И Промысл Божий не обижает никого Рожнёва Ольга
В семье росли два сына: старший Лёша и младший Дима. Дима хорошо учился, всё схватывал на лету, был спортивным, подтянутым, ловким – похожим на родителей. И по жизни шёл так же, как они: умел поладить с учителями, одноклассниками. Смекалистый, шустрый – в общем, успешный, весь в родителей.
А вот старший, Лёшка, явно портил репутацию семьи: был ни то ни сё… Учился так себе. Биологию любил, а вот по русскому языку, скажем, тройки получал, всё никак не мог с запятыми управиться. Бывало, Димка его учит: так ты спиши диктант-то у соседа! А тот только улыбается. Медлительный, неспортивный, добродушный. Да вдобавок полноват – и непонятно, как такой мог родиться у спортивных Игоря и Ирины. Дома его звали «Лёшка-тюфяк». А иногда и просто:
– Ну что ты еле двигаешься, тюфяк ты этакий!
Или:
– Сын, ну почему ты такой тюфяк-то? Ты же в жизни так ничего не добьёшься!
Не то чтобы они его не любили, но чувствовали какую-то досаду за своё неудавшееся чадо, переживали за его будущее. А Лёшка только молчит да улыбается, всё книжки читает.
Ирина иногда в разговоре с соседкой жаловалась на своего старшего, так выпадавшего из семейного стиля. Другие дети как дети: спорт, развлечения, а этот… Правда, было у него одно увлечение: он любил с животными возиться, вечно собирал каких-то бездомных и больных кошек, каких-то драных псов, птиц каких-то полудохлых.
– Тань, ну ты сама знаешь, он же тебе их всё таскает, надоел уже, наверное, смертельно! Ну так это и не увлечение, а издевательство одно над репутацией нашей семьи. Приедут в гости какие-нибудь важные люди, Дима уж не подведёт, спортивный, подтянутый, выходит из комнаты – поздоровается, улыбнётся. «Сын, ты куда?» – «На теннис, мамочка!»
Гости хвалят:
– Какой сынок у вас замечательный, на вас похож!
А тут из комнаты вываливается наш Тюфяк. Да ещё и с каким-нибудь плешивым котом в руках. У кота уши драные в зелёнке, и сам Тюфяк в зелёнке. Ни улыбнуться толком не может, ни поздороваться так приветливо, как Димка. Да ещё запнётся, как обычно, промямлит что-то – ну тюфяк тюфяком.
– И этот ваш? Родной?
Только и приходится, что краснеть за него.
А Тане, наоборот, Лёша нравился больше Димы. Он действительно часто заходил к ней с очередным питомцем под мышкой. Иногда выгуливал Дика, когда Тане было некогда. Ей нравились его доброта, открытость, простодушие. Лёшка не разбирался в «нужности» и полезности окружающих, бегал в магазин для одинокой старушки, живущей этажом выше, здоровался одинаково и с консьержкой, и с крупным бизнесменом из соседнего подъезда…
Дима, в отличие от него, со старушками и консьержками вообще не здоровался. Как почти не здоровался он и с ней, Таней, отделываясь лёгким кивком головы. «Подумаешь, ветеринарша», – иногда читалось в его светло-серых глазах. Зато с бизнесменом он свёл короткое знакомство и даже бегал для него за свежими газетами в соседний киоск.
Таня пыталась защищать Лёшку и возражала Ирине, но та только досадливо отмахивалась:
– Доброта… В жизни нужно быть жёстким, целеустремлённым, деловым, уметь оказаться в нужное время в нужном месте! Только так можно успеха добиться! А доброта в наше время не котируется! Тебе, Таня, хорошо о доброте рассуждать, когда у тебя папа был профессором! А мы с Игорем сами крутимся, всё своим трудом, весь бизнес…
Так и не приходили соседки к согласию, оставаясь каждая при своём мнении. Хотя отношения у них были неплохие: видимо, и деловой Ирине иногда нужен был не просто «нужный» человек, а тот, с кем можно по душам поговорить.
Годы шли, сыновья стали старшеклассниками. И тут репутация семьи вновь оказалась под угрозой: к удивлению родителей, у Лёшки появилась девушка. Леночка. Маленькая, худенькая, застенчивая, одетая в обноски. Ирина всё разузнала про неё и потом жаловалась Татьяне: девочка эта была из неблагополучной семьи. Отца нет, мать то ли уборщица, то ли посудомойка – в общем, ужас тихий! Ещё младший брат больной, инвалид какой-то. Наследственность явно нездоровая, уже не говоря про маму-поломойку.
– Тань, Тюфяк-то наш влюбился! Впервые с Димочкой поссорился. Димка ему всю правду сказал: где, дескать, ты откопал себе такую невесту, на какой помойке. А Лёшка ему так твёрдо отпор дал, что я даже удивилась. Ну, думаю, хоть характер начинает у парня прорисовываться наконец, да только повод-то неподходящий! Я ему, Тань, ничего не сказала, но сейчас всё думаю, как бы от этой Леночки отделаться. А то ведь всю жизнь парню испортит! Они теперь не расстаются. Он уж и в гости её приводил! Конечно, она посмотрела, как мы живём, теперь не отвяжется. Со свиным-то рылом да в калашный ряд!
Таня тоже познакомилась с Леночкой: Лёшка привёл её в гости. И Тане девочка понравилась: тактичная, добрая, мягкая. Одета скромно, но аккуратно. А Лёша смотрел на девушку с такой нежностью, так опекал её, что у Татьяны дрогнуло сердце. И она подумала: «Деточки вы мои, оба такие чистые, такие добрые… Как же вы будете дальше-то? Да сохрани же вас Господь от злых людей и ударов судьбы!»
После окончания школы Лёшка поступал в медицинский, сдал хорошо все экзамены, но вот русский завалил и пошёл в армию. А год спустя Димка благополучно поступил в университет на экономическую специальность. Так что и тут он оказался успешнее старшего брата.
Лёша первое время писал Тане письма, потом письма стали короче. Он очень переживал за Леночку, по его словам, она перестала писать ему. Таня расстроилась и попыталась найти Лену. Спрашивала и у Ирины, но та только отмахивалась:
– Пропала и пропала! И прекрасно! Она себе другого жениха нашла, побогаче да поуспешнее нашего Тюфяка. Я его предупреждала насчёт этой Леночки, а вот теперь пускай сам убедится.
Письма прекратились. И когда Лёшка вернулся из армии, Таня с трудом его узнала. Больше не было юношеской полноватости, он стал подтянутым, крепким, вот только на висках появилась седина. И взгляд стал другим – не было прежнего простодушного Лёшки, а был какой-то новый, чужой, пока непонятный. Как ни расспрашивала его Таня о службе, но он отмалчивался, поняла только, что пришлось Лёшке несладко. Может, заступался за кого? Может, били? Про Леночку сказал, что не дождалась, вышла замуж и больше ни слова: ни осуждения, ни жалоб. Он вообщё стал немногословен. И теперь прозвище Тюфяк совсем не подходило ему.
Мало того, Лёшка начал пить, и сердце Тани болело за своего любимца. Родители отселили его на окраину города в комнату коммуналки, оставшуюся после смерти бездетной дальней родственницы. Таня потеряла его из виду и очень переживала за него. Спросила у Димы, но младший брат только и сказал:
– Тюфяк-то? Ну, он у нас теперь алкаш и, можно сказать, бомж! Где работает? То ли санитаром в морге, то ли медбратом в психушке.
Между тем жизнь в семье соседей мало-помалу перестала быть успешной. Ирина как-то резко сдала и стала выглядеть на свой возраст – пятьдесят лет с хвостиком.
Видимо, это не устраивало Игоря. Не соответствовало, так сказать, семейному стилю. И он бросил стареющую жену и переехал к молодой и красивой женщине. Теперь уже с ней он занимался спортом, ездил отдыхать, и, когда шёл рука об руку по пляжу, на него по-прежнему все оборачивались, любуясь его стройной и молодой спутницей и наверняка завидуя его успеху.
Он оставил квартиру Ирине и сыновьям, но к фирме, которую они создавали вместе, бывшая жена каким-то образом больше не имела никакого отношения. Жизнь её в одночасье изменилась. Больше не с кем было ходить на теннис и в плавательный бассейн. Денег не было и на прежнюю жизнь – на те продукты, которые она привыкла покупать, на ту косметику, которой привыкла пользоваться. Мало того, на работу по специальности её не брали – кому нужна без пяти минут пенсионерка, когда молодых целая очередь. Куда-то враз пропали все бывшие друзья – «нужные» люди.
Дима, окончив институт, уже работал. Он и здесь оказался не промах – устроился на выгодное и перспективное место. Но делиться с матерью своими доходами не спешил. Он вообще перестал обращать на мать внимание и, приходя домой, закрывался в своей комнате. С отцом, в отличие от Лёшки, он общаться не перестал и регулярно навещал его и молодую жену. Сидел с ними вместе за семейным столом, обедали, весело шутили. И отец, прощаясь, обычно давал любимому сыну денег.
Ирина заболела, исхудала. Может, от переживаний, а может, давно в ней сидела эта опухоль. Её положили в онкологию, но вскоре выписали. Таня пришла навестить соседку и сразу поняла, что отпустили её домой – умирать.
Узнав о болезни матери, приехал Лёшка. Оказалось, что он действительно работает санитаром на «Скорой помощи». Ирина слегла, и Лёша стал ухаживать за матерью: стирал, убирал, готовил, делал уколы, подавал судно. Нашёл пожилую медсестру, которая приходила, когда он был на смене, и платил ей. Зашёл к Тане поздороваться, и она, увидев его какие-то потухшие глаза, тревожно спросила:
– Лёшенька, ты выпиваешь?
– Было дело, тёть Тань… Пил пару месяцев. Потом работать устроился – на «Скорую помощь». А теперь и совсем не до выпивки – я нужен маме.
Дима в уходе за матерью не участвовал: брезговал. В комнату к ней почти не заходил и демонстративно прыскал в коридоре у её двери дезодорантом. У него появилась девушка с ростом и фигурой модели и высоким капризным голосом. Знакомиться с Ириной она не стала, появляясь у Димы, сразу же проходила его в комнату, громко включала музыку.
Таня заходила к Ирине, иногда оставалась подежурить у больной, когда Лёша уходил на смену, а медсестры по какой-то причине не было или она опаздывала. Как-то Татьяне пришлось остаться с Ириной в очередной раз. Лёша торопился на смену, и Таня с удивлением отметила его ожившие глаза. Он выглядел странным, очень взволнованным. На её тревожный вопросительный взгляд ответил:
– Потом, потом, тёть Тань, – опаздываю! Когда он убежал, перепрыгивая по-мальчишески через несколько ступенек, Таня подсела к Ирине, и та, кусая губы и с трудом сдерживая слёзы, рассказала о том, как это она сама своими руками разлучила влюблённых, прибегнув к обману. Леночка совсем и не вышла замуж, её мама поменяла квартиру на другую, меньшей площади, в отдалённом районе, чтобы заплатить за лечение Леночкиного брата.
Лёшку как раз должны были перевести на новое место службы, и девушка очень боялась, что с новыми адресами они потеряются. Пришла к Ирине.
И та пустила в ход всё своё красноречие. Убедила девчушку, что Лёша её больше не любит и собирается жениться на другой девушке, богатой и образованной, с которой, по легенде Ирины, он познакомился во время увольнения. А ей, Лене, всё никак не может решиться написать об этом, потому что жалеет.
– Понимаешь, Тань, я ей сказала: «Если ты его любишь, то должна отпустить и не надоедать письмами, не мешать его счастью!» Она помолчала, а потом так головой кивнула и ушла. Я смотрю ей вслед, на её спинку тоненькую, голову опущенную – и так мне её жалко! Но думаю: я мать, я должна сына защитить. Не пара она Лёшке, не пара! И так тюфяк, а с ней совсем пропадёт!
А от чего я его защищала-то?! Я теперь понимаю, Таня, что она его правда любила… Потому что его счастье для неё было важнее собственных страданий. Вот, Тань, что я сделала. Своими руками. Танечка, ну почему я поняла это только сейчас?
Где он, этот успех, за которым я гналась всю свою жизнь? Это же мираж, Танечка!
Мираж… Пустыня и верблюды…. И Игорь сейчас где-то там – в пустыне, за миражами гоняется… Я и Димку учила быть таким, каким он стал. Думаешь, я его осуждаю за то, что ко мне не заходит? Что перед отцовским кошельком заискивает? Нет… Ведь это я его таким воспитала! За что же мне его теперь осуждать… Что воспитала – то и получила… Слава Богу, что Лёшка вырос другим! А сколько я его ругала, сколько ворчала… Тюфяком звала… Как мне больно, Таня!
– Сейчас, Ирина, сейчас – укол сделаю…
– Нет, Танечка, это моя душа болит. Я теперь знаю, как она болит… Я сегодня всё рассказала Лёше. Призналась, что обманула и его и Леночку. Думаю теперь: не простит мне сынок этого, не простит. Бросит он меня после моих признаний. Ведь я своими руками его любовь разрушила… Ну что ж, думаю, если не простит, значит, так тому и быть. Заслужила я это наказание. Танечка, я так боюсь: Лёшка, он не вернётся.
Ирина заплакала. И долго ещё сидела Таня у её постели, долго говорили они, пока после укола обессиленная больная не задремала, откинувшись на подушки.
Пришла сиделка. Объяснила, что опоздала из-за болезни мужа. И завтра ей тоже нужно уйти пораньше, не сможет она дождаться Алексея. Таня обещала прийти с утра, подежурить до прихода Лёши.
Ночью спала плохо. Переживала: сможет ли Лёшка простить, вернётся ли вообще, не бросит ли мать на произвол судьбы.
Утром наспех умылась, есть не хотелось: аппетита никакого не было. Взяла с собой книгу – почитать больной, чтобы отвлечь её как-то от переживаний.
Дверь в соседскую квартиру была открыта, Таня вошла и замерла в коридоре: Лёшка был уже дома – видимо, зашёл как раз перед ней. Она затаила дыхание и стала молиться про себя, прислушиваясь.
Ирина плакала:
– Прости меня, сыночек, пожалуйста!
Может, ты сможешь меня простить? Если не сможешь – я тебя пойму… Но, может, ты всё-таки сможешь? Ну пожалуйста! Я сделала так много ошибок в своей жизни – теперь я это понимаю… Я высмеивала твою мягкость, я тебя Тюфяком звала постоянно… Пыталась научить тебя быть жёстким, напористым. Думала, что иначе ты пропадёшь в этой жизни… И никогда не добьёшься успеха… Я Леночку обманула. А она страдала. И ты страдал. Но я хотела как лучше… Я – твоя мама… И я всегда любила тебя и всегда буду любить. Всегда буду любить тебя, сыночек! Ты молчишь? Наверное, ты не простишь… Я заслужила это твоё молчание. Ты иди, сыночек, иди, ничего, я понимаю, что такое не прощается.
Повисла тишина. И Таня напряглась в ожидании – сейчас Лёшка выйдет из комнаты и уйдёт. Уйдёт навсегда и оставит мать одну. Таня прижала руки к горящим щекам и вдруг услышала:
– Мам, ну что ты?! Куда я пойду?! Я тебя никогда не брошу! Знаешь, я всегда знал, что ты любишь меня. Но иногда, иногда мне казалось – что я не заслуживаю твоей любви, что я недостаточно хорош для того, чтобы меня любили… Я прогонял эти мысли… Я знал, что на самом деле ты любишь меня… Но хорошо, что ты сказала мне об этом сама! Мам… Мамочка! Я так долго ждал от тебя этих слов!
Наступило молчание. Таня почувствовала, что ноги плохо держат её, и тихонько сползла по стенке коридора. Потом почувствовала, как поднимают её крепкие руки Лёшки, и обнаружила себя в кресле рядом с кроватью Ирины.
– Тёть Тань, милая моя, ну что с тобой?! Сейчас я тебе корвалола накапаю! Не нужно корвалола? А почему ты плачешь? От радости?! Да, у нас с мамой сегодня радость! Праздник у нас сегодня! И – знаешь, тёть Тань, сегодня я привезу к нам Леночку – помнишь Леночку? Я её нашёл ночью, вся «Скорая помощь» мне помогала! По телефону час говорили! Поможешь мне, тёть Тань, стол накрыть, ладно?
Таня закончила свою историю и, не удержавшись, всхлипнула. Я тоже с трудом сдерживала слёзы.
– Танечка, а сейчас ты с Лёшкой и Леночкой общаешься?
– Так как же не общаться-то – они меня сюда и привёзли на своей машине. Вот приедут в Оптину на выходные – я тебя и познакомлю с ними. Двое сынишек у них растут. Да… За пятнадцать лет много воды утекло… Только Лёшка теперь уже не Лёшка, а Алексей Игоревич – уважаемый врач, хирург.
Живый в помощи Вышняго
Был обычный осенний день, когда к окнам старенькой избушки на улице Н. подошёл высокий полный мужчина лет пятидесяти с маленькими бегающими глазками. Он оглянулся вокруг и тихонько заглянул в окно. Хозяйка избушки и не подозревала о постороннем.
Анна Максимовна, или, по-простому, баба Нюра, сидела на стареньком любимом диване и вязала носки. Баба Нюра была невысокая, худенькая, седая и казалась хрупкой. Этакая старушка-одуванчик. Но видимость эта была обманчивой: мало было дел, которые не умели бы делать её до сих пор ловкие натруженные руки. И голова ещё, слава Богу, работала хорошо, умная она была, эта Нюра. Вот только память в последнее время подводила…
В окна стучали мокрые ветки и бил затяжной октябрьский дождь. А в доме было уютно: потрескивали дрова в печке, горела лампадка перед образами, серая кошка Муся дремала рядом с хозяйкой и потягивалась во сне.
Нюра подняла голову, посмотрела вокруг: хорошо дома! Дом старинный, ему лет сто пятьдесят будет. Когда-то здесь было шумно и весело. Нюра прикрыла глаза, и воспоминания понеслись чередой.
В последнее время она всё чаще вспоминала детство, юность. Забывала недавние события, иногда долго вспоминала, какой день сегодня или что случилось вчера.
А вот далёкие воспоминания приходили как будто въяве, вплоть до голосов братишек, запаха маминого пирога, журчанья весеннего ручья, где пускали они детьми кораблики, вплоть до мелодии школьного вальса…
Нюра вздохнула: когда прошлое помнишь лучше, чем вчерашний день, это называется одним словом: старость… Как быстро она пришла…
Нюра была юной девушкой, когда погибли родители под колесами грузовика пьяного совхозного шофёра. Нюра не отдала в детдом младшеньких: Колю, Мишу, Клаву – вырастила, на ноги поставила. Коля с Мишей до сих пор мамой кличут, как и взрослые уже дети Клавы. К ним и поехала Клавдия в гости, навестить. А она, Нюра, осталась совсем одна в этом стареньком доме, таком же стареньком, как сама хозяйка.
– А вот и не одна, – сказала тихо Нюра серой кошке Мусе. Отложила вязание, подошла к иконам, взяла Псалтирь:
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, на Него аз уповаю…
Сильный стук в окно прервал молитву. Нюра вздрогнула, подошла: в залитом дождевыми каплями стекле маячило мужское лицо. До хозяйки донеслось:
– Откройте, пожалуйста, мне очень нужна помощь!
Нюра открыла дверь, и нежданный гость с порога зачастил:
– Такое дело, значит, я тут вчера ехал, подвозил одного человека. Колесо спустило, и пока я возился, обронил как-то случайно кассету. А она очень ценная! Я снимал свадьбу своего начальника в Германии. И потерял… Начальник сказал: не найду – уволит! Вот приехал объявление дать, чтобы, значит, кто найдёт, вернул. За вознаграждение, конечно! Я за эту кассету… да тыщ десять не пожалею!
– А какой помощи вы от меня ждёте? – строго спросила Нюра.
– Да я ведь не местный, разрешите мне ваш адрес в объявлении указать. Кто найдёт, пусть вам занесут, а я приеду – заберу. Вот телефон вам оставлю свой. Помогите, пожалуйста!
Нюра вздохнула:
– Ну что ж, ладно…
Записав адрес и имя хозяйки, мужчина распрощался. Нюра из окна посмотрела вслед автомобилю и пошла тихонько на кухню. Для себя одной готовить совершенно не хотелось, но всё же нужно было сварить хоть какую-то похлёбку. Да и Мусю пора рыбкой покормить.
Грибная похлёбка была почти готова и по избе разливался аромат грибов, когда в дверь постучали. На пороге стоял молодой симпатичный парень. Он вежливо улыбался:
– Здравствуйте, я по объявлению. Вот как прочитал Ваше объявление, так и пришёл. Вашу кассету я вчера подобрал, принёс в целости и сохранности. Вот, пожалуйста! А мне как раз очень деньги нужны! Семья, знаете ли. Жена, детишки. Вот третьего ждём. – И он улыбнулся открытой доброй улыбкой.
– Третьего… – повторила Нюра и тоже улыбнулась парню. Он ей сразу понравился. Потом подумала: «Да та ли кассета?»
Набрала оставленный ей номер полного мужчины. Тот ответил сразу. Да, кассета была определенно той самой. И на ней было написано: «Германия. Свадьба».
Одна незадача: полный мужчина мог приехать за кассетой только вечером, а обаятельный парнишка не мог ждать: уезжал из города со всей семьёй в деревню к тёще. То на бензин денег не мог найти, а тут такое чудо: на вознаграждение за кассету он теперь и продуктами в дорогу запасётся, и тёще с тестем подарки купит. А тёща ждёт: день рождения у неё, юбилей.
– Юбилей… Продукты в дорогу, – тихо повторила Нюра.
– Вы нас выручите, правда?! – Голос полного мужчины в трубке был умоляющим. – Дайте этому пареньку денег, а вечером я вам привезу все десять тысяч… Мы, православные, должны помогать друг другу, правда?
– Правда… – ответила Нюра.
Накинула плащ, взяла зонтик, и они пошли в сберкассу. На книжке у Нюры деньги были: на смерть откладывала… Скоро восемьдесят пять стукнет, пора уж и о смерти позаботиться. Ребятишки, конечно, и сами похоронили бы, но ведь у всех семьи, а похороны нынче недёшевы… Пока шли, парнишка рассказывал о семье, о детях, о том, как ждут они с женой третьего. И Нюра растроганно слушала его бесхитростный добрый рассказ, любовалась искренней, обаятельной улыбкой.
В сберкассе была длинная очередь, и парнишка остался ждать на улице. Нюра стояла в очереди и думала: «Слава Богу, что деньги у меня есть, смогу людям помочь».
Стоять было тяжело, ноги быстро устали, и она стала молиться про себя, как привыкла. Она знала многое из Псалтири наизусть: «Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих…»
Нюра сняла деньги и вышла на улицу. Она уже хотела протянуть ждущему её парнишке пачку новеньких купюр, но вдруг как будто кто-то подтолкнул её под руку, и она, неожиданно для себя самой, сказала:
– Деньги-то я сняла. Только на улице не отдам. Сейчас ко мне домой вернёмся, там у меня младшие братья должны приехать в гости. Кассету глянут. Я ж в них сама-то не разбираюсь.
Тут же ей стало стыдно за себя: она как бы недоверие проявила к человеку хорошему. И, стараясь загладить вину, добавила:
– Дом рядышком, сейчас быстренько обернёмся… Я тебя похлёбкой угощу… Грибная… Сама собирала грибочки – одни белые.
Лицо парня скривилось, а глаза перестали быть добрыми. Он оглянулся по сторонам: кругом шёл народ. Парень злобно прошипел:
– Пошла ты вон, дура старая, со своими белыми грибочками!
И, развернувшись, быстро скрылся в толпе.
А Нюра отшатнулась, как от удара, постояла немного, приходя в себя, и побрела домой. Шла и плакала. Было такое ощущение, как будто потеряла она хорошего знакомого, к которому уже успела почувствовать симпатию. Как будто на глазах её исчезла куда-то замечательная семья: обаятельный парнишка, и его жена, ждущая третьего ребёнка, и двое малышей, и тёща с тестем, которые где-то в деревеньке собираются праздновать юбилей и надеются на встречу с детьми и внуками.
Потом потихоньку стала читать про себя Псалтирь, и на душе стало легче. От слов молитвы ушли обида и печаль. Под ногами шуршали жёлтые листья, а дома ждали горячая печь, и серая Муся, и грибная похлёбка. Хорошо!
Подходя к дому, увидела соседку, добродушную и разговорчивую Татьяну. Поздоровались, и Таня с ходу запричитала:
– Баба Нюра, ты смотри, никому двери не открывай, тут мошенники объявились, они за пару дней пол-улицы нагрели! Чего ты там бормочешь? Молишься?
И вдогонку Нюре проворчала:
– Ох уж эти бабульки, всё молятся да молятся, а сами ж как дети малые – любой мошенник обманет… Двери, говорю, получше запирай!
Злая Даниловна
Ольга сидела за прилавком свечного ящика храма Всех Святых и тихо плакала.
Служба закончилась, прихожане разошлись. Ушёл и батюшка. В храме был полумрак. Горели лампадки на кануннике и у Распятия.
Ольга стоит за свечным ящиком по воскресным дням уже полгода. Работает во славу Божию, помогает храму по благословению священника.
Раньше в церковь ходила по большим праздникам, но вот пришлось обратиться к Господу с просьбой – дети поступали в институт. И стала она заходить в храм чаще. То свечку поставит, то молебен закажет.
А потом дети поступили, уехали из дома в большой город. Тоже надо за них помолиться, как-то они там, не обидел бы кто. Так и воцерковилась. И когда отец Василий попросил помочь храму и поработать по воскресным дням в свечной лавке, согласилась.
Теперь уже не представляет себе жизни без любимого храма, маленького, уютного. Такого намоленного и благодатного. Молитва в храме идёт уже сто тридцать лет. В городе это единственный храм, который не разрушили, не превратили в Дом культуры или кинотеатр.
Ольгу уважали, отношения на работе в миру у неё были хорошие, тёплые со всеми, и вот вслед за ней в храм потянулись подруги, знакомые, коллеги. Батюшка радовался: «Ну вот и хорошо, сама в храм пришла и людей за собой привела!»
Когда в церкви народу мало было, на клирос шла, научилась петь и читать. В первый раз, когда доверила ей матушка Анастасия Шестопсалмие читать, руки дрожали и голос от волнения прерывался.
Подружилась Ольга с семьёй отца Василия. Чудесная семья! Матушка на клиросе с детства, её мама регентом была, папа – протоиерей. А сейчас сама – матушка. И в том же храме с отцом Василием служат, где родители служили.
Батюшка вспоминает, что раньше прихожан в храме было очень много. Яблоку некуда упасть. Тогда он был ещё не батюшка, просто юноша Вася. Бабушки строгие были, благочестивые. За каждым подсвечником приглядывали, чтобы свечки вовремя потушить, когда догорят.
У каждой бабушки своё место. Как-то Вася невзначай на чужое место встал, так старушка – Божий одуванчик так его плечом пихнула, что Вася в сторону на два метра отлетел. И сейчас вспоминает – смеётся.
Постепенно ушли бабушки в мир иной. Осталось совсем мало людей этого поколения. А новое поколение не приучено к храму. По выходным сериалы смотрят, в гости ходят. Воцерковляются с трудом, через скорби да болезни.
Но те бабушки, которые ещё остались в храме, по-прежнему зорко смотрят за порядком. Старое поколение крепкое.
Вот из-за одной такой бабушки и плакала Ольга. Даниловна была крепким орешком. Стать богатырская. Характер такой же. Даниловна строго следила за происходящим в храме. Могла рявкнуть на тех, кто одет не по-церковному. Если женщина в брюках или юбка недостаточно длинная, пощады не было.
Если кто-то пытался убрать свечку, не догоревшую до конца, могла и по рукам стукнуть. «Если свечку поставили, до конца должна догореть!»
Когда Людмила, которая в храме прибиралась, несколько раз прошла перед Даниловной во время службы, она Людмиле подзатыльник дала: «Нечего во время литургии шастать!»
В очереди на исповедь стояла Даниловна, показалось ей, что близко подошли к исповедующимся. Потом Ольге жаловались, что Даниловна одну прихожанку так за руку схватила и назад дёрнула, что испугала.
Так что Даниловну побаивались. Уже и отец Василий её воспитывал, воспитывал, да, видимо, бесполезно. Ольге пока не приходилось с ней сталкиваться. Но вот сегодня и столкнулись. Из-за этого и плакала Ольга. Обидно было до глубины души.
После службы зашла она в сторожку и услышала, как ругает Даниловна Зою, прихожанку храма. «Ты чего свечки так тушишь?! Ты зачем их переворачиваешь?! Ты тут алхимией в храме не занимайся! Пока я жива, не позволю!» Зоя робко оправдывалась: «Да я их так тушу, наоборот, хорошо, как будто каждая свечечка Богу кланяется…» «Я тебе покланяюсь! Ты у меня из храма вылетишь и лететь долго будешь!»
Ольга не выдержала: «Зоя Даниловна, вы так всех прихожан разгоните. Главное не форма, а любовь». Весь гнев теперь обратился на Ольгу. «Ты здесь кто такая?! Я в этот храм всю жизнь хожу! А ты без году неделя! Я за правду стою! Для меня правда всего дороже! Любо-овь! Знаем мы, какая у тебя любовь!» Ольга недослушала, вышла из сторожки и пошла к себе, за свечной ящик. Вот там она сейчас и плакала. За что её обидели? Она так старалась для храма. Каждого приходящего встречала как родного, чтобы приходил ещё, чтобы ничем радость от встречи с Господом не омрачилась. И вот получила «по заслугам».
Вечером она позвонила матушке Анастасии и пошла в гости. За чашкой чая Ольга опять расплакалась и стала жаловаться отцу Василию:
– Батюшка, вот говорят и пишут про злых церковных старух, наша Даниловна и есть такая. Она только людей распугивает. Ну почему, почему человек всю жизнь в храм ходит и такой злой?
– Злой, говоришь? А давай мы её выгоним! – ответил отец Василий.
– Как это выгоним? – опешила Ольга.
– Очень просто, выгоним, и все дела!
– Батюшка, ты шутишь? Как можно Даниловну выгнать? Она умрёт без храма…
– Ну, если без храма умрёт, то тогда, наверное, не будем выгонять, – улыбнулся священник. – Понимаешь, Оля, Даниловна не злая. Она искренне уверена, что за порядком смотрит. Что можно только так и никак иначе. Шаг влево, шаг вправо – стреляем без предупреждения. Знаешь, есть такое понятие, как обрядоверие?
– Батюшка, если ты помнишь, у меня университетское образование. Я недавно читала книгу протоиерея Максима Козлова, он там очень хорошо про обрядоверие пишет. Говорит, что это такая болезнь религиозного сознания русского православного человека.
– Да, Оля, вспомни боярыню Морозову. Мы – внуки тех, кто готов был пойти на костёр за двоеперстное сложение при крестном знамени.
– Да уж, Даниловна и боярыня Морозова, характеры сильные, один типаж…
Оля перестала плакать. Она представила себе картину Сурикова «Боярыня Морозова» с Даниловной в центре на санях и улыбнулась.
– Понимаешь, – неторопливо, обдумывая каждое слово, продолжал отец Василий, – каждая Поместная Православная Церковь в сокровищницу Вселенского Предания вносит своё. Особенное, национальное. Вот, скажем, греки. Они сильны были богословием, богомыслием. Народы Ближнего Востока – древние сирийцы, египтяне – подвизались в монашеском подвиге и аскетике. Патерики читала? Южные славяне свой вклад сделали – просвещение и учительство.
На столе горела зелёная лампа, свет из-под абажура освещал только часть комнаты, и всё казалось уютным и добрым: большой шкаф с книгами, мерцающий огонёк лампадки перед иконами. Оля попробовала душистый чай из большой чашки с розами. Она чувствовала себя успокоенной и умиротворённой. Так хорошо было в этой маленькой комнате, таким теплом веяло от хозяев дома.
Оля задумалась и спросила:
– А Святая Русь ведь тоже что-то внесла своё в эту сокровищницу?
– Конечно, внесла! – оживился батюшка. – Вот ты сказала: «Святая Русь». Это и был многовековой уклад церковного бытия, который вошёл в историю под названием «Святая Русь». Святая в том смысле, что для русских людей святость образа жизни всегда была нормой. Они могли оступаться, нарушать эту норму, но она была, её ценили и признавали.
Матушка налила всем ещё чаю и достала из духовки пирог с яблоками.
– Сейчас будем пирог есть, философы вы мои, – улыбнулась она и разрезала пирог.
По комнате разлился запах лета, свежих душистых яблок. И далёкая солнечная Греция показалась ближе.
Оля подумала и добавила:
– А вот говорят, что наши недостатки – это продолжение наших достоинств. Я думаю, что это справедливое высказывание. Я читала, что обратной стороной греческого богословия было суесловие о святыне и вещах, превышающих человеческое познание. Вот, например, святитель Григорий Богослов критиковал пустое многоглаголание и говорил, что сейчас нельзя пойти на рынок и купить рыбы без того, чтобы не услышать между торговцами спор об отношении между собой Лиц Святой Троицы.
– Да, Оля. – Отец Василий согласно кивнул. – У каждой монеты обратная сторона есть. Обратной стороной нашего церковного уклада стало обрядоверие. Это отодвигание главного, вероучительного, и выход на первый план буквы, чина, обряда. Вот и наши старушки крепко держатся за обряд, за букву. Им кажется, что иначе всё пропадёт, всё погибнет!
Ольга задумалась. Картина Сурикова снова появилась в её воображении. Даниловна в санях строго погрозила ей пальцем: «Всё пропадёт, всё погибнет! Шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения!»
Оля с отчаянием воскликнула:
– Батюшка, но ведь Бог есть любовь! Он сам фарисеев критиковал за то, что они обряд на первое место ставили. Суббота для человека, а не человек для субботы!
Отец Василий улыбнулся и посмотрел на матушку.
– Оля, милая, – вмешалась матушка Анастасия. – Ты думаешь, у Даниловны нет любви? Она её проявляет как умеет. Всё должно быть на своих местах. Вот представь, помрёт Даниловна, кто молодым подскажет, как правильно к иконе приложиться, как правильно свечку поставить? А тебе самой понравится, если в твой любимый храм без благоговения заходить будут? В неподобающей одежде?
Матушка помолчала и, улыбнувшись, добавила:
– Знаешь, когда я была моложе, меня тоже донимали злые церковные старушки.
– Тебя, матушка?! А потом? Они перестали тебя донимать? Как ты этого достигла?
– Оля, я постаралась их полюбить. И постепенно все злые церковные старухи куда-то исчезли. И теперь рядом со мной их нет. Рядом только добрые и верующие бабушки. Понимаешь? Постарайся их полюбить.
– Матушка, легко сказать – полюбить!
Как я могу полюбить злую Даниловну?
– Знаешь, Оптинский старец Амвросий говорил: «Если хочешь иметь любовь, то делай дела любви, хоть сначала и без любви». А ещё Оптинские старцы говорили, что, кто сильнее духовно, тот должен понести немощи слабых, пожалеть их. А у Даниловны жизнь была очень тяжёлая. Пожалей её.
Вечером Ольга долго не могла уснуть. Лежала, думала о словах матушки, и все злые церковные старухи исчезли, и рядом с ней оказались только добрые верующие бабушки.
Отчего-то вспомнила студенческую юность. Как в клубе спелеологов занимались, как по пещерам уральским лазили. Вспомнила, как в одной из пещер много было узких лазов – шкуродёров, с каким трудом их проходили.
А тоненькая Света, по прозвищу Спичка, удивлялась: «Какие шкуродёры? Всю пещеру облазила, никаких шкуродёров не заметила!» И все смеялись.
Оля думала: «То, что мы перестаём воспринимать как проблемы, перестаёт быть для нас проблемами. Ведь это так просто. Если кто-то тебе подсказывает, как правильно, то можно не обижаться, а просто поблагодарить. А если кто-то с тобой грубо разговаривает, то, возможно, Господь это для смирения попускает? Ведь в храм мы к Господу приходим. Если малейшее препятствие в виде сердитой бабушки нас отпугивает, то какая цена нашему порыву к Богу? Может, это проверка такая наших намерений? К тому же я могу утешить и успокоить людей в храме, если их кто-то обидит». С тем и уснула.
В воскресенье Оля пришла в храм радостная. А Даниловна, наоборот, стоит себе в углу, нахохлилась, насупилась, мрачнее тучи. Оля смотрела на неё, и внезапно почувствовала острую жалость к Даниловне.
Когда служба закончилась, матушка Анастасия принесла корзинку с просфорами и отдельно большую просфору благословила Ольге.
– Матушка, можно, я её Даниловне? Матушка улыбнулась и кивнула.
Оля набрала в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и подошла к Даниловне:
– Зоя Даниловна, прости меня, пожалуйста! Я виновата, что рассердила тебя. Вот тебе просфорочка. С праздником!
И Оля с удивлением увидела, как Даниловна сначала посмотрела на неё недоверчиво, а потом вдруг неожиданно лицо её сморщилось, и грозная Даниловна заплакала неожиданно тонким, детским голосом. Оля сама чуть не разревелась и приобняла бабушку. Погладила её по голове, как ребёнка.
И так они стояли какое-то время рядом, а те, кто видел это в храме, замерли. Потом Даниловна молча взяла просфору и побрела в сторожку. На поздравление с праздником не ответила. И за просфору не поблагодарила. Но Оля не расстроилась. Она шла домой и думала: «А Бог – есть любовь».
Через неделю, в субботу, как обычно, Ольга стояла за прилавком свечного ящика. Всё было в храме по-прежнему и немножко иначе. Всю службу Даниловна стояла притихшая. А после службы она подошла к Оле, протянула ей что-то в пакете и, смущаясь, сказала:
– Пирог с капустой. Свеженький. Угощайся на здоровье. И помяни моего мужа, убиенного воина Петра.
Возвращение домой
Петров пропал. Определённо пропал. И что теперь делать ему, бедному? А виной всему была Кузя. Новый секретарь генерального. Она замещала старого секретаря Марину Львовну на время отпуска. Светловолосая Кузя напрочь опровергала расхожие шутки о недостатке интеллекта у блондинок. Она была умной, деловой, энергичной. А ещё Кузя была стройной, загорелой, нежной, обаятельной. Когда она улыбалась – искренне, ласково, то на щёчках её появлялись прелестные ямочки, зелёные глаза заглядывали, кажется, прямо в душу, – и таяли самые суровые мужские сердца.
Вот и бедное сердце Петрова при виде Кузи начинало биться чаще. Какая-то прямо-таки аритмия случалась с его сердцем. И когда он, первый зам генерального, примерный семьянин, отец двух сорванцов, сидел в своём кабинете, а Кузя вошла, вплыла, появилась, дыша духами и туманами, наклонилась к нему, сидящему, близко-близко, так, что локоны её коснулись шеи Петрова, у него подпрыгнуло сердце, а в голове произошло полное замыкание.
Иначе как этим самым полным замыканием нельзя было объяснить дальнейшее поведение Петрова. Они стали встречаться, и Петров чувствовал себя юнцом, мальчишкой, влюблённым в первый раз. Как это могло случиться – он не понимал. И как при этом он мог продолжать любить свою жену – добрую, мягкую Танечку, – тоже было совершенно непонятно.
Петров приходил домой и с удвоенным старанием впрягался в семейные заботы, как-то: проверить домашнее задание сынишек, а то и сделать его вместе с ними, привезти из супермаркета продукты, свозить семью куда-нибудь в кафе, парк, на пляж.
Он стал дарить жене более дорогие подарки, а к мальчишкам относиться с удвоенной заботой. И всё потому, что испытывал жгучее чувство вины. Испытывал, но остановиться не мог. И во время всех домашних забот часто думал только о Кузе – её ямочках на щёчках и светлых локонах.
В общем, накрыло по полной программе. Петров мрачно шутил с другом: «Есть такие решения, после принятия которых тараканы в голове аплодируют стоя». Вот и его, Петрова, тараканы точно аплодировали стоя, когда он связался с красавицей Ларисой Кузьминых – Кузей, милым Кузнечиком. А верный друг семьи, молчаливый Тарасов, на глазах которого развивался этот роман, сердито отвечал: «Некоторым давно пора идти в Изумрудный город. Кому – за сердцем, кому – за мозгами, а тебе, Петров, – и за тем, и за другим сразу!»
Петров улыбался как-то болезненно и говорил суровому Тарасову: «Ничего, Тарас, прорвёмся! Думаю, что скоро я найду выход, и всё наладится…» На что Тарасов, который был когда-то свидетелем на их с Танюшкой свадьбе, а потом держал венец над головой друга во время венчания, отвечал ещё более сердито: «Ага! Как говорится, я научился находить выход из самых запутанных ситуаций. Удивительно только одно: как я, блин, нахожу туда вход!»
Но вот случилось и продолжалось, и конца-краю видно не было. Какая-то зависимость болезненная от этой Кузи была у Петрова.
– Понимаешь, Тарас, её невозможно не любить! Она – совершенство! Ангел!
Тарасов мрачно кивал:
– Ага, ангел… только не света… Дурак ты, Петров! Всё, я пошёл. Пока ты не прекратишь с ней встречаться, я к вам в дом – ни ногой: мне Татьяне в глаза смотреть стыдно.
А Кузя очень быстро стала предъявлять на Петрова права. И требовать развода с женой и женитьбы на ней, Кузе. Он пришёл в ужас, но промямлил что-то невразумительное. Сама мысль оставить верную Танечку и любимых сыновей казалась абсолютно неприемлемой. Но и отказаться от коротких встреч с Кузей он также был не в состоянии.
Таня, видимо, чувствовала неладное, но молчала. Она вообще была неконфликтной. Когда Петров приходил позднее обычного, она ни о чём не спрашивала, кормила его, как всегда, вкусным ужином. И дома, как всегда, было уютно и чисто, пахло пирогами и семейным уютом.
Петров видел, что жена как-то осунулась, похудела. Её милое личико с такими родными веснушками стало печальным. Он чувствовал себя предателем, но остановиться не мог, и тайные встречи продолжались.
Мальчишки тоже что-то чувствовали. Он чаще обычного вывозил их куда-нибудь развлечься, но как-то в дельфинарии Петров увидел, что его младший, белобрысый Костя, смотрит не на дельфинов, а на него самого. Смотрит пристально и как-то тревожно.
– Костик, ты чего?
– Пап, ты где?
– Что значит – где?! Вот он – я! Рядом с вами стою!
– Не, пап, ты не с нами…
И Петров густо покраснел, поймав себя на том, что действительно все мысли его были там – рядом с Кузей.
А Кузя делала успехи в карьере. Из отпуска вернулась Марина Львовна. Но за свой старый стол, за которым работала много лет, она уже не села. Шеф объявил, что за время отпуска выявились пара крупных ошибок и недочётов в её работе, и предложил написать заявление по собственному желанию. Теперь Кузя прочно сидела в приёмной директора. Генеральный уезжал рано, и иногда они встречались прямо в его кабинете.
Как-то раз, в очередной раз «задержавшись на работе», Петров обнаружил сынишек уже спящими. А жена не встретила его, как обычно, в коридоре. Петров насторожился. Сердце заныло в тревожном предчувствии.
Он прошёл в спальню и увидел, что там, при свете свечи, перед иконой стоит его Таня. Стоит на коленях. Петров ужасно перепугался. Он опустился на пол рядом с женой:
– Танечка, милая моя, что-то случилось?! Таня посмотрела на него, и он почувствовал, как больно стало ему где-то в груди: по лицу жены текли слёзы. Но взгляд её был любящим, тревожным – совсем родным:
– Нет, Серёжа, ничего не случилось. Мальчишки спят. А я вот решила помолиться. За нас с тобой. Мне так жаль, Серёженька, что я не молилась за нас раньше. Я люблю тебя. Ты мой муж и отец наших детей.
– Тань, ты чего это? Я знаю, что я твой муж… И отец… Чего ты, а?! Да ещё на коленях… Вставай, а?
Читать бесплатно другие книги:
