Голоса из России. Очерки истории сбора и передачи за границу информации о положении Церкви в СССР. 1920-е – начало 1930-х годов Косик Ольга

«Вы зажимаете рот одним и даете свободу другим»

Когда Вельмин дружески предложил Косткевичу сгладить все острые углы в своих материалах, последний откликнулся на это предложение резким письмом от 23 июня 1930 г. Он пишет:

«Дорогой Друг, я не сержусь на вас потому только, что таков уж закон дружбы, но не могу скрыть от вас того крайнего удивления, огорчения и возмущения, которое переживаю я, прочитав Ваши письма и приложенные к ним газетные вырезки <…>.

Вы утеряли, несмотря на то что живете в демократической стране, всякое чутье и представление о таких, казалось бы, элементарных вещах, как свобода слова, печати, мнения, суждения, оценки и т. д.

Ведь, в самом деле, если допустить, что сообщаемые мною факты соответствуют действительности (а я их всегда очень тщательно проверяю), то, спрашивается, что может заставлять Вас брать на себя миссию цензора и налагать запреты на предание гласности того, с чем, быть может, в смысле оценки Вы и не согласны. Ведь я же никогда не просил Вас подписывать мои сообщения своим именем, я же никогда не просил печатать их именно в “Посл[едних] нов[остях]”. Не понимаю я, кстати сказать, и того, почему “П[оследние] Нов[ости]” не могут на своих страницах опубликовать вещи, не гармонирующие с их точкой зрения, снабдив при этом их заметкой, что это-де мнение группы лиц, не имеющих отношение к “П[оследним] нов[остям]”. Но что исходит оно из России, заслуживает в смысле фактической стороны доверия и потому находит приют на страницах “П[оследних] Нов[остей]”, кои с точкой зрения автора не согласны. <…>

Что же делаете Вы? Вы зажимаете рот одним и даете свободу другим. И зажимаете рот тем, кто пишет Вам из России, кто видит и знает все лучше Вас, кто ради того, чтобы отослать Вам свои письма, рискует жизнью. А сколько фраз расточаете Вы о том, что Вам важен голос из России, что Вы ищете и просите информации из России, сколько раз Вы писали мне об этом? В результате же на этот “голос из России” накладывается цензорское veto, и Вы во имя не[по]врежденности устанавливаемых в кабинетах Ваших редакций мнений считаете возможным пренебречь жизнью, фактами, мнением живых и мыслящих людей из России…»[371]

Киевский корреспондент обличает Вельмина и его единомышленников в том, что они «уже установили свою точку зрения, будь то партийную, будь то редакции «Пос[ледних] Нов[остей]», и все, что не по шерсти этой точке зрения, хотя бы это и были самые разительные факты, ими a priori признается недопустимым для опубликования. Он пишет: «Наконец, подумайте хорошенько над тем, что в моем лице определенная и немалая группа русского церк[овного] общества, лишенная возможности высказывать свои мнения здесь, в России, преследуемая, гонимая, постоянно и серьезно рискуя, – обращается к Вам, своим друзьям и братьям, живущим в условиях относительной свободы и возможности писать и говорить, с просьбой приютить наши мысли, впечатления, суждения, вынесенные из гущи действительной жизни, выстраданные в борьбе, – приютить на страницах свободной печати»[372]. «Где Ваша помощь русским братьям, где же Ваша борьба за Россию?» – вопрошает он.

Автор письма находит две основные ошибки в оценке эмиграцией русской действительности: это, во-первых, боязнь быть судьями своих братьев, оставшихся в России, сознавая свое свободное и их бесконечно тяжелое положение, они вдаются в противоположную крайность – берут на себя миссию защиты всего того, что совершают сейчас церковные деятели в России. Во-вторых, это плохая ориентация в русской жизни. Курдюмов, Демидов в своих статьях, считает автор, просто называют митрополита Сергия святым – возводят его на такой пьедестал, о котором даже не думают «отечественные поклонники и соратники митрополита Сергия»[373]. В России «все церковное общество… согласно в том, что акты м[итрополита] Сергия – как то: декларация и интервью – акты позорные, тяжелые, которые никому и в голову не придет защищать как таковые. Эмиграция же доходит до того, что видит в этих актах какой-то особый смысл и чрезвычайную ценность (Курдюмов)»[374].

Корреспондент сравнивает политику лояльности по отношению к власти Патриарха Тихона и митрополита Петра, с одной стороны, и митрополита Сергия – с другой. И политика Патриарха была лояльной по отношению к властям, но это было религиозное подчинение власти, без услужения, отказа от церковной внутренней свободы. Патриарх назначал епископов без санкции ГПУ, сохранял кафедры сосланных епископов, настаивал на их поминовении. Это же относится к митрополиту Петру. Митрополит Сергий, считает автор, переступил грань между лояльностью и лакейством[375].

Он просит написать Игорю Платоновичу Демидову, что его киевские друзья – Василий Ильич (Экземплярский), Петр Павлович (Кудрявцев) (и, наверное, о. Анатолий Жураковский) – огорчены его статьями о митрополите Сергии, не согласны с ним, осуждают митрополита Сергия. Письмо подписано «И. Крессо». «Ира Крессо» был театральный псевдоним покойной тетки Косткевича, артистки итальянской оперы. Под этим именем Косткевич условился с Вельминым подписывать свои материалы[376].

По-видимому, был прислан еще один пакет документов. Под влиянием этих материалов мнение Бориса Алексеевича стало меняться, в письме от 2 сентября 1930 г. он писал: «Присланное в пакете я, разумеется, передал туда, куда Вы просили. Нужно признать, что у Вашего корреспондента большие полемические способности: письмо его написано хотя и [нрзб.], но блестяще. По существу же, в глубине души я считаю, что в точке зрения Вашего корреспондента много правды»[377].

В пакетах, присланных после публикаций в «Последних новостях», содержались машинописные копии письма епископа Дамаскина митрополиту Сергию, писем митрополита Кирилла митрополиту Сергию («Отзыв» и «Второй отзыв»)[378] и, возможно, другие документы. Они обнаруживаются в отдельном деле в фонде Б. А. Евреинова, также копии этих документов хранятся в фонде митрополита Евлогия в ГА РФ, что говорит о передаче ему этих материалов (ф. 5919, д. 13).

Новые документы были переданы Евреиновым И. П. Демидову и В. В. Зеньковскому, а через них с этими документами ознакомились и другие деятели, в частности митрополит Евлогий. Материалы, по словам Евреинова, произвели очень сильное впечатление. Сам он также сильно поколебался «в своем прежнем безоговорочном согласии» с точкой зрения «Последних новостей». Он писал: «Эта точка зрения мне теперь начинает казаться схоластикой, софистикой и мудрствованием. Она нежизненна»[379]. Церковные материалы, полученные в последнем пакете, парижскими церковными деятелями опубликованы не были[380]. Однако они в копиях обнаруживаются в Архиве Архиерейского Синода Русской Православной Церкви за границей, а многие из них были опубликованы в «Церковных ведомостях» и белградской газете «Новое время».

Вместе с тем так хорошо развивавшееся дело с изданием брошюры резко прекратилось. Почему? Ответ содержится в письме старого друга и учителя о. Анатолия Жураковского Василия Васильевича Зеньковского Б. А. Евреинову. В. В. Зеньковский сообщал, что полученные материалы были обсуждены на совещаниях митрополита Евлогия с епископом Сергием (Королевым), о. Сергием Булгаковым, Лаговским, Андерсоном, которые «пришли к выводу о невозможности издавать материал брошюрой. Духовенство решительно против печатания (полностью), так как несколько раз поминаются факты, опубликование которых опасно для проживающих в России некоторых епископов. Сама по себе характеристика церковного положения требует очень больших дополнений и быстро стареет. С другой стороны – опубликование главного материала в Последних Новостях, перевод на английский первой части (он уже сделан и оставлен в Англии), готовящийся перевод на английский 2-й и 3-й части того, что было напечатано в Послед[них] Новостях, как бы обеспечивает основную просьбу авторов материала»[381] (судя по письму, присылались какие-то новые материалы).

Церковные круги Парижа, по словам Зеньковского, просили не пересылать материал митр[ополиту] Антонию, «так как там в Карловцах могут беззастенчиво все напечатать». Кто-то все же переслал материалы в Архиерейский Синод, и некоторые из них были напечатаны. Б. А. Евреинов сообщает, что не может не считаться «с мнением столь авторитетных и компетентных людей», особенно когда положение осложнилось из-за указа об увольнении митрополита Евлогия. По вопросу об издании брошюры Евреинов вновь запрашивает парижских церковных деятелей. Ответ таков: Зеньковский, Астров, Демидов, иерархи, о. Булгаков, Лаговский – против[382]. Только Вельмин – единственный (на тот момент) не отказался поддержать идею издания брошюры. Отказ от такого намерения даже огорчил его. 9 июля 1930 г. он пишет:

«Конечно, нельзя не согласиться с некоторыми из доводов противников такого издания. К сожалению, все эти материалы далеко не объективны и сильно смахивают на злобный памфлет против м[итрополита] Сергия. Но я и не предполагал, чтобы можно было сохранить этот характер их. Наоборот, при составлении брошюры обязательно необходимо все выпады против м[итрополита] Сергия выпустить и переработать все эти материалы в объективный исторический очерк гонений на Церковь с первых дней большевистского владычества до наших дней; заключительным аккордом была бы «памятная записка» м[итрополита] Сергия Смидовичу, которую следует привести целиком – она одна ярче подробных, длинных описаний дает потрясающую картину нынешнего ужасного положения Церкви.

И вот, думается мне, издание брошюры в таком виде на английском, немецком и других языках от имени YМСА является в важной степени желательным и даже необходимым.

То обстоятельство, что материалы уже были опубликованы в “Посл[едних] Нов[остях]”, а в английском переводе пересланы Архиепископу Кентерберийскому, нисколько не делает издание такой брошюры излишним. Такую брошюру следует – и можно будет – широко распространять в широких иностранных кругах, мало знакомых с положением Церкви в России и не читающих “Посл[едних] Нов[остей]”. Для них такой связный очерк главнейших событий из жизни Русской Церкви за последние 10 лет будет чрезвычайно полезен, и очень многое в нем, что нам кажется повторением уже хорошо известного, для них будет совершенно ново. А раз такая брошюра будет издана на трех языках, то ее можно будет распространить во всех государствах Европы и в Америке.

Вот почему мое мнение таково, что следует сделать все возможное, чтобы убедить В. В. Зеньковского и YМСА от издания такой брошюры не отказываться. Конечно, те места, опубликование которых может, по мнению редакторов, повредить кому-нибудь из находящихся в России, следует опустить»[383].

Отказавшись от напечатания брошюры, парижские церковные деятели приняли решение заплатить гонорар авторам церковных материалов, напечатанных в «Последних новостях», переслав деньги в Варшаву. По сообщению Зеньковского, некая сумма предполагалась для пересылки о. Анатолию Жураковскому, что, несомненно, если было исполнено, вызвало горькие чувства у бывшего ученика.

Вероятно, были получены еще какие-то документы, поскольку вопрос вновь обсуждался в беседе Евреинова с Зеньковским, который был проездом в Праге. Об этом разговоре Борис Алексеевич писал Вельмину 21 ноября 1930 г.:

«Церковные материалы он [Зеньковский] своевременно получил, ознакомился с ними сам и через Лаговского ознакомил митр[ополита] Евлогия и других лиц, духовных и светских. Материалы, по мнению В[асилия] В[асильевича], представляют собой совершенно исключительный интерес и сильно расшатывают позицию митр[ополита] Евлогия и И. П. Демидова. Но нам здесь, в эмиграции, невозможно втягиваться в церковную распрю и борьбу, происходящую там. В[асилий] В[асильевич] рассматривает действия Вашего корреспондента как желание втянуть нас в эту борьбу. Мы должны, по мнению В[асилия] В[асильевича], оставаться нейтральными даже в том случае, если мы внутренне убеждены, что правда на стороне митр[ополита] Кирилла (курсив мой. – О. К.). Я здесь с В[асилием] В[асильевичем] согласен. Но сам все более и более внутренне убеждаюсь, что, по существу, Ваш корреспондент прав, и все мое сочувствие на стороне несчастных ссыльных епископов»[384].

В ходе дальнейшей переписки корреспондент из Киева сообщает об арестах в Киеве, где «в тюрьме находится 57 священников, 20 ксендзов. За это же время арестованы в Житомире архиепископ Волынский Аверкий и епископ Коростенский Леонтий и увезены в бутырскую тюрьму, где ныне сидят. Таким образом, Волынская епархия остается без епископа. В то же время в Ташкенте заключен в тюрьму епископ Лука (б[ывший] профессор-хирург ташкентского университета, фамилия его Войно-Ясенецкий). Затем по дороге в Соловки замерз московский иеромонах Мануил, а в с. Екатериновке Кашинского района Черкасского округа убит милиционерами иеромонах Киевского Михайловского монастыря Филарет, посланный туда на приход».

Киевский корреспондент рассказывает об отношении верующего народа к митрополиту Сергию: «Что же касается М[итрополита] Сергия, то недовольство и возмущение против него со стороны народа настолько велики, что он и члены его Синода, подписавшие интервью, не могут служить больше в Московских храмах. Народ устраивает шумные скандалы, не пускает их в храм с криками “предатели, христопродавцы, живцы” и т. д. Так, например, в храме Николы на Палашах народ с таким озлоблением набросился на митрополита Сергия и епископа Питирима, что им с трудом удалось выйти из храма, не окончивши всенощной. На следующий день Литургию служить они уже не явились»[385]. Одновременно с этим письмом Вельмин узнал о высылке его родственников и знакомых в Нарымский край.

Последнее письмо от Вельмина с газетными вырезками Косткевич получил в начале лета 1930 г. перед отъездом в Донбасс.

Процесс над Г. А. Косткевичем, 1930–1931 гг.

Осенью 1930 г. в письмах Вельмина к Евреинову нарастает тревога – в Киеве идут аресты. В комментариях к одному из писем Вельмин уточняет: «“Неутешительные сведения, сообщенные мною”, – полученные мною сведения о том, что один из моих братьев, оставшихся в России, вызывался в ГПУ, где его допрашивали о том, какие нелегальные сношения с Россией я имею. Так как мой брат к этому совершенно непригоден и ничего об этом не знал, то после допроса он был отпущен. Но самый факт допроса серьезно меня обеспокоил, и я в своем письме к Б[орису] А[лексеевичу] Е[вреинову], на которое он отвечает 2/IX–1930, строил ряд предположений по вопросу, чем мог быть вызван этот допрос»[386].

В следующих письмах Вельмин сообщает Евреинову о репрессиях, об арестах своих братьев и близких друзей. Анатолий Петрович предполагает, что и в Польше за ним следят. В письме от 21 октября 1932 г. Вельмин пишет: «Оказывается, за “моим корреспондентом” была давно уже слежка и однажды, когда он выходил из квартиры, где он получал мои письма, он был арестован, причем при нем были найдены только что полученные от меня письмо и кое-какие брошюры. По моим предположениям, это могло быть в августе или сентябре 1930 г. Долгое время он отказывался от всяких показаний, но затем, под влиянием пыток, пришлось ему рассказать все. <…> Мой корреспондент – человек очень мужественный; но, несомненно, пытки были так ужасны, что он выдержать не мог и принужден был рассказать все, что знал, а знал он многое: он помогал мне, когда я скрывался в России и при моем бегстве, и знал других лиц, тоже помогавших мне в этом. Все они и были арестованы в декабре 1930 г., а так же и мои братья; большинство этих лиц были так же, как и мои братья, осуждены к ссылке на разные сроки. <…> По этому делу два раза приезжал в Киев из Москвы особый следователь, который допрашивал арестованных»[387].

Косткевич был арестован 19 декабря 1930 г., когда приехал в Киев на военный призыв и на аспирантские экзамены[388]. Большинство его подельников было замешано в деятельности киевских политических антибольшевистских организаций. Среди них Б. Н. Толпыго, Н. М. Воскресенский и др. Косткевич первоначально был привлечен в связи с операцией «Весна». Эта операция была непомерно раздута и отличалась использованием незаконных методов ведения следствия, фальсификациями, против чего даже в то время выступали некоторые сотрудники органов безопасности[389].

Деятельность Косткевича по передаче документов за границу, обнаруженная во время следствия, вызвала такое внимание, что начальник Секретного отдела ГПУ УССР Г. С. Люшков, начальник 3-го отделения Секретного отдела С. Карин и другие его сотрудники составили записку под названием «Об ультраправославных и показаниях Косткевича» и отправили ее в Москву начальнику Секретного отдела ОГПУ.

Генрих Самойлович Люшков с 3 апреля 1931 г. возглавлял Секретно-политический отдел ГПУ Украины. 17 августа 1931 г. он уже был переведен в центральный аппарат ОГПУ-НКВД СССР, где долгое время был заместителем начальника важнейшего из подразделений органов – Секретно-политического отдела. Люшков информировал центр о ликвидации Киевским особым отделом контрреволюционной шпионской организации, в которую входил сын врача Косткевич, близко связанный с церковными активно контрреволюционными кругами Украины и всего СССР. Может быть, успешное раскрытие «шпионской организации» способствовало выдвижению чекиста. (Этот чекист в 1938 г. бежал в Маньчжурию, где рассказал о методах работы ОГПУ.)

Показания Косткевича широко использовались в деле «Истинно-Православной Церкви». Это следственное дело (ЦА ФСБ РФ. Д. Н-7377) было наиболее крупным церковным делом начала 1930-х гг. Оно было спланировано заранее и велось несколько лет, охватив большую часть областей страны. Начало ему было положено арестом группы московских деятелей Церкви, священнослужителей и мирян, выступивших против июльской декларации митрополита Сергия (Страгородского) и взятого им курса на компромисс с безбожной властью. По этому делу было привлечено к ответственности и осуждено 3000 человек, среди них свыше 600 человек священнослужителей, среди которых были 12 архиереев (такие, как митрополит Иосиф (Петровых), епископы Димитрий (Любимов), Сергий (Дружинин), Алексий (Буй), Максим (Жижиленко) и др.), 14 профессоров и преподавателей вузов (А. Ф. Лосев, Д. Ф. Егоров, Н. В. Петровский и др.). В числе главных лиц, привлеченных по этому делу, был и М. А. Новоселов.

Косткевич показал, что после разговоров с киевскими архиереями о желательности передачи за границу сведений о положении Церкви он отправился к архиепископу Василию (Богдашевскому), чтобы сообщить о появившейся возможности передать нужные сведения. Архиепископ Василий отнесся к этому чрезвычайно сочувственно, но якобы сказал, что в настоящий момент далек от дел, мало что знает, а поэтому посоветовал обратиться к Экзарху Украины митрополиту Михаилу (Ермакову), знакомому с Косткевичем ранее.

По показаниям Косткевича, в 1928 г. в Михайловском монастыре произошло свиданием Косткевича с митрополитом Михаилом, который, выслушав Косткевича, согласился воспользоваться предложенным способом связи с условием не называть его имени.

Через несколько дней состоялась вторая встреча с митрополитом Михаилом, на которой последний сказал, что желал бы передать за границу некоторые документы, – в частности, его декларацию с поправками следователя С. Т. Карина, протоколы епископских съездов в Киеве, меморандум на имя польского митрополита Дионисия, «Обзор всех событий в жизни Русской Церкви», сведения о ссыльных епископах. (Видно, что список переданных документов сильно отличается от того, который был указан А. П. Вельминым в письме к Б. А. Евреинову.)

Первым из них указана декларация митрополита Михаила, изданная 17 ноября 1927 г. очень небольшим тиражом[390]. Документ, как и декларация митрополита Сергия, написан под сильнейшим нажимом властей[391]. По словам Г. А. Косткевича, митрополит Михаил выделил абзацы, которые были добавлены С. Кариным по тексту проекта декларации, составленному митрополитом. «Экзарху ничего не оставалось, как эти добавления принять. Митрополит Михаил хотел, чтобы зарубежные иерархи увидели, в какой мере декларация была вынужденной и в каких частях просто была навязана ГПУ»[392]. Целью посылки митрополитом Михаилом данного документа, по словам Косткевича, было сгладить то неприятное впечатление, которое произвела декларация, «реабилитировать себя прежде всего в глазах как русского, так и иностранного заграничного духовенства»[393].

Текст декларации митрополита Михаила с выделенными фрагментами, написанными С. Т. Кариным, не обнаружен, нет и упоминания о нем в письмах Вельмина. Но то, что он существовал, – несомненно. Ведь именно С. Т. Карин, который вносил в проект декларации свои изменения и добавления, допрашивал Косткевича и составлял записку и, следовательно, знал о его существовании.

По словам Косткевича, митрополит Михаил якобы поддержал идею обратиться к митрополиту Евлогию с просьбой провести сбор средств в пользу ссыльных. Косткевич показал, что текст декларации с поправками Карина, протоколы епископских съездов и меморандум о польской автокефалии он отправил Вельмину, однако в письмах Вельмина Евреинову о такой посылке не говорится. Скорее всего, эти документы посланы не были. Косткевич признается также в отправке своего препроводительного письма на имя Вельмина относительно необходимости связи с митрополитом Евлогием, установок о легализации, обращении к иностранным правителям, вопросе о ссыльных епископах (под этим понимались архиереи как находящиеся в ссылках, так и заключенные в тюрьмах и лагерях), о денежной помощи, о переговорах с митрополитом Дионисием и пр. Как говорилось ранее, многие из этих вопросов – но не все – действительно поднимались в письме Косткевича Вельмину. Однако письмо было написано 30 апреля 1927 г., а митрополит Михаил вернулся в Киев из ссылки на Кавказ только в сентябре 1927 г., то есть благословлять и обсуждать по крайней мере первую посылку документов он не мог. Осенью 1929 г. митрополит Михаил скончался.

Второй документ, который митрополит Михаил якобы хотел передать за границу, был протокол епископского съезда в Киеве. Этих съездов в 1928 г. было два. 25 января 1928 г. в Киеве состоялся съезд епископов Украины, продолжавшийся три дня. На нем были заслушаны доклад Экзарха Украинской Церкви митрополита Михаила (Ермакова) об открытии Патриаршего Управления и Временного при нем Священного Синода, первое и второе послания митрополита Сергия и Временного при нем Священного Синода, а также послание митрополита Михаила об организации Высшего церковного управления и епархиальных управлений на Украине. На августовском съезде 1928 г. были лишены кафедр 17 украинских епископов, находившихся в ссылке. Эти документы или ссылки на них в переписке также не обнаружены[394].

Третьим документом был меморандум на имя польского митрополита Дионисия о польской автокефалии[395]. Меморандум тоже обнаружить не удалось.

Четвертым документом указан уже известный «Обзор…», составленный якобы по поручению митрополита Михаила. Косткевич указывал, что «Обзор…» должен был осветить жизнь Церкви как до легализации, так и после нее, показать роль государственных органов, ведающих церковными делами, а именно соответствующих отделений ГПУ, которыми в Москве ведает Тучков, а в Харькове Карин. При чтении «Обзора…» должна была стать понятной сущность легализации, почему представители церковной власти были вынуждены на нее согласиться, новые методы властей в борьбе с Церковью и способы членов Церкви отстоять свое существование. Как видно из ранее изложенного, содержание «Обзора…» было совершенно иным.

Пятое, что подлежало передаче за границу для широкого опубликования, – это сведения о ссыльных епископах. Эту информацию, по словам Косткевича, митрополит Михаил должен был получить от архиепископа Константина (Дьякова) из Москвы и передать Георгию Александровичу. Список 117 епископов, как уже говорилось, был послан ранее и увидел свет в июле 1927 г. Здесь речь идет о новом списке. Это был уже список 197 епископов, на котором последовательность епархий была в алфавитном порядке. На полях чернилами указывалось место ссылки или заключения. В конце списка находился штамп «Заместитель Патриаршего Местоблюстителя», скрепленный круглой печатью «Московской Патриархии» и чьей-то неразборчивой подписью. Этот список, по словам митрополита Михаила, исходил непосредственно из Синода митрополита Сергия. Его надо было использовать для составления списка ссыльных и снабдить предисловием, указав, что он является лучшим доказательством того, почему пришлось идти на легализацию[396]. Список опубликован не был, но обнаружился в Архиве Архиерейского Синода Русской Православной Церкви[397]. Скорее всего, он был в числе документов, отправленных в Варшаву Вельмину.

В других показаниях список пересланных документов варьируется, и в них фигурирует уже не митрополит Михаил как инициатор посылки, а архимандрит Ермоген, за которым стоял митрополит Сергий или некий «центр». Чекисты заподозрили обвиняемого в неискренности.

Они, изложив его показания, сообщают свои соображения:

«К этим показаниям в части, касающейся связи Косткевича с умершим экзархом Михаилом, мы отнеслись критически, приняв все меры к проверке правдоподобности их. Мы подозревали, на основании целого ряда неправдоподобно освещенных в показаниях Косткевича фактов, что он, являясь польским шпионом, старается свою вину частично переложить на умершего митрополита Михаила. Если же он действовал от какой-то группы, то такой ссылкой на митрополитов Михаила и Константина Косткевич пытается отвести подозрения от действительных виновников. Между тем, по всем данным, которые мы имеем, Косткевич, разорвав фактически после опубликования деклараций с Михаилом и Константином, очень тесно был до 1930 г. и частично даже в 1930 г. связан с ультраправославными кругами, в частности, попом Селецким (Харьков), епископом Филаретом[398], Жураковским, архиепископом Василием Богдашевским (Киев), епископом Сергием Кулинским [ошибка; следует: Куминским] и др. ссыльными».

Сотрудники Украинского ГПУ Люшков и Карин добавляют интересную деталь: «К тому же нам было известно, что Михаил и Константин после разрыва ультраправославных с ними отзывались о Косткевиче как об “авантюристическом молокососе” (ему 27 лет)»[399].

Косткевича допросили снова. На этот раз он отказался от своих прежних показаний и заявил, что никаких поручений от митрополита Михаила и митрополита Константина о связи с заграницей он не получал и дал показания, чтобы «свалить всю вину на умершего Михаила»[400].

Помета Е. А. Тучкова на «Записке» гласит: «т. Полянскому. Над первой версией в показаниях Косткевича нужно еще поработать, несмотря на то что Косткевич отказался от этой версии. Возможно, что он и теперь крутит <…>[401]. Догадка была не лишена оснований, Г. А. Косткевич старался выйти из положения с минимальными потерями для себя и своих знакомых.

Однако, по-видимому, под сильным нажимом следователя он стал давать подробные признательные показания.

Показания архимандрита Ермогена (Голубева) и Г. А. Косткевича об участии митрополита Сергия в передаче документов за рубеж

Архимандрит Ермоген (Голубев) был сыном профессора Киевской духовной академии и Киевского университета св. Владимира, доктора церковной истории С. Т. Голубева. В 1919 г. окончил Киевскую духовную академию. В сентябре 1919 г. епископом Феодором (Поздеевским) был пострижен в монашество. Той же осенью Св. Патриарх Тихон направил молодого иеродиакона миссионером в Киево-Печерскую лавру. В 1921 г. (или 1920 г.) Патриарх рукоположил его во иеромонаха. В 1920–1921 гг. о. Ермоген назначен членом Духовного собора Киево-Печерской лавры. В 1923 г. возведен в сан архимандрита. Служил в Киево-Печерской лавре. В ночь на Великий четверг 1923 г. были арестованы все православные епископы, пребывавшие в Киеве – Димитрий (Вербицкий), Василий (Богдашевский), Алексий (Готовцев) и Назарий (Блинов), наместник лавры архимандрит Климент, архимандрит Ермоген и три священника, в том числе о. Анатолий Жураковский.

Архимандрит Ермоген и священник Анатолий Жураковский были отправлены в г. Краснококшайск (ныне Йошкар-Ола). Они поселились в одном доме и почти каждый день совершали богослужение. Там же они были ненадолго арестованы. В 1924 г. в ссылку к своим духовным отцам приехал Георгий, рассказал о новостях церковной жизни, о намечаемых церковных группировках, а также о том, что он состоит членом совета лаврской общины и привез им денег от нее[402].

В 1924 г. исповедники получили свободу. О. Ермоген был единодушно избран братией лавры наместником; избрание было утверждено митрополитом Сергием (Страгородским).

С Косткевичем о. Ермоген познакомился в 1921 или 1922 г. у священника Анатолия Жураковского. Косткевич на допросе 31 января 1931 г., который вел следователь Карин, говорил, что был тесно связан с двумя лицами: священником Анатолием Жураковским и архимандритом Ермогеном (Голубевым). И того и другого он считал своими духовниками. Он давал показания: «…общение с ними составляло “святая святых” моей души, и в особенности в пору 1922–24 гг., с ними же связаны и мои планы на всю мою дальнейшую жизнь»[403].

Выход июльской декларации поставил архимандрита Ермогена, как все духовенство Киева, перед выбором – принять этот документ или примкнуть к группе противников декларации, во главе которой стоял его друг священник Анатолий Жураковский. Вероятно, стремясь разобраться в ситуации, архимандрит присутствовал на первом собрании ленинградских противников июльской декларации в декабре 1927 г. на квартире протоиерея Феодора Андреева, где присутствовали епископ Димитрий (Любимов), протоиерей В. Верюжский и др. Присоединиться к оппозиционерам о. Ермоген отказался.

В собственноручных показаниях, хранящихся в следственном деле, он писал:

«Лично я до последнего времени не мог искренно принять декларацию м[итрополита] Сергия. Принял ее лишь внешне, ради сохранения церковного единства. Моими единомышленниками в этом вопросе были прот[оиерей] М. Едлинский и прот[оиерей] А. Глаголев. Мы поддерживали друг с другом связь и устанавливали общий взгляд на декларации м[итрополитов] Сергия и Михаила и на раскол священника Жураковского. Не принимая искренне декларации, особенно из-за смущающих верующих выражений, мы убеждали не производить из-за этого раскола и решительно выступали против раскола Жураковского, так как не видели церковно-канонических оснований для него, усматривая в декларации политический акт»[404].

Поддерживая тесное общение с митрополитом Сергием, о. Ермоген стал связующим звеном в передаче информации из-за рубежа митрополиту Сергию. Еще в 1926 г. он через Николая Николаевича Буркова, который находился в переписке с митрополитом Антонием (Храповицким), получал церковные новости об эмигрантских деятелях Церкви[405].

Н. Н. Бурков был по-своему замечательной личностью. Заочный крестный сын митрополита Антония (Храповицкого), знакомого с отцом Николая Николаевича, Бурков служил в царской армии, в 1915 г. попал в германский плен. После того как правительство гетмана Скоропадского договорилось с немцами о возврате военнопленных, выехал в Киев. По протекции митрополита Антония стал начальником лаврской домовой охраны. Переписывался с келейником митрополита Антония архимандритом Феодосием, получая от него сведения о зарубежной Церкви, в свою очередь сообщая в Сремские Карловцы сведения о киевских знакомых. В 1927 и 1931 г. подвергался аресту[406]. Один из каналов передачи информации о Зарубежной Церкви митрополиту Сергию шел через Буркова.

На допросе архимандрит Ермоген показывал, что Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий попросил его проверить слух о кончине митрополита Антония (Храповицкого). Архимандрит Ермоген навел справки через Н. Н. Буркова и ответил митрополиту Сергию. После этого архимандрит Ермоген продолжал делиться с митрополитом Сергием церковными новостями, полученными через Буркова.

Деятельность Косткевича продолжила и расширила этот поток.

В течение 1929 г. Вельмин не получал писем из Киева, в этот период с полученной информацией знакомились архимандрит Ермоген и священник Анатолий Жураковский.

Архимандрит Ермоген (Голубев), как и Косткевич, был арестован по делу военно-офицерской организации «Весна». Во время следствия он признался, что с помощью Косткевича на протяжении длительного времени посылал за границу тенденциозную информацию о положении Православной Церкви в СССР в надежде вызвать вмешательство «белоэмигрантского общественного мнения в церковную жизнь СССР с целью принудить Советское правительство ослабить нажим на церковь»[407].

По его показаниям, события развивались следующим образом. В апреле или мае 1927 г. Г. А. Косткевич сообщил архимандриту Ермогену, что он имеет возможность через знакомого передать за границу списки ссыльных священнослужителей, и просил его совета. Архимандрит Ермоген одобрил начинание и дал Косткевичу фотографию группы соловецких ссыльных епископов. В начале зимы 1928/29 г. Косткевич информировал архимандрита Ермогена о своей переписке и о своем намерении в связи с совещанием епископов в Харькове в 1927 г. посылать за границу информацию церковного характера. В эти планы архимандрит Ермоген посвятил митрополита Сергия.

Часто обязанности курьера при контактах митрополита Сергия и архимандрита Ермогена исполнял архимандрит Феодосий (Михайловский), служивший в Китаевской пустыни (со схиархиепископом Антонием (Абашидзе). На допросе 26 февраля 1931 г. архимандрит Феодосий показывал: «Утверждаю, что между мною, архимандритом Голубевым и митрополитом Сергием была организационная связь на основе не только церковного порядка, но и нашей контрреволюционной деятельности. Подтверждаю это следующими фактами. Я являлся передаточным звеном между архим[андритом] Голубевым и митр[ополитом] Сергием и возил секретные материалы от Голубева к Сергию о нашей контрреволюционной деятельности и ответы Сергия. Голубев эти материалы хранил у себя на квартире в Китаево, часть у меня и часть у послушника Петра Русакова, прочие в Китаеве на даче Барановского. Кроме того, я лично митр[ополиту] Сергию, будучи в Москве в начале декабря 1930 г., говорил о том, что через польское консульство я направляю материал за границу. Митр[ополит] Сергий улыбался и говорил: хорошо, хорошо»[408].

Интересна трактовка Косткевичем сюжета с пересылкой материалов митрополиту Сергию. Как известно, митрополит по настоянию Тучкова вынужден был обратиться к зарубежному духовенству в лице митрополита Евлогия с предложением стать на путь лояльности и прекратить все контрреволюционные выступления. Было издано постановление Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и Временного при нем Патриаршего Священного Синода о русском заграничном духовенстве от 14 июля 1927 г.[409]

Однако, издав этот указ, митрополит Сергий (по показаниям Косткевича) был озабочен тем, как отнесутся к акту, изданному за его подписью, заграничные иерархи. Вскоре вышедшая декларация также могла вызвать весьма неоднозначную реакцию. Включение митрополита Сергия в переписку должно было, по словам Косткевича, смягчить реакцию на изданные под давлением властей документы. «Надо было разъяснить Евлогию двойственную политику легализации, просить его дать удовлетворительный ответ на требование о лояльности и указать, что ответ этот по существу не должен ни в коей мере связывать его в к[онтр]-р[еволюционной] деятельности и дан ради сохранения связей с Москвой и удовлетворения Соввласти. По существу же от него не требовалось никакой лояльности и даже, наоборот, считалось желательным сохранение связей с Москвой именно для того, чтобы все его антисоветские выступления в дальнейшем могли бы делаться им как представителем Русской Церкви. Эти выступления его, по словам Константина, м[итрополит] Сергий считал желательным и необходимым в общей системе борьбы с Соввластью и в них и состояла особая роль, “миссия” эмиграции и зарубежного духовенства»[410].

В конце зимы 1928/29 г., как показывал архимандрит Ермоген, Косткевич принес ему на квартиру в Батышевом переулке в Киеве полученные им через польское консульство вырезки из иностранных газет, в которых были опубликованы статьи П. Н. Милюкова, А. В. Карташева, Н. А. Бердяева, В. В. Зеньковского, где проблема легализации Церкви в СССР и другие связанные с этим вопросы излагались в желательном для митрополита Сергия ключе. Косткевич сообщил архимандриту Ермогену о создании в Париже комитета при участии митрополита Евлогия в составе протоиерея С. Булгакова, Карташева, Демидова, Бердяева, Зеньковского и других для связи с церковными кругами СССР. В задачи комитета входит помощь ссыльным. Это, по словам Косткевича, сообщенным архимандритом Ермогеном, явилось следствием переданных за границу материалов.

Косткевич показывал на следствии, что именно влияние чисто политических сил (Республиканско-демократического объединения) сказалось в неприятии эмигрантами позиции церковной оппозиции митрополиту Сергию. Точка зрения русских эмигрантов, говорил он, заключалась в том, что «церковная организация в СССР является фактически единственной общественной организацией, не оказавшейся в сфере влияния Соввласти и Компартии. В недрах церковной организации нет и не может быть комфракций, партячеек, которые поправляли бы и регулировали их жизнь и деятельность. Эта внесоветскость церковных организаций внутри СССР делает их плацдармом возможной организации антисоветских элементов и создания к[онтр]р[еволюционной] базы. Кроме того, легальность или во всяком случае полулегальность бытия церк[овных] организаций освобождает от необходимости подпольных методов организации. Исходя из этих соображений <…> надо высоко ценить роль церковных организаций как фундамента готовящейся борьбы с Соввластью»[411].

Косткевич сообщал архимандриту Ермогену точку зрения членов Республиканско-демократического объединения – о необходимости решительной борьбы организации с теми церковными группами, которые выступали против политики «легализации».

В феврале 1930 г., во время кампании в защиту Церкви в СССР, Косткевич принес архимандриту Ермогену полученные им через польское посольство вырезки из заграничных газет, посвященные церковным делам, и сказал, что считает своевременным послать за границу информацию о положении Церкви в СССР.

Архимандрит Ермоген, вероятно обсудив с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя эту проблему, поддержал намерение, добавив, что надо вновь и решительно поставить вопрос о вмешательстве заграницы в дела Церкви в СССР, так как в связи с усилением гонений митрополит Сергий чувствовал свое бессилие изменить ситуацию. Митрополит высказал соображение, что, возможно, общественное мнение заграничных деятелей повлияет на советскую власть и заставит уменьшить репрессии, как это было в 1923 г. при аресте Патриарха Тихона.

После опубликования интервью, данных митрополитом Сергием советским и зарубежным корреспондентам, архимандрит Ермоген информировал Косткевича об их вынужденности и сообщил о том, что ценой этих интервью была спасена жизнь архиепископа Аверкия (Кедрова) и епископа Леонтия (Матусевича), которым «за связь с заграницей» угрожал расстрел. Митрополит Сергий через архимандрита Ермогена приложил все усилия для того, чтобы за границей интервью были поняты как вынужденный акт, с помощью которого Церковь надеялась получить некоторые уступки. С помощью о. Ермогена Косткевичу был передан текст обращения митрополита Сергия к Смидовичу, из которого явствует, «насколько и в данном случае закулисная политика рознилась от официальной»[412].

Все это, по словам о. Ермогена, был «реабилитирующий м[итрополита] Сергия материал», вскрывающий двойственность политики легализации, которая рассматривалась «как политический маневр, благодаря которому ему удается наладить высшее церковное и местные епархиальные управления, вернуть ссыльных епископов» и т. д.[413]

Был передан за границу и список гонимых архиереев, который получил название «Список православных епископов, подвергавшихся гонениям до 1 марта 1930 г.». Деятели, посылавшие этот список, желали, чтобы он был опубликован 19/III 1930 г., в день всемирных молитв о Русской Церкви[414]. Его сопровождала статья «По поводу “Списка православных епископов, подвергавшихся гонениям до 1 марта 1930 г. в СССР”»[415] (все документы не были опубликованы).

По поручению архимандрита Ермогена Косткевич собирал материал, необходимый для составления обзоров о положении Церкви в Советской России. Вероятно, это была статья «К вопросу о положении Православной Церкви в СССР», включающая главы: «Правовое положение религии и Православной Церкви», «Методы борьбы Советской власти с религией и православной Церковью в частности»[416].

По словам Косткевича, главным источником информации был архимандрит Спиридон (Кисляков) (здесь Георгий Александрович использует применявшийся прием, называя уже умершего деятеля). Сведения о закрытии Дивеевского и Саровского монастырей получены были, как уже говорилось, от протоиерея М. Едлинского, который о готовящейся пересылке документов якобы ничего не знал.

В какой-то степени замысел «реабилитировать» митрополита Сергия с помощью записки к Смидовичу и других материалов, удался, по крайней мере в среде парижских деятелей эмиграции. Итак, мы видим, что на следствии выявлены были принципиально различающиеся по своим идейным установкам документы, посланные Косткевичем: одни содержали материалы, оправдывающие митрополита Сергия, другие – крайне отрицательную оценку его деятельности.

Участие священника Анатолия Жураковского в создании документов для передачи за границу

В начале XX в. в Киеве действовало Киевское религиозно-философское общество («Киевское общество по изучению религии и философии») (1906–1917), последним председателем которого был В. В. Зеньковский. По словам Бердяева, это и подобные общества в Москве и Санкт-Петербурге «были одним из выражений духовного брожения, проводником мысли того времени»[417]. В киевском религиозно-философском обществе, в отличие от подобных в Москве и Санкт-Петербурге, активно участвовали профессора духовной академии: П. П. Кудрявцев, Ф. И. Мищенко, И. Т. Четвериков, В. И. Экземплярский. Последний, в 1911 г. отстраненный от преподавания в Киевской духовной академии за статью «Гр. Л. Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых», создал свой печатный орган – журнал «Христианская мысль». В 1917 г. возвратился к преподаванию в Киевской духовной академии.

В. И. Экземплярский стал духовным наставником одаренного юноши, Анатолия Жураковского, будущего пастыря, сыгравшего немалую роль в церковной жизни г. Киева. Еще в годы обучения в гимназии Анатолий стал посещать собрания Киевского религиозно-философского общества, а затем и выступать на его заседаниях. Он исследовал серьезные темы, опережающие его возраст, – христианский брак, смысл загробной жизни и др. В 1917 г. попал на фронт. Вернувшись в Киев, Анатолий подружился с архимандритом Спиридоном (Кисляковым), который также недавно вернулся с войны, полный тяжелых разочарований и душевных травм после всего увиденного на фронте. Архимандрит Спиридон – яркая, экзальтированная личность, в деятельности которого проявлялись несокрушимая вера, жажда служения «страждущим и обремененным», конфликты со священноначалием и вера в свою исключительность. Архимандрит Спиридон основывает братство Сладчайшего Иисуса, окормляя нищих киевлян.

Организатор братства ставил себе целью демократизацию церковной жизни, возрождение древних христианских обычаев, реформы церковного быта. В 1918 г. Анатолий вместе с о. Спиридоном занимается помощью пострадавшим после обстрела Киева. Деятельность архимандрита Спиридона была поддержана Патриархом Тихоном, который разрешил ему служение при открытых царских вратах.

В 1920 г. Анатолий тяжело заболел туберкулезом, однако, несмотря на это, принял решение стать священником. Архимандрит Спиридон помог ему получить приход в с. Андреевка Киевской области. Вскоре о. Анатолий вернулся в Киев, где стал настоятелем бывшей домовой церкви св. Марии Магдалины при детском приюте. В эти годы вокруг общины священника Анатолия сложилась духовная семья, были организованы братство и сестричество. Он быстро обрел популярность среди киевской интеллигентной молодежи.

Косткевич сообщал в своих показаниях на следствии:

«В 1921 г. свящ[енник] А. Е. Жураковский был переведен из села Красногорки под Киевом в церковь при Паньковском детском доме на Никольско-Ботанической улице. Служа и проповедуя там, он обратил на себя сразу внимание как своим ораторским талантом, так и тем, что в отношении к своим прихожанам он был совершенно чужд свойственных большинству духовенства “поповских” меркантильных приемов. Благодаря этому в церкви его стало бывать много народу. Кроме того, поскольку он был высокообразованный, окончивший Киевский университет, с богатой философской эрудицией, – проповеди его и беседы, устраиваемые в храме на разные религиозно-философские темы, – привлекли к нему главным образом интеллигенцию.

Выступление его в 1922 г. на большом диспуте в городском театре на тему “наука и религия” еще более обратило на него внимание. Наконец, то, что в своей богослужебной практике он допускал много новшеств и был вообще свободен от традиционных староцерковных форм, также способствовало его успеху и привлечению в его храм главным образом интеллигенции и молодежи»[418].

Июльская декларация 1927 г. породила на Украине, как и всюду, ропот недовольства, однако подавляющая часть украинского епископата, остававшегося на свободе, не выразила открытый протест. Осенью 1927 г. освобожденный из ссылки митрополит Михаил (Ермаков) по принуждению издал подобную декларацию, и таким образом состоялась «легализация» и на Украине.

По-другому встретил события в церковной жизни лета и осени 1927 г. о. Анатолий. Он оказался среди самых непримиримых и принципиальных борцов с «новым курсом» Заместителя Патриаршего Местоблюстителя. Скорее всего, именно ему принадлежит одно из наиболее ранних и сильных произведений, направленных против июльской декларации, «Киевское воззвание». Оно было передано (или привезено самим о. Анатолием) в Ленинград и быстро стало распространяться в копиях. Новоселов назвал его «самым популярным, имевшим широкое хождение, как документ, выражающий в четкой и красивой форме, в литературной форме – мнение церковников, стоящих на противоположной с Сергием точке зрения»[419].

Сам о. Анатолий писал в своих показаниях на следствии:

«Когда митрополит Сергий и митрополит Михаил выступили со своими декларациями, для меня стало ясно, что они готовы поступиться нравственными принципами христианства, основами Евангелия. Дело шло не об отдельном каком-либо поступке, не об отдельном деянии епископа, а об определенном учении, имеющем принципиальное богословское содержание и возвещаемом от имени Церкви. Я оставляю совершенно в стороне политический момент, вопрос о том, о какой власти, о какой гражданственности идет дело в декларации. Но ни о какой власти и ни о какой гражданственности христианин не может сказать, что “ее радости – это его радости”, “ее печали – его печали”, никакая война, никакие политические события Церковью не могут быть приняты как события ее внутренней жизни, которым она отдает свое сердце. Делать это, возвещать такие принципы от имени Церкви – это значит растворять Церковь в стихии мира»[420].

Естественно, что антисергианскую позицию о. Анатолия восприняли его духовные чада, среди которых он пользовался непререкаемым авторитетом.

Одна из них, Валентина Ждан, писала впоследствии в своих воспоминаниях:

«Это был период после появления “Декларации” митрополита Сергия. Настоятель храма, приютивший нашу общину, о. Александр Глаголев, хотя и не сочувствовал “Декларации”, но, не желая нарушить церковное послушание, принял ее, а о. Анатолий Жураковский, молодой и горячий, признать ее отказался, и наша община оказалась без храма… Все эти события происходили в самом начале января 1929 года…»[421]

Позицию священника Анатолия Жураковского разделял архимандрит Спиридон (Кисляков). К ним присоединились протоиерей Димитрий Иванов, священники Андрей Бойчук, Леонид Рохлиц, Евгений Лукьянов. Протоиерей Димитрий Иванов показывал на следствии, говоря об оппозиционном духовенстве Украины:

«По значительности, широте и благоприятным условиям наиболее деятельным был Анатолий Жураковский. Он располагал: во-1-х, сконцентрированием (так в машинописной копии. – О. К.) около себя интеллектуальных интеллигентных сил в самых разновидных окрасках, во-2-х, около него были кадры учащейся молодежи, в-3-х, его община в своей структуре была за несколько лет налаженным и отлившимся в организованную форму аппаратом и, в-4-х, вследствие предыдущих причин он располагал и значительными материальными средствами. Он мог проникать в своей работе в разные слои общества и даже учреждения. Это объяснялось просто – у него всюду были свои люди и его поручения весьма быстро и точно [исполнялись]»[422].

В марте 1928 г. архимандрит Спиридон (Кисляков), священник Анатолий Жураковский, протоиерей Борис Квасницкий, священник Леонид Рохлиц и ряд других священнослужителей передали Экзарху Украины митрополиту Михаилу (Ермакову) коллективное письмо с протестом против основных пунктов его декларации. По свидетельству о. Анатолия на следствии, митрополит Михаил разорвал письмо, не читая.

Группа просуществовала недолго. «Скоро обнаружилось, что никакого единства и никакой “группы” в Киеве нет, – писал о. Анатолий. – Между архимандритом Спиридоном и мною с одной стороны и священниками, служащими в Покровской церкви (Леонид Рохлиц, Борис Квасницкий), с другой обнаружился настолько резкий антагонизм по вопросу о путях и методах церковной работы, что всякое личное общение между нами и даже между прихожанами нашего храма прекратилось»[423].

Священник Анатолий Жураковский был арестован в Киеве в ночь на 15 октября 1930 г. в своей квартире на Андреевском спуске (д. 5). Первые допросы вел уполномоченный киевского ГПУ УССР В. Черноморец. Часть показаний были написаны самим о. Анатолием, часть записана следователем. Вначале о. Анатолий рассказывал о своей семье, формировании убеждений, об отношении к декларации митрополита Сергия. Он сообщил, что в сентябре 1928 г. по письменному заявлению был принят в общение с архиепископом Гдовским Димитрием (Любимовым).

По предписанию Секретного отдела ГПУ УССР уполномоченный этого отдела В. Черноморец 8 ноября 1930 г., «рассмотрев агентурную и следственную переписку на гражданина Жураковского Анатолия Евгеньевича», постановил направить его в сопровождении спецконвоя в распоряжение ОГПУ в Москву[424]. Однако в ноябре 1930 г. допросы проводились еще В. Черноморцем в киевской тюрьме. Следователи не добились от обвиняемого существенных признаний.

В Москве о. Анатолия поместили в Бутырскую тюрьму. С декабря 1930 г. вести допросы стал начальник 6-го отделения Секретного отдела ОГПУ И. В. Полянский. Из материалов дела видно, что следствие явно стремилось дать делу политическую окраску. Вначале обвиняемый отрицал наличие каких-либо политических соображений при отходе от митрополита Сергия его самого и его знакомых. Но по-видимому, после того как на подследственного был оказан нажим, в своих собственноручных показаниях от 31 января 1931 г. о. Анатолий стал рассказывать о деятельности Косткевича:

«Единственным случаем, когда мне, безо всякого на то с моей стороны желания, пришлось соприкоснуться с фактом не вполне церковного свойства, я считаю следующий. В 1921 г. я познакомился на похоронах доктора Косткевича Александра с его сыном, Косткевичем Георгием Александровичем. <…> В дальнейшем у нас отношения с ним продолжались то более, то менее интенсивно на почве церковных интересов и личного свойства. Я знаю, что он интересовался вопросами церковно-административного характера, бывал у епископов Макария (Кармазинова) [правильно: Кармазина] и епископа Сергия Каминского [правильно: Куминского], как будто, насколько помню, епископа Радомысльского <…>. Я был против его увлечения этой деятельностью, считая, что для Церкви и для него лично будет полезнее изучение им научных церковных дисциплин»[425].

17 февраля 1931 г. следователь записывает слова обвиняемого о том, что он, «желая давать вполне искренние показания», будет «говорить вполне искренне» обо всем, что ему известно. Отец Анатолий вновь сообщает, что в 1929 г. Косткевич рассказал ему о своем намерении передавать за границу информацию о церковной жизни в СССР. Священник отнесся, по его словам, к плану отрицательно и предупредил Георгия об опасности этого дела и для него и для Церкви. Однако отношение о. Анатолия к передаче информации изменилось, когда Георгий принес вырезки из эмигрантских газет по поводу событий в Русской Церкви. Неожиданно для о. Анатолия выяснилось, что отношение к деятельности митрополита Сергия со стороны митрополита Евлогия (Георгиевского) и его окружения в целом сочувственное. Это огорчило о. Анатолия. Ведь среди этого окружения был наставник о. Анатолия В. В. Зеньковский, другие знакомые по Киеву деятели, мнением которых он очень дорожил. «Я хотел бы, – писал о. Анатолий в своих показаниях, – чтобы их мнение было иным»[426].

И тогда о. Анатолий решил постараться с помощью переписки поставить в известность В. В. Зеньковского о том, что «его старые друзья по киевскому религиозно-философскому обществу принадлежат к оппозиционной Сергию группировке, к которой принадлежит митрополит Иосиф, архиепископ Дмитрий и др.».

Поскольку весной 1930 г. внимание Западной Европы было привлечено к положению Церкви в СССР благодаря выступлениям Римского Папы и архиепископа Кентерберийского в защиту верующих, о. Анатолий счел своевременным представить материалы для поднятой кампании, надеясь на вмешательство иностранных государств. Он просмотрел составленный Косткевичем обзор, в котором под влиянием о. Анатолия был усилен антисергианский пафос. Летом 1930 г. Косткевич сообщил своему духовному отцу, что от Вельмина получен ответ, в котором говорилось, что оппозиционная точка зрения по отношению к митрополиту Сергию неприемлема и поэтому он направил информацию не непосредственно церковным деятелям, а, как мы знаем, Милюкову. Это инспирировало уже приведенное ранее гневное письмо А. П. Вельмину от 23 июня 1930 г., которое, судя по эмоциональному накалу, конечно, написано под сильным влиянием о. Анатолия.

Под давлением следователя о. Анатолий сообщает новые обстоятельства этого дела:

«Мне представляется, что в своих симпатиях к истинно-православным Косткевич был самостоятелен. Однако я допускаю возможность и своего влияния в этом отношении, т. к. моя антипатия к делу митрополита Сергия, к его позиции была очень велика и могла оказывать влияние на окружающих. Мое соучастие в деле Косткевича было сделано за мой собственный страх, без ведома кого-либо из деятелей истинно-православной церкви»[427].

И. В. Полянский добился признания своей вины подследственным, который признал «акт свой» «контрреволюционным» (показания от 19 февраля 1931 г.). Трагичны слова пастыря: «Я признаю контрреволюционным свое поведение в делах Косткевича»[428].

Отец Анатолий Жураковский был в 1931 г. приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, с последующей заменой на десять лет ИТЛ (Свирские лагеря, Соловецкий лагерь, Беломорский канал) без права переписки. В 1937 г. о. Анатолий был арестован в лагере и помещен в тюрьму г. Петрозаводска и приговорен к новому сроку. Был расстрелян 3 декабря 1937 г. близ станции Медвежья гора (Сандормох), в Карелии.

Возникает вопрос, чьи интересы все же выражал Г. А. Косткевич, взяв на себя роль представлять Русскую Церковь за границей. С одной стороны, он находился под влиянием своего духовного отца, с другой – он не прерывал отношений с митрополитом Михаилом (Ермаковым), архиереями харьковского центра, архимандритом Ермогеном (Голубевым), другими не отошедшими от митрополита Сергия представителями духовенства.

Протоиерей Димитрий Иванов, принадлежавший к иосифлянам, в собственноручных показаниях писал: «…Косткевич – представитель организации правого крыла – постоянно имел отношение с организацией сергиевской ориентации»[429].

Косткевич сообщал, что его положение было «промежуточным»:

«Я был тесно лично связан с Жураковским и через его с группой отделившихся от М[итрополита] Сергия и Михаила. Но вместе с тем я был не менее тесно связан с Голубевым, Куминским, Кармазиным – придерживающимися политики М[итрополита] Сергия и Михаила. Поэтому я окончательно не мог причислить себя к одной из этих групп, окончательно не мог порвать с другой. Я поддерживал по-прежнему связи и с той и с другой. Кроме того, я не мог согласиться с точкой зрения отделившихся, что М[итрополит] Сергий и Михаил продали, так сказать, церковное дело, – я верил в искренность того, что из уст М[итрополита] Сергия передавали мне Арх[иепископ] Константин и Голубев»[430].

На вопрос следователя, почему Косткевич не порвал с группой о. А. Жураковского, он отвечал:

«…во-первых, в этом смысле моя личная связь с Жураковским и его влияние на меня были слишком сильны, во-вторых потому, что я должен был быть в курсе жизни и событий и этой группы, рассчитывая тактически смягчить его позицию в отношении М[итрополита] Сергия и подготовить возможное объединение обеих групп, что я считал церк[овно]-политически необходимым. К этому же сводилась и политическая линия РДО»[431].

Документы, составленные Косткевичем для передачи за границу, носили ярко выраженный антисергианский характер, были чрезвычайно эмоциональны и призывали к бескомпромиссному осуждению декларации. Получив от архимандрита Ермогена документы, он советовался со своим духовным отцом о дальнейших действиях и, скорректировав оценки, представлял ситуацию совсем не в том виде, в каком это было бы желательно митрополиту Сергию.

Именно под влиянием о. Анатолия были созданы такие документы, как «Обзор главнейших событий церковной жизни России за время с 1925 г. до наших дней», «Ответ Русской Православной Церкви на интервью…», письмо Г. А. Косткевича А. П. Вельмину от 23 июня 1930 г.

Г. А. Косткевич был приговорен к десяти годам лагерей. В заключении работал по специальности. Освободился перед войной, жил в Архангельске. В 1950-х гг. был вновь арестован и сослан в г. Курган (основанием для ареста послужили имевшиеся в МГБ УССР данные, что во время встреч с иностранцами вел антисоветские разговоры и клеветал на советскую действительность); здесь написал работу о лечении туберкулеза, которая привлекла внимание кого-то из высокопоставленных специалистов, добившихся его перевода в кремлевскую больницу. В начале 1960-х гг. переехал в Киев, заведовал кабинетом истории медицины института им. Стражеско.

Подготовленные им материалы явились источником сведений о положении Церкви в СССР и положили основу для дальнейших исследований. В этом огромная заслуга их автора.

М. А. Новоселов и сборник «Дело митрополита Сергия»

Июльская декларация 1927 г., подписанная митрополитом Сергием и членами Временного при нем Патриаршего Священного Синода, и последующие документы, изданные как продолжение новой церковной политики, породили лавину откликов протеста. Это были увещания и обращения архиереев и мирян к митрополиту Сергию, архиерейские послания и воззвания к собратьям и пастве, канонические разборы, личные письма, полемические произведения различного жанра и т. д. В числе обсуждавшихся документов были сама июльская декларация, указ митрополита Сергия о поминовении за богослужением от 8 октября 1927 г. и др. Многие документы содержали полемические обоснования отхода от митрополита Сергия, авторы небольшого числа посланий приводили аргументы в пользу воздержания от этого шага, распространялись и единичные документы в поддержку Заместителя Патриаршего Местоблюстителя.

Жена известного философа Алексея Федоровича Лосева Валентина Михайловна Лосева-Соколова, проходившая вместе с ним по «Делу всесоюзной контрреволюционной монархической организации церковников “Истинно православная церковь”», в своих показаниях относительно распространявшихся документов утверждала: «В этих церковных бумажках только и могла себя проявить живая мысль Церкви, т. к. не было ведь какого-нибудь церковного журнала, где всякий мог бы высказаться, время же для Церкви и мысли церковной трудное, мне казалось, что в этих листовках православная мысль ищет правильных путей, познает, что такое Церковь, послушание, авторитет и т. д., ищет форму отношения Церкви к атеистическому государству и т. д., что все эти листочки как бы соборное мнение Церкви <…> в важную для нее историческую эпоху»[432].

Священномученик Дамаскин (Цедрик) в показаниях на следствии 1930 г. писал: «В переживаемый нами период больших церковных потрясений естественно возникла целая литература, освещающая с разных сторон различные явления церковной жизни. Раз мы лишены возможности иметь свой орган, нужда находит себе выход в письмах, распространяющихся среди заинтересованных кругов. Даже официальные бумаги церковных органов распространяются только таким путем»[433].

Оповещение церковных деятелей о происходящих событиях и снабжение их копиями документов было особым подвигом, связанным с риском и требующим предприимчивости и бесстрашия. Ярчайшим примером такого подвига была организация святителем Дамаскином (Цедриком) экспедиций к митрополиту Петру в селение Хэ Обдорского района Тобольского округа с целью ознакомления его с текущими событиями церковной жизни.

В результате митрополит Петр смог выработать и переслать свое суждение о деятельности митрополита Сергия ему самому и ряду единомышленников. Письма Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра к своему Заместителю митрополиту Сергию из ссылки в Хэ стали центральным звеном в знаменитой полемике с митрополитом Сергием большой группы противников того нового курса в управлении Церковью, который был начат им изданием известной декларации 29 июля 1927 г. Многие из них задавались вопросом: какие полномочия имел митрополит Сергий для ее подписания? Наделил ли митрополит Петр своего Заместителя правом предпочесть унизительный компромисс с безбожной властью церковной свободе, за которую Патриарх Тихон и его сподвижники так много пострадали?

Неясность позиции митрополита Петра в этой полемике сдерживала оппозиционеров в их стремлении решительно отстаивать независимость и чистоту Церкви в наступившую эпоху гонений. Благодаря поездкам к митрополиту Петру гонцов епископа Дамаскина был получен ответ на вопросы многих архиереев и их паствы и высказана позиция Местоблюстителя сначала устно, а затем и в письменном виде. Ответы эти не получили широкого распространения, но дошли до тех, кому предназначались прежде всего, – до митрополита Сергия, митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), епископа Дамаскина и некоторых других лиц. Ответные письма митрополита Петра стали основанием для подтверждения каноничности позиции архиереев – противников декларации, во главе с митрополитом Кириллом отделившихся от митрополита Сергия.

В церковном источниковедении известен факт создания в конце 1920-х гг. большого сборника церковных документов, посвященных истории отхода от митрополита Сергия значительной части духовенства и мирян после июльской декларации 1927 г.

Этот сборник, в отличие от комплектов бумаг, хранившихся у церковных деятелей, имел четкую структуру, деление на главы, был составлен и композиционно оформлен как книга, предназначенная для опубликования[434].

Сборник был составлен и напечатан в двух экземплярах. Первый экземпляр машинописи сборника был отправлен за границу к Управляющему русскими западноевропейскими приходами митрополиту Евлогию (Георгиевскому), который вместе с некоторыми другими документами передал этот сборник в 1940 г. на постоянное хранение в Русский зарубежный исторический архив в Праге (РЗИА).. Этот экземпляр сборника ныне хранится в Государственном архиве Российской Федерации в фонде № 5991 («Митрополит Евлогий (Георгиевский)»). На титульном листе этого экземпляра сборника значится: «Дело митрополита Сергия: Документы к церковным событиям 1917–1928 гг.», внизу титульного листа выходные данные: «Китеж, 1929 год».

Название «Китеж» было очень популярно в среде русской эмиграции[435]. Евгений Чириков писал: «Помните ли Вы красивую сказку о городе Китеже? За время татарского нашествия на Русь Бог не хотел допустить, чтобы татары уничтожили град Китеж. И сотворил озеро, на дне которого Китеж продолжал существовать вместе со своими жителями, защищенный от татар. И часто со дна доносился звон колоколов. Мы, русские писатели и журналисты в изгнании, жители сейчас этого Китежа. А звон церквей наших – это победоносный ход нашей культуры»[436].

Второй экземпляр сборника повторил судьбу репрессированных христиан – был изъят при аресте и найден в одном из следственных дел членов церковной общины, не поминавшей митрополита Сергия[437]. Этот экземпляр является точным повторением первого, будучи второй машинописной закладкой одной и той же перепечатки[438].

Заголовок «Дело митрополита Сергия» и указание на условное место издания – «Китеж» – принадлежат только экземпляру, хранящемуся в ГА РФ. Этот экземпляр включал перечень документов, в котором были указаны разделы сборника – «От редакции» и «Введение». Тексты этих разделов не обнаружены. По-видимому, их написание только предполагалось.

Сборник состоит из 124 документов, среди которых несколько перепечатанных публикаций из советской прессы. В нем 452 страницы. В большинстве документов не указан автор. Иногда значится географическое происхождение – «Московский документ», «Киевский документ», «Ташкентский документ».

Временные рамки сборника 1917 г. – 7 февраля 1929 г. Судя по оформлению, цель сборника: дать картину церковной жизни 20-х гг. XX в., включив конфликт части Русской Церкви с митрополитом Сергием в контекст общего положения гонимой Церкви начиная с 1917 г. Поэтому события после выхода июльской декларации предваряются некоторыми посланиями Патриарха Тихона и постановлениями Священного Собора 1917–1918 гг., выписками из законодательных актов советского правительства и высказываниями Ленина о религии. В отдельной главе, названной «Колебания в Церкви», собраны документы Патриарха Тихона, которые можно трактовать как уступки большевистским властям, в частности «Предсмертное завещание Патриарха Тихона».

Сборник делится на несколько больших разделов: I. Перед роковым событием; II. Падение; III. Первые отклики; IV. Развертывание событий; V. Расправа; VI. Две церкви. VI. Выводы. Внутри разделов имеются подразделы. Заканчивается сборник «Молитвой о святой Церкви»[439]. Нетрудно заметить отрицательное отношение его составителей к мероприятиям митрополита Сергия после выхода июльской декларации, что отразилось в заголовках разделов и подразделов, например, «Падение», «Апология сергианства», «Митрополит Сергий перед судом совести». Диссонансом выглядит один из последних документов. Это появившаяся позже, судя по месту в конце сборника, статья Н. А. Бердяева «Вопль Русской Церкви» с полным оправданием позиции митрополита Сергия.

В составлении сборника активное участие принимали Михаил Александрович Новоселов, протоиерей Феодор Андреев и его жена Наталия Николаевна Андреева, Алексей Федорович Лосев и Валентина Михайловна Лосева-Соколова. Михаил Александрович Новоселов, прославленный на Архиерейском Соборе 2000 г. как мученик, после издания июльской декларации 1927 г. стал одним из идеологов оппозиционного митрополиту Сергию движения.

Активную роль в этом движении играл и протоиерей Феодор Андреев. Его жена Наталия Николаевна Андреева на одном из допросов давала такие показания:

«Идеологами отхода от митрополита Сергия и возникшей отсюда церковно-политической организации были мой муж и М. А. Новоселов, хотя последний, из боязни, как бы его именем не стали называть это новое образование, как, например, отошедших от митр[ополита] Сергия называли в Москве «новоселовцами», старался держаться в стороне, беседуя преимущественно с моим мужем»[440].

Отходы сопровождались созданием церковных документов, их интенсивной перепечаткой и пересылкой. Особенно активно организовывал работу по сбору, перепечатке и распространению документов М. А. Новоселов. Из Москвы в Ленинград, где часто останавливался Новоселов, и обратно оказией пересылались документы, шел обмен копиями.

В работе над сборником отражалось стремление М. А. Новоселова сплотить наиболее принципиальных представителей оппозиции и обличить колеблющихся пастырей, тех московских служителей алтаря, которые, высказав отрицательное отношение к митрополиту Сергию и не поминая его на богослужении, не выразили открыто свой протест. К ним он относил священномученика протоиерея Сергия Мечева, архимандрита Серафима (Битюкова) и некоторых других.

В статье «Краткая годичная история Русской Православной Церкви 1927–1928 гг.», опубликованной без указания автора в газете «Церковные ведомости» (Сремские Карловцы), машинописный вариант которой сохранился в «Деле “Истинно-Православной Церкви”», говорилось:

«Есть еще одно печальное явление среди ревнителей: разделение на строгих и умеренных. Первые порвали всякое общение с митрополитом Сергием и от него получили запрещение в священнослужении, но, однако, служат. Таких в Москве несколько цер[квей]. А другие, хотя имеют одни мысли с первыми, но разделяются в образе действий: указа о поминовении они не исполняют, но не отделяются и сами ни в коем случае с митрополитом Сергием служить не будут, но запрещения его боятся и некоторые из них с запрещенными за отказ исполнить указ вместе не служат, чем пользуется Синод митрополита Сергия…»[441].

Статья «Краткая годичная история Русской Православной Церкви 1927–1928 гг.» написана человеком из кружка М. А. Новоселова и, по сути, могла бы являться предисловием к «Делу митрополита Сергия». Прослеживается очевидная связь между этой статьей и указанным сборником. Публикацию статьи в «Церковных ведомостях» предваряет преамбула, где говорится: «Этот очерк только что получен из России очень известным всеми почитаемым духовным лицом. Автор его – известный ревнитель Православия – духовное лицо»[442]. Возможно, очерк был послан архиепископу Анастасию (Грибановскому), с которым у ряда церковных деятелей сохранилась письменная связь.

Теме отношения оппозиционеров к московским священнослужителям, не принявшим декларации, но и не объявившим открыто о своем отходе, посвящен неподписанный документ сборника под названием «Письмо к “печальнику” о Церкви Христовой» (от 1 февраля 1928 г.). В этом письме, в частности, имеется фрагмент о том, что некий «непоминающий» иерей (имелся в виду протоиерей Сергий Мечёв), показавший себя «столпом», бывал у митрополита Сергия. «…Возмутительнее всего, – пишет автор, – что этот же иерей находится в близких отношениях с преосв[ященным] Серафимом, еп[ископом] Угличским, и что последний, будучи в Москве, даже был у сего иерея»[443].

Архиепископ Серафим Угличский был, как известно, одним из лидеров оппозиции митрополиту Сергию, однако М. А. Новоселов считал его недостаточно принципиальным и способным на компромисс. Поэтому в его письме к Лосевым появляется такая фраза: «В письме Ал[ексея] Ф[едорови]ча есть “нецензурное” место – о арх[иепископе] Сераф[име]. Совершенно невозможно распространять слухи, что он был у Ножичкина[444]. Это криминал, за к[ото]рый может быть привлечен к ответств[енности] а[рхиепископ] С[ерафим]. Посему вычеркните в своем экз[емпляре] это место. При чтении Н[ожички]ну я сохраню его, но распространять экземпляры с этим сообщением недопустимо!»[445] Благодаря этому письму можно атрибутировать «Письмо к “печальнику” Русской Церкви» – оно написано А. Ф. Лосевым.

Новоселову, скорее всего, принадлежит немалое число неподписанных документов сборника, он признавался Лосевым: «Я иногда спать не могу от пропагандистских мыслей»[446].

В частности, многие проходившие по «Делу “Истинно-Православная Церковь”» называли его автором произведения «Ответы востязующим – к защите отложившихся», где с помощью выписок из сочинений отцов Церкви и русских святых, почитаемых богословов и церковных историков – прп. Феодора Студита, прп. Максима Исповедника, прп. Серафима Саровского, В. В. Болотова и др. – даются ответы на некоторые самые распространенные возражения противникам митрополита Сергия.

Протоиерей Василий Верюжский на допросе 8 мая 1931 г. давал такие показания: «С Новоселовым я не раз встречался еще весной 1928 г., когда он снова находился в Ленинграде. В это время он был занят составлением своей работы – «Ответы востязующим». Это были краткие ответы на возражения наших противников. Там, где говорилось о причинах нашего отхода от митр[ополита] Сергия, контрреволюционный характер этой брошюры особенно чувствовался. Брошюра была напечатана на ремингтоне для распространения»[447]. Автором «Ответов востязующим» называет Новоселова и Н. Н. Андреева[448].

Другое произведение, авторство которого можно приписать Новоселову (возможно, в соавторстве с протоиереем Феодором Андреевым), – так называемый вопросо-ответник «Что должен знать православный христианин?». В обвинительном заключении по «Делу “Истинно-Православной Церкви”» об этом документе говорилось: «Эта брошюра была своеобразным кратким курсом контрреволюционной политграмоты, изложенным в форме диалога»[449].

В этом произведении автор отвечает на наиболее распространенные суждения, позволяющие уклониться от выражения протеста политике Заместителя Патриаршего Местоблюстителя. Первый вопрос в этой работе: «Как следует понимать слова св. ап. Павла: “Несть бо власть аще не от Бога” (Рим. 13, 1)? Ответ. Власть от Бога, а не начальник, говорит преп. Исидор Пелусиот <…> т. е. власть или идеал власти есть тот Божественный порядок, по которому одни начальствуют, а другие им подчиняются, ради Бога и по чувству долга, как дети родителям…» и т. д. Протоиерей Димитрий Иванов на допросе говорил, что это произведение написано о. Феодором Андреевым[450]. Священник Никифор Стрельников упоминает «вопросо-ответник», составленный Новоселовым[451].

В сборник вошел еще один документ, авторство которого принадлежит М. А. Новоселову в соавторстве с протоиереем Феодором Андреевым, – «Беседа двух друзей: К защите отложившихся»[452]. Этот документ написан также в форме диалога, ставшей в те годы популярной в рукописной церковной литературе.

По всей вероятности, М. А. Новоселов был автором и одного из наиболее ранних документов протеста против июльской декларации, датированного 22 октября 1927 г. (ст. ст.) (днем Казанской иконы Божией Матери). М. Е. Губонин дал название документу: «Письмо архиепископа Илариона [Троицкого] к Н. Н. по поводу Декларации митрополита Сергия [Страгородского] от 16 (29) июля 1927 г.»[453]. В сборник «Дело митрополита Сергия» документ вошел под названием «Письмо к другу». На авторство М. А. Новоселова (а не архиепископа Илариона) указывают содержание, стиль, форма, круг цитируемых святоотеческих источников, а также энергичный протест против декларации митрополита Сергия с апокалиптическими ссылками.

Из писем М. А. Новоселова к Лосевым видно, как он редактировал полемические произведения своих единомышленников. Вот только один пример. Новоселов указывает в одной из работ неназванного автора «сделать должный вывод из Яросл[авского] “отложения” (имеется в виду документ об отходе от митрополита Сергия ярославских архиереев. – О. К.), т. е. показать, что формула отложения носит явно канонический характер и что разрыв этот не какой-то своеобразно “административный”. Следует подчеркнуть и сказанное в заключении о необходимости “открытого раскаяния” м[итрополи]та Сергия и сделать определенный вывод, предупреждая снисходительный ответ м[итрополита] Аг[афанге]ла Сергию. Необходимо сотворить это, немедленно послать[454] Агафангелу и распространить, где можно. Поспешите, дорогие! Покоиться на лаврах нам, видно, рано…»[455].

Один из фрагментов из переписки М. А. Новоселова указывает на работу над композицией сборника, который мыслился не как конгломерат разрозненных письменных свидетельств, а в виде книги, построенной по продуманному плану. Так, он пишет Лосевым 18 апреля 1928 г.: «Пункты о соборе следовало бы озаглавить, чтобы читателю была ясна цель написания их. Можно так озаглавить: “Невозможность в настоящее время законного собора и отсюда необходимость уклониться от намеченного м[итрополитом] С[ергие]м”. Можно, разумеется, и иначе, но все-таки что-ниб[удь] надпишите при новом издании, которое следует распространить шире»[456]. Появление в сборнике документов «Дело митрополита Сергия» пункта 120, озаглавленного «Невозможность в настоящее время законного собора», свидетельствует, что желание Новоселова было выполнено.

Не подлежит сомнению, что не только вышеуказанные, но и многие другие документы сборника «Дело митрополита Сергия» написаны Новоселовым. В его следственном деле хранится «постановление о предъявлении обвинения» от 9 апреля 1929 г., где говорится, что «он являлся руководителем антисоветских церковников, ведущим их к переходу на нелегальное положение, распространявшим своеобразные циркуляры идеологического антисоветского характера с призывом к “мученичеству” и т. д.»[457]. Сотрудники ОГПУ считали, что Новоселовым написано около 20 «“циркуляров”, рекомендующих церковникам ту или иную тактику»[458].

М. А. Новоселов был арестован 23 марта 1929 г. Документов, датированных позднее этой даты, в сборнике нет, что, по-видимому, говорит о том, что с арестом мученика Михаила Новоселова комплектование сборника прекратилось[459].

Наталия Николаевна Андреева на допросе говорила, что ее муж сверял бумаги, предназначенные для отправки за границу, но, по ее словам, документы за рубеж не попали. «Бумаги эти состояли из документов, – говорила она, – освещающих наш отход от митр[ополита] Сергия. Я думаю, что муж знал о назначении этих бумаг именно для информации заграницы»[460].

Следователи, ведшие «Дело “Истинно-Православной Церкви”», приложили большие усилия, чтобы выявить контакты с заграницей подозреваемых лиц. В обвинительном заключении по данному делу целая глава посвящена этой теме. Чекисты упоминают имена двух лиц, которые могли быть замешаны в этом деле: биолога Марковича и некоего «астронома». В своих показаниях Н. Н. Андреева назвала его «Бернстрем»:

«Относительно Бернстрема, иностранца, могу дополнительно сообщить следующее: муж сказал мне, что этот иностранец знает Новоселова. Кроме того, священник сообщил мне, что бумаги, которые Бернстрем сверял с моим мужем и предназначенные для отправки за границу, туда не попали, как он ему, Советову, сообщил»[461].

В обвинительном заключении приводится другой вариант фамилии – Бретстед. Там говорится: «…Новоселов и бывший офицер, поп Измаил Сверчков (участник церковно-политического центра), направили в Ленинград к участникам ленинградского церковно-административного центра иностранного подданного Михаила Бретстеда, астронома, с целью получения подробной информации об организации для передачи за границу. Бретстед был в Ленинграде у участников организации: бывш[его] кавалерийского офицера, попа Советова и у попа Боголюбова. Кроме того, он три раза был у попа Андреева Федора и у его жены Андреевой Наталии Николаевны. У всех перечисленных лиц Бретстед просил сведения об организации и предлагал наладить связь с зарубежными контрреволюционными организациями через дипломатические миссии».

В книге А. А. Тахо-Годи «Лосев» проливается свет на эти события. Она пишет: «В допросе Н. Н. Андреевой появился и некий, судя по костюму, иностранец по фамилии Бернстрем, который приезжал к Андреевым от Новоселова, и ему были якобы переданы бумаги для информации за границу, но, видимо, туда не успели попасть (15/IV– 1931, л. 267). Этот загадочный иностранец, как я обнаружила, носит другую фамилию, и вовсе он не иностранец, это общий знакомый В. Д. Пришвиной и Олега Поля. Зовут его М. М. Бренстед»[462].

Священник Александр Советов на допросе 9 декабря 1930 г. говорил: «Относительно связей нашей организации с заграницей у меня нет сколько-нибудь связного представления. Но один случай мне хорошо запомнился. В один из будних дней в церкви Воскресения на крови к священнику Сергию Боголюбову обратился средних лет (лет 30–35) человек, блондин, среднего роста, скорее полный, назвавшийся духовным сыном отца Измаила, московского священника; он заявил, что, будучи заграничным подданным, предлагает свои услуги по части каких-либо сообщений или отвоза документов, что он может сделать через консульство или через миссию (Норвежскую или Датскую). Боголюбов направил его ко мне. Я сказал ему, что у нас ничего особенного нет для передачи. Я говорил с Натальей Николаевной Андреевой относительно этого случая. Откровенно говоря, я боялся, что это – агент ГПУ. Она меня успокаивала, рассказав, что у мужа ее, Федора Андреева, был действительно знакомый иностранец, духовный сын священника Измаила; священник Измаил нашей же организации, но в Москве. Этот иностранец или его родственник, по ее словам, служил в Пулковской Обсерватории»[463].

Для органов власти не было преступления опаснее, чем передача за границу материалов о репрессиях в Советском Союзе. Это всегда расценивалось как шпионаж. Священник Анатолий Жураковский, обвиненный за передачу сведений о положении Церкви за границу, получил по этому делу десять лет ИТЛ. Передача за границу документов о Русской Церкви, где имелись сведения о преследованиях, несомненно, была очень смелым поступком.

Кем же был упомянутый А. А. Тахо-Годи Бренстед, решившийся на этот подвиг? Прежде всего отметим, что его настоящая фамилия была Брендстед.

Письмо Михаила Михайловича Брендстеда к Н. А. Бердяеву, обнаруженное автором в фонде Н. А. Бердяева в Государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) в Москве, дало ответ на вопрос о личности «астронома» и пересылке документов за границу. Это письмо приводится полностью.

«Париж 21 июля 1930 года.

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Я приехал на этих днях из Москвы, где провел около 8 лет после трехлетнего пребывания в эмиграции и добровольного возвращения в Россию. Мне удалось выехать из СССР с семьей, как датскому подданному, хотя по образованию (Петрогр[адский] университет) и воспитанию, по духу своих интересов я русский, принявший православие по убеждению уже в зрелом возрасте.

Меня Вы не знаете, хотя я уже 15 лет, с 25-летнего возраста, считаю себя Вашим учеником и последователем многих Ваших идей и очень давно мечтаю с Вами познакомиться.

В Москве мне пришлось вращаться главным образом в религиозно-философских кругах интеллигенции, при этом преимущественно среди православных церковников. Я привез Вам множество горячих приветов, в частности Вашего племянника Глеба Сергеевича, затем от моих больших друзей – Александра Сергеевича Глинки, его супруги Ольги Федоровны и Михаила Ивановича Сизова, от Валент[ина] Ал[ександровича] Тернавцева и Георг[ия] Ив[ановича] Чулкова. За эти годы я был особенно близок к Мих[аилу] Александровичу Новоселову, получившему пострижение в эпископский[464] сан, ныне томящемуся в одиночке Ярославской тюрьмы. Через Дедушку, как мы его называли, мне приходилось встречаться с отцом Федором Андреевым, профессором, академиком, умершим в 1929 г. после тюрьмы в Ленинграде. Равным образом приходилось встречаться у Лосевых (позже арестованных) и с Григорием Алексеевичем Рачинским, еще здравствующим и довольно бодрым, а также и с Андреем Белым. Мне приходилось работать на церковном поприще и с отцом Валентином Свенцицкимдо его ссылки, с отцом Сергием Мечевым и с отцом Сергием Голощаповым, ныне находящимся в ссылке и тяжко болеющим. Все три имени Вам, конечно, знакомы, обо всех их я могу кое-что рассказать.

Мне удалось перебросить сюда за границу дипломатической вализой[465] довольно значительное количество рукописей (более 100 печ[атных] листов) моих друзей, гл[авным] образ[ом] из той области, в которой мне самому приходилось работать как автору, именно из области философии истории. Кроме того, я привез тем же путем большой сборник документов (до 250 лл.), характеризующих весь наш церковный раскол внутри Тихоновской церкви, в частности, переписку Митрополита Сергия с Митрополитом Кириллом. Эти документы мне лично удалось собрать в течение ряда лет под руководством Михаила Александровича, стоявшего во главе движения против митр[ополита] Сергия. Затем весь сборник был тщательно проредактирован покойным отцом Федором (Андреевым), бывшим главным советником и помощником у епископа Димитрия.

Весь этот сборник, если разрешите, я передам в Ваше распоряжение. Я знаю Вашу позицию в этом вопросе (Ваша статья по этому поводу ходила в Москве по рукам[466]), хотя мы с Вами в этом вопросе расходимся, тем не менее и передаю именно Вам, как своему учителю.

Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы назначили мне время для встречи или, быть может, Вы найдете интересным устроить рассказ мой про Россию в интимном кругу друзей Церкви, на что я охотно выражаю свою готовность.

Простите меня, пожалуйста, за беспокойство.

Преданный Вам

М. БрендстедМихаил Михайлович Брендстед42 Avenue Victor Hugo Boulogne 5/3»[467].

В письме, несомненно, идет речь именно о сборнике «Дело митрополита Сергия». Это доказывается тем, что в следующем своем письме к Н. А. Бердяеву М. М. Брендстед спрашивает: «Удалось ли Вам прочесть все “Дело митрополита Сергия”?»[468]

Ясно, что, почитатель известного философа, Брендстед самолично включил в сборник его статью «Вопль Русской Церкви», несмотря на то что статья противоречила идейному направлению документов сборника.

В письме М. М. Брендстеда к Н. А. Бердяеву упоминается переписка митрополита Кирилла с митрополитом Сергием как включенная в сборник, однако хронология сборника заканчивается письмом митрополита Кирилла к своим единомышленникам от 7 февраля 1929 г., в то время как знаменитая переписка относится к более позднему периоду (с весны 1929 г.). Эти документы обнаруживаются в деле № 13 фонда митрополита Евлогия (Георгиевского) (Р-5919). Это письмо митрополита Кирилла митрополиту Сергию от 15 мая 1929 г. (рукописная копия); ответ митрополита Сергия митрополиту Кириллу от 18 сентября 1929 г. (машинописная копия); отзыв митрополита Кирилла на письмо митрополита Сергия от 12 ноября 1929 г. (машинописная копия); письмо митрополита Сергия митрополиту Кириллу от 2 января 1930 г. (машинописная копия). Документы имеют карандашную пагинацию, начинающуюся со страницы 454, в то время как сборник заканчивается страницей 453. Эти четыре письма отличаются внешним видом от всего сборника – рукопись, синяя лента машинки (или копировальной бумаги) наводят на мысль, что эти документы не подверглись общей перепечатке, а были наспех захвачены Брендстедом с собой перед поездкой. Нет этих документов во втором экземпляре сборника, изъятом ОГПУ.

В письме содержится сообщение, что М. А. Новоселов был епископом. Оно может расцениваться как аргумент в подтверждение распространенной версии относительно епископской хиротонии М. А. Новоселова, до сих пор эта версия не имела документальных подтверждений.

Бердяев примерно с 1909 г. недолгое время входил в кружок Новоселова. Позднее он вспоминал: «Он производил впечатление монаха в тайном постриге»[469]. Сведения о епископстве Бердяев не распространял и, насколько нам известно, не комментировал.

Сборник «Дело митрополита Сергия» был подготовлен для издания за границей. Целью его было широкое ознакомление эмигрантской общественности с положением Церкви в Советском Союзе и создание общественного мнения в Европе. После того как М. М. Брендстед переправил сборник за границу, этот сборник, по-видимому, с его же помощью попал к Н. А. Бердяеву, а от него к митрополиту Евлогию, который передал сборник в Русский зарубежный исторический архив в Праге.

История богата парадоксами. Труд наиболее горячего противника митрополита Сергия был передан за границу самому рьяному защитнику Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, Н. А. Бердяеву.

Второй комплект бережно сохранялся в тайных общинах, пока в 1946 г. не был изъят при обыске и присоединен к следственному делу[470].

Не только Брендстедом интересовалось следствие по «Делу “Истинно-Православной Церкви”». По данным ОГПУ, связь с заграницей осуществлялась и с помощью некоего Марковича, ботаника.

М. А. Новоселов говорил на следствии:

«Профессор Маркович, как я слышал, в то же время называемый “мирской монах”, то есть он, будучи посвящен, продолжает в то же время оставаться профессором.

Я знал, что Маркович должен был ехать в заграничную командировку, и в беседе с ним порекомендовал ему познакомиться с митрополитом Анастасием, по слухам стоявшим в то время во главе православной миссии в Палестине (в Иерусалиме). Я просил Марковича передать митрополиту Анастасию о наших церковных делах то, что он, Маркович, знает, что ему известно. А точно я ему не сказал, что ему передавать»[471].

Ботаник, исследователь субтропических культур Василий Васильевич Маркович (1865–1941) в 1917–1921 гг. работал директором Сочинской опытной станции, а затем до 1925 г. заведовал ботаническим отделом Сухумской опытной станции. Был арестован в Сочи как заложник в 1920 г., затем в 1921 г., вскоре был выпущен.

В 1921 г. он тайно принял монашеский постриг в рясофор в Симоно-Кананитском мужском монастыре на Новом Афоне, а в 1922 г. был тайно пострижен в мантию с именем Нестор. Переехав в 1925 г. в Ленинград, Маркович стал работать научным сотрудником Всесоюзного института растениеводства. Монах Нестор был членом Александро-Невского братства в Ленинграде. По делам службы он участвовал в экспедициях в Палестину, Индию, на Цейлон, в Японию, откуда привез образцы ценных культур. Во время пребывания в Палестине монах Нестор (Маркович) смог увидеться с архиепископом Анастасием, который возглавлял Русскую миссию в Палестине, и передать ему церковные материалы.

А. Ф. Лосев на следствии говорил:

«Относительно связей с заграницей могу показать следующее: от Новоселова я узнал, что у него был знакомый профессор ботаник Маркович, который был в длительной заграничной командировке. Новоселов, как будто (с его слов) – информирован был о том, что заграницей декларация митрополита Сергия об отношении к соввласти расколола церковь на большую, согласную с ним более или менее сторону и сторону небольшую численно, но состоящую из наиболее авторитетных церковников. Новоселов говорил, что Маркович видел за границей видных деятелей и беседовал с ними»[472].

Монах Нестор в 1932 г. был арестован и по приговору выездной комиссии коллегии ОГПУ от 22 марта 1932 г. был осужден на десять лет лагерей. Отбывал заключение в Карагандинском лагере.

0 его освобождении хлопотал академик Н. И. Вавилов, благодаря его хлопотам Марковича перевели в Дмитлаг, где он работал ботаником в производственно-исследовательской лаборатории. Вавилов продолжал хлопотать о переводе престарелого ученого в Ленинград. В одном из писем начальнику управления Дмитровского исправительного трудового лагеря Фирину 8 января 1934 г. академик писал:

«В вашем ведении находится профессор Вас. Вас. МАРКОВИЧ, который работает примерно полгода. Возраст его около 70 лет. Это крупный работник – ботаник, лучший знаток субтропических культур, основатель первого научного субтропического учреждения – Опытной Станции в Сухуми, где он работал около 40 лет. В последние годы он работал под моим руководством во Всесоюзном Институте Растениеводства, заведуя субтропическими культурами, и был командирован нами для сбора различных субтропических культур – хинного дерева, каучуконосов, субтропических плодовых – в Палестину, Индию, Яву и Цейлон, где он пробыл около 3 лет, собрав большой материал, который ныне испытывается в наших субтропиках. Надо сказать, что попасть из Советской страны в Индию, на Яву дело исключительной трудности, так как обычно советских ученых туда не пускают. Маркович собрал большой материал, но, к сожалению, отчета он не успел окончить перед арестом. Знаю я В. В. Марковича как исключительно добросовестного труженика, преданного делу и знающим его. Мы крайне заинтересованы, по деловым соображениям, в получении обстоятельного отчета об его путешествии в Индию и на Яву, где он изучал, по нашему поручению, культуры, которые мы ныне развиваем в наших субтропиках»[473].

В начале 1937 г. Маркович был освобожден. Жил без пенсии в Малой Вишере, а затем оказался в оккупации. «После освобождения его как неблагонадежного выслали на север, где Маркович и погиб»[474].

Михаил Михайлович Брендстед

Вышеизложенное заставляет внимательнее присмотреться к личности Михаила Михайловича Брендстеда, который был одним из журналистов, распространявших за рубежом сведения о Русской Церкви в Советской России, причем не только трудами по переправке документов, но и с помощью собственного пера. По крайней мере, один из его очерков – «Два праведника»[475] – был указан в качестве источника протопресвитером М. Польским в его знаменитом двухтомнике.

Выходец из обрусевшей семьи, М. М. Брендстед родился 31 мая 1890 г. в Санкт-Петербурге в семье датского подданного. В 1914 г. окончил юридический факультет Петроградского университета. Работал в различных издательствах. В 1920 г. выехал в Данию к больному отцу, а после его смерти возвратился в 1922 г. в СССР, где работал в Центросоюзе и различных центрах сельскохозяйственной кооперации. Но не эта деятельность занимала его ум и сердце.

В эти годы был близок к кружку лиц, называвших себя «анархо-мистиками», «тамплиерами». Лидером российских «тамплиеров» был Аполлон Александрович Карелин, который, вернувшись в Россию после двенадцатилетнего пребывания во Франции, организовал в начале 1920-х гг. кружок «ордена», являвшимся одним из ответвлений масонства. Первыми рыцарями, принявшими посвящение, были артисты Ю. А. и В. А. Завадские, М. А. Чехов, математики А. А. Солонович и Д. А. Бем, научные работники Н. И. Проферансов, М. И. Сизов, Н. П. Киселев и др.[476] В мировоззрении «тамплиеров» были перемешаны идеи анархо-коммунизма, христианства, оккультизма и пр. Центром этой то ли оккультной, то ли политической организации стал музей им. Кропоткина в Москве.

Некоторые из членов «ордена» (как Брендстед) считали, что взгляды рыцарей неотъемлемы от христианства, другие далеко уходили в оккультизм и различные мистические учения. Кто-то вырвался из этих кружков в подлинное православие. Прослеживается связь и с высшими правительственными кругами: лидер движения «тамплиеров» А. А. Карелин был членом ВЦИК в 1918 г. Близок к Аполлону Андреевичу Карелину был секретарь президиума ЦИК Авель Сафронович Енукидзе.

Судя по письму М. М. Брендстеда, в числе его знакомых были Андрей Белый, отдавший немалую дань мистическим течениям, в частности антропософии, биофизик, розенкрейцер и антропософ М. И. Сизов, Г. И. Чулков, прославившийся как автор книги «О мистическом анархизме»[477], в которой он проповедовал индивидуализм и внутреннюю свободу личности, отрицавшую любую форму контроля над собой.