Картина с кляксой Гусев Валерий
– Это Славский подбросил. Это нам с тобой взятка, чтобы мы его пожалели. Давай не будем есть, – Алешка сунул в рот конфету, – вдруг они отравлены?!
Я тоже взял конфету – погибать, так вместе. Пожевал, проглотил, прислушался к внутреннему голосу – признаков отравления не ощутил. Но вот признак того, что совсем недавно я уже такую конфету глотал, несомненно присутствовал.
– Как тебе? – спросил я Алешку.
– Нормалек. Но здорово надоело. Надо подышать немного под березами.
Когда я спустился вниз, Алешка сидел на крылечке и лениво бросал нашим собакам пустую пластиковую бутылку из-под воды. Грей и Грета лениво догоняли ее и без особого куража клали «апорт» Лешке под ноги. Все трое время от времени заразительно зевали. Я присел рядом и тоже зевнул. Но не от жары, а на нервной почве.
– Записку передал? – спросил Алешка.
– Вручил. В собственные руки. – Я почувствовал усталость. То ли от жары, то ли от напряжения. – С помощью студента Истомина. Виталик созрел. Вот-вот лопнет.
Алешка вдруг так забористо зевнул, да с таким взвизгом и лязгом зубов, что наши собаки подскочили от зависти.
– Пошли, Дим! – Алешка вскочил, поддернул молнию на шортах. – Ты думаешь, что я все это время с удочкой просидел? Или обдуванчики на салат собирал? Я, Дим, почти все уже сделал!
– И что ты сделал? Самолет построил?
– Куда нам два самолета? – удивился Алешка. Напомню, что один самолет он уже построил, в прежние годы. И даже на нем полетал. Один раз. Недолго. Полминуты. – Пошли, я тебе одну вещь покажу. В глубине рощи.
Поскольку оперов с велосипедом и коляской мы уже давно на своем горизонте не наблюдали, то без всяких проблем углубились в березовую рощу. Зачем? Сейчас узнаю – Алешка больше любит показывать, чем рассказывать.
Пока мы молча брели меж березок, я с грустью заметил, что листва на них уже не такая свежезеленая, как в начале лета, что трава под ногами не шелковистая, а уже немного шуршит, и всякие цветочки склоняют свои разноцветные головки, будто засыпают. И птицы уже не так задорно щебечут, и небо уже не такое синее, а облака на нем уже не такие белые.
Алешка, наверное, почувствовал то же самое.
– Скоро осень, Дим, – сказал он. – Опять школа начнется. Ты рад?
А то! Еще как! Прямо щас лопну от радости!
– Ты, Дим, счастливый. – Алешка вздыхает. – Тебе только один год остается в школу ходить. А мне… еще сто лет.
– По десять лет в каждом классе собираешься сидеть? До пенсии?
– А что? Зато знаешь каким умным в старости буду! Как дед Строганов.
Вот это уж совсем ни к чему.
Мы вышли на край рощи. Это место называлось Сторожкой. Никакой сторожки тут давным-давно уже не было. Просто когда-то на месте болота было озеро. А на берегу – лодочная станция. И была будочка, где лодочник держал весла и пробковые спасательные круги. Озеро постепенно заглохло, потому что за ним не ухаживали, заросло осокой и всякой трясиной, а сторожка развалилась – остались только некоторые бревна сруба. Местные ребятишки сделали на ними навес из веток и собирались здесь по вечерам. Вот и вся Сторожка.
Впереди зашуршали под ветром камыши. Они дружно клонились то в одну, то в другую сторону, кивали друг другу своими коричневыми гусарскими султанами.
Я давно здесь не бывал: не нравилось мне это место. Особенно та коварная изумрудная поляночка. Которая скрывала мрачное болото и манила побродить по свежей густой травке. Бархатистой такой.
Не знаю, утонул ли кто-нибудь из людей в этом болоте, но козу Пантюхиных пришлось спасать. Вообще-то она вредная коза. Драчливая, упрямая, с противным голосом – будто крышка кипящего чайника дребезжит. Но очень красивая – белоснежная. Соблазнилась веселой травкой и вбухалась по самую шейку. Хорошо, что дед Сороко из Пеньков, как бравый ковбой, сумел накинуть, как лассо, веревку ей на рога. Козу вытащили. Из белоснежной она стала черномазой. Попыталась отряхнуться, мекнула и поддала деду Сороко рогами в благодарность.
Пантюхины три раза мыли ее разными шампунями. Отмыть – отмыли, но от едкого болотного запаха так и не избавили. Была она Злючкой, а стала Вонючкой…
Мы подошли к самой стеночке камышей. Мне показалось, что к этой зловредной полянке проложилась среди зарослей довольно заметная тропочка.
– Тут кто-то ходил, что ли? – Мне стало неуютно. Туда дошел, а обратно не вернулся?
– Это я ходил, – безмятежно признался Алешка. – Тропку прокладывал.
– Тебе это надо? – Я так испугался за него, что даже разозлился.
– Еще как! – сказал Алешка с радостью. – Засада в западне. С приманкой.
Где тут засада, где западня, я не разглядел. Хорошо, что он в самом деле звероловную яму не выкопал у музейного порога.
– Тебе это надо? – снова и еще более строго спросил я.
– А то! – Алешка пожал плечами. – Люди приедут за картинами, Дим.
Очень внятно изложил.
– Ну и что?
– А где картины?
– А где картины? – тупо повторил я, совершенно забыв о содержании записки.
– Вон там, Дим, в зеленой травке. Лежат, дожидаются, когда их спасут.
– Откуда ты знаешь?
Алешка улыбнулся своей хитрой и снисходительной улыбкой.
– Догадался.
– Они же там погибнут!
– Ни за что! Их, наверное, кто-то в пленку замотал.
– Кто? Тетя Зина? Дед Строганов? Фуфырь?
– Не угадаешь, Дим.
– Пошли домой, – сказал я. – Скоро родители приедут.
– И собаки соскучились. Они нам будут рады, а от родителей попадет. Внятно изложил?
Тут до меня что-то начало доходить.
– Лех, но это же опасно.
– Ни капельки. Во-первых, мы пойдем с охраной. А потом я как заною, как во всем сознаюсь, как всего наобещаю. Первый раз, что ли?
Да, такой опыт у него есть. Школьный. Он сперва сделает большие удивленные глазки, потом их смущенно потупит, а потом закивает головой: правда-правда, я больше никогда так не буду. И меньше – тоже.
– Нет, Лех, так не годится. Надо папе сказать.
– У папы своих жуликов хватает.
– Тогда майору Злобину.
– Никогда! Он, Дим, ничего не умеет. Сколько времени прошло. А он только заметочки в газеточки пишет. О суровых и опасных буднях. Полиционер! – и столько в его интонации было возмущения с презрением, что я не нашелся возразить.
Мне стало неспокойно и захотелось домой. Тем более что солнце уже потухало за лесом, от болота тянуло сыростью и прелью, а за болотом зловеще каркала дурная ворона.
Я опять взглянул на изумрудную лужайку, в мрачной глубине которой скрывалась лакомая приманка для бессовестных жуликов, и плечи мои зябко передернулись. А над болотом начал скапливаться холодный туман. Колеблющийся такой. Будто в его зыбкой белизне бродили зловещие тени…
Глава XII. Внятно изложил?
Когда мы добрались до своего фургончика, уже совсем стемнело. Грета укоризненно помахала нам хвостом: время ужинать, а вы где-то шляетесь, все родителям расскажу.
А где они, наши родители? Им Большой театр дороже родных детей. Я почему-то почувствовал, что с родителями мне было бы спокойнее. Что-то внутри меня тревожно трепыхалось, как-то не по себе было. Хотелось покрепче запереть дверь и спрятаться с головой под одеяло. И Гретка вела себя беспокойно. Все время прислушивалась, повизгивала и порыкивала. А потом вдруг грозно залаяла и бухнула передними лапами в дверь. За которой был какой-то неясный шум. Мы переглянулись и затаились.
Но тут под окошком раздалось:
– Боу-воу!
Алешка радостно взвизгнул и отпер дверь. Мама подхватила его и вместе с ним вошла в сарайчик. А папа потеснил меня и добродушно сказал:
– Домой, домой, ребята.
Но я кое-что увидел и кое-что услышал. У нас на участке стояли кроме папиного служебного джипа полицейский «уазик» и камуфлированный автобус. Он слабо светился изнутри, и мне послышалось, что там нежно бренчит гитара. Или россыпь патронов у кого-то в кармане.
– Домой, домой. – Папа оттеснил меня от двери и запер ее.
Мне показалось, что он погружен в мысли, а мама была погружена в свои впечатления от сказочного балета. Или оперы. Мы так и не поняли. И вообще, мне показалось еще, что они были вовсе не в театре. Уж папа-то – точно. Хотя бы потому, что из своих редких походов в театр или в гости они приносят нам в клювиках добычу – хорошие конфеты или бутеры с икрой.
Сегодня они привезли сосиски и пакет молока.
– Спать, спать, – сказала мама. – Я так устала.
– Я тоже, – сказал папа. – А завтра у нас гости.
– Тетя Зина? – спросил Алешка.
– Дядя Вадим, – усмехнулся папа. – Надо его хорошенько принять.
– Мы его бледнолицыми поганками и салатом из обдуванчиков накормим, – предложил Алешка. – Или лягушкиными лапами. У нас их полно.
– Алексей! – Мама даже побледнела. – Ты можешь не говорить гадостей перед сном?
– А утром можно?
– Смотря какое утро будет, – сказал папа. – И кстати, верните-ка мне мой бинокль. Срочно.
Вот это фишка!
– Щаз! – сказал Алешка. И мы улизнули на свой чердак по имени антресоль. И уселись на свои матрасы, как пенсионеры на лавочки – грустные такие. Что делать?
– Дим, тихонько вылезай в окно. Может, он там еще висит, на заборе.
– Ага, висит. На самом видном месте.
– Дим, а давай отдадим папе футляр, и мы ничего не знаем.
– Папа сразу поймет. Футляр-то пустой, легкий.
– Это без вопросов. Засунем в него твои кроссовки. Папа удивится и растеряется. А мы скажем: «Ты, папа, неслабо придумал».
Алешка, больше не раздумывая, снял с гвоздя футляр и едва не уронил его.
– Ого! А ты раньше меня додумался. – Он расстегнул футляр и… тупо хихикнул. Бинокль был на месте.
Алешка плюхнулся попой на матрас и прошептал:
– Это опять домовой, Дим. Или какая-нибудь добрая ведьма.
Он вытащил бинокль, осмотрел его, будто боялся, что он сейчас же растворится в воздухе. Передал его мне дрожащей рукой.
Бинокль как бинокль. Папин.
– Скоро вы там? – донесся снизу папин голос. – Уснули?
Алешка схватил мои кроссовки и запихнул в футляр. И спустил его в люк на ремешке. Сел, увидел у меня в руках бинокль. И взвизгнул:
– Еще один? Они что, размножаются?
Ну и денек сегодня! Нужно его поскорее заспать. Тем более что у нас завтра гости. На болоте.
Когда мы утром встали, мама испекла оладьи, Гретка позавтракала и выпрашивала оладушку на закуску, а папы уже дома не было. И не было на нашем участке никаких машин, и не звучали гитарные струны. Приснится же такое.
– Мы пошли лягушек к обеду ловить, – обрадовал Алешка маму после завтрака.
Она легонько шлепнула его и затворила за нами дверь.
Все кругом было как обычно. Ворона терпеливо караулила мышку возле скворечника. Шелестела листва. Ревел в Пеньках дядя Юра. То есть ревел не сам дядя Юра, а его трактор. Дребезжала у кого-то на крыше пантюхинская коза Вонючка.
А мы пошли заманивать врагов в западню. Самим бы нам в нее не попасться. Алешка шагал бодро и весело, а я был босиком.
– Это полезно, – утешал меня Алешка. – Гретка вон всю жизнь босиком ходит. Зато у нее какие зубы. Без всяких кариесов.
По дороге мы зашли за Греем и дядей Кузей, объяснили им задачу. Дядя Кузя захватил свою резиновую дубинку, а Грей зачем-то сплющенную бутылку из-под воды.
– А что ты босиком? – спросил меня дядя Кузя. – Неужто Грей обувку своровал?
– Нет, – объяснил Алешка. – Он свои кроссовки на бинокль сменял.
– И то дело, – покладисто согласился дядя Кузя. – Ну вот, пришли. Какая будет наша диспозиция?
– Вы с собаками и с Димкой – вон за этим отдельно стоящим кустом. А я – в отдельно стоящей Сторожке. Только вы раньше времени на помощь мне не бросайтесь, а то врагов распугаете. Я буду орать, а вы не слушайте.
Объяснил. Очень внятно изложил. «Мне будут голову отрывать со всеми ушами, а вы любуйтесь».
Но мы послушно залегли за отдельно стоящим разлапистым кустом орешника. Уложили собак. И очень вовремя. Послышались решительные шаги и злобные голоса. К Сторожке поспешали двое – Виталик и Славский в шляпе.
Алешка попробовал улизнуть, но Виталик мощно и широко стал на его пути, а Славский схватил за руку. Главное сейчас – чтобы собаки не бросились на помощь.
– Попался? – злорадно спросил Виталик.
– Попался, – грустно признался Алешка. – Уж попался так попался.
– Где картины?
– А я знаю? – жалобно проблеял Алешка. – Вы же их сперли.
Виталик достал из кармана нож, выщелкнул лезвие. Я было привстал, но дядя Кузя положил мне руку на плечо.
– Я тебе сейчас ухи отрежу!
– Дяденька, я больше не буду!
– Где картины? – встряхнул его Славский.
– Вы же сами их в дедов гроб спрятали, а я виноват?
– Смотри-ка, – сказал Славский Виталику, – он прекрасно знает, где лежали картины! Проговорился, шпаненок! Куда ты их дел?
– Правда, не помню, – занудил Алешка. – Наверное, продал. И чипсов накупил.
– Придуривается? – загремел Виталик. – Оттяни ему ухо!
– Ай! Не надо! Я их спрятал.
– Где?
– Вон там. – Алешка махнул в сторону болота.
– Покажь!
Они повели Алешку к камышам, остановились.
– Вон, – показал Алешка, – видите, там лужайка такая, зелененькая? Вот в самой середке они упрятаны. Закопаны. Давайте я принесу.
– Нашел дурака! – рявкнул Виталик. – Попридержи его. – И он со всей дури ломанулся в болото.
Славский не выдержал и, выпустив Алешкину руку, бросился вслед. Но почти сразу же, сообразив, успел вернуться. Виталик по своей тяжеловесной инерции пролетел почти до середины лужка. И застрял. И начал погружаться в трясину.
Славский с трудом добрался до твердого, выполз на берег и, грязный до пояса, попер на Алешку. Но не вышло. На пути у него стал дядя Кузя, поигрывая дубинкой, а по бокам его скалили белые клыки две громадные овчарки. Вернее, скалила зубы только Грета, а Грей держал в зубах блестящую пластиковую бутылку и был похож на пирата с кортиком в зубах.
– Эй! – заорал Виталик. – А как же я? Меня спасать надо! – Он уже погрузился по все нижние конечности.
– Кто тебе сказал? – удивился дядя Кузя. И повернулся к Славскому: – Как же от тебя грязью воняет! Иди мыться.
И мы пошли домой. По дороге Алешка со смешком прикладывал ладошки к ушам. А я беспокоился за Виталика – не утонул бы.
– Не утонет, – успокоил меня дядя Кузя. – Когда Леха до меня обратился, я справки навел. Там неглубоко. Одно время на этом болоте клюква поселилась. Ну, местные там гать из хвороста настелили. Так что дно у трясины твердое. Коза, конечно, может утонуть.
– А козел не утонет, – с сожалением вздохнул Алешка.
– Куда идем, командир? – спросил его дядя Кузя.
– На место еще одного предстоящего задержания, – с важностью ответил Алешка. – К музею.
Возле музея было целое скопление: автобус с омоновцами, «уазик» с оперативниками, папина машина. И еще – немного в стороне – два навороченных джипа и длиннющий «Кадиллак» с черными стеклами. Возле него стояли папа, генерал Иван Трофимович и чем-то знакомый толстый носатый дядька. Он был в наручниках, но улыбался. Пока я к нему приглядывался, Алешка радостно завопил:
– Здрасьте, дядя Вадим! – И я тоже его узнал: тот самый владелец острова, с которого стрелял в нашу лодку олух-охранник. – Смотрите, кого я к вам привел! – И он показывает на Славского.
Художник выглядел противно: грязен до пояса, шляпу потерял – лысина сияет. И тоже в наручниках. Я даже не заметил, когда дядя Кузя его «окольцевал». А Корольков брезгливо отворачивается. Да, Славский уже не отмоется.
– А ваш Пищухин, – не унимается Алешка, – тонет в болоте. Его там лягушки кусают.
Папа – он еще в некотором остолбенении – взял себя в руки и посылает оперативника на помощь Виталику. Из толпы зрителей вылез дед Сороко:
– Начальник, это дело не простое. Я опыт имею – подмогну. Только за веревкой сбегаю.
– Вы его за шею цепляйте, – кровожадно советует Алешка.
– Все это хорошо, – весомо говорит папин начальник генерал Иван Трофимович. – Сработали ваши ребята профессионально. Однако где же похищенные картины?
– На допросе задержанные покажут, – подскакивает майор Злобин. – Никуда не денутся.
Генерал от него отворачивается, и наступает Алешкин звездный час.
– Щас принесу ваши картины, – скромно обещает он. – Я их разыскал и спрятал. С риском для жизни. Пошли, что ли?
По нашему дачному поселку словно праздничная демонстрация. Не хватает только оркестра, флагов и цветов. Картина такая: впереди шагают наши две собаки. Следом – Алешка с задранным носом, аж спотыкается время от времени. За ним – вплотную – папа и генерал. На груди у папы футляр от бинокля, из которого свисает лохматый шнурок кроссовки. Потом следуют два папиных опера и двое омоновцев в камуфляже и с автоматами. Сзади радостно идет возбужденная толпа, директор музея поддерживает под руку почти падающую в обморок тетю Липу. Со шваброй на плече шагает, печатая шаг, бравая уборщица тетя Клава. А в сторонке скромно плетемся мы с тетей Зиной. Она зачем-то тащит здоровенный футляр от контрабаса. А я застенчиво шлепаю босыми ногами.
Вся колонна демонстрантов замирает в тишине возле нашей калитки. Пробивается через толпу фотокорреспондент местной газеты. Алешка, подтянув шорты, уходит в дом. Торжественный момент. Завершение операции. Триумф!..
Триумфатор выходит на крыльцо. С большими от изумления глазами, вопросительным хохолком на макушке, со сползшей молнией шортов и… с пустыми руками.
Алешка их разводит и зачем-то показывает всем пустые грязные ладошки. И спокойно говорит:
– Кто-то их опять спернул.
И в мертвой тишине раздался тоже спокойный голос.
– Никто их не спернул, – сказала тетя Зина и расстегнула футляр. Внутри – плотный рулон холстов, обтянутый пленкой. Вот так вот! Ну и судьба у этих картин: то в музее, то в гробу, то в музыкальном футляре.
– Мне дал их на сохранение мальчик Леша, – объясняет тетя Зина. – Он так часто перепрятывал картины из одного тайника в другой, что все время забывал, где они в настоящий момент находятся. А вчера пришел такой серьезный и говорит: «Теть Зин, я ухожу на задание. Сберегите эти бесценные шедевры. А если я не вернусь, – тут голос ее дрогнул, – отдайте их какому-нибудь генералу».
Да, многому она у Алешки научилась! Красиво врать, например.
Тут тетя Зина вытащила рулон, взяла его, как знамя, и протянула генералу Трофимычу. Рулон был тяжелый, качнулся в ее руках и чуть было не свалился на генерала. А тут еще в толпе послышался смачный шлеп – тетя Липа упала в обморок от радости.
Казалось бы, все закончилось, но остались многие непонятки. Для папы, например.
– О вашей самодеятельности, – сердито сказал он, когда мы остались одни в своем фургончике, – разговор впереди. Сейчас речь о моем бинокле. Где он?
Алешка взлетел на антресоли и слетел обратно. С биноклем. Но я бы не удивился, если бы и бинокль куда-нибудь делся.
– Вы меня подставили! – Папа был грозен.
Потому что получилось так. Папин генерал скучал по оперативной работе своей молодости и пожелал лично наблюдать захват группы Славского. Они с папой скрытно устроились в доме Коляши. Генерал пожаловался:
– Далековато все-таки. Не все детали будут просматриваться.
– Возьмите бинокль, товарищ генерал. – Папа протянул ему футляр.
Генерал расстегнул его. И произнес:
– Оригинально. А бинокль вы держите на полочке для обуви?
– Вы меня подставили! – бушевал на нас папа. – Вместо бинокля – грязные кроссовки!
– Почему это грязные? – обиделся Алешка. – Я их протер.
– Чем?
– Своим носовым платком.
– Вот потому и грязные! И вообще, что за дурацкая идея?
– Сами не знаем. Это домовой! Это он, пап, вернул бинокль! Это он вернул мою бейсболку! Это он перепрятал картины!
И тут до нас с Алешкой дошло, что это не домовой, а добрая ведьма по имени тетя Зина. Она, оказывается, все время нас подстраховывала. Вот о каких счастливых школьных годах шептался с ней папа накануне своего отъезда. Он, видимо, не очень-то доверял операм бездарного майора Злобина. Это тетя Зина вернула Алешкину бейсболку, прибрала оставленный на заборе бинокль, пополнила запас конфет.
Алешка, после того как нашел картины в любимом гробу деда Строганова, в самом деле все время их перепрятывал. И тетя Зина, когда пришла к нам прибраться, обнаружила клад в нашем угловом шкафчике, где у мамы хранились грабли и половая щетка. Это место показалось тете Зине не очень надежным, и она уложила картины в контрабасовый футляр. Вообще-то могла бы и в полицию отнести. Впрочем, и мы тоже. Но уж очень не хотелось помогать майору Злобину.
Накануне отъезда мы всей нашей дружной семьей мирно сидели на крылечке. Приходили в себя после всех исторических событий. Папа что-то черкал у себя в блокноте, Гретка старательно грызла палочку, Алешка пытался эту палочку у нее отобрать, а мама, проводив глазами сорвавшийся с березы желтый лист, с задумчивой грустью сказала:
– Вот и осень на пороге – миновало еще одно лето. Скоро начнутся дожди, птички соберутся в теплые страны. Аисты улетят. Каждую осень улетают. И что им там надо, в этой Африке?
– Они туда детей носят, – со знанием дела объяснил Алешка.
– А оттуда бананы? – хмыкнул папа.
– Обдуванчики, – хмыкнул в ответ Алешка.
– А давайте напоследок, – предложила мама, – полаем все вместе по-английски.
И они так залились звонким собачьим лаем, что с ближней березы листья посыпались градом, а за рекой, в Пеньках, с завистью отозвались местные собаки.
…Пока моя семья дружно лаяла, я думал, вспоминал. Мне хотелось, чтобы вся эта история как-то улеглась в памяти. От своего начала до своего конца…
Когда Славский увидел работы Истомина, его озарила подлая идея. Созрел план – заменить подлинники копиями студента. Дед Строганов снял размеры рамок и сделал точно такие же, в них Славский вставил работы Истомина. Жулики выбрали время и заменили картины, которые Виталик вынес из подвала профессора – для этого Славский и устроил его в дом Вознесенского. Старые рамки дед с помощью Виталика сжег темной ночью у нас на глазах. Поверх украденных картин Славский намалевал свои треугольные сюжеты, а Рыжий Рудик подготовил их вывоз за границу.
Славский, которым уже интересовались наши правохранительные органы, на время спрятался, уложив картины в один из гробов мастера Строганова, где их и разыскал мой младший брат и двадцать раз перепрятывал с места на место, пока их не нашла тетя Зина – добрая ведьма.
И еще я думал о том, как неожиданно и странно переплетаются совершенно разные события. Ведь этот Вадим Петрович Корольков, с острова которого нас обстрелял охранник, был главным организатором похищения предметов искусства из нашей страны для продажи частным коллекционерам. Папа «вычислил» его в Германии, разузнал оперативным путем его планы и сорвал их.
Сначала Корольков руководил всей этой аферой из Германии, рассылал своих агентов и принимал их сообщения. А потом принял решение (к этому его профессионально подтолкнули папины сотрудники), как он сам говорил, совершить «инспекторскую проверку», в том числе посетить и наш пострадавший музей, выйти на прямой контакт с преступной группой Славского.
И кстати, его агент Рудик тоже попался со всей компанией. Правда, когда его задерживали, он попытался «качать права»:
– Который есть гражданин Германии – руки прочь!
На что омоновский боец добродушно ему ответил:
– Ты, немецкий фриц, сначала свои ручки давай, – и защелкнул наручники.
Вообще этот Корольков свое преступное дело здорово развернул. Папа нам сказал, что на том самом острове он устроил целый склад украденных исторических и художественных ценностей. Там были даже личные вещи наших великих людей. И я вдруг понял, что на том частном острове мы тогда побывали далеко не случайно…
От размышлений меня отвлек веселый смех родных, и я поспешил к ним. Смеялась даже Грета – блестящими зубами и сияющими глазами.
Оказалось, что Алешка, когда мама раздумывала, чем бы отблагодарить тетю Зину, ляпнул:
– Нужно устроить ее личную жизнь. Замуж отдать. За деда Строганова. Он богатый и хозяйственный. Тетя Зина будет ему пироги печь и учить виноград ножичком чистить.
Но это еще не все. Высказывая свои дикие, но симпатичные мысли, он тем временем аккуратно заворачивал в папину газету бывшую мамину разделочную доску.
У этой доски непростая судьба. Мама ее искромсала, Лешка заляпал краской, а потом сделал из нее кормушку для синичек. Сейчас он ее снял, потому что с нашим отъездом семечки сыпать будет некому, и зачем-то старательно упаковывал.
– И что это будет? – с интересом спросила мама.
– Это будет мой дар Галдарее абстрактной живописи. Автопортрет Славского.
Мама хмыкнула, папа захохотал. А ведь улетный дар: блямбы красок и блямбы птичек. Фу! В духе времени и стиля.
– Ты туда еще мышку заверни, – посоветовал я.
– Обойдутся. Вороне без нее скучно будет.
Читать бесплатно другие книги:
