Чувство льда Маринина Александра

Москва, февраль 2006 года

Она уже много лет назад научилась просыпаться ровно за пять минут до звонка будильника, в 5:25. Еще семилетней девочкой Нана вставала в половине шестого, а в семь утра начиналась тренировка. Она не катается больше десяти лет, а привычка осталась, тем более Никита тоже, как и она, занимается фигурным катанием и у него тоже утренние тренировки.

Открыв глаза, Нана, опять же по давно сложившейся привычке, перебрала мысленно предстоящие сегодня дела. Поднять сына, проследить, чтобы сделал зарядку, накормить завтраком его и себя, отвезти на каток. Да, не забыть бы, сегодня двадцатое число – день «обязательного замера». Может, пропустить? Ничего страшного, если она проведет «замер» завтра, очень уж погода неподходящая, в такие дни у нее совсем нет ни сил, ни малейшего желания делать лишние телодвижения. Как говорят спортсмены, она сегодня явно «не в ногах». Нет, ерунда все это, раз установила себе двадцатое число каждого месяца, значит, так и будет. Нечего дурака валять. А то один день пропустишь, второй, третий… А потом спохватишься – и спина уже не гнется. Позвоночник – это здоровье, долголетие, это жизнь. Нельзя запускать.

С семи до девяти у нее свободное время, если поехать от Дворца спорта в сторону работы в семь, то дороги будут еще пустыми и она доберется минут за двадцать. До начала рабочего дня останется полтора часа. Что она собиралась сделать, когда вчера запирала кабинет? Оставила какие-то бумаги на утро? Кажется, нет. Ничего срочного. Совещание, как обычно, начнется в десять. Значит, можно заняться чем-нибудь приятным, например, составить график контрольных проверок на ближайшие три месяца. Составлять графики Нана любила и неукоснительно их соблюдала, это помогало ей поддерживать ощущение стабильности. Пока она каталась, у нее в комнате всегда на самом видном месте висел годовой план тренировочной подготовки, и каждый раз, глядя на него, она думала о том, что как бы ни складывалась жизнь, но за год она должна отдать тренировкам 960 часов, и в июне этих часов будет 43, а в сентябре уже 100, пик нагрузок придется на октябрь, потом наступит соревновательный период, и объем тренировок станет поменьше – нужно беречь силы для выступлений. Потом период соревнований закончится, и в апреле – мае наступит период восстановительный, и будет мало льда, больше отдыха, спортивных игр и общефизической подготовки. И так из года в год. Это вселяло уверенность: не может случиться ничего плохого, она не заболеет и не умрет, потому что есть же план, вот он, составлен тренером и повешен на стенку, и его обязательно надо выполнить. Страх внезапной смерти преследовал Нану Ким с раннего детства, с того самого дня, как умер от бурно развившегося отека легких ее маленький братик, и избавиться от этого страха она так и не смогла по сей день, зато научилась справляться с ним при помощи планов и графиков. Выполнять запланированное означало для нее контролировать свою жизнь, управлять ею, а ведь это так важно. Отец много лет назад говорил ей: «Ты катаешься не для того, чтобы стать чемпионкой, а для того, чтобы научиться управлять своим телом, каждой своей мышцей, каждым самым маленьким сосудиком. Управляя телом, ты учишься управлять собой, а управляя собой, ты будешь управлять всей своей жизнью. Если твоей жизнью не будешь управлять ты сама, это обязательно будет делать кто-нибудь другой».

Значит, составить график проверок по всем объектам и подразделениям, провести совещание… Ой, господи, пора подниматься, уже будильник верещит.

– Никитос! – крикнула она, натягивая трико. – Подъем! На зарядку становись!

Нана с удовольствием взглянула на радостную и совсем почти незаспанную мордашку двенадцатилетнего сына. Ему ранний подъем не в тягость, он так любит кататься, что готов вставать и раньше. Предложи ему тренироваться по ночам – вообще спать не будет, только пусти на лед.

– Тащи сантиметр, – скомандовала она, слегка размявшись и вставая на невысокую скамеечку.

Никита с готовностью принес сантиметр и привычно опустился на колени. Нана наклонилась, плотно сдвинув ступни и выпрямив ноги, стала тянуться вниз. Пальцы рук ушли за край скамейки. Сын замерил расстояние между краем скамейки и кончиками пальцев.

– Шесть сантиметров, – торжественно объявил он.

Хорошо. Значит, позвоночный столб пока еще сохраняет гибкость. Для тридцатипятилетней женщины, давно оставившей спорт, вполне приличный показатель. В период активных тренировок этих самых сантиметров было семь. Но ведь тринадцать лет прошло.

– Точно? – на всякий случай переспросила она.

– Ну… пять и восемь. Я округлил.

– Никитос, – строго произнесла Нана, – спорт не терпит приблизительности. Уж тебе ли не знать.

Никита уныло вздохнул. И без лишних слов было ясно, что она имеет в виду: у мальчика постоянно возникали проблемы с обязательными фигурами, где необходима просто-таки геометрическая точность и выверенность каждого движения до миллиметра. Просто удивительно, как ему удалось выполнить нормативы кандидата в мастера спорта. Конечно, он мальчик гибкий и прыгучий, скольжение у него хорошее, но вот со «школой» беда.

Завтракали молча, как всегда бывало в день утренней тренировки. Никита, унаследовавший от матери стремление ко всему готовиться заранее, еще дома, сидя за столом, мысленно рисовал фигуры, которые ему спустя час придется рисовать лезвием конька по льду. Впрочем, это ему только казалось, что он рисует мысленно. На самом деле, сам того не замечая, он рисовал чайной ложечкой на поверхности стола. Нана ему не мешала, но внимательно вглядывалась в невидимый рисунок. Вот Никита рисует петлю «вперед-наружу», и Нана явственно «видит», что стартовые дуги пересекают поперечную ось. Неужели у него так плохо с глазомером?

– Ты собираешься так выполнять фигуру? – осторожно спросила она.

– Нет, это я так сделал на прошлой тренировке. Светлана Арнольдовна сказала, чтобы я подумал, в чем ошибка.

– А она сама не сказала тебе?

– Нет, она велела самому подумать. Обещала сегодня сказать, если я сам не додумаюсь.

– Ну и как, додумался?

– Пока нет, – очень серьезно ответил Никита. – Вот думаю.

– Ладно, думай, – вздохнула Нана.

Другие времена, другие нравы, другие тренеры. Когда ей было столько, сколько сейчас Никите, ее тренер исправлял ошибки сразу же и таких домашних заданий не давал. В те времена боялись, что закрепится неправильный стереотип движения. А сейчас что, не боятся? Или появились новые школы тренерской работы? За тринадцать лет много воды утекло… Нана до сих пор общается со своим тренером, но та учит спортсменов по-старому, а Светлана Арнольдовна совсем молодая. Может, и вправду теперь работают по-другому. Светлана Арнольдовна! Смешно. Когда Светочка Лазарева в семь лет начинала заниматься в учебно-тренировочной группе, Нана Ким уже была в составе юниорской сборной страны.

Она быстро убрала со стола, вымыла посуду, оделась, накрасилась. Внимательно и придирчиво, как и каждый день, оглядела свое отражение в зеркале. Ну и дал же бог ей внешность! Нарочно не придумаешь. Отец, кореец из Казахстана, наградил дочь раскосыми темно-карими глазами, широкими скулами, жесткими прямыми волосами цвета воронова крыла и сухощавым компактным телом с сильными мышцами. Мать, наполовину грузинка – наполовину молдаванка, подарила крупный нос с горбинкой, который Нана ненавидела, красиво изогнутую верхнюю губу и потрясающую кожу, которую Нана считала своим единственным достоинством. Сколько же времени ей приходится каждый день проводить за макияжем, чтобы лицо не казалось таким широким, а нос – таким большим! Хорошо хоть с фигурой пока еще все в порядке. Просто удивительно, почему мужчинам так нравится ее внешность, которая ей самой кажется далеко не самой удачной.

К Дворцу спорта они подъехали без десяти семь.

– Ну что, Никитос, решил задачку?

– Нет. Может, подскажешь?

– Ладно, – засмеялась Нана, – подскажу. Когда ты заканчиваешь круг, в момент переходного толчка, ты вместе с опорной ногой поворачиваешь бедро свободной ноги. Это ошибка. Свободную ногу надо оставлять строго над следом. Понял? Помнишь, у тебя в простых кругах при старте назад-наружу перекрещивались стартовые дуги? Это была та же самая ошибка. Следи за свободным бедром.

– Точно?

– Точно, – уверенно ответила Нана.

Уж у нее-то со «школой» всегда был полный порядок. Кроме характерной внешности, она унаследовала от отца, чемпиона Европы по спортивной гимнастике, отличную координацию, умение чувствовать каждую мышцу и владеть ею, полностью контролировать свое тело.

Она развернулась на сиденье, подала сыну лежащую сзади сумку с формой, коньками и учебниками: после тренировки Никита побежит в школу.

– Пока, сынок, до вечера.

Он уже почти вылез из машины, но вдруг остановился и повернулся к ней:

– Мам, если ты так хорошо все знаешь, почему же ты не стала чемпионкой?

– Чемпион, сынок, это не только отличная подготовка. Чемпион – это особенный характер. У меня такого не было.

– А у меня есть?

– У тебя есть, – засмеялась она. – Пока, чемпион.

Нана вела машину по темной зимней Москве и улыбалась. У нее действительно было почти все для того, чтобы стать чемпионкой. Именно почти, потому что не было самого главного: честолюбия и склонности к борьбе. Целеустремленность, собранность, трудолюбие, умение мобилизоваться и контролировать себя – эти необходимые для фигуриста качества у нее были даже в избытке, а вот честолюбия и желания бороться за первенство не было совсем. Она просто любила кататься, наслаждалась каждой минутой пребывания на льду, радовалась, когда ее хвалили, но никогда не стремилась побеждать в соревнованиях и быть первой. Может быть, именно поэтому в ней всегда ценили то, что называется соревновательной надежностью: у Наны Ким никогда не сдавали нервы, она была на удивление стабильной спортсменкой, но при этом даже при лучших своих прокатах оставалась второй или третьей. Первой – никогда, даже если находилась на пике формы. В ней не было азарта и склонности к риску, ей было все равно, какое место занять, и в соревнованиях она участвовала только потому, что «так надо», так принято, иначе вообще кататься не дадут, отлучат от льда и возьмут в группу более перспективного спортсмена. Нана хорошо помнила, как много лет назад к ним на тренировку пришел знаменитый в те годы тренер, подготовивший нескольких олимпийских чемпионов. Все в группе знали, что он пришел высматривать талантливых ребят, и всем ужасно хотелось ему понравиться. Во время разминки в зале их тренер Вера Борисовна всех предупредила о том, что придет «сам», а потом отозвала Нану в сторонку.

– Скажи, ты хочешь быть чемпионкой? – заговорщическим шепотом спросила она.

– Нет, – честно ответила девочка, – не хочу.

– Почему?

– Не знаю, – пожала плечами одиннадцатилетняя Нана. – Не хочу, и все. А зачем?

– А чего же ты хочешь? Зачем занимаешься?

– Хочу просто кататься. Мне нравится.

Вера Борисовна мягко улыбнулась:

– Ты просто еще маленькая. Я хочу тебя предупредить: если сегодня ты понравишься «самому» и он возьмет тебя к себе, никогда и никому не говори, что не хочешь быть чемпионкой. Иначе тебя не будут тренировать, и ты не сможешь кататься. Поняла?

Нана сосредоточенно кивнула. Ладно, она никому не скажет. Нельзя так нельзя. Слово тренера – закон.

«Сам» простоял у бортика два часа и ушел. А через месяц в их группе осталось вместо пяти человек только четыре: великий тренер отобрал для своей группы очень талантливого мальчика. Мальчик этот стал впоследствии олимпийским чемпионом в танцах на льду. Тогда Нана еще мало что понимала в жизни, она просто тихонько порадовалась, что не нужно лгать, что-то скрывать, а главное – не нужно менять тренера и привыкать к новым порядкам и новым людям. Теперь же она точно знала, что, даже если бы «сам» ее тогда забрал к себе, она все равно не стала бы чемпионкой, несмотря ни на его бесспорный тренерский талант, ни на свои способности. Чемпион – это характер.

– Просто поразительно, – тихонько вздыхала тренер Вера Борисовна. – При таких родителях у девочки нет ни капли честолюбия и стремления быть первой. Ну как такое может быть?

Под «такими родителями» подразумевались папа и мама – чемпионы по спортивной гимнастике. Нана тогда сделала вывод, что не иметь честолюбия – плохо, стало быть, это стыдно, это недостаток, который надобно тщательно скрывать, чтобы ее не сочли неполноценной. Она не хотела огорчать Веру Борисовну, к которой была привязана всей душой, и честно, в полную силу каталась на соревнованиях, но все равно оставалась второй или третьей, потому что для победы нужно еще и желание победить, которого у Наны никак не обнаруживалось. Но главную свою задачу она выполняла: входила в десятку, потом в пятерку, потом в тройку сильнейших, скрывая от всех, кроме тренера, свой главный дефект – отсутствие стремления побеждать. Все, что она делала, она старалась делать на «пять с плюсом», но ей никогда не хотелось, чтобы ее пятерка с плюсом оказалась весомее, «круче», чем у других.

Зато Никита, слава богу, пошел не в нее. Он в свои двенадцать лет достаточно стабильно выполняет пять тройных прыжков и изо всех своих мальчишеских сил борется с тройным акселем – единственным прыжком, который пока еще получается плохо. У него есть кумир, он хочет быть «как Плющенко», который в таком же возрасте безошибочно исполнял все шесть прыжков. Да, здесь ее сынишка пошел в отца, у того честолюбия – хоть лопатой выгребай…

К концу совещания Нана почувствовала, что утреннее ощущение «не в ногах» было не случайным. В горле першило, разболелась голова, начали слезиться глаза. Черт, неужели грипп? Надо бы уйти домой и срочно приняться за лечение, но она столько всего напланировала на сегодня… Она перелистала ежедневник, отметила крестиками дела, которые можно перенести на три-четыре дня, а галочками – те мероприятия, которые перенести никак нельзя. Таких оказалось всего два, одно намечено на 13:30, второе – на 17:00. Сейчас без четверти двенадцать. Нана быстро прикинула расклад и попросила секретаря созвониться с человеком, встреча с которым назначена на 17:00, и попробовать договориться с ним на более раннее время. Отстреляться – и домой, нечего по всему издательству бациллы разносить.

– Нана Константиновна, вас хочет видеть Любовь Григорьевна, – сообщила секретарь Влада.

– Какая Любовь Григорьевна? – недоуменно нахмурилась Нана.

– Ну Любовь Григорьевна, – повторила Влада специальным голосом, который прорезался у нее всегда, когда речь заходила о владельце издательства Александре Филановском и членах его семьи. В данном случае речь шла о тетке шефа.

– Ах да. А что случилось?

– Не знаю. Она позвонила из машины, сказала, что уже подъезжает и хотела бы с вами переговорить.

– Конечно, Влада. Я буду у себя. Как появится – проводи сразу же. И сделай мне чаю погорячее, с лимоном.

Положив трубку, Нана достала из ящика стола зеркало. Боже мой, ну и видок у нее! Глаза красные, лицо отечное, нос, и без того немаленький, стал, кажется, еще больше. Ну точно, у нее либо грипп, либо сильная простуда. И как быстро эта хворь на нее налетела! Ведь еще два часа назад, перед началом совещания, она смотрелась в зеркало и ничего необычного не увидела, более того, даже осталась довольна своим внешним видом.

Влада принесла чай, который Нана выпила медленно, маленькими глоточками. Глаза заслезились еще сильнее, но горло, кажется, поутихло. Может, послать Владу в аптеку, пусть купит что-нибудь подходящее, болезнь лучше всего задавливать в самом начале, тогда с ней легче справиться. Она снова потянулась к телефонной трубке.

– Влада, раздобудь мне какое-нибудь лекарство от простуды и гриппа.

– Это для вас?

Вопрос был не случайным, девушка хотела выяснить, нужно ли бежать в аптеку срочно, прямо сейчас, или лекарство требуется начальнице в принципе, к моменту ее ухода с работы.

– Да, я что-то расклеиваюсь прямо на глазах. Тебе удалось договориться о переносе встречи?

– Да, Нана Константиновна, они приедут к трем.

– Спасибо.

Ну вот, уже легче. В четыре она, бог даст, освободится и поедет домой. Нана открыла ежедневник и просмотрела записи до конца недели. Надо все разметить и оставить Владе, она знает, что нужно делать в таких случаях. Она уже занесла над страницей карандаш, когда поняла, что ничего не понимает. Видит каждую букву в отдельности, но как-то не очень отчетливо, и в осмысленные слова эти буквы ну никак почему-то не складываются. Температура поднялась, что ли?

В приемной послышались тяжелые уверенные шаги, распахнулась дверь, и на пороге кабинета возникла тетка шефа, Любовь Григорьевна. Высокая, худая, дорого и модно одетая, она все равно казалась суровой и бескомпромиссной «училкой», которую дети боятся и ненавидят. Стильно подстриженные седые волосы, холодные глаза за стеклами очков в оправе от Шанель, жесткие сухие губы, и вся она – олицетворенная требовательность и строгость.

– Добрый день, Нана. У вас найдется для меня четверть часа?

– Проходите, Любовь Григорьевна, – Нана жестом указала на мягкое кресло. – Я вас слушаю. Что-то случилось? У вас претензии к охране или к водителю?

Это было единственное, что пришло ей в голову, когда Влада сказала, что Любовь Григорьевна хочет зайти. Ну а зачем еще ей заходить к руководителю службы безопасности крупного издательства? Вряд ли доктора педагогических наук могут заинтересовать чисто коммерческие нюансы приобретения ее племянником типографии в Подмосковье или далекоидущие планы по переманиванию перспективных авторов. Наверняка все дело в охране или водителях, которые находятся в ведении Наны Константиновны Ким.

Филановская тяжело опустилась в кресло, но тут же выпрямила спину, сдвинула колени и посмотрела на Нану взглядом одновременно отрешенным и надменным.

– Нет, у меня дело конфиденциального свойства. Но прежде чем я его изложу, вы должны дать мне слово, что мои племянники ничего не узнают.

– Если это касается работы издательства, то я такого слова дать не могу.

– Работы издательства это никоим образом не касается. Это внутрисемейное дело.

– Тогда почему вы пришли ко мне, Любовь Григорьевна? Я – начальник службы безопасности издательства, а не семейный адвокат и не нотариус.

Больше всего в этот момент Нане хотелось отделаться от посетительницы. Головная боль быстро нарастала и стала уже почти непереносимой, кроме того, заложило нос и начался озноб. Если у внезапно заболевшего организма еще остался какой-то ресурс прочности, то его нужно поберечь для двух деловых встреч, которые никак невозможно отменить, и было смертельно жалко тратить этот драгоценный ресурс на какое-то внутрисемейное дело. Как на соревнованиях, мелькнуло в голове у Наны, когда неудачно упадешь и чувствуешь острую боль в колене или бедре при каждом движении, и понимаешь, что осталось откатать еще половину программы, и в этой второй половине, помимо всего прочего, два сложных прыжка и одно вращение, и ты просто не вытерпишь такую боль, если постараешься выполнить все запланированное, и нужно быстро, на ходу, перестраиваться и решать, какие элементы попытаться все-таки выполнить, а какие упростить, чтобы сохранить силы для сложных, за которые судьи дадут побольше баллов. Например, вместо каскада из двух тройных прыжков прыгнуть «три – два», тогда хватит сил сделать во вращении больше оборотов.

– Вы – начальник службы безопасности, – ровным голосом повторила за ней Филановская, – и это позволяет мне надеяться, что в вашем распоряжении есть сотрудники, умеющие выполнять деликатные поручения. Ведь есть?

– Есть, – кивнула Нана. – О каком поручении идет речь?

– Нужно найти одного человека.

– Зачем?

– Он… – Филановская на мгновение задумалась, словно подыскивая приемлемую формулировку, – он, скажем так, обладает сведениями, разглашение которых может нарушить мир и спокойствие в нашей семье. Это не имеет отношения ни к деньгам, ни к бизнесу, это абсолютно внутрисемейное дело, из-за которого мы все при неблагоприятном исходе можем перессориться.

– И все-таки, Любовь Григорьевна, кто этот человек? – настойчиво спросила Нана.

– Речь идет об отце моих племянников.

Фу ты, господи, ерунда какая, а она уже испугалась. Значит, об отце. Ладно, с этим она как-нибудь справится.

– Вот, – Любовь Григорьевна протянула Нане заклеенный конверт, – там все сведения, которыми я располагаю. Больше мне ничего не известно. Разумеется, работа будет должным образом оплачена. И еще раз позволю себе напомнить, что мои племянники не должны об этом знать.

Нана молча взяла конверт. В голове мутилось от боли, глаза почти ничего не видели. Пусть Любовь Григорьевна уже скорее уходит.

– Вы нездоровы? – В голосе Филановской прозвучало неподдельное сочувствие. – У вас совершенно больной вид.

– И самочувствие такое же, – Нана попыталась улыбнуться. – Как вы собираетесь скрыть от Александра Владимировича свой визит ко мне? Вас же куча народу видела в издательстве, и водитель, который вас привез, знает, что вы здесь были, и моя Влада знает, что вы приходили ко мне.

– Об этом не беспокойтесь, я сейчас зайду к Саше, у меня к нему дело. Вы же знаете, перед Восьмым марта он устраивает корпоративную вечеринку, и мне нужно обсудить с ним ряд вопросов. Я скажу, что заходила к вам.

– Зачем?

– Жаловалась на водителя. Мне не нравится, что он постоянно нарушает правила. Нас часто останавливают, и приходится терять кучу времени на объяснения с сотрудниками ГАИ. Или как оно теперь называется?

– Он действительно ездит с нарушениями? – обеспокоенно спросила Нана.

– Разумеется. Но теперь все так ездят. И разумеется, мне это не нравится. Я не хочу попасть в аварию.

– Вы хотите, чтобы вам заменили водителя?

– Я думаю, для первого раза будет достаточно, если вы сделаете ему внушение. Благодарю вас. Всего доброго.

Филановская поднялась и вышла из кабинета, громко стуча каблуками. Нана озадаченно посмотрела ей вслед и даже нашла в себе силы усмехнуться сквозь боль и озноб. Да уж, доктор педагогических наук.

Через несколько минут вернулась из аптеки Влада, высыпала на стол перед начальницей горку каких-то таблеток, порошков и микстур.

– Влада, детка, давай-ка сама, – слабым голосом попросила Нана. – Я уже ничего не соображаю, даже надписи прочитать не могу.

Секретарь взялась за дело, наливала воду, что-то растворяла, что-то капала. Нана покорно пила и глотала все, что ей давали, и ни во что не вникала. Вся ее спортивная жизнь приучила терпеть боль, и она умела терпеть боль в спине, в суставах, в ушибленных при падениях местах, терпеть и продолжать кататься, и прыгать, и вращаться, хотя от вращений немыслимо, просто запредельно болели руки: от высокой скорости вращения лопались сосуды. Головная боль была единственной болью, с которой Нана справлялась плохо и совершенно переставала соображать.

Половина первого. У нее есть еще час, чтобы прийти в себя.

– Никого ко мне не пускай и ни с кем не соединяй, – велела она Владе.

Секретарь вышла, Нана заперла за ней дверь и прилегла на неудобный кожаный диван. Сидеть на нем, конечно, хорошо, а вот лежать… Даже при ее не самом высоком росте ноги помещаются с трудом. И холодно как! А накрыться нечем. Если только шубой, но для этого нужно встать, а сил нет. Легла, не снимая пиджак, хорошо еще, что костюм трикотажный, не мнется. У уважающих себя руководителей имеется комната отдыха, и даже с собственным санузлом, и всегда есть возможность отдохнуть, полежать, накрывшись теплым пледом, прийти в себя, принять душ. И почему она такая упрямая дура? Ведь Филановский, когда они переезжали в это огромное новое здание, предлагал ей устроить при кабинете такую комнату, а она засопротивлялась, мол, ни к чему ей эти барские роскошества, она сюда работать приходит, а не отдыхать. Теперь вот жалеет…

Через пятнадцать минут озноб стал уходить, еще через пять головная боль ослабела, а через полчаса Нана почувствовала, что, пожалуй, переговоры она провести сумеет. Хорошо, что нет ничего сложного и скандального, обычная рутинная встреча, которую неудобно было отменять просто потому, что люди приехали из другого города и сегодня вечером собирались уезжать назад.

Она открыла глаза, повернулась, и взгляд ее упал на кресло, в котором еще недавно сидела Филановская. Надо что-то делать с ее поручением. Или потом? Ведь ничего срочного.

И все-таки она встала с дивана, отперла дверь и выглянула в приемную.

– Влада, найди мне Тодорова, если он в издательстве.

– Я его видела сегодня, – кивнула девушка, быстро нажимая кнопки на телефонном аппарате.

Конечно, ничего не случилось бы, если бы Нана позвонила Антону сама и попросила зайти. Но лучше действовать через секретаря. Почему-то Нана была в этом уверена.

Антон Тодоров был как раз тем человеком, которому можно и нужно поручать такие задания, с каким приходила тетка шефа. Помимо личной охраны руководства, охраны зданий, сооружений и материальных ценностей, проверки персонала издательства на благонадежность, коммерческой разведки и контрразведки, то и дело возникали ситуации, требующие деликатного и конфиденциального разрешения. Ситуации эти возникали не только с сотрудниками издательства, но и с авторами, причем с авторами даже чаще, а Александр Владимирович Филановский давно уже понял простую истину: чтобы автор с тобой работал, ему должно быть комфортно во всем, а не только в денежном отношении. Автора могут переманить в другое издательство, посулив ему более высокие продажи и, соответственно, гонорары, но в этот момент он вспомнит о том, как ловко, аккуратно и незаметно для постороннего глаза разрешались некоторые его личные вопросы, например, с сыном, попавшим в милицию, или с женой, оказавшейся на крючке у какой-нибудь мошенницы-ясновидящей, или с возникшим из ниоткуда бывшим одноклассником, прослышавшим о доходах автора и теперь осаждающим его просьбами дать денег, которые он наверняка никогда не вернет. Вспомнит автор об этом и еще десять раз подумает, прежде чем принимать выгодное предложение конкурентов, а подумавши, скорее всего, откажется. Вот на такие поручения и бросали Антона Тодорова. И справлялся он с ними, надо признать, вполне успешно. В службу безопасности издательства «Новое знание» он пришел из уголовного розыска и обладал не только необходимыми знаниями и навыками, но и нужными знакомствами.

– Нана Константиновна, пришел Тодоров, – прозвучал из интеркома голос Влады.

– Да, пусть заходит, – ответила Нана и быстро провела расческой по растрепавшимся волосам.

Антон плотно притворил за собой дверь и ласково улыбнулся:

– Привет.

– Здравствуй.

Нана с удовольствием позволила ему обнять себя и быстро поцеловать в губы. Рука Антона уже начала было привычное движение от ее обтянутого колготками колена вдоль бедра под юбку, но внезапно остановилась.

– Какая ты горячая! У тебя температура?

Он отстранился и внимательно оглядел ее лицо. Нана молчала.

– Господи, да ты совсем больная! Тебе домой надо, срочно.

– Сама знаю, – вполголоса пробормотала Нана. Говорить громко она не могла, каждый звук ударами кувалды отдавался в висках и затылке. – У меня две встречи, их нельзя отменить. Сейчас проведу обе и поеду.

– Да как же ты поедешь в таком состоянии? Тебе за руль садиться нельзя. Я тебя отвезу сам.

– На глазах у всего издательства? – усмехнулась Нана. – Не смеши меня. Кстати, открой дверь в приемную.

Их роман длился уже два года, и оба они делали все возможное, чтобы об этом не узнали на работе. Собственно, ничего крамольного в их отношениях не было: Нана давно в разводе, Тодоров вообще никогда не был женат, но романтические отношения между начальницей и подчиненным казались ей чем-то совершенно недопустимым, примерно столь же неприличным, как отсутствие честолюбия. И не только недопустимым, но и пошлым. Антон этого мнения не разделял, но ссориться из-за таких пустяков считал бессмысленным и старался, чтобы Нана была довольна и не нервничала.

Он послушно открыл дверь в приемную и, чтобы как-то оправдать свои действия, попросил Владу принести чай. Пусть девушка знает, что в их отношениях нет ничего личного, такого, что нужно обсуждать при закрытых дверях. Разговаривать можно тихо, она ничего не услышит, зато в любой момент сможет видеть, что в кабинете Наны Константиновны ничего непристойного не происходит.

– Для тебя есть работа, – проговорила Нана, протягивая ему оставленный Любовью Григорьевной конверт. – Приходила наша тетушка, ей нужно разыскать одного человека, все данные в конверте.

– Что за человек? – вздернул густые брови Тодоров.

– Понятия не имею. Там все написано.

– И зачем он ей?

– Антон, я понятия не имею, что ей надо. Ты же видишь, в каком я состоянии. Сейчас уже лучше, меня Влада какими-то снадобьями напичкала, а когда тетка заявилась, я вообще была в грязь, даже плохо понимала, что она говорит. Мне хотелось, чтобы она скорее ушла, и я не задала ей ни одного вопроса. Знаю только, что речь идет об отце шефа. Ну, и его брата, соответственно. Зачем-то этот тип ей понадобился.

На пороге появилась Влада с подносом в руках, и Тодоров тут же вскочил, взял поднос и поставил на стол перед Наной. Сделал он это не очень ловко, и чай из чашек выплеснулся на блюдечки. Влада тут же схватила салфетки и принялась устранять последствия тодоровской услужливости.

– Черт, до чего ж я неловкий, – смущенно пробормотал он.

– Да ладно, – Нана вяло махнула рукой.

Дождавшись, когда Влада выйдет в приемную, она продолжила, понизив голос:

– Короче, займись этим. Только имей в виду, у нашей тетушки жесткое условие: шеф и Андрей не должны об этом знать.

– Ну ясное дело, – хмыкнул Антон, отпивая горячий чай с лимоном. – Иначе она к тебе не пришла бы, а обратилась прямо к своему племяннику, чтобы он сам распорядился. Когда закончатся твои переговоры?

– Надеюсь, что к четырем.

– Хорошо, я как раз успею.

– Что ты успеешь?

– Доехать до твоего дома, оставить там свою машину и вернуться сюда на метро. Буду ждать тебя у выхода из метро, возле газетного киоска. Надеюсь, что пятьсот метров ты сумеешь проехать сама, а дальше я тебя повезу.

– Антон! – она умоляюще посмотрела на Тодорова.

– Ну что?

– А если кто-нибудь увидит?

– Да и черт с ним. А если ты в аварию попадешь? На тебя же смотреть страшно. Могу себе представить, как тебе плохо.

– Плохо, – удрученно согласилась Нана. – Ладно, давай тогда встретимся не у метро, а метров на двести подальше, в переулке, у следующего светофора. Туда никто из наших не забредает. Возле метро нас обязательно кто-нибудь увидит, все наши, у кого нет машины, пользуются этой станцией.

– Договорились. Что-нибудь купить? У тебя дома еда есть?

– Полно. Я вчера весь день у плиты простояла. Да, Антон, если Никита дома, проследи, чтобы он пообедал, ладно? И еще одно: зайди в аптеку, пожалуйста, купи марлевые маски. Не хватало мне только ребенка заразить, у него меньше чем через месяц юниорский чемпионат.

Она протянула Тодорову ключи от своей квартиры, и он спрятал их во внутренний карман пиджака вместе с конвертом, оставленным Любовью Григорьевной Филановской.

Любовь Григорьевна вошла в квартиру и тут же окунулась в давно надоевшие ей, вызывающие раздражение и тупую усталость звуки: из комнаты матери доносилась музыка Вагнера, от которой сводило скулы, и громкая декламация. Мать читала роль леди Макбет, сиделка подавала реплики за всех остальных персонажей. Ну почему это обязательно нужно делать под Вагнера, музыку которого Любовь Григорьевна не выносила?

У себя в комнате она переоделась в красивый домашний костюм – трикотажные брюки и кашемировый джемпер – и прошла в кухню, где домработница Валя исступленно надраивала керамическое покрытие плиты.

– Обед готов? – строго спросила Филановская.

– Да, Любовь Григорьевна, все готово. Тамара Леонидовна уже покушала. Вам подавать?

Филановская милостиво кивнула, присела за стол, потянулась к широкой стеклянной вазе с ржаными сухариками, взяла один, принялась грызть. Здесь, в кухне, музыка слышалась не так громко. Мать не слышит, что Любовь Григорьевна вернулась, и можно еще какое-то время провести в молчании. Валя – прислуга дисциплинированная, вышколенная, никогда не заговорит первой, пока ее не спросят.

Она уже пила кофе, когда музыка смолкла, и Любовь Григорьевна услышала, как распахнулась дверь и зашаркали неуверенные шаги, перемежающиеся стуком палки. Ну вот, счастье длилось недолго.

Тамара Леонидовна появилась на кухне в сопровождении сиделки.

– Валя! – с пафосом воскликнула она. – Кто эта женщина? Почему в доме посторонние? Ты совсем распустилась! Вот Любочка вернется, она тебе выволочку устроит.

Любовь Григорьевна молча продолжала пить кофе. Иначе как выжившей из ума старухой она свою мать давно уже не называла. Правда, только в мыслях. При посторонних она проявляла полное дочернее уважение. Валю мать, стало быть, узнает и даже имя ее помнит, а вот родную дочь идентифицировать отказывается. Что это, проявление болезни или привычка к лицедейству? Мать была когда-то великой актрисой, знаменитой не только в СССР, но и за границей, до семидесяти пяти лет она выходила на сцену, но теперь ей уже восемьдесят семь, осенью исполнится восемьдесят восемь, у нее множество болезней, она с трудом ходит, нуждается в постоянном присмотре, ничего не помнит и мало что соображает. Однако это не мешает ей продолжать оставаться великой актрисой.

– Тамара Леонидовна, это ваша дочка Люба, – терпеливо принялась объяснять сиделка.

– Ну какая же это Люба! – возмутилась та. – Что я, Любочку не знаю? Любочка совсем другая. А это какая-то чужая женщина. Убирайся из моего дома немедленно!

– Хорошо, – спокойно ответила Любовь Григорьевна, – вот сейчас кофе допью и уберусь.

Филановская-старшая попыталась изобразить рукой царственный жест «подите прочь», но пошатнулась, и сиделке еле-еле удалось ее подхватить.

– Пойдемте, Тамара Леонидовна, – ласково произнесла она, – пойдемте. Мы же с вами вышли походить, размяться, вот и пойдемте дальше.

– Я не хочу ходить, – капризно заявила бывшая примадонна, – мне тяжело, я устаю. И голова у меня кружится. Валя, я хочу обедать. Подавай.

– Вы уже обедали полчаса назад, – терпению сиделки поистине не было предела.

– Ты все врешь! Ты врешь! Тебе куска хлеба жалко для меня! Ты сама все съела, в доме еды нет, а на меня сваливаешь! Вот придет Любочка и тебя уволит. Дай мне немедленно телефон, я ей позвоню и скажу, чтобы возвращалась поскорее домой и разобралась тут с вами!

Ее оплывшее морщинистое лицо тряслось от негодования, глаза налились кровью, одной рукой она крепко держалась за сиделку, а другой пыталась поднять палку и замахнуться на домработницу. Терпение Любови Григорьевны лопнуло.

– Мама, прекрати этот цирк! Ты только что пообедала. Если ты голодна, Валя принесет тебе чаю и что-нибудь легкое.

Лицо старухи неожиданно прояснилось.

– Ой, Любочка! Так это ты? А я тебя не узнала, деточка. Ну что ты стоишь? – обратилась Тамара Леонидовна к сиделке. – Веди меня, мы же должны ходить.

Имени сиделки Любовь Григорьевна не помнила. Надзор за матерью требовался круглосуточный, сиделок было несколько, они работали то сутками, то менялись в течение дня, и что толку запоминать их? Это обязанность Саши – нанимать персонал, договариваться, решать организационные вопросы и оплачивать их работу, и Любови Григорьевне было, в сущности, абсолютно все равно, кто именно сидит с ее сумасшедшей матерью, лишь бы кто-то сидел и следил, чтобы она не упала, не вылила на себя кипяток, чтобы вовремя приняла лекарство и поела, чтобы без приключений сходила в туалет, чтобы была чистой и ухоженной и чтобы в комнате ее был порядок. И самое главное: сиделки должны были удовлетворять потребность старой актрисы в общении. Сама Любовь Григорьевна не испытывала ни малейшего желания разговаривать с матерью, выслушивать ее воспоминания и рассуждения о тяготах ее нынешнего состояния и уж тем более не собиралась подыгрывать ей в ее сумасшедших спектаклях. Тамара Леонидовна ежедневно играла какую-нибудь пьесу, то из своего прежнего репертуара, а то и что-нибудь новенькое, ею не сыгранное, вот как сегодня шекспировского «Макбета» например, и сиделки добросовестно помогали ей в этом.

Шаркающие шаги и стук палки то удалялись, то приближались. Квартира большая, просторная, есть где размять старческие ноги, чтобы мышцы окончательно не ослабели. Когда-то в этой огромной квартире их было четверо, потом пятеро, а теперь Любовь Григорьевна осталась вдвоем с выжившей из ума матерью.

Она попросила еще одну чашку кофе, выпила ее не торопясь. Пусть сиделка после обязательного променада уведет мать в ее комнату, тогда и Любовь Григорьевна уйдет к себе.

Наконец шаги стихли, вновь послышалась музыка. Любовь Григорьевна вернулась в свой кабинет, собрала бумаги, аккуратно сложила их в стопку, навела на столе порядок и только после этого села, достала из сумочки конверт и вытащила листок бумаги. За последние три дня она проделывала эту процедуру раз двадцать, каждый раз испытывая глупую, бессмысленную надежду на то, что на листке написано совсем не то, что ей помнится. Ей это просто приснилось, и не было никакой записки, не было этих страшных слов. Она открывала конверт, разворачивала листок и каждый раз убеждалась, что нет, не приснилось, не примерещилось. Все это было. Слова оставались теми же самыми, такими простыми и такими пугающими:

«Как ты думаешь, что будет, если они узнают?»

Москва, осень 1968 года

– Так, хорошо. Теперь посмотрела в окно и вспомнила что-нибудь интимно-романтическое, – деловито скомандовал фотограф по имени Женя.

Надя не удержалась, фыркнула и звонко расхохоталась. Какой же он забавный, этот Женя! Когда Сережа вел ее сюда, он говорил, что они идут в гости к самому великому фотографу-портретисту всех времен и народов, и Надя готовилась увидеть солидного дядечку в усах, бороде и свободном свитере толстой вязки, точь-в-точь как у Хемингуэя на самой знаменитой фотографии, висевшей в те годы почти в каждом доме. Дядечка-фотограф, если он самый великий, должен был, по ее представлениям, иметь густой бас и изысканно балагурить, используя в речи старомодные обороты, вроде «голуба моя», «барышня» или «не извольте беспокоиться». Именно такими рисовали представителей богемы (а кто же фотограф, если не богема?) в современном театре и кино, и зачастую они именно такими и оказывались, уж Наденьке ли не знать, ведь она выросла в семье, где папа – главный режиссер театра, а мама – знаменитая актриса. Поэтому она сначала удивилась, а потом развеселилась, увидев вместо солидного бородатого дядечки в толстом свитере невысокого субтильного плешивого Женю в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и в вытянутых на коленках старых брюках. Она ни на минуту не поверила, что этот смешной сморчок сможет сделать по-настоящему хороший портрет, но позировала со всей серьезностью и добросовестно выполняла все указания фотографа, потому что не хотела обижать Сережу. Боже мой, она так сильно его любит, что готова ради него на все, что угодно! А уж такая-то малость…

– А интимно-романтическое – это как? – спросила она, бросив лукавый взгляд на сидящего в углу Сергея.

Сергей поймал ее взгляд и весело подмигнул в ответ.

– Ну, например, вспомни, как он объяснялся тебе в любви или как вы в первый раз поцеловались, – объяснил Женя.

– Он не объяснялся. Это сейчас не модно.

– А целоваться тоже не модно?

– Поцелуи – это буржуазный пережиток. Если люди любят друг друга, они составляют единое целое, а если не любят, то им незачем быть вместе. Что еще вы мне посоветуете вспомнить?

Надя откровенно веселилась, а присутствие Сергея придавало ей храбрости и желания казаться взрослой женщиной. Фотограф Женя, судя по всему, принимал ее слова за чистую монету, потому что ответил:

– Тогда думай о том, как вы сливаетесь в единое целое. Голову чуть влево, смотрим в окно и вспоминаем.

Надя послушно повернулась к окну, за которым не было ничего, кроме тяжелого, набухшего сердитым дождем осеннего неба. Квартира Жени находилась на девятом этаже, кроны деревьев сюда не доставали. Позировала она с удовольствием и вообще любила, когда ее фотографируют: Надежда Филановская была красивой девушкой, очень красивой, и знала об этом, как и о том, что наряду с красотой наделена и фотогеничностью. На снимках она всегда замечательно получалась.

– Очень хорошо! Еще чуть-чуть вспомнила… не думай о нас с Серегой, думай только о своем, про остальное забудь… И не моргаем!

На несколько секунд повисла пауза, которую разорвала вспышка фотоаппарата.

– Отлично! Остались в той же позе, продолжаем думать…

– Может быть, достаточно, Женя? – спросила Надя. – Вы уже почти два часа меня фотографируете.

– Наденька, чтобы получить три по-настоящему хороших снимка, нужно сделать не меньше ста кадров.

– Да ладно, Жень, – вмешался Сергей, – она права, хватит уже. Это ж не на выставку портрет, а для нас.

– Как скажешь, – фотограф явно был разочарован, ему хотелось еще поработать. – Тогда будем чай пить. Только последний снимок сделаю, ладно? Девушка так хорошо сидит, свет очень удачно падает.

Надя снова замерла, стараясь не моргать и придать лицу требуемое «интимно-романтическое» выражение, но у нее ничего не получалось, потому что в голову лезли всякие приземленные, вовсе не возвышенные мысли о том, как познакомить Сережу с родителями и что они скажут, когда узнают, что он женат, более того, через три месяца у него родится ребенок. Конечно, он разведется сразу же после рождения ребенка, ну, может, не совсем сразу, а где-то через месяц, но обязательно разведется, и тогда они поженятся. Надя Филановская была очень молоденькой, всего двадцать лет, но даже ее совсем небольшого жизненного опыта хватало для того, чтобы предвидеть реакцию родителей. Хотя, возможно, она зря паникует, папа и мама у нее люди современные, не косные, и когда они познакомятся с Сережей и поймут, какой он необыкновенный, какой замечательный, какой умный и тонкий, они, конечно же, одобрят ее выбор. Ну и что, что он женат! Кругом полно людей, которые разводятся и снова женятся, ничего в этом нет особенного. Ну и что, что он старше ее на четырнадцать лет, это даже лучше, чем выскакивать замуж за зеленых сопляков. Зелеными сопляками ее сестра Любочка называла всех, кто моложе ее самой, а ей уже двадцать шесть. И между прочим, отец Нади и Любы тоже старше мамы, на целых двенадцать лет старше, и они прекрасно живут вместе вот уже без малого тридцать лет и любят друг друга. А где двенадцать, там и четырнадцать, разница невелика.

Чай пили здесь же, в комнате, потому что кухню Женя превратил в фотолабораторию, где проявлял пленки, обрабатывал пластины, печатал и сушил снимки. Там, правда, осталась плита, на которой грелся чайник, но все остальное, включая холодильник и кухонную утварь, находилось в комнате. Сергей и хозяин квартиры горячо обсуждали августовские события в Чехословакии и на Красной площади, а Надя маялась от скуки, потому что политикой не интересовалась и ничего в ней не понимала, однако делала заинтересованное лицо и кивала, не сводя глаз с Сережи и продолжая думать о своем. Главным образом о том, как она его любит, и о том, какая она счастливая, потому что он любит ее.

– Они допустили одну ошибку, только одну, но так дорого за нее заплатили! – сокрушался Сергей.

– Какую?

– Они отменили цензуру. Если бы они этого не сделали, все бы у них получилось. Начали бы строить свой социализм с человеческим лицом, развивать рыночное хозяйство, реабилитировали всех, кто пострадал от репрессий, боролись бы с тоталитаризмом, номенклатурой и бюрократами, и никто бы им не помешал. Думаешь, Кремль рыночного хозяйства испугался? Да ему без разницы, пусть бы у чехов был частный сектор, как в Венгрии или в Югославии. Наши цековские заправилы именно отмены цензуры испугались, потому и ввели войска. Пока есть цензура, все можно делать и перестраивать потихоньку, не будоража умы, просто народ будет чувствовать, что постепенно жить становится легче и свободнее, и думать, что это и есть торжество идей социализма. И все довольны. А как только отменяешь цензуру, на людей начинает изливаться такой поток новых мыслей, что сознание не справляется, начинается разброд в мышлении, а это – прямая дорога к бунту.