяла купюру, улыбнулась неумело и быстрым движением спрятала ее где-то в одежде. «Вам спасибо», – сказала она, продолжая глядеть на меня и будто прикидывая что-то. Потом, решившись, подбоченилась и заявила все с той же неискренней улыбкой: – «У меня кстати сестра есть».

«Ну и что?» – не понял я.

«Ничего, вообще-то, – она замялась и потупила глаза. – Вам лучше знать, что и как. Я говорю только, что у меня есть сестричка – повыше немного и вот тут пошире, и тут – а сама-то я девушка скромная, и жених у меня имеется…»

«Мне-то что, – буркнул я, думая, что она просит еще денег. – Есть жених так и женитесь на здоровье».

«Ну а сестра? – не отставала горничная. – У нее-то жениха нет, и вообще она любезная и все такое… Любит с мужчинами полюбезничать и все такое… Особенно если мужчина интересный, – добавила она кокетливо, заговорщически понизив голос и чуть ли не подмигнув, – вы как насчет сестры?»

«Нет, нет, никак, – сморщился я и замахал рукой, поняв наконец, в чем дело. – Мне Джереми нужен, а не твоя сестра, иди уж…»

«Ну, как знаете», – разочарованно протянула горничная и вышла, виляя худыми бедрами, а я поспешил одеться, представляя при этом ее разбитную сестрицу с отчетливой неприязнью.

Джереми не заставил долго себя ждать и появился уже через четверть часа. Он был невысок ростом и кругл как мячик, даже и двигался, будто подпрыгивая на коротких толстых ножках – казалось, его можно бросить в стену, и он отлетит, спружинив, откатится в угол, перевернувшись через голову несколько раз, и вновь окажется на ногах, ухмыляясь все так же любезно. В комнате тут же запахло дешевым бриолином, которым были сдобрены его волосы, уложенные в безупречный пробор, а в глазах зарябило от поддельного блеска запонок и галстучной булавки. «Чем могу оказаться полезен?» – произнес он вкрадчиво, и я подумал, что уже слышал где-то этот бархатистый баритон, но не мог вспомнить, где и когда. Несмотря на слащавость облика, Джереми производил впечатление весьма тертого субъекта, а его маленькие глазки смотрели остро и цепко, так что я, понаблюдав за ним чуть дольше, чем позволяли приличия, пришел к выводу, что рекомендация была хороша.

«Мне посоветовал вас человек по имени Гиббс, – сказал я наконец. – У меня есть дело в городе, и мне нужна помощь. За помощь я, разумеется, заплачу».

Джереми чуть наклонил голову при упоминании Гиббса и и из нагрудного кармана маленький блокнот с огрызком карандаша. «Слушаю», – произнес он, выказывая почтительное внимание. Я порылся в сумке, извлек фотографию Юлиана и положил на стол. Джереми подошел, вежливо стал рядом и посмотрел на нее, не говоря ни слова. «Мне нужно найти этого человека, – сказал я с неудовольствием, утомленный его манерностью. – Зовут Юлиан, по крайней мере так раньше звали, прибыл из столицы несколько месяцев назад. Живет… Не знаю, где живет».

Я замолчал, осознав вдруг, что мне больше нечего добавить, и просьба выглядит до невозможности беспомощно. Принеси то-не-знаю-что, вертелось в голове, и за это тебя похвалят. Этот Джереми будет прав, если тут же распрощается со мной, посмеявшись после за дверью. Я бы на его месте так и сделал, наверное, лишь подивившись про себя наивности постояльцев, выдумывающих поручения одно нелепей другого.

Приказчик, однако, ничуть не выглядел обескураженным. «Позвольте узнать некоторые детали, – проговорил он, раскрывая блокнот и усаживаясь за стол. – Вы, кстати, с этим человеком по имени Гиббс где познакомились?»

«В дюнах познакомился, – буркнул я с раздражением. – Я ищу не Гиббса, а вот этого, Юлиана, вы не поняли, наверное?»

«О нет, я понял, понял, – зачастил Джереми, – именно Юлиана, так и запишем». Он написал вверху чистой странички «Юлиан», полюбовался на заголовок и сказал, чуть заметно вздохнув: – «Ну, начнем с привычек…»

В течение следующего часа Джереми, как опытный дознаватель, вытягивал из меня все, что я помнил о предмете своих поисков, умело фильтруя и раскладывая по полочкам скудные, а зачастую и весьма бессвязные сведения. «Карты, выпивка, – бормотал он, заглядывая мне в лицо, – вы видели его пьяным? Что он – плачется, бахвалится или драчлив?.. Далее – сигареты: сорт, как держит, как стряхивает пепел? Окурок, кстати, очень важен – до фильтра или оставляет без жадности? Сминает или бросает тлеть?..» Поначалу все это казалось мне детской игрой, но вскоре я проникся серьезностью вопросов и старательно напрягал память, то и дело обнаруживая вопиющие свидетельства своей ненаблюдательности. Покончив с сигаретами, мы снова вернулись к спиртному и азартным играм, оттуда перекинулись на скользкую тему откровенного вранья с выгодой или без, а потом затронули слегка спортивные упражнения разного рода, в которых я и сам не силен, а о пристрастиях к ним Юлиана уж и вовсе мог лишь гадать.

Джереми был невозмутим и не пытался торопить меня или оказывать нажим, даже когда я пускался в сомнительные допущения, пытаясь облегчить себе жизнь. «Теперь, если позволите, к другому», – говорил он просто, когда на каком-либо из вопросов мы заходили в тупик, постукивал карандашом по краю стола, задумавшись на секунду, и спрашивал что-нибудь, вовсе не связанное с предыдущим.

«Что почитывать любит? – интересовался он своим бархатным баритоном. – Газеты там, журнальчики разные или книжки тоже в руки берет? И еще про картинки с дамочками – частенько разглядывает или как?» Я морщил лоб и честно пытался ответить на все, подмечая с удивлением, что Юлиан, которого я должен знать как облупленного, открывается для меня заново – и не таким уж знакомым образом. Будто поворачивали стеклянную пластинку, и в ней, как голограмма, проступал облик, становясь покорнее в сети узаконенных признаков, но и в то же время сложнее, недоступнее и своевольней, ибо признаки эти, разрастаясь числом, вносили сумятицу и расплывчатость. Мой давний враг, изученный донельзя, превращался на глазах в загадочный экспонат непредсказуемого толка, не то что внутренность, но даже и оболочку которого я не удосужился рассмотреть, когда он был поблизости. Каждый слеп, каждый, каждый, думал я сердито, но сердился уже не на Джереми, а на себя самого, понимая прекрасно: ничто не мешало мне оснаститься серьезнее, выходя на охоту, следовало всего лишь пораскинуть мозгами о практических вещах вместо того, чтобы углубляться в самопознание, если не сказать самоедство, без всякой очевидной выгоды.

«Теперь одежда, – монотонно продолжал Джереми, – бывают осенние привычки, а бывают привычки общие. Сначала поговорим об осенних…» Я напрягал память и представлял себе Юлиана каким увидел его в первый раз, розовощеким и пышущим здоровьем, но при этом зябко кутающимся в куртку, слишком теплую для середины сентября. «Любит куртки и плащи, – отвечал я уверенно, – спортивный стиль, никакой нарочитой солидности…» – но потом сомнение одолевало, я поправлял сам себя, добавляя, что в одну из последних наших встреч Юлиан почему-то был в стильном пальто нараспашку, а после вспоминал и другие подробности, наверное не относящиеся к делу, и начинал нервничать, путая себя и приказчика. Что-то во всем этом было не так, словно какие-то мелочи противоречили друг другу, и даже вопросы, выстраивающие прошлое в стройные ряды, не могли выявить всех заблуждений и ложных открытий. Наверное их и не выманить из потайных мест, они прячутся в предметах, позах и тенях, оставляя в сетчатке лишь отражения формы сродни механическим оттискам на медной пластине, сокращая свою сущность до набора линий и небогатых цветовых оттенков. Они оберегают свои тайны, подначивая и дразня, и каждая попытка разобраться с ними по существу, без поблажек, показывает, что укрытий всегда больше, чем подозреваешь вначале.

Конечно же, Джереми это не волновало ничуть, у него были свои методы, которым он верил, будто показывая скептикам вроде меня, что даже из негодных частей можно собрать неплохое целое, как из детского конструктора, в коем потеряна половина деталей. Надо только вооружиться правильной системой и не отступать ни на шаг – глядишь, пустышки заполнятся сами собой или перестанут бросаться в глаза. При этом, система сама отвергает лишнее: к примеру, меня не спрашивали о Юлиановских настроениях и чувствах, потайных мыслях, сомнениях и страхах – обо всем том, что составляет его истинное существо и отличает, по сути, от прочих, пусть даже очень похожих внешне. Я б мог вволю пофантазировать на эту тему и даже придумать историю не хуже историй Арчибальда, но, очевидно, это относилось бы совсем к другой головоломке. Тем не менее, нужно было признать, что воссоздаваемое Джереми не несло в себе ущербности поверхностного суждения и смотрелось куда солиднее, будто имея объем и отбрасывая свою собственную тень.

Приказчик бубнил и бубнил, не останавливаясь, словно автомат, заряженный монетами. «Хорошо, хорошо, – говорил он, кивая и быстро строча карандашом, – теперь немного о женщинах. Он с ними нахален и нагл или все больше лебезит? Любит официанток? Секретарш? Библотекарш?..» Тут-то я мог бы кое-что порассказать, но не сообщать же первому встречному, как у Юлиана получилось с Верой, тем более, что и не опишешь, что там у них на самом деле получилось, и как все вышло бы, не будь меня, недостающей вершины устойчивого треугольника. И вообще, вдруг все это всего лишь частный случай – изнутри не видно, а сейчас, снаружи, все равно видно плохо, почти как изнутри.

Видно плохо, но приходится присматриваться, думал я, присматриваться и выносить на обозрение другим, по-настоящему в общем почти ничего и не скроешь – ну а Джереми все не отставал, не давая передышки. «Теперь о еде, – напирал он, – потерпите, уже немного осталось, почти закончили…» – и я видел, что да, почти все уже собрано вместе, Юлиан представал передо мной законченным нагромождением конструкций, видимых по-своему, каждая со своего ракурса, напоминая скульптуру стиля модерн, о которой можно много спорить, и все споры будут ни о чем. Его не свести было, как раньше, к череде плоских отпечатков, будто к стопке фотографий, на которую только и оказались способны воображение и память, не вооруженные системой. Но и все же он – среднее из средних, воплощение обыденности и приземленная величина, говорил я себе, выискивая ненужные оправдания, и это конечно же было так и оставалось прежним – никто не отменял тех обвинений, что были вынесены мною ему и всем, подобным ему, или точнее ему КАК всем подобным. Однако новое содержание, полученное из собранных вместе фактов, рассредотачивало зрение и размывало мысль, все время норовя увести в сторону от упрощенностей, заготовленных когда-то мною и занесенных в картотеку подобно библиографической карточке, подменяющей толстенный том. Не иначе, мой изначальный план был в любом случае обречен на провал. Картонку из картотеки легко выбросить или сжечь, но поднимется ли рука уничтожить сотни страниц?..

«Ну, вот и славно, – удовлетворенно сказал Джереми, осматривая две странички, исписанные бисерным почерком. – Вот у нас и есть с чем поработать. Этот ваш Юлиан – он для меня теперь человек как все, а человека найти не трудно и сделать с ним можно все, что угодно, если есть к тому нужда. Но сделать – это уж потом вы сами, я правильно понял?»

Последняя фраза не понравилась мне, покоробив фамильярностью, на которую у приказчика не было прав. «Ищите, ищите, остальное – не ваша забота, – ответил я холодно. – И вот еще что, попросите кого-нибудь пригнать мою машину, она стоит в отеле, где я жил раньше», – я взял листок бумаги со стола и написал на нем марку и номерной знак моего Альфа-Ромео.

«Сделаем, – согласился Джереми и зевнул. – Какой, вы говорите, отель?»

Тут до меня дошло, что название гостиницы, в которой я познакомился с Гиббсом, напрочь вылетело из памяти, да и местонахождение ее я помнил лишь зрительно, не имея при себе точного адреса. «Отель… – замялся я. – Трехэтажный такой отель, недалеко от рынка. Я, право, забыл… Там стеклянные двери, и что бы еще?.. Да, там настоятелем некий Пиолин, они с Гиббсом приятели – может и вы его знаете?»

Джереми вдруг вскочил со стула, заложил руки за спину и прошелся-прокатился к противоположной стене, там резко развернулся и вновь подошел ко мне, глядя исподлобья. На его безупречно-круглом лице образовалась морщина, проходящая от пробора до подбородка, а один глаз превратился в узкую щель. «Ну что вы, – сказал он учтиво, сияя улыбкой и скалясь морщиной, – конечно же, я не знаю никакого Пиолина, и никто тут у нас никогда о нем не слышал». Он пожал плечами, будто дивясь на небольшое недоразумение, снова прошелся туда-сюда и добавил: – «Я уверен даже, что и другие, например человек по имени Гиббс, о котором вы упомянули невзначай, тоже знать не знают никакого Пиолина, а если какого-нибудь и знают, то вовсе не того, кого вы имеете в виду. И более того, – Джереми склонил голову вбок и напустил на себя лукавый вид, будто готовясь сделать сюрприз, – более того, я понимаю, что это вообще была шутка: вы ведь, я полагаю, тоже не знаете никакого Пиолина – например, если бы к вам подошел кто-то и спросил напрямоту, то вы-то уж отбрили бы наглеца с возмущением и с возмущением оправданным, ибо – зачем вам вообще какого-то Пиолина знать? Вовсе, уверяю вас, вовсе ни к чему – уверяю на случай, если кто-нибудь все же подойдет и спросит…» Он покивал сам себе, а потом, очевидно считая вопрос исчерпанным, взял со стола свой блокнот и сунул в нагрудный карман. Я вздохнул и выругался про себя – вечно с этим Пиолином одни неувязки. Тот вообще-то сам со мной познакомился, я не напрашивался и не лез в чужие тайны, а теперь все время выходит, что лезу. Но каждому, понятно, не объяснишь…

«Значит, машину вы найти не можете?» – спросил я Джереми с нарочито-удрученным видом.

«Ну что вы, что вы, – замахал он руками, – машину мы вам привезем, не сомневайтесь. И машину разыщем, и отель у рынка – вам когда нужно? Побыстрее? Так сегодня и сделаем. Прямо немедленно и займемся».

Он сложил руки на животе и стал смотреть на меня все с той же лукавой улыбкой. Морщина исчезла с его лица, и я почувствовал облегчение, будто самое трудное было пройдено, и ничто больше не угрожало взаимной симпатии.

«Заплатите вперед или после предпочитаете?» – осторожно осведомился Джереми, переступив с ноги на ногу.

«Вперед, вперед, – успокоил я его, – сколько с меня за услуги?»

«Сколько не жалко, – сказал он с видом светского скромника и облизнул губы. – Расходы будут, не без того, но лишнего я не беру, так что вы уж сами решите».

Я кивнул, достал бумажник и вынул из него три крупных купюры, потом подумал и добавил еще одну, поинтересовавшись небрежно: – «Этого хватит?» Джереми аккуратно взял деньги, сунул их в карман брюк и сказал чуть развязно: – «Вполне хватит, чего уж там. Дело-то дня три займет, а авто сегодня же пригонят, в лучшем виде». Он еще раз обвел глазами комнату, будто проверяя, не осталось ли чего позабытого, и почтительно поклонился, пятясь к двери, но тут я хлопнул себя по лбу и кинулся к сумке.

«Ключи от машины, – воскликнул я в ответ на вопросительный взгляд, – вот, чуть не забыл», – и бросил ему увесистую связку.

«Ключи? – переспросил Джереми чуть растерянно. – Так у вас и ключи есть? Ну тогда это все легче, легче…» Он постоял, подумав, и сказал неуверенно: – «Да, тогда это легче и стоит подешевле. Вам может еще что-нибудь? Девочку например, у меня много есть на примете – ведь дня три займет, скучно ждать-то. Или что похитрее можно организовать – это на ваш вкус».

«Да нет, спасибо, – ответил я несколько смутившись. – Впрочем, я подумаю».

«Подумайте, подумайте», – Джереми в последний раз состроил почтительное лицо, тускло сверкнул фальшивой булавкой и скрылся за дверью, беззвучно ее затворив.

Потом я просто валялся на кровати, ожидая свой Альфа-Ромео и размышляя обо всем понемногу. В голову настойчиво лез Юлиан, но я гнал его прочь – он был не нужен теперь, запущенный механизм мерно тикал без его участия, если конечно ему не вздумалось покинуть город М. до того, как мой нынешний план вступил в действие. Тогда ребята Джереми вернутся со своих поисков не солоно хлебавши, и все разрушится, подумал я лениво, но в этой мысли не было ни горечи, ни даже существенной толики сожаления, словно кто-то невидимый нашептывал тут же, что мол тужить не стоит, глядишь и подвернется какой-нибудь новый ход.

В целом, я пребывал во вполне приподнятом состоянии духа. Первый шаг дался легко – и очень кстати: мне удалось наконец сдвинуться с нуля, который еще накануне представлялся довольно-таки омертвелой точкой. Размышлять о предстоящем свершении – отбросив на время всякие там «если» и «но» – было теперь куда приятнее, чем, скажем, сразу после приезда в город М., когда любое из задуманных действий заранее отпугивало множеством неопределенностей. Я больше не мучился сомнениями и не боялся сглупить или дрогнуть, да и сам Юлиан как-то измельчал в моих настойчивых видениях – сжался и стал занимать куда более скромную часть пространства, так что его фигурку ничего не стоило обозреть с разных сторон с некоторой даже снисходительной веселостью.

В самом плане, однако, все еще хватало белых пятен, и я стал прикидывать так и сяк всяческие варианты действий, наспех оценивая за и против. Труднее всего было с револьвером – я никак не мог решить, куда бы его приткнуть, раз уж в Юлиана стрелять не придется, и даже вновь стал подумывать, не отказаться ли от него вообще – например подарить Джереми или забыть под скамейкой в парке. Расстаться с ним было легче легкого – и план сразу становился куда стройнее – но благоразумие опять взяло вверх, да и без всякого благоразумия револьвер было откровенно жаль, он обладал такой убедительной тяжестью и скрытой мощью, что просто радовалась рука. Даже представляя его зрительно, мне тут же хотелось пальнуть куда-нибудь – хоть в небо, если уж не в мишень или живую цель – так что вопрос пришлось отложить на потом, благо у меня еще было немало времени в запасе.

Вскоре в дверь постучали, и прыщавый подросток, шмыгая носом, вручил мне ключи от машины, сообщив гнусаво, что сам автомобиль находится во дворе, в двадцати метрах от входа. «Там табличка висит – ну в смысле не трогать, – пояснил он невнятно, – так вы табличку-то снимите, а как вернетесь, так опять повесьте – спокойней будет. У нас вообще спокойно тут…» – уверил он меня, получил монетку и исчез, а я быстро оделся и поехал кататься по городу.

Город М. был тот же и при этом совсем другой, я узнавал и не узнавал его, ожидая быть может большего, чем следовало, и дивясь своей нетерпимости ко всему, что мелькало за окном машины, противореча ожиданиям. Здания будто обветшали за недели, что я провел у океана, улицы стали уже и грязнее, на тротуарах вместо загадочного рисунка и хрупкой паутины трещин, что грезилась еще недавно, я видел лишь выбоины и заплаты, как явные следы запустения. То же и люди кругом – их лица словно стерлись и плечи опустились в унынии, каждый брел торопливо, укрывшись за призрачной тенью воротника, и нельзя было отличить одного от другого. Индивидуальности пропали, обратившись элементами толпы – аморфной субстанции, упраздняющей различия и имена, живущей единым организмом, руководимым самыми простыми инстинктами.

Я петлял от переулка к переулку, сворачивал наугад, упираясь в глухие подворотни, и вновь возвращался на один из проспектов. Везде было в общем одно и тоже, но при этом множество мелочей отделяли одно место от другого – улицу от улицы, сквер от соседнего сквера, перекресток с мигающим светофором от следующего за ним – будто город сумел-таки отыскать в себе зачатки неоднородности в отличие от бесформенной людской массы, породившей его, но сделал при этом лишь один слишком робкий шаг, не имея сил на что-либо еще. Впрочем и этого должно хватить, думал я угрюмо, крохи разнообразия – это уже немало для тех, кто не способен сбросить с глаз пелену и глянуть дальше соседского балкона, несколько капель новизны – это уже достаточно вполне, чтобы добавить пряности в их пресные жизни и дать повод для суеты, не оставляющей места ни для одной лишней мысли.

Смотри, смотри, говорил я себе, тут и живут те, в угоду которым на тебе поставили знак, отложив затем в долгий ящик – распознан мол и потому не опасен. Они питаются пыльной травой и смотрят на мир сквозь удушливый смог, они кичатся своими обычаями, ни один из которых не отличает их от четвероногих, и презирают чужаков, не задаваясь вопросом о естестве чужеродности. Они умеют быть вместе и давать отпор всем миром – и у них нет метки на щеке или чего-нибудь еще похуже, хоть, как утверждает Гиббс, на каждом приклеен свой ярлык, если присмотреться – просто ярлыки уж очень схожи. Когда-то ты хотел быть с ними, пристраивался в шеренгу, готовый терпеть подначки и тычки, маскировался неумелым хамелеоном и всерьез переживал неумение – сколько тысячелетий назад? Небось теперь уже и не сосчитать… Хоть бы Юлиан оказался в городе, подумал я еще и вдруг почувствовал острый голод, вспомнив тут же, что почти весь день ничего не ел.

Приличного ресторана долго не попадалось – я заехал куда-то на окраину и плутал среди одинаковых серых построек, освещенных редкими фонарями. Лишь через полчаса, когда стало совсем уже темно, мне удалось-таки выбраться на центральную площадь, полную людей – я с трудом приткнул машину у здания почты и зашел в первое же кафе с яркой вывеской. Внутри было как обычно – накурено и тепло. По мне скользили безразличными глазами, тут же отворачиваясь и забывая, и официант все никак не подходил, занятый большой компанией за соседним столом. По крайней мере, тут никто не обращал внимания на обезьянью лапку, и, думаю, если бы я был вообще без лица и смотрел вперед затылком, то и это едва ли вызвало бы заметный интерес. В долгий ящик, в долгий ящик, повторил я беззвучно, усмехаясь про себя, и расслабился – догадки подтверждались, и это было мне на руку.

Ужин, когда его наконец принесли, оказался неплох, и, завершив его кофе с коньяком, я вышел на улицу в весьма благодушном расположении духа. Мелькнула мысль, не познакомиться ли с женщиной, что было бы весьма кстати после добровольного заточения в деревне у океана, и я стал поглядывать вокруг с любопытством вполне определенного толка, но среди проходящих мимо не встречалось ни одной, с которой стоило бы заговорить. Тогда я побрел вперед, остановился возле своей машины, закурил сигарету и стал ждать, прикидывая, не купить ли цветок в качестве вспомогательного инструмента или же действовать как есть, полагаясь лишь на свое обаяние, а то – не послать ли затею ко всем чертям и не отправиться ли назад в гостиницу без лишних хлопот. Все же тяга к приключению пересилила, и я продолжал стоять с небрежным видом, поигрывая сигаретой и посматривая независимо по всем правилам не самой сложной науки, пока вдруг прямо передо мной не вынырнула из толпы очаровательная мордашка с челкой и неприступно поджатыми губками.

Сердце подпрыгнуло, я сделал короткий шаг навстречу и сказал, улыбаясь радушно: – «Ну не забавная ли неожиданность – как я рад! А ты пропала, негодница – не звонишь, не заходишь…» Избитый трюк, но действует на многих, да и вообще, часто бывает, что чем избитее, тем лучше, и теперь получилось именно так – девушка опешила и впилась в меня взглядом вместо того, чтобы пройти мимо, будто бы не заметив.

«Я что, вас знаю?» – удивленно произнесла она, поморгав и состроив соответствующую гримаску. Я отметил, что она слишком молода и без сомнения глуповата, но размышлять было поздно, следовало без промедления закреплять успех.

«Ну да! – заявил я уверенно, добавив в голос мягкой хрипотцы. – Конечно знаешь уже некоторое время… Я – Витус», – и приготовился взять ее под локоток, чтобы сразу перевести знакомство в нужное русло, привычно изумляясь про себя, как глупо это все и какую неразумную цену – время, время и много-много слов – полагается платить за соблазнение вовсе даже не невинных, но тут за спиной раздался сильный треск и звон разбитого стекла, и я обернулся, как ужаленный, почувствовав еще раньше, чем увидев, что с моим автомобилем, столь любимым после долгой разлуки, случилась беда.

Так и оказалось. Прямо передо мной улицу перегородил громоздкий Крайслер, очевидно пытавшийся припарковаться рядом и в результате маневра снесший моему Альфа-Ромео заднюю фару с правой стороны. Теперь он пыхтел выхлопной трубой, став поперек и не давая проехать другим; прохожие, спешившие по своим делам, приостановились, жадно вертя головами, а я, сжав кулаки и позабыв о полузнакомой красотке, шагнул на проезжую часть, раздосадованный донельзя. У крайслера распахнулись обе передние двери, и из них одновременно выбрались водитель – средних лет мужчина со спутанными волосами и лицом, изрытым оспой – и его его вертлявая спутница, остроносая блондинка в голубом джинсовом костюме.

Едва ступив на мостовую, блондинка закричала на весь квартал: – «Джо, Джо, посмотри на наш бампер – что ты наделал!» Широколицый Джо цыкнул на нее, так что она будто проглотила язык и только всплескивала руками, размахивая лошадиным хвостом, и обернулся ко мне, набычившись угрожающе.

«Эй, придурок, – начал он, – ты что, не соображаешь, где ставить?..» – но тут же осекся, наткнувшись на мой взгляд. Наверное, от меня и впрямь исходил нешуточный заряд ненависти, по крайней мере, внутри все так и кипело – не столько от разбитой фары, сколько от «придурка» и самоуверенных манер этих двух – и я был готов кинуться на него первый, хоть он и смотрел на меня сверху вниз, будучи выше ростом и шире в плечах.

«Виноватых ищешь? Не будет тебе виноватых. Свою тупость вини, а за придурка извинись, ты, осел, – проговорил я голосом, осипшим от ярости, потом сделал шаг ему навстречу и добавил, откашлявшись наспех: – Да, и глаза протри – смотреть надо, куда едешь!» Хвостатая блондинка что-то взвизгнула возмущенно, но Джо не обратил на нее внимания. Он стоял напротив и поглядывал, прищурившись, явно оценивая, на что я способен и можно ли безнаказанно полезть в драку. Ему не повезло – в этот момент я был способен на многое. Хорошо еще, что револьвер остался в гостиничном номере – незнакомая прежде злоба давила изнутри, мешая дышать, и сердце колотилось яростно, словно перед прыжком через пропасть. Мое привычное «я», чуждое агрессии, оказалось отодвинутым в сторону и лишь наблюдало оттуда, вопрошая в изумлении: что случилось, отчего такие страсти, неужели так жалко машину? А в ответ ему шептали беззвучно и свирепо, чтобы оно смолкло сию же минуту и лучше бы исчезло навсегда. Что-то новое поселилось во мне и показывало зубы, не обладая как видно ни единой крупицей терпимости, что-то, готовое вскинуться на окружающее, чуть оно, окружающее, само полезет на рожон – и, да, мне жалко было мой беззащитный автомобиль, открытый всеми своими блестящими частями неловким, неуклюжим чужакам, бездушной силе, способной лишь на разрушение и грубость. Я был неуязвим для них – и знал это теперь, видя, как в прищуре косолапого Джо стремительно тает решимость – мне не нужен был никто, заботящийся обо мне, но он, мой Альфа-Ромео, на котором нет несмываемой метки, кто кроме меня позаботится о нем?

«Джо! – снова завизжала блондинка. – Ну что ты стоишь, сделай же что-нибудь…»

«Вмажь ему, Джо», – крикнул кто-то из толпы и загоготал дурным смехом, но Джо шагнул назад, коротко хмыкнув, и сказал в пространство: – «Да что с него взять – он пьяный, не видите? Поехали, Микки…» Он направился было к своему Крайслеру, но вдруг развернулся и пнул ногой осколки на мостовой – очевидно остатки разбитой фары – так что они полетели на тротуар, на меня и на отпрянувших зевак. Я почувствовал, что не могу больше сдерживать бешенство. Хотелось броситься на самодовольного громилу, так трусливо увиливающего от возмездия, рвать его на части и кусать зубами. Страха не было вовсе, лишь брезгливость мешала мне устроить тут же безобразную свалку – что-то внутри противилось контакту с чужеродной плотью, как с заразной, нечистой материей. Я молча огляделся, шагнул в сторону и схватил металлическую урну, к счастью оказавшуюся пустой. Кто-то в толпе ойкнул, раздался вопль Микки, а я размахнулся, с усилием подняв увесистое орудие над головой, и запустил его в капот Крайслера, вкладывая в бросок всю свою злость. Урна поразила цель с оглушительным грохотом, на капоте образовалась вмятина и что-то отскочило сбоку, а Джо метнулся к белохвостой Микки, беззвучно открывавшей и закрывавшей рот, одним толчком впихнул ее в машину и сам прыгнул за руль, успев крикнуть в никуда: – «Пьянь! Пьянь! Идиот!..» Крайслер взвизгнул шинами и умчался, задев по пути еще один ни в чем не повинный автомобиль, а я остался стоять на мостовой, бешено озираясь, будто выискивая следующую цель.

Кто-то тронул меня за рукав. Девушка с челкой, испуганная и несчастная, смотрела с пытливой робостью. Губки ее приоткрылись, утратив свою неприступность, ресницы подергивались, и глаза, по-моему, были на мокром месте.

«Вы целы? – спросила она участливо. – Я Ирма… Кто вы? Я вас знаю или нет?»

Мне вдруг стало зябко, удручающая бессмысленность происходящего будто окатила меня с головы до ног, я обхватил плечи руками и отрицательно помотал головой. Девушка не отводила глаз, и мне было ее жаль. «Нет, Ирма, не знаешь, – ответил я со вздохом. – Обознался, прости». Ее кукольное личико будто подернулось вуалью, глаза потухли и губы вновь сжались в линию. «Ты красивей, чем та, на которую я подумал», – сказал я ей еще, не найдя лучшего утешения, потом пожал плечами и сел за руль, больше не глядя ни на Ирму, ни на прочих, все еще стоявших вокруг.

Двигатель урчал успокаивающе, городские шумы остались вне, за закрытыми стеклами, не посягая более на мою территорию. Я медленно ехал к «Аркаде», уступая дорогу всем, кто хотел вырваться вперед, не реагируя ни на отдельных наглецов, ни на всю какофонию раздраженных гудков, наполняющих вечерние улицы. Мне нечего больше с вами делить, будто говорил я им, разочарованный и уставший, у вас свое, у меня свое. Стычка с Джо и его истеричной подругой, случившаяся совсем недавно, вспоминалась как эпизод из далекого прошлого, у которого стерлись детали, оставив лишь ощущение общей бессмысленности, как когда пытаешься доказать что-то тем, кто давно разучился слушать.

Что ж, думал я отрешенно, поступим как учили – пометим и забудем. А еще лучше – добавим в общую кучу, а потом уже, на досуге, разложим все на отдельные элементы и отсортируем как должно. Главное – не переборщить с критериями, чтобы не запутаться и не нагородить лишнего, лишнее отвлекает. Когда знаешь, чего хочешь, отвлекаться ни к чему, а критерий позволительно иметь лишь один – назовем его, к примеру, степенью усредненной полезности. Полезности, понятно, в применении к задуманному предприятию, в данном случае – к моей контригре. Впрочем, контригра – это слово Гиббса, ни к чему употреблять чужие слова, у меня ж есть свое название, вот его и выставим в заглавную часть.

Я представил белоснежный титульный лист, на котором начертано жирным углем: «мой секрет», и стал размышлять о нем спокойно и чуть лениво, понимая, что окружающее едва ли удастся удивить, а если и получится, то оно все равно не сознается нипочем. Потому – не надо крайностей вроде оглушительных взрывов или отравленных стрел, фокусы зачастую удаются самым нечаянным образом, а если птичка даже и вылетит не оттуда, то фокусника едва ли сразу смогут уличить в плутовстве. Глупая утка легко попадается на муляж – вон и Джо отступил, не распознав, что внутри я, признаемся, не так уж грозен и обычно вызываю у таких, как он, насмешку, а не страх. Надо только не перемудрить с приманкой – должно быть похоже, как ни крути.

Не будем напрягаться чересчур, подумал я флегматично, притормозив перед выскочившим сбоку Фольксвагеном, мир, право, того не стоит. Да и получается, как правило, не очень, когда пыжишься сверх меры, стараясь выступить с невиданным ранее – небось во все времена хватало оригиналов, все, что можно, уже навыдумывали по многу раз. К тому же каждый сюжет силен именно частностями, даже если канва и совпадет тютелька в тютельку – еще и лучше для стороннего глаза, а то ведь не разберутся впопыхах, что зачем, кто за кого – запутаются и смутятся… Нет уж, не станем зря ломать голову, даже и обратимся почти к очевидному, такому, что само просится на язык… – и, словно ободренное поддержкой, сознание послушно переключилось на мой новый план, тут же начавший обрастать деталями. За полчаса кружения по переулкам я успел продумать все или почти все недостающее и вошел в вестибюль гостиницы полностью уверенный в том, что и как я хочу сделать с Юлианом, если конечно его разыщут. Картина стояла у меня перед глазами, лишь несколько последних штрихов еще предстояло дорисовать, но за ними, я знал, дело не станет.

Кивнув швейцару, я поднялся в номер, улегся на кровать, не раздеваясь, и почувствовал, что вполне доволен собой. Замкнутое пространство гостиничной комнаты, очередное временное убежище, казалось уже обжитой цитаделью, населенной привычным обществом моих привычек, к которым так приятно возвращаться из внешней враждебной среды. Чего-то, правда, не хватало для полного примирения с жизнью, какой-то зуд не давал покоя, толкая к телефону, стоявшему тут же на столике у кровати, и, поборовшись с ним некоторое время, я сдался, поднял трубку и спросил портье, нельзя ли сейчас же разыскать приказчика.

«Сделаем», – невозмутимо откликнулась трубка, и вскоре Джереми уже стоял на пороге моего номера. «Машина-то, а? – начал он, едва войдя, и покрутив головой, на которой красовался все тот же набриолиненный пробор. – Видел, видел… Желаете починить?»

«Ах, да, машина, – вспомнил я, – если можно, почините, я заплачу, вот ключи… И еще, Джереми, вы спрашивали… То есть, вы говорили, а я отказался…»

«Девочку? – пришел он мне на помощь. – Сейчас доставим, не вопрос. Вы каких предпочитаете?»

Я промямлил что-то невнятное, Джереми утвердительно кивнул и исчез, а еще через полчаса в дверь снова постучали, мелодичный голос произнес вопросительное «Хелло?», и в комнате появилась Миа.

Глава 10

Увидев ее, я несколько оторопел – она казалась самой высокой женщиной из всех, что я знал когда-то; даже среди тех, с кем случалось перекинуться хоть словом, не было ни одной, способной посмотреть на Мию сверху вниз. После, когда были сброшены туфли и бархатная беретка, а светлым волосам позволили рассыпаться по плечам, картина утратила большую часть загадочности, и мне уже не грезилось, что передо мною объявилась гренадерша или местная баскетбольная звезда, а потом я и вовсе привык к ней и перестал прикидывать так и сяк, считать ли недостатком то, что она выше меня чуть не на голову, тем более, что ее тело волновало меня даже издали, и мысли о недостатках исчезли сами собой.

Миа, заметив, что я молчу и лишь поглядываю на нее настороженно, не смутилась ничуть. Она бросила на кресло свой рюкзачок, сшитый из разноцветных лоскутов, неторопливо осмотрелась и приветливо мне кивнула, сообщив свое имя и поинтересовавшись моим, которое она повторила вслух несколько раз, будто попробовав языком и губами и приладив к нему несколько подходящих интонаций. Потом начался обход незнакомого места, похожий на пантомиму или маленькое театральное представление. Миа двигалась от предмета к предмету, ведя бессловесный диалог со мной и с ними – гримасками, забавными ужимками, всплесками рук. Некоторые вещи она лишь оглядывала со всех сторон, к другим наклонялась или трогала их руками, пробуя на ощупь – выключила торшер в углу, погрузив комнату во тьму, и тут же снова включила, изогнув брови в наигранном испуге, заглянула в ванную и одобрительно покивала, высунулась в полуоткрытое окно и недоуменно пожала плечами… Я постепенно познавал ее – походка и жесты говорили мне больше, чем слова – и она раскрывалась, не таясь: встряхивала волосами, широко раскрывала глаза и морщила изящный нос, словно приспосабливаясь к невидимому собеседнику и легко угадывая нужный тон. Через несколько минут мы будто были уже неплохо знакомы – с подтекстом чего-то более пряного, чем обычная симпатия. Это «что-то» поддразнивало и будило желания, которые и без того давно были начеку – так что, когда Миа в очередной раз приблизилась к кровати, я попытался, не вставая, обнять ее и притянуть к себе, но она ловко вывернулась и скрылась в ванной.

Ожидание показалось бесконечным, хоть и было совсем недолгим. Она вышла через несколько минут, совершенно нагая, повернулась несколько раз, чтобы я рассмотрел ее как следует, а потом обвила меня руками, и мы приступили к длительной любовной гимнастике, по окончании которой вся кровать оказалась перевернутой вверх дном, будто по ней пронесся злобный тайфун. Вынырнув на поверхность из бурных вод, я обнаружил себя лежащим на спине, бессильным и безвольным. Моя голова покоилась на заботливо взбитой подушке, а прямо напротив мерцали глаза неизвестного существа с другой планеты, в котором, наведя фокус, я вновь узнал свою неутомимую партнершу, наблюдавшую за мной с нежностью и легким любопытством.

«Ну вот, теперь мы друг друга знаем получше, – констатировала она, – можно познакомиться еще раз. Меня зовут Миа», – и поцеловала мой лоб скользящим прикосновением, напомнившим детские поцелуи Гретчен. Говорить все еще не хотелось, я молча изучал ее лицо, приближенное вплотную, а потом приподнялся на локтях и стал рассматривать ее всю, покорную, словно пленница, добровольно избравшая плен и не помышляющая о побеге. Миа потягивалась и посмеивалась, терлась об меня и изгибалась игриво. Длинное тело манило как бесконечная река; быть может ему недоставало плавности линий, но все было ладно пригнано, как в хорошо сделанной большой игрушке. «Миа, Миа», – проговорил я наконец чужим хриплым голосом, а она посмеялась, повозилась со мной еще немного, а потом встала с постели и взяла с кресла свой разноцветный рюкзачок.

«Произведем осмотр, – сказала она бодро, потом покосилась на меня и приподняла брови. – Ты, наверное, думаешь, что он слишком мал для такой большой девочки, как я, – произнесла она строго, – но так не нужно думать, потому что, пока он закрыт, ты не знаешь, что внутри, и можешь легко ошибиться – вдруг он куда вместительнее, чем кажется со стороны. Делать ошибки – плохая привычка, от нее нужно избавляться…»

Миа порылась в рюкзачке и достала матерчатый мешочек, а оттуда вынула потертый термос с плоской крышкой. «Мы можем выпить чаю, – предложила она, – это очень хороший чай, я сама заварила с побегами дикой мяты – и тогда это будет как будто мы давно знакомы, может даже жили вместе когда-то, а теперь встретились после долгой разлуки. Или же у меня тут есть еще вот что – на случай, если у тебя нет, – на свет появилась бутылка джина, – и даже тоник к нему, так что мы можем выпить алкоголя – словно только встретили друг друга и до сих пор еще не можем привыкнуть. Ты выбираешь… – Миа ловко повернулась на одной ноге, сделав танцевальное па, и устремила на меня вопросительный взгляд, склонив голову как большая птица. – Только учти, я много алкоголя не пью», – добавила она вдруг и покивала мне с серьезным видом.

Меня забавляло, как она произносила «алкоголь» – чуть спотыкаясь на среднем «о», будто от излишней старательности. Так было у нее еще с несколькими словечками – они словно застывали в верхней точке сальто, примериваясь один лишний миг к завершающему пируэту, и потом, после моментального контроля, кувыркались дальше, мягко и с некоторым облегчением планируя вниз. Иностранка, решил я, но сразу не распознаешь. Акцент присутствовал без сомнения, но в целом не слишком выдавал себя, усиливаясь лишь на некоторых согласных, произносимых тверже, чем нужно.

«Откуда ты родом?» – спросил я ее, выбрав из предложенного не «алкоголь», а чай, и суеверно загадав про себя маленькую южную страну.

«Из одной деревни в Норвегии, – легко откликнулась Миа, подавая мне дымящийся стаканчик, – ты ее знать не знаешь». Хитрость не сработала, и воображению пришлось смириться с копеечным проигрышем. Я осторожно глянул на нее в профиль. Правильные черты, здоровый румянец, быть может губы немного пухловаты… Да, никогда не угадаешь наверняка, а тут я ошибся чуть не на целый континент. Норвежцам, однако, повезло с подругами…

«Скучаешь по дому?» – поинтересовался я, устраиваясь поудобнее.

«Ничуть, – Миа категорически помотала головой. – Ничуть не скучаю и пока не намерена. Я и сама уже не знаю того места, – добавила она, будто оправдываясь, – все было так давно, лет шесть назад или семь… Как когда смотришь на картинку и подмечаешь: вот этот мост и пруд, и потрепанный штакетник я уже видела когда-то, только не помню где. Так же и я не помню – но не ‘где’, а ‘как’ – не помню ни запахов, ни звуков, ни даже цветов. Я могу хорошо рассказать – если не ‘как’, а ‘что’ – но это не значит, что от меня туда тянется ниточка. Если бы я очутилась там, то просто не знала бы, как себя держать… А если бы кто-то из них увидел меня здесь… – Миа сделала большие глаза. – Если бы кто и в самом деле меня увидел, то прошел бы мимо и даже не взглянул – надувшись, будто не замечая. Потому что, не-при-лично, – пояснила она назидательно, – а мне все прилично, потому что нравится».

Она раскраснелась и разговорилась после любви и чая, и мы долго болтали, трогая друг друга под одеялом. Я вновь рассматривал ее вблизи – в ней не было утонченности, казалось, как и у других высоких женщин, будто навели линзу и увеличили все детали, но лицо все равно радовало глаз какой-то доверительной живостью, каковую даже Арчибальд Белый быть может не передал бы как должно своей изобретательной кистью. Мне было покойно с ней, Миа будто заполнила пустоты и залечила все ссадины, бередящие там и тут, от нее вместе с запахом и живым теплом исходило уверенное приятие действительности, и этой уверенностью она делилась со мною, не скупясь. Я знал конечно, что под внешним покровом может таиться всякое, но в данную минуту это не волновало ничуть – нам не было смысла ни лгать друг другу, ни ловить на лжи, ни вытаскивать на свет оставленное за кадром. Мы были свободны, как случайные попутчики в ночном поезде, способные ошеломить откровенностью или одарить бескорыстной лаской, не примериваясь к последствиям, которые не настигнут – к счастью или увы.

Я закрыл глаза и построил себе убежище из ее шепота и прикосновений. Возведенное наспех, оно не впечатляло красотою форм, но в крепости его не приходилось сомневаться – стены были достаточно высоки, а деревянные балки под крышей не скрипели и не проседали от времени. Миа была молода – я вдруг ощутил, что она куда моложе меня. Ощущение не понравилось мне, но тем уютнее казалось внутри призрачного здания, где числа складывались по своим законам, а посторонние мнения не имели власти. Хотелось расположиться там надолго и закрыть все двери – даже и зная, что выйти все равно придется. Хотелось размягчиться душой и бродить без всякой цели с этажа на этаж, пусть даже и помня, что твои же собственные намерения, от которых никуда не деться, поджидают нетерпеливо где-то снаружи. Они не отпустят сами собой, они уже вновь готовы есть поедом и зловредничать напропалую, но в этом и благо – иначе пустот было бы куда больше, черпай не хочу, и любое постороннее участие могло бы оказаться бессильным.

Меня потянуло в сон, и Миа тоже затихла и прикрыла веки. Я заметил, что ее ресницы куда темнее светло-серых волос, и это почему-то рассмешило меня, чуть растрогав, как знак беззащитности, подсмотренный ненароком. Я повел рукой по ее плечу. Миа тут же распахнула глаза и широко улыбнулась.

«Спать хочешь? – поинтересовалась она и сама ответила: – Ну да, хочешь конечно, от меня не скроешь. Подожди, я быстро…» Выскользнув из-под одеяла, она ушла в ванную, а я сел на кровати и закурил сигарету, гадая про себя, что за договор был у них с Джереми, и когда ей придет пора меня покинуть. Расставаться не хотелось, но и навязываться тоже. Спрошу напрямую, решил я со вздохом, как только выйдет, так сразу и спрошу, – чувствуя отчего-то, что грубоватость вопроса меня заранее коробит.

«Миа», – обратился я к ней, когда она показалась в дверях.

«Что, дорогой?» – беспечно откликнулась та, напевая вполголоса.

«Скажи-ка, красавица, – начал я несколько развязно, потом устыдился и сменил тон. – Скажи-ка, Миа, ты остаешься или уже уходишь? То есть, как ты хочешь?.. То есть, как вы договорились?..» – вопросы звучали глупо, и я, недовольный собой, надулся и замолчал.

«Куда это я ухожу? – удивленно протянула Миа. – Никуда я не ухожу…» Она тряхнула волосами, подошла к зеркалу над письменным столом и стала что-то рассматривать у себя на лице. Потом повернулась ко мне и стала выговаривать укоризненно за нелепые подозрения.

Конечно, бывают такие, кто обещает три дня и берет плату за три дня, а потом норовит сбежать побыстрее, выдумывая нелепые истории и бесстыдно привирая, говорила Миа с показной обидой, но нет, она не из таковых. У нее тоже есть своя гордость, и лгать понапрасну она терпеть не может. Она не стала бы приплетать престарелую маму, что волнуется и не спит, или больных детей, которых нужно проведать, даже если бы ей со мной и не понравилось, а ей со мной нравится, и даже очень, тем более, что никаких детей у нее нет, детей она вообще не любит, а мама осталась в далекой Норвегии. У нее есть только подруга, и подруга, да, будет недоумевать, куда это она запропастилась – обычно, если нужно исчезнуть, то она всегда предупреждает свою Виви, которая потом заходит на квартирку и поливает там цветы. А тут все так неожиданно, и Джереми был так настойчив… Ну да он позаботится, она его попросила позвонить подружке, чтобы та не очень переживала, хоть конечно она и сама могла бы позвонить отсюда, но не в ее привычках вводить других в лишние расходы, пусть и пустяковые на первый взгляд. Так что пусть Джереми сделает это сам, ему можно верить в таких вещах, а она – нет, уходить она не собирается, если конечно я сам не хочу ее прогнать. Но я конечно же не хочу, она видит, потому что если бы хотел, то просто взял бы и прогнал.

«Миа, – признался я ей, – ты удивительно мила. Учти только, что я плохо сплю, когда с кем-то – нет привычки и вообще со сном у меня неважно». Миа тут же закивала деловито и уверила, что все ей понятно, можно и не объяснять так подробно, это бывает, да, когда с кем-то – и ворочаешься всю ночь, и могут сниться плохие сны. Но волноваться не нужно, она все умеет, в том числе и помочь с засыпанием, когда в голову лезет всякая чушь, а если не получится, и я-таки проснусь, то нужно просто ее разбудить – сразу все станет как надо. Я не поверил конечно, но она вся обернулась вокруг меня, обвив своим телом, как душистым плющом, зашептала что-то, щекоча дыханием, и я тут же уснул и проспал всю ночь, не мучимый ни кошмарами, ни дурными мыслями.

Следующие три дня мы не выбирались из номера. Город М., в который я стремился когда-то и куда так хотел вернуться побыстрее, проскучав в глуши несколько недель, вдруг утратил всякую привлекательность, а ореол загадочности и вовсе исчез бесследно, будто никаких загадок тут и не таилось никогда, а все легенды были придуманы теми, кто хотел на них нажиться. Конечно же, я лукавил слегка и намеренно спрямлял извилистые линии, но поверхностные суждения и прямые углы вполне устраивали на настоящий момент – главная загадка была уже и не загадка вовсе, о чем всегда готово было напомнить любое зеркало, а что до остальных, то нет, не сейчас – сейчас я занят. Юлиан и мой новый план главнее чужих загадок, а ласковая Миа притягательнее заоконных разнообразий. Разнообразиями я теперь сыт вполне, тем более, что городу, как видно, особо и нечего предложить.

Моя временная подруга развлекала меня вдумчиво и старательно, опекая как умелый доктор, привыкший излечивать без церемоний. Большую часть времени мы проводили в постели, Миа щедро предлагала всю себя, возрождая раз за разом мой интерес к изгибам и закруглениям податливого тела, которым она, в отличие от многих женщин, не прикрывалась, как щитом, и не щеголяла, как модным платьем. Ее движения и жесты, ее объятия и жаркие слова были неотделимы от чего-то главного, затаенного внутри, чему нет и не бывает замены. Вся она будто была воплощением цельности – в шепоте, в гримасках, в плавных жестах – наверное даже и притворяясь, она отдавала бы притворству все свое существо, так что никто бы не сумел отличить от правды. Любое из привычных удовольствий можно было переживать с нею заново каждый раз, а иногда и вовсе не замечать повторения – тем более, что Миа была лишена стыдливости и весьма одобряла разнообразие. Случайный зритель мог бы и оторопеть, глянув краем глаза на наши упражнения – оторопеть и отвернуться поспешно – но зрителям тут неоткуда было взяться, а нам самим все представлялось естественным вполне.

Когда мы утомлялись, Миа, лишь чуть-чуть переведя дух, переключалась на заботу о моем отдыхе – поила чаем и джином, мыла меня в ванной, решительно отклоняя всякие попытки ей в этом помочь, пела мне песни вполголоса, опершись локтем о подушку и серьезно глядя в глаза. За три дня я будто прожил с нею полжизни, впитав в себя больше, чем с иными за несколько лет – и в этом была лишь ее заслуга, моя собственная роль оставалась пассивной. Вначале я даже не знал, как держаться с нею – коммерческая сторона отношений, при их завидной пылкости, смущала меня и делала непривычно скованным. Все было не так, как должно было быть, то есть как я представлял бы себе заранее, приглашая в номер доступную красотку и сговариваясь с нею о предложении и цене – пусть даже и флиртуя по привычке, но зная, что покупаю ее тело, и не строя никаких иллюзий. Иные вещи, однако, купить не так просто, даже и речь о сделке не заведешь, предвидя холодное изумление, а Миа, чуждая всякой холодности, предлагала без жеманства заглянуть в самые потаенные кладовые, будто зная, что уж я-то смогу оценить по достоинству запрятанное до лучших времен, или даже уверив себя на миг, что лучшие времена – вот они, уже тут, и можно извлекать сокровища на свет. Я гадал иногда, мучимый неуместной ревностью, какова она с другими и что достается им, недостойным. Наверное, совсем иная, убеждал я себя; наверное, она замкнута и безлично-деловита, иначе не хватит сил и душа истреплется понапрасну. Но что-то прокрадывалось свербящим сомнением – что если ее внутренний ресурс и впрямь беспределен, так что за несколько дней любому может достаться столько, что хватит на годы и все равно еще останется вволю на остальных?

Потом, для простоты, я сошелся-таки с собою на непреложном факте денежного расчета, который, как ни крути, должен быть принят за главный базис, а все прочее, чудится оно или нет, нужно рассматривать как везение и пользоваться, пока есть шанс. Никто не виноват в конце концов, что Миа добросовестна на редкость и исполняет свои обязанности, не изыскивая легких путей. От слова «обязанности», даже и произносимого про себя, оставался неприятный привкус, и я морщился, как от фальшивой ноты, понимая однако, что нет ничего глупее, чем напридумывать ложной глубины, от которой тут же появятся проблемы – а проблем нам не надо, очень хорошо и без них. Пусть Миа будет мне наградой – весьма своевременной, надо признаться – хоть и не знаю за что, но чувствую: заслужил. Всякий раз, когда это решение, будто охолаживающий оклик, заставляло смолкнуть робкие голоса, на душе становилось тревожно, и непрошеный призрак юношеских сожалений шептал, отползая вглубь: смотри, пробросаешься. Но я делал вид, что не замечаю и не слышу, у меня затычки в ушах и один лишь Юлиан в растрепанных мыслях, и призрак исчезал, а наше с Мией кратковременное сожительство обретало прежнюю гармонию, свободную от серьезностей.

Она не расспрашивала меня о прошлом, возможно из соображений профессиональной этики, но охотно рассказывала про себя, не смущаясь моими настойчивыми вопросами. Мне и впрямь хотелось узнать про нее побольше – словно отложить про запас, чтобы потом заделать неизбежную брешь и выдавать по кусочку жадным воспоминаниям, всегда падким до деталей. Потому, я часто прерывал ее и просил вернуться назад или донимал перекрестными уточнениями, будто стараясь сбить с толку или вывести на чистую воду. Мию, однако, было не смутить занудством, которое она наверное принимала за искренний интерес, пусть и несколько своенравного толка, что в общем так примерно и было, а в тонких нюансах его корыстности не было нужды разбираться даже мне самому. Она терпеливо предлагала к обозрению подзабытые события и лица, отряхивала пыль и подновляла антураж, а потом готова была возвращаться к ним вновь и вновь, порою удивляясь вместе со мной тому, что герои несколько меняли позы или говорили другими голосами. Иногда же я оставлял ее в покое и просто слушал мелодичную речь со старательно выговариваемыми гласными, представляя места, где она бывала или жила, и следя любопытствующим зрачком за нею такой, какою она сама видела себя без подсказки.

Миа выросла в торговом поселке на севере Норвегии, почти все население которого состояло из ее ближних и дальних родственников, владевших землей и постройками, а также батраков с прислугой, помогавших вести хозяйство. Жили там и еще несколько небольших семей, промышляющих рыбной ловлей, но к ним относились с заметным снисхождением, поскольку их суденышки и жалкие лачуги явно проигрывали как собственность солидной недвижимости ее семейства, а сами они строили из себя гордецов совершенно на пустом месте, не желая признать собственной ущербности. Мие разрешали играть с рыбацкими детьми, но частенько подчеркивали, что они ей не ровня, а самих рыбаков она видела только по воскресеньям в местной церкви, исправно посещаемой поселковым населением.

Главным в их жизни считалось преуспевание в делах и приумножение семейного состояния, что было непростым делом ввиду суровости климата, частой непогоды и прочих северных каверз. Чего стоят одни только зимние ночи, когда рассветает лишь на несколько часов, а все остальное время – тьма и тьма; или бураны и штормы поздней осенью, из-за которых местечко становится отрезанным от остального мира – нельзя ни проплыть по морю, ни пробраться по горным дорогам, в скалистых фьордах замирает всякая жизнь, лишь ухают волны и свистит ветер, и кажется, что земля мертва уже многие тысячи лет, а их селение – последнее из оставшихся по ошибке. От этого становится тяжело на душе, любая мысль шарахается от себя самой, и всегда нужно иметь что-то, чем отвлечь растерянный разум – потому живущие там не хнычут по пустякам и твердо знают, о чем можно думать и говорить, а чего следует избегать, изгоняя прочь как опасную блажь. Хозяйственные же заботы были самой надежной почвой для единения умов, и отношение к хозяйству давно утвердилось как главное мерило человеческих достоинств. Все умели работать хорошо и много, все могли делать все или почти все, так что чуть ли не каждый мог заменить другого, возникни в том необходимость. Мию тоже приучали с детства к разнообразным ремеслам, а добросовестность и почти религиозное почтение к трудолюбию были впитаны ею с материнским молоком так же, как и всеми прочими обитателями поселка, кроме быть может одного-двух отщепенцев, которые пользовались всеобщим презрением. Особенно удачно она управлялась с домашними животными, ценившимися там не меньше человеческих рук, и ее даже звали, когда нужно было успокоить иную расшалившуюся корову или лошадь, с которыми она странным образом находила общий язык. С людьми же Миа ладила хуже, и многие не любили ее, считая выскочкой и зазнайкой, хоть она вовсе не зазнавалась – хотя бы потому, что не видела к этому причины, искренне считая себя ничем не отличимой от остальных. Все же, многие шептались у нее за спиной, а когда Миа подросла, пересуды стали еще откровеннее и злее. Теперь уже ее подозревали в самых разных грехах и наклонностях, про некоторые из которых она даже никогда и не слыхала в своей тогдашней наивности. Наконец, кто-то открыто назвал ее ведьмой или чем-то вроде, слово стало разноситься по поселку, и тогда отец усадил Мию в сани и увез в ближайший город, поместив в частный колледж-пансион, стоивший немало, но по-видимому казавшийся ему меньшим злом, чем грядущие потери из-за волнения бесхитростных поселковых душ. «Бесхитростных – это он так считал, – говорила она мне, лукаво усмехаясь, – сказать по правде, многие там были себе на уме, только вида не подавали. Но он знать не хотел – и бог с ним. А мне он заявил, что я раскольница, потому что мол вношу раскол, а хуже раскола нет ничего, и что моя работа теперь – научиться разным вещам из тех, которым в нашем селении не учат, а потом уж он подумает, как меня использовать, чтобы затраченное на меня вернуть. С тем и укатил, а я осталась – боялась конечно, но не так чтобы очень…»

В городе Мие понравилось, но больше всего понравилось в колледже, где у нее тут же завелись подружки, не чаявшие в ней души. Ее научили завивать волосы и выбирать одежду, а она развлекала всех из вечера в вечер рассказами про жизнь в прибрежных фьордах, выдумывая множество небылиц и перемешивая действительность с персонажами из детских книг, доставшихся ей когда-то по наследству от старших братьев и сестер. Не прочь она была и пошушукаться с какой-нибудь из соседок, если у той заводились сердечные тайны, и никто не подозревал ее больше в порочных странностях, так что вскоре Миа расцвела и совершенно воспряла духом. Учиться ей правда не нравилось, но, привыкшая все делать как следует, она и тут не желала отступать, перейдя с горем пополам на второй курс, на котором у нее вдруг обнаружились склонности к иноземным языкам, после чего дело пошло на лад.

Родственники вспоминали про нее все реже, а она, хоть и скучала первое время по северной земле, в которой прошло ее детство, вскоре настолько прижилась на новом месте, что и думать забыла об угрюмых нравах и скучных лицах своих сородичей. О будущем она не задумывалась, полагая, как и ее подружки, что оно устроится само собой, что в общем и случилось, хоть и вышло несколько иначе, чем кто-либо мог предположить.

Заминка в плавном течении событий, а после – крутой этого течения поворот, наступили, когда Миа заканчивала третий год обучения – предпоследний из положенных четырех. Одновременно с дождливой весной в их город прибыли чины из Осло, изыскивающие в норвежской глубинке кандидаток на звание самой привлекательной норвежки – не путать с вульгарными смотринами полуголых красавиц с нарисованными лицами. Нет, привлекательные норвежки не щеголяли перед публикой в бикини, выставляя себя напоказ, напротив, истинная скромность приветствовалась весьма, а еще ценились обаяние и живость, насколько таковыми могли обладать девушки из скучных провинций, а также бытовые умения и общий дух национальной самобытности. Компанейскую Мию случайно затащили на пробы две ее лучшие подруги, которые потом кусали себе локти от зависти – неожиданно для всех она в одночасье сделалась настоящей местной примой, намного опередив остальных претенденток и на предварительных просмотрах, и на главном отборочном туре, удостоившемся заметки с плохим фото в одном из разделов городской газеты. Успех очень удивил саму Мию, но столичные знатоки были очарованы не на шутку – не иначе, она выражала пресловутую национальную самобытность наиудачнейшим образом. Конечно, сыграла свою роль и ее хозяйственная сноровка, но одним этим судей было не удивить – город не испытывал недостатка в статных розовощеких девушках, умеющих делать все, что нужно в быту. Миа же несла в себе что-то большее, проявляющееся тотчас, стоило ей произнести любую фразу, улыбнуться или просто пройтись по сцене, и ни у кого не возникало сомнений по поводу ее полновесной победы.

Вскоре Мию увезли в Осло готовиться к решающему первенству, и там все было уже не так гладко – по крайней мере, ее рассказ стал в этом месте слегка невнятен. Что ей безусловно понравилось и даже пригодилось впоследствии, так это классы хореографии и танца-модерн, на которые девушек водили каждый день, пытаясь придать им побольше шарма. Потом занятия закончились, приближался заветный день, но, подойдя почти вплотную, так все же и не наступил – в организации конкурса вскрылись непорядки, началась шумиха, а вокруг привлекательных норвежек, воспользовавшись паузой, тут же стали виться какие-то прыткие люди, сулившие богатство и завидную работу в разных концах света.

Миа согласилась на одно из предложений чуть ли не первой – вихрь перемен, завертев собою, опьянял, словно музыка или вино, и останавливаться на полпути не хотелось. В результате, она оказалась в другой стране с продюсером-итальянцем, который как-то нечаянно лишил ее невинности, что не произвело на Мию особого впечатления, показал ей несколько дорогих отелей, которые удивляли своей роскошью лишь поначалу, и долго пытался пристроить ее в какое-нибудь из агентств или помпезных шоу, но удача им так и не улыбнулась. Постепенно итальянец становился нетерпеливее, раздражался по пустякам и укорял Мию в неумении подать себя, а потом заявил, что дальнейшие попытки бесполезны, потому что у нее слишком толстые щиколотки, а это нельзя исправить, как например грудь или бедра, так что ни на подиуме, ни на сцене ей, увы, ничего не светит. Она приняла это как должное, вихрь перемен явно подвыдохся к тому времени и уже не так кружил голову. Они еще поскитались вместе какое-то время и расстались, устав друг от друга, у Мии завелся новый продюсер, также не снискавший успеха, и тогда она решила, что мужчины, предлагающие помощь и твердое плечо, изрядно ей надоели, и стала рассчитывать на себя саму.

Домой возвращаться не хотелось – Миа привыкла к более теплым странам, и мысль о полярной ночи приводила ее в ужас. Она перебивалась случайными заработками, главным образом танцуя в клубах и барах, пока в одном из них ей не сделал откровенное предложение пожилой завсегдатай. Быстрые деньги пришлись по вкусу, особенно, подчеркивала Миа, за такую незначительную вещь, от которой бывает даже приятно, и с тех пор она легко находила возможность сводить концы с концами, сменив за два последующих года еще несколько стран и мест проживания и осев наконец здесь, в городе М., где ей куда комфортнее, чем в столицах, жизнь в которых так стремительна и жестока, и все хотят друг от друга куда больше, чем сами способны дать. К тому же, тут есть океан, она часто ездит туда и бродит по берегу часами – он хмур и силен, и нежен, и похож на необъятное северное море. И цены здесь ниже, обстоятельно перечисляла Миа, и туристов хоть отбавляй – она пользуется популярностью и даже подумывает, не завести ли себе постоянного друга из местных – Джереми, например, очень, очень мил – но все никак не может решиться и откладывает на потом. Ну, спешить некуда, всегда успеется, да и шаг серьезный, знает она этих мужчин, так что лучше не торопиться и скопить для начала побольше денег…

На этом она как-то сразу оборвала рассказ, и у меня снова мелькнула мысль, так ли все просто в нашем уединении, и не мерещатся ли и ей самой некие невидимые путы, а Джереми лишь взят наспех для отвода глаз. Но Миа глядела безмятежно, ее едва ли можно было заподозрить в двуличии, так что я успокоился на том, что никто кроме меня не видит двойного дна – успокоился и использовал наступившее молчание как повод для поцелуя, на который Миа, как всегда, откликнулась с непосредственной охотой.

Все это время окружающий мир проявлял к нам не больше интереса, чем мы к нему – то есть, никакого интереса вовсе. Нас почти не беспокоили, лишь однажды зашел тот же шмыгающий носом подросток и промямлил гнусаво, застыв в дверях и стараясь не смотреть на Мию, что мою машину починили, на ней вновь висит табличка, как в прошлый раз, и что лучше бы сейчас заплатить, а сколько стоит ремонт мне мол видней самому. Вздохнув, я полез в шкаф, где была спрятана сумка, а Миа, одетая лишь в небрежно запахнутый халат, подошла к посыльному, который, глядя снизу, вжался в стену и одеревенел, и стала выспрашивать строгим голосом, почему это платить надо сейчас, и как это он не знает точной суммы. Я сказал недовольно, чтобы она оставила мальчишку в покое, всерьез опасаясь, что с ним приключится нервный шок, отдал ему деньги и вежливо поблагодарил, но тот, даже не взглянув на достоинство купюр, лишь лихорадочно облизнул губы и выскользнул из комнаты, а Миа потом долго смеялась, передразнивая его затравленный взгляд.

Кроме подростка, в номере появлялся лишь пожилой официант, приносивший еду и забиравший пустые тарелки. Миа, отнюдь не страдавшая отсутствием аппетита, сама выбирала блюда для нас обоих, долго объясняла в телефонную трубку, что именно и как нужно нам приготовить, и потом изучала принесенное, не отпуская официанта, пока осмотр не завершался. «Я ем много фруктов, – говорила она мне, когда мы, изголодавшись, увлеченно орудовали ножами и вилками. – Фрукты – это полезно, от них улучшается кожа. А ты – ты мужчина, тебе нужно мясо и иногда рыбу, но рыбу не всякую, есть рыба, которая не очень хороша для мужчин…» – и читала мне целую лекцию о рыбных кушаньях и их разнообразных свойствах. «От трески улучшается зрение, но может разболеться голова, а свежий тунец очень полезен для желудка. Лосось хорош всем, но приедается очень уж быстро, и тогда нужно съесть немного форели – она отбивает память о лососине. И никогда не ешь омаров – они только для обжор, от них растет живот и разлениваются мозги», – говорила Миа наставительно, и я серьезно кивал, с отвлеченным интересом наблюдая при этом, как она слизывает с пальцев джем или вгрызается в зеленое твердое яблоко.

«Посмотри на этот апельсин! – восклицала она, призывая меня в свидетели перед покорно ожидающим официантом. – Он правильной формы и очень красив, у него толстая кожура, чтобы сохранить весь сок, но могу поспорить, что сока в нем как раз и недостает, а мякоть, наверное, жестковата от залежалости. Унесите его пожалуйста, – кротко, но непреклонно просила Миа, – и принесите нам другой, получше, а если нет другого или все они, как и этот, годятся лишь для обмана, то лучше принесите бананов и кусочек дыни», – и официант послушно уходил, шаркая опухшими ногами, отмеривая раз за разом свой привычный круг неудачника, а потом возвращался с заменой и вновь терпеливо ждал вердикта. «Куриная ножка очень хороша, – сообщала Миа, когда мы наконец оставались одни и накидывались на еду. – Моя бабушка говорила в детстве, что если есть много куриных ног, то у девушек вырастает цыплячий пух – это потому, что я все время просила курицу, а меня пичкали чем-нибудь подешевле. А вот к свиным отбивным я так и осталась равнодушной, хоть там у нас они считались первейшим лакомством, и их подавали на праздник с морошкой и брусникой, и с настойкой из можжевельника. Кстати о настойке – налей мне еще джина, я хочу быть немного пьяной и чуть-чуть развратной после обеда… Тебе вкусно, дорогой?»

Где-то на вторые сутки я потерял счет времени. Казалось, мы были заперты в этой комнате уже многие дни, не умея расколдовать стены и выбраться наружу. У нас однако имелась цель, придающая уверенности, и заточение не казалось бессмыслицей – мы ждали Джереми, каждый по-своему, зная, что его появление положит конец колдовству. К тому же, пребывание вместе, даже и в самом тесном пространстве, не тяготило ни меня, ни Мию, и ожидание тянулось незаметно, как долгожданный беспечный отпуск.

День начинался, бледнел и исчезал. Мы ели, дремали, занимались любовью и говорили о всякой всячине. Я рассказывал о столичных склоках и скучных конторских буднях, о Любомире Любомирове и его насмешливой тоске, от которой не скрыться, как ни щурь глаза в сигаретном дыму, а то – о рифмах и строчках, что лезут в голову кстати и некстати, будоража неизведанным, о котором шепчет кто-то невидимый, и к нему никогда не прислушаешься как следует. Миа в ответ развлекала меня описаниями ледников и скалистых откосов, блестящих, как слюда, и острых, как бритвенное лезвие, примерами рыбацких хитростей и жестокосердия тех, кто вынужден бороться с бессердечием природы, заставляющей всегда быть начеку и не прощающей человеческих слабостей. Иногда мы сражались в карты, и я проигрывал по большей части – Миа и тут проявляла редкостную целеустремленность, тягаться с которой мне было лень. За каждый проигрыш, впрочем, она вознаграждала меня ласками и интересовалась участливо, не расстроился ли я ненароком и не корю ли себя в тайне от нее, и лишь убедившись, что со мной все в порядке, начинала следующую партию, немедленно вцепляясь стальной хваткой в каждый мой промах.

Как-то раз Миа заговорила обо мне, сообщив, что я ей нравлюсь, что бывает довольно редко, и что я хороший любовник, что встречается чаще, но тоже далеко не всегда. «Я даже могла бы полюбить тебя, – рассуждала она серьезно, – если бы конечно нам случилось встретиться по-другому, а теперь – теперь уже не получится, и это плохо, хоть мне, наверное, обижаться не стоит – в каждой выгоде есть свой подвох и в каждом занятии тоже, как ни старайся, и обо всех своих я давно осведомлена. А вот тебе может стать досадно, а может уже досадно и есть – ты ведь меня не выбирал, а значит заранее знать не мог, как мы столкнемся и прочее, а теперь знаешь, да поздно. К тому же, если б я тебя полюбила, то и ты бы не остался в долгу – не смейся, я говорю правду, от любого можно добиться чего захочешь, если знать нужные слова. Жаль конечно, что для каждого они свои, но для тебя я нашла бы без труда – тебе их и нужно-то немного. Вот мне понадобилась бы целая книга – и то я все искала бы скрытый смысл между строчек, перепроверяя и прикидывая так и этак, и раскачивая каждую взад-вперед. Все потому, что я-то твердо стою обеими ногами, а ты – ты на цыпочках и тянешься к чему-то, чего даже и не видишь; но зато ты большой, а я – так себе, малявка, хоть конечно я высокая, а ты нет…»

Я внимательно слушал, перебирая ее волосы, а Миа все перечисляла, за что можно было бы меня полюбить, если встретить случайно или не иметь в занятиях подвохов – ровные зубы, густые волосы, ироничная складка у рта… «А еще ты ходишь, чуть подпрыгивая», – добавила она со смешком и замолчала, задумавшись о чем-то. Я глядел на нее и признавался сам себе, что у меня никогда не было такой женщины и едва ли будет когда-то еще, и что я, наверное, мечтал о ней, даже и не желая, чтобы мечта обратилась явью. Мне и послали Мию, как фантазию, что не сбудется, на короткие три дня – хотел мол, желал, так теперь не взыщи – сразу предупредив, что продолжения не случится, и это было милосердно вдвойне: мечтать можно, говорили мне, мечтать – это приятно, а потом успокаивали – не бойся, у тебя не хватит времени, чтобы убедиться в обратном. Но Миа глядела на меня так невинно, что и тут повеяло холодком – не забраться бы дальше, чем следует, не привыкнуть бы чересчур – так, что химерическая материя неприметно начнет перерождаться во что-то вязкое и прочное, разорвать которое потом как ножом по сердцу, а винить придется только себя – потому как предупредили и не раз. Пришлось изобразить фальшивую улыбку, чтобы стряхнуть наваждение, и сказать что-то чужим голосом, подыгрывая ей, коварной куртизанке, слишком безупречной и близкой, как никто.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...
Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...
Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...
Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...
Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...
Вниманию читателя предлагается сборник анекдотов. Тонкий юмор, блестящее остроумие, забавные парадок...