Чувство льда Маринина Александра

– Нет, – растерянно ответила Тамара. – Чье имя мы можем спасти? Наше? Каким образом?

– Да не ваше, Тамарочка, не ваше. Ваше-то имя что спасать? Оно у вас и так – ого-го! – Он рассмеялся и подмигнул ей. – Я имею в виду имя Юрцевича. Пока что он просто художник и отец Надиного ребенка. Наша с вами задача не допустить, чтобы он превратился в диссидента и Надюшиного мужа. Слышали такое новое слово – диссидент?

– Конечно, – кивнула Филановская.

– Так вот, зять-диссидент вам не нужен. Юрцевича можно посадить за что-нибудь другое.

– За что? – испугалась она.

– Да какая разница, было бы желание. Посадим. И будет сидеть. Тем самым мы одновременно решаем целый ряд тактических и стратегических задач. Во-первых, Юрцевич отправляется на зону и лишается, таким образом, возможности распространять свои антисоветские идеи, потому что уголовники – народ своеобразный и совсем не похожи на тех гнилых интеллигентов, с которыми он общается в Москве. То есть появляется гарантия, что в ближайшие несколько лет его за эти идеи не осудят. Если же он попытается вести свою пропаганду и агитацию среди других осужденных, то об этом очень быстро станет известно руководству колонии, и мало ему не покажется. На зоне всегда есть возможность сделать так, чтобы человек получил новый срок. Но это случится уже не здесь, не рядом с вами, и к вам отношения иметь не будет. Во-вторых, Юрцевич становится банальным уголовником, тупым и отвратительным в глазах вашей дочери, и это отбивает у нее всякую охоту выходить за него замуж и записывать его в метрике отцом ребенка. В-третьих, пока этот тупой и отвратительный уголовник отбывает срок, Надюша основательно остывает, чувства проходят, остается только неприязнь, и когда он появляется снова, ни о каком возобновлении отношений речь уже не идет. Если после отбытия наказания он не возьмется за ум и будет продолжать свою деятельность в антисоветском русле, его, конечно же, привлекут за это, но к вашей семье это уже не будет иметь никакого отношения. Самое оптимальное – за это время выдать Наденьку замуж, и пусть ее муж усыновит ребенка. Всё, история будет окончена. Как вам такой вариант?

– Ваня, неужели это возможно? Вот так, просто взять и посадить человека ни за что?

– Ну почему ни за что? Всегда есть за что. Вы же понимаете, что на зарплату низового работника ЖЭКа трудно содержать беременную жену, которой требуется особое питание, и одновременно ухаживать за молодой красавицей, дарить ей цветы и водить по театрам и концертам. У Юрцевича есть побочные доходы, он же художник, и, кстати сказать, очень неплохой художник, карандашом и кистью владеет. Вот и подхалтуривает, дает частные уроки, оформляет какие-то деревенские клубы в провинции. Деньги получает из рук в руки, никаких документов, никаких подоходных налогов. А это дело подсудное. Или, к примеру, идет себе человек поздно вечером по темной улице, к нему пьяный пристал, оскорбляет, слово за слово – начинается перепалка, а там и до драки недалеко, милиция – тут как тут: нарушение общественного порядка, хулиганство, статья, срок. Да это не ваши заботы, Тамарочка, дорогая моя, вы только решение примите, а уж все сделают, как надо. И имейте в виду: вы и ваш муж – народное достояние, гордость советского искусства, и власть всегда вас поддержит, если вы сами не совершите опрометчивых поступков.

Ну что ж, слово сказано. Дескать, если вы не хотите, чтобы антисоветски настроенные элементы вливались в вашу семью, мы на самом высоком уровне обеспечим вашу защиту, а уж если вы эти элементы к себе приблизите, то потом не жалуйтесь, никаких исключений для вас сделано не будет, потому как из доверия вы выйдете окончательно и бесповоротно. Вот так. И поедете вы с мужем и дочерьми на периферию, в какой-нибудь богом забытый театрик, и останетесь там до гробовой доски.

И еще одно понимала Тамара Леонидовна: Круглов пришел на эту встречу с готовым решением, которое уже проговорил и согласовал с руководством, но с профессиональной ловкостью подвел дело таким образом, что решение это вроде бы пришло к нему на ум спонтанно, только что, в ходе беседы, и более того, частично оно было подсказано самой Тамарой. Ну что ж, Иван Анатольевич не зря ест свой хлеб, можно ему поаплодировать.

– Знаете, Ванечка, я что-то так разволновалась, даже ноги не несут. Давайте, что ли, чайку выпьем, – попросила Тамара.

Ей нужно было собраться с мыслями и силами, чтобы принять решение. Конечно, семью надо спасать, но ведь какой ценой!

Круглов вышел из комнаты и через десять минут вернулся с двумя чашками чаю. Чай был невкусным и, на взгляд Тамары Леонидовны, слишком крепким, но она все равно его выпила, потому что от волнения пересохло во рту. Разговор шел о чем-то постороннем: о новом спектакле, который готовится в театре, о ведущем актере Громове, чья болезнь оказалась, к счастью, не настолько тяжелой, чтобы лишить его возможности выходить на сцену где-то через полгодика, о молодом композиторе Давиде Тухманове, чью модную песенку «Эти глаза напротив» распевали на каждом углу…

Примерно через полчаса Филановская решилась:

– Ванечка, я тут подумала… Вероятно, вы правы. То, что вы предложили, будет для всех наилучшим выходом.

– Значит, даете «добро»?

– Да, – твердо произнесла она.

– Тогда, если позволите, я дам вам несколько советов.

– Конечно, Ванечка, говорите. Я все сделаю, что нужно.

– Первое и главное: никому ни слова. Вы ничего не знаете и ни о чем не догадываетесь. Особенно это касается Надюши. Знаю я вас, женщин, – он снова негромко рассмеялся, – как только ее увидите, начнете смотреть на ее живот. Вы ведь ничего пока не замечали?

– Нет. Надюшка у нас пухленькая, пышечка такая, ничего пока не видно, я бы заметила, если что.

– Вот и не замечайте. И на живот не смотрите. Вы ничего не знаете. Запомнили?

– Да. Что еще?

– Второе: не позволяйте ей познакомить вас с Юрцевичем, не позволяйте приводить его в дом. Если, не дай бог, что-то случится… ну, вы понимаете, о чем я, то не надо, чтобы кто-то мог утверждать, что вы с ним общались, разговаривали и все такое. Потом вас же будут упрекать, что вы не разглядели антисоветчика, или, что гораздо хуже, заподозрят, что он поделился с вами своими воззрениями и вы с ними согласились. Это понятно?

– Да-да, конечно, – торопливо ответила Тамара.

– Теперь третье, тоже очень важное: не откладывая в долгий ящик начинайте готовить Надю к тому, что рождение ребенка – это прекрасно, это самое лучшее, что может быть в жизни женщины, что вы мечтаете о внуках…

Филановская вздрогнула, как от удара.

– Но я о них совершенно не мечтаю! Вы что, Ваня? Ну какая из меня бабушка? Я до самой смерти должна быть молодой красавицей, иначе я перестану быть актрисой. Я и так от всех скрываю, сколько мне лет.

– Вам двадцать семь и всегда будет двадцать семь, – улыбнулся Круглов. – Но поверьте мне, Тамарочка, выполнение моих рекомендаций обязательно, если мы с вами хотим добиться желаемого результата. Сейчас Надюша пребывает в убеждении, что мать-одиночка – это ужасно, это конец всему, в том числе и карьере, ибо так ее воспитывали. Поэтому она не отделяет перспективу материнства от перспективы замужества. Если она рожает, то она должна быть замужем за отцом своего ребенка. Эту связь в ее голове нужно разрушить. Материнство ценно само по себе, безотносительно к замужеству, и если она родит вне брака, вся семья будет только рада и всячески ее поддержит. Понимаете? Нужно заронить в Надюшину головку мысль о том, что наличие мужа не является обязательным.

– Но зачем? – недоумевала Филановская.

– Затем, чтобы Надежда не стремилась к браку с Юрцевичем любыми средствами, несмотря ни на что. Поверьте мне, огромное количество женщин выходит замуж за отцов своих детей без любви, просто потому, что безотцовщина считается неприличной. Сделала глупость, допустила неосторожность, вступила в близкие отношения, не проверив чувства как следует, забеременела, аборт не сделала – то ли не успела вовремя, то ли решила рожать, и выходит замуж за того, кто ей, как выяснилось спустя пару месяцев, совершенно не нужен. Не любит она его, как оказалось. А замуж выходит, потому что ребенок. Если Надюша пойдет по этому пути, можете себе представить, что получится. Юрцевич, находясь в зоне, подаст на развод, его жена с этим согласится, потому что муж-уголовник ей тоже не больно-то нужен, и Надя, не спросясь вас, поедет к нему туда, где он будет сидеть, и зарегистрирует брак. Такое развитие событий тоже нельзя сбрасывать со счетов. А если не поедет, то будет его упорно ждать и выйдет замуж, когда он вернется. И уж наверняка запишет его имя в метрику. Кроме того, Наденька у вас девушка эмоциональная, импульсивная, к тому же молоденькая, жизнью не умудренная и трудностями не закаленная. Сейчас она более или менее спокойна, у нее впереди четыре с лишним месяца, за это время Юрцевич разведется, они подают заявление в ЗАГС, приходят к вам домой, и она скажет: «Папа и мама, я выхожу замуж, у нас будет ребенок». И все будут счастливы и кинутся их поздравлять. Так ей это видится сегодня. А что будет, когда совершенно неожиданно в один прекрасный день ей скажут, что Юрцевич арестован, находится под следствием и его ждут суд и колония? Развестись-то он так и не успел. Как она отреагирует? Что будет делать? Я вас уверяю, Тамарочка, реакция ее будет тем ужасней, чем больше она будет бояться этой самой пресловутой безотцовщины. А когда реакция ужасна, то и поступки совершаются чудовищные. Нам с вами это надо?

До нее наконец стало доходить, о чем толкует Круглов. Ей-то все время казалось, что опасность исходит только от Юрцевича, будь он неладен, и если его убрать с глаз долой, подальше куда-нибудь запихнуть, то все проблемы решатся сами собой. Тамара Леонидовна как-то совершенно упустила из виду свою дочь Надежду, которая тоже способна совершать какие-то поступки, которые могут доставить семье кучу неприятностей. В общем, она совершила типичную ошибку красивой женщины, которая так долго цепляется за свою внешность и моложавость, что инстинктивно вытесняет из сознания неудобные мысли: дети выросли, они уже взрослые, а коль так – они способны и хотят действовать самостоятельно, не испрашивая у родителей разрешения по каждому поводу. Для женщин, которые пытаются продлить собственную молодость, дети никогда не вырастают и не взрослеют, потому что у молодой женщины не может быть взрослых детей, и впоследствии это оборачивается взаимным непониманием, конфликтами, драмами, а то и трагедиями.

– Вы правы, Ванечка, – кивнула она. – Я понимаю.

– Ну вот. Значит, психологическая сторона комбинации выглядит следующим образом: Юрцевич плохой, мать и дитя – это прекрасно. Вторая часть за вами. А уж сделать Юрцевича плохим – наша задача.

– Хорошо, а если Надя сама мне признается, что беременна? Что тогда делать?

– Да ничего! Признается – и замечательно. Обрадуйтесь, покажите, как вы счастливы.

– Но тогда мне придется согласиться на знакомство с Юрцевичем, и она приведет его к нам… Я же не смогу отказаться от знакомства с отцом ребенка, правда? Как это будет выглядеть?

– Тамарочка, голубушка, ну мне ли вас учить? Вы же такая умница! Если Надюша признается вам, что ждет ребенка, она обязательно признается и в том, что Юрцевич женат, у нее просто выбора не будет, иначе она не сможет объяснить, почему он на ней, несмотря на беременность, до сих пор не женился. И вы вполне можете сказать, что не считаете для себя возможным принимать у себя в доме женатого поклонника дочери, это противоречит вашей морали. Дайте ей слово, что, как только он станет свободным, вы с радостью с ним познакомитесь и примете самое деятельное участие в подготовке к свадьбе. Помечтайте вместе с ней о том, как будете нянчить и растить ребенка, и особенно настаивайте, чтобы она не волновалась ни по какому поводу, это вредно для малыша. Когда Юрцевича арестуют, она будет знать, что не одинока, что дома у нее есть сильная поддержка, которая поможет справиться с любой бедой. Если Надюша такую поддержку чувствовать не будет, то никто не знает, что она может натворить. Вы согласны?

Ей было трудно согласиться, но пришлось. Они поговорили еще немного, и Филановская ушла. Выйдя из подъезда, села в свой новенький «Москвич-412», купленный совсем недавно, завела двигатель, но с места не тронулась. Сидела и тупо глядела на противоположную сторону улицы, где на здании кинотеатра висела огромная афиша фильма «Фантомас» с изображением устрашающего сине-зеленого лица. Сеанс только что закончился, и на улицу вываливала толпа возбужденных зрителей, размахивающих руками и горячо обсуждающих только что увиденные приключения бесстрашного и находчивого журналиста Фандора. Какая глупость, какая бездарная тупость все эти дурацкие приключения! И ведь кому-то нравится. Наверное, тому, у кого нет таких проблем, как у нее, Тамары Филановской. Господи, Надюшечка, деточка, что же ты наделала? Влюбилась в первого попавшегося художника, позволила ему заморочить себе голову, а в результате поставила под удар обоих родителей и себя саму. Почему ничего не сказала, когда только познакомилась с ним? Уж Тамара бы сумела объяснить дочери, что встречаться с женатыми мужчинами не просто безнравственно, но и глупо, потому что бесперспективно, а уж тем паче с такими мужчинами, у которых беременные жены. Почему ничего не сказала, когда поняла, что беременна? Ну ладно, молодая, неопытная, не сразу заметила, не сразу догадалась, но все равно ведь наверняка догадалась, пока не истекли первые двенадцать недель, когда еще можно делать аборт. Почему не пришла к матери, не посоветовалась, не попросила помощи? Если бы не тот случай с комсомольским собранием, которого, как выяснилось, не было, Тамара бы так до сих пор ничего и не знала.

Теперь вот внук появится или внучка… Зачем? Кому он нужен, этот ребенок? Тамаре Леонидовне он совершенно точно не нужен. Григорию Васильевичу вообще не нужно ничего, кроме театра. Надюше? Смешно. Она не может осознанно хотеть ребенка, она сама еще совершенное дитя, ей нужно заканчивать Консерваторию и делать артистическую карьеру, перспективы у нее блестящие, и что теперь будет?

В голову пришла странная мысль: жизнь всегда наносит удар именно оттуда, откуда его совсем не ждешь. Разве могла она ожидать, что Надюшка выкинет такое? Даже Любочка, старшая дочь, и та ни разу не огорчила мать ложью или сомнительным знакомством, всегда была послушной и разумной, а уж Надюша-то – она же младшая, и если Люба до сих пор слушается родителей, то Наде сам бог велел. Как же получилось, что она вышла из-под контроля и попала под влияние какого-то антисоветчика? А вдруг он заразил ее своими идеями? А вдруг Надя уже высказывает их среди студентов Консерватории? И со дня на день им позвонит ректор и скажет, что Надежду Филановскую отчислили и исключили из комсомола. И никакой арест Юрцевича им уже не поможет… Боже мой, боже мой, столько лет каторжного труда, столько усилий по выстраиванию своей жизни, по укреплению репутации, и все получилось – и все может пойти прахом. В один день. В один момент.

Она все сидела, не отводя глаз от сине-зеленой физиономии на афише кинотеатра. Это какая-то другая жизнь, жизнь, в которой есть место легкомыслию, смеху и удовольствиям, жизнь, в которой можно ходить на «Фантомаса» и принимать эту бредятину всерьез, а потом выходить из кино и обсуждать ее, потому что нет в эту минуту ничего важнее и интереснее. А в ее жизни все черно, все сгнило и рушится, придавливая обломками ее многолетний труд и труд ее мужа, их талант, их высочайший профессионализм, который уже совсем скоро никому не будет нужен. С ними просто никто не захочет иметь дела. Где же грань между этими двумя жизнями? В каком месте, в какую неуловимую и необратимую секунду чья-то чужая рука провела ее?

Рука неудавшегося художника, истопника из ЖЭКа, ненавидящего советскую власть. Как говорится, было бы смешно, если бы не было так грустно.

А тут Фантомас какой-то…

Новый год в семье Филановских почти никогда не встречали дома. Григорий Васильевич и Тамара Леонидовна любили праздновать в кругу «театральной общественности», а девочки собирались с друзьями. Конечно, пока дочери были маленькими, их брали с собой, не оставлять же дома одних, потом подросшая Любочка, уходя в свою компанию, забирала с собой Надюшу, а теперь и у Нади есть свой круг однокурсников из Консерватории, с которыми она веселится в новогоднюю ночь.

После встречи с Кругловым Филановская вернулась в театр, в этот вечер у нее спектакль, завтра, тридцатого декабря, и послезавтра, тридцать первого, она играет два детских утренника – традиционную «Снежную королеву», а нужно еще столько успеть! Платье для новогоднего банкета не готово, надо обязательно съездить к портнихе, она обещала все сделать, но вдруг что-то не так, и ей придется переделывать, а это тоже требует времени. Тридцатого с трех часов дня она должна быть на «Мосфильме», на съемках картины, где играет главную роль. Если утром спектакль, то выучить текст роли для завтрашнего эпизода ей придется сегодня, другого времени не будет. И еще нужно непременно успеть сделать генеральную уборку в квартире, ликвидировать перед наступлением Нового года старую грязь, это многолетняя традиция, нарушать которую Тамара Леонидовна себе не позволяла. И еще нанести несколько визитов с поздравлениями и подарками, которые нельзя отменить. И где взять время на все это?

Жизнь Тамары Филановской была подчинена жесткому расписанию. Она – актриса, и это главное. Для того чтобы оставаться актрисой, нужно поддерживать форму и внешность, и это тоже становится главным. Нужно ВЫГЛЯДЕТЬ, это касается в равной степени лица, фигуры, прически и одежды, и на это уходит масса времени и усилий. Косметологи из Института красоты, парикмахеры, маникюрши, массажистки, портнихи – всех их нужно посещать регулярно и достаточно часто, дабы сохранить в неприкосновенности данную природой красоту, которой почти ежедневный плотный грим наносит непоправимый урон.

Она – актриса, и это означает, что жизнь ее протекает в театре и на съемочной площадке, где царят постоянные интриги, ложь и взаимная ненависть и зависть. И потому на первое место выходит репутация, на поддержание которой тоже требуются усилия и время. Тамара Леонидовна много лет назад выбрала для себя роль заботливой милосердной сестры, навещающей больных, утешающей страждущих, помогающей попавшим в беду. Ее должны не только уважать, но и любить, ибо это единственная более или менее действенная защита от разрушительной атмосферы зависти и интриг. Она ездила к коллегам-артистам, в том числе и бывшим, домой, в больницы и дома престарелых, привозила лекарства, фрукты и конфеты, часами выслушивала чужие истории, вытирала чужие слезы и сочувствовала чужому горю. К чести Тамары Леонидовны надо признать, что она в этих ситуациях почти всегда была искренней, она действительно любила людей, жалела их и охотно помогала, порой пользуясь своей известностью и решая чужие проблемы в кабинетах партийных и исполкомовских чиновников. Конечно, иногда случалось, что настроения ехать не было, и сил не было, и нездоровилось, и катастрофически не хватало времени на то, чтобы выучить роль или даже просто побыть дома с детьми, но Тамара все равно ехала, и делала по дороге покупки, и сидела, и выслушивала, и утешала, потому что так надо, потому что иначе даст трещину непробиваемая броня репутации, и зашевелятся злые языки, и пойдут разговоры…

Тамара родилась в 1918 году в далеком глухом сибирском селе, в семье учителя, сосланного за революционную деятельность еще в 1910 году. Она была младшей в многодетной семье и нищеты, голода, холода и неустроенности хлебнула сполна. Ссыльных в селе было много, все они тесно общались между собой, поддерживали друг друга, а после революции стали в той местности оплотом советской власти. Самым близким другом отца Тамары был Арсений Яковлевич Шубин, до ссылки игравший на сцене питерской Александринки и даже в Сибири не оставивший любимого занятия. До революции он дважды в год – к Рождеству и Пасхе – ставил с детьми и подростками сценки и маленькие спектакли на религиозные темы (глубоко верующие местные жители ни за что не позволили бы своим детям участвовать в богопротивных затеях), придумывал декорации, помогал шить костюмы. После революции идеологическая политика изменилась, и Арсений Яковлевич принялся создавать местный самодеятельный театр и даже вместе с отцом Тамары сочинял пьесы соответствующего содержания, например, о том, как плохо жилось батракам при царизме и как хорошо им стало при новой власти. Маленькая Тамара была «при театре» практически с самого рождения и заболела желанием стать артисткой даже раньше, чем первой в своей жизни ангиной.

Первые уроки актерского мастерства она получала все у того же Арсения Яковлевича, который постоянно подбадривал ее и говорил:

– Ты очень способная девочка, у тебя есть талант, но нужно очень много работать, чтобы его развить. Ни в коем случае нельзя лениться, тебе поможет только труд, труд и еще раз труд.

И она трудилась. Училась говорить правильно, чисто, четко артикулируя все звуки. Училась двигаться, танцевать, падать, прыгать. Изучала под руководством матери нотную грамоту, играла на привезенном Шубиным из города и установленном в избе-читальне стареньком разбитом пианино. И каждую свободную минуту проводила все в той же читальне, где, собственно, и обретался театр, пока не построили новый клуб: училась шить костюмы, помогала делать декорации, сидела в уголке во время репетиций, если сама не была занята в сцене.

Арсений Яковлевич часто ездил в столицу и, когда Тамара закончила школу, сказал:

– Тебе надо ехать в Москву, к одному хорошему человеку, я ему о тебе рассказывал. Он поможет.

– Я боюсь одна-то, – робко возразила Тамара, которой, конечно же, больше всего на свете хотелось именно в Москву. Москва – столица нашей Родины, там самые лучшие театры, самые знаменитые артисты, и там даже снимают кино… То самое, про путевку в жизнь и веселых ребят.

– Ну зачем же одна, – улыбнулся Шубин, – я с тобой поеду, отвезу тебя, познакомлю, представлю, так сказать. Ты должна быть на сцене, у тебя для этого есть все данные.

И они действительно поехали. Шубин привел ее в театральную мастерскую к своему давнему другу, который прослушал красивую девушку, посмотрел, как она танцует, смешно подергал длинным вислым носом и вынес свой вердикт:

– Очень сыро, но, бесспорно, с огромными задатками. И фактура хорошая. Будем работать.

Шел 1936 год. Тамара много и старательно занималась, играла в студенческих спектаклях, снялась в двух крошечных эпизодиках у известного кинорежиссера, а в 1939 году познакомилась с Григорием Филановским, который поспособствовал тому, чтобы ее приняли в труппу того театра, в котором работал он сам. В 1940 году они поженились. Тамаре было двадцать два года, ее мужу – тридцать четыре. Она еще не была звездой, она даже еще не играла главных ролей, но ей тогда казалось, что сбылись абсолютно все мечты, даже самые смелые. Надо только быть очень аккуратной, очень осторожной, очень осмотрительной, потому что приходят по ночам, громко стучат в дверь и уводят навсегда. Надо вести себя правильно, чтобы никому и в голову не пришло сказать о тебе худое слово или пожелать тебе зла. В свои двадцать два года Тамара понимала это очень хорошо.

Она всегда любила свою большую семью, в отпуск ездила не на курорт, хотя такая возможность была, а в Сибирь, домой, привозила подарки и гостинцы, с удовольствием возилась с племянниками и племянницами – детками старших братьев и сестер, проводила много времени с состарившимися родителями. Потом, уже после войны, когда пришла настоящая известность, а вместе с ней и достаток, и возможности, всегда помогала родным и деньгами, и делом. Роль заботливой помощницы и доброй покровительницы была для Тамары Леонидовны привычной, естественной, потому и сейчас, будучи примой одного из ведущих московских театров, она продолжала играть эту роль, частично в целях укрепления собственной репутации, но частично и для души.

Где же при такой жизни взять время для семьи и детей? Так счастливо сложилось, что время, отданное работе, оказалось и временем, посвященным мужу, так что супружескую жизнь четы Филановских можно было счесть вполне гармоничной, но вот с дочерьми ситуация сложилась совсем другая. Девочек Тамара Леонидовна видела мало и даже не каждый день. Они вставали утром и шли в школу, когда мать еще спала, они возвращались домой, обедали и делали уроки, когда мамы уже не было, а когда Тамара Леонидовна возвращалась, Люба и Надя крепко спали. Взбудораженная после спектакля или съемочного дня, Тамара поздно засыпала и поздно вставала. А экспедиции, когда приходилось уезжать из Москвы на съемки на два-три месяца! А гастроли! Тамара попросила старшую сестру, потерявшую на войне мужа и оставшуюся одинокой, приехать помочь с девочками. Сестра приехала, жила у Филановских, водила маленькую Надюшку в детский садик, готовила еду, следила, чтобы дети были сыты, тепло одеты, делали уроки и вовремя ложились спать. Когда Наденька пошла в восьмой класс, а Люба уже училась в институте, сестра Тамары вернулась в Сибирь: в присмотре, по общему мнению, девочки больше не нуждались, они стали вполне самостоятельными, да и жить в одной комнате им стало трудно, так что и места для тетушки больше нет.

Дочерей Тамара Леонидовна любила, но без самозабвения. Выражалось это в том, что она всегда хотела для них счастья, хотела, чтобы у них было все и притом самое лучшее, хотела, чтобы они учились на «отлично», были здоровенькими, умненькими, красиво одетыми и благополучными, и готова была делать для этого все, что нужно. Однако они были ей не интересны. Да, вот так странно вышло. Они не были ей по-человечески интересны, она никогда не знала, какие книги они читают в каждый данный момент, понравилось ли им и что они из этой книги вынесли, какие фильмы они смотрят и какое впечатление эти фильмы на них производят. Она не знала, с кем дружат ее девочки, из-за чего ссорятся с подружками и как выходят из конфликтных ситуаций; она не знала, что им снится и плачут ли они во сне. В общем, она их любила, но ничего о них не знала. Как знать, возможно, это было продолжением той самой позиции поддержания искусственной молодости: если ты молода, то дети у тебя маленькие, а коль они маленькие, то они еще не личности и интересного в них ничего нет.

А может быть, дело было в другом…

Рожать Любочку Тамара Леонидовна не хотела, но выбора не было. Аборты были запрещены до середины пятидесятых, а делать криминальный аборт Тамара не рискнула – боялась за свою жизнь, слишком уж много кругом было примеров неудачных подпольно сделанных операций и последовавших за ними смертей. Да еще если узнают – посадят, это тоже не лучше. Конечно, будь она в Москве – проблема бы как-нибудь решилась, она нашла бы потихоньку хорошего гинеколога, договорилась бы, заплатила деньги, но здесь, в Алма-Ате, это совершенно невозможно. Пришлось рожать, хотя к материнству она совсем не была готова. Она еще такая молоденькая, война, эвакуация, ну куда детей-то заводить? Однако выбора у нее не было. Григорий Васильевич к перспективе стать отцом отнесся спокойно, без видимого энтузиазма, ибо, помимо театра, его мало что интересовало, но и без ужаса. В конце концов, семья есть семья, и в ней должны быть дети. Конечно, не ко времени, и без того живут впроголодь, но ведь надо же когда-нибудь ребенка заводить.

С Любочкой, однако, забот оказалось немного. Спокойная и удивительно здоровенькая девочка не требовала к себе повышенного внимания, не капризничала и мало плакала, так что Тамара могла усиленно работать на съемочной площадке в снимавшихся в ту пору фильмах о войне. Приносила малышку в студию, укладывала на составленных в виде импровизированного манежика стульях, в перерывах кормила грудью и без малейшей ревности позволяла возиться с ребенком любому, кто оказывался рядом и был свободен. Вспоминая собственное детство, проведенное в избе-читальне рядом с Арсением Яковлевичем, Тамара была уверена, что Люба тоже заболеет профессией актрисы, однако девочка, которую усиленно опекала эвакуированная из Ленинграда переводчица с английского, взяв на себя фактически роль няньки-гувернантки, легко овладевала иностранным языком, а в пять лет, когда уже война закончилась и Филановские вернулись в Москву, твердо заявляла, что станет учительницей. К этому времени Люба свободно читала по-русски и бегло лопотала на английском.

Вторая беременность обрушилась на Тамару столь же неожиданно, как и первая, однако опыт Любочкиного младенчества подсказывал, что второй ребенок не станет такой уж серьезной помехой артистической карьере матери. Надюша родилась в 1948 году, когда Тамаре исполнилось тридцать. Младшая дочь оказалась полной противоположностью старшей как внешне, так и по характеру. Подвижная, активная, неусидчивая, жадная до впечатлений и невосприимчивая к любым попыткам раннего обучения, Наденька, в отличие от Любы, моментально приковывала к себе всеобщее внимание ангельским пухлощеким личиком и сияющими глазками и одной улыбкой в мгновение ока завоевывала любовь окружающих. Любочкой, аккуратной, дисциплинированной отличницей, восхищались, Наденьку – обожали.

Во внешности девочек причудливо и в то же время закономерно соединились родительские черты. Помимо присущей обоим родителям способности увлеченно заниматься любимым делом, старшая дочь унаследовала от матери изящную худощавую фигуру, а от отца – некрасивое лицо и небогатую шевелюру, а также заметную угрюмость и погруженность в себя. Младшая же девочка обладала красотой, музыкальностью и жизнерадостностью Тамары, но была – в папу – округлой пышечкой, сперва по-детски пухленькой, а в девичестве – крепко сбитой, широкобедрой и пышногрудой. Надежды Тамары на то, что и Надя окажется разумным самостоятельным ребенком, совершенно не оправдались, за ней требовался постоянный пригляд, но на помощь пришла рано повзрослевшая, ответственная Любаша, а потом и сестра Тамары Леонидовны приехала. Таким образом, рождение и воспитание двух дочерей не затормозило театральную и кинематографическую карьеру Тамары Филановской и даже, к счастью, не сказалось на ее фигуре.

Тамара так привыкла к тому, что дочерьми можно не заниматься, что с ними и без того все будет в порядке… Она почему-то не испытывала потребности побыть с ними, провести с девочками свободное время, поговорить, поиграть, ей никогда не было интересно, с кем они дружат в детском саду или в школе. Она искренне не понимала, что в этом может быть интересного. Другое дело – их способности: не по годам развитая Любочка и музыкально одаренная Надюша были постоянным предметом восхищения и зависти знакомых, и это не могло не тешить материнское тщеславие Тамары Леонидовны, поэтому она бдительно следила за тем, чтобы девочки «как следует занимались». Но общаться с ними – зачем? Что интересного может быть в детских головках и в незрелых душах?

И вот сегодня Тамара Филановская с горечью пожинала плоды. Люба доверие оправдала, а вот Надю упустили, упустили… Как, когда?

Она ни в едином пункте не изменила график намеченных дел, выучила текст роли для завтрашних съемок на «Мосфильме», отдохнула, чтобы в полную силу отыграть вечерний спектакль, и вернулась домой, когда в комнате Нади свет уже не горел. Еще несколько дней назад это показалось бы Тамаре Леонидовне совершенно нормальным: поздно, девочке пора спать. Однако сегодня она усилием воли остановила привычный ход мыслей. Всего-то одиннадцать вечера, разве это время, чтобы двадцатилетней девушке укладываться в постель? Надюшка с самого детства была «совой», терпеть не могла рано ложиться и любила поспать до полудня, и ведь еще полгода назад Тамара, возвращаясь домой около полуночи, а то и позже, заставала младшую дочь бодрой, веселой и отнюдь не сонной. С каких это пор она стала такой паинькой, соблюдающей режим?

Прячется, поняла Тамара Леонидовна. Делает все возможное, чтобы мать видела ее пореже. Боится, что живот уже заметен. Ох, как хочется взглянуть! Нет, не зря Ванечка Круглов предупреждал, чтобы не смотрела на дочь особо пристально, знал, что с этим соблазном справиться будет труднее всего. Можно прикусить язык и молчать, ни о чем не спрашивать, но вот не смотреть… А может, и не видно пока ничего, Надя – толстушка и ничего обтягивающего сроду не носила. Люба видит сестру каждый день и, если бы что-то заметила, непременно сказала бы. Хотя, с другой стороны, на Любочку надежды мало, что она в беременностях понимает, бедная некрасивая старая дева? Разве сможет разглядеть если не растущий живот, то хотя бы признаки токсикоза? Да и к людям она не особо внимательна, вся в себе, в своих мыслях, в своей работе.

Утром Тамара Леонидовна встала пораньше – дел намечено много, надо все успеть – и застала обеих дочерей завтракающими в гостиной перед включенным телевизором. Люба – в строгом костюме с белоснежной блузкой, уже полностью одетая и причесанная перед выходом из дома, и, как всегда, с книжкой, Надя – в просторной фланелевой пижаме, которую мать привезла ей в подарок из ГДР. Не смотреть, не смотреть! Хотя в этой пижаме и девятимесячную беременность не увидишь. Личико свежее, глазки ясные, все как обычно. Только, кажется, ест слишком много. Впрочем, у Нади аппетит всегда был отменным, и покушать она любила.

– Девочки, что у вас с Новым годом? – спросила Тамара, наливая себе кофе. – Где будете справлять?

– Я – дома, – коротко ответила Люба, не поднимая глаз от открытой книги.

– Одна? – удивилась мать.

– А что такого? Никакой интересной компании в этом году не образовалось. Почитаю, посмотрю «Огонек», прекрасно проведу время.

– А ты, Надюша?

– А мы всем классом собираемся у одной девочки, – радостно сообщила Надя, увлеченно намазывая масло на толстый кусок белого хлеба.

Если верить дочери, то класс профессора Московской консерватории Лидии Пожарской был самым дружным на свете. Особенно в последние полгода. Кто знает, так ли это? Раньше надо было выяснять. Ах ты господи…

– Девочки, надо к празднику сделать генеральную уборку в квартире. Люба, Надя, вы меня слышите?

Надя молчала, сосредоточенно жуя, а Люба так и не оторвалась от книги, но все-таки на слова матери отреагировала:

– Ну попроси кого-нибудь, у тебя же полно поклонниц, которые готовы бегать в магазин и стирать твое белье. Каждый день вижу, как они у подъезда дежурят. Не понимаю, почему у нас нет домработницы. Во всех приличных домах есть, а у нас нет.

Тамара Леонидовна задумчиво посмотрела на старшую дочь. Н-да, а казалось, что неглупая девица. Выдержала паузу, как и положено в спектакле.

– Любаша, какой у тебя чудный костюмчик, и сидит на тебе как влитой. Где ты его покупала?

Наконец Люба подняла удивленные глаза на мать.

– Ты что, мам? Это же ты мне из Англии привезла. Забыла?

– Ах вот как? Значит, мама из Англии привезла? – Тамара постепенно повышала голос, подводя сцену к кульминации. – То есть здесь, в Москве, ты ничего такого купить не можешь, да? Так вот, моя дорогая, запомни раз и навсегда: если ты хочешь носить костюмчики, которые твоя мама привозит тебе из-за границы, а также туфельки, юбочки и сумочки, то, будь любезна, не подвергай испытаниям мою репутацию. Меня уважают в театре ровно до тех пор, пока я не вызываю излишней зависти. Все наши актрисы сами ходят по магазинам, готовят, стирают и убирают, и я должна быть такой же, как они, иначе меня сожрут с потрохами. Ты что, не понимаешь, что такое театр? Ты не знаешь, какой это гадюшник? Стоит мне только дать повод – тут же нашепчут, настучат, напишут, и райком партии не утвердит мою кандидатуру на поездку.

– Да брось ты, мама, – лениво протянула Люба. – Ты же ведущая актриса, ты звезда, ну как они могут не взять тебя на гастроли?

– А вот так и могут. Ты думаешь, у нас есть незаменимые? Каждый спектакль имеет второй состав, между прочим. И никто не посмотрит на то, что я – жена главрежа, а я, в свою очередь, никогда не пойду на то, чтобы просить папу заступиться за меня. Он живет только своим театром, и он не должен портить отношения с управлением культуры и с райкомом, заступаясь за меня, иначе его лишат того, чем он дорожит больше всего на свете. Ты меня поняла, Любовь Григорьевна?

Зазвонил телефон, и Надя тут же вскочила и метнулась к аппарату. Тамара Леонидовна не удержалась, бросила цепкий взгляд на фигуру дочери. Нет, не видно, да еще пижама эта… Что это она так заторопилась ответить? Ждет чьего-то звонка с утра пораньше? Впрочем, понятно, чьего – Юрцевича.

– Мама, это тебя.

В голосе слышно разочарование. Деточка моя, глупенькая, что же ты творишь?

Тамара взяла трубку. Звонила портниха насчет платья. День, заполненный делами и хлопотами, начал затягивать Тамару в свой неумолимый круговорот, из которого надо непременно вынырнуть и найти время для еще одного дела, о котором Тамара Леонидовна думала всю ночь. Нужно обязательно встретиться с Ароном Моисеевичем. Он даст дельный совет и будет молчать. Если сроки для позднего аборта уже пропущены, то, может быть, можно как-то устроить ранние роды? И не будет у Нади никакого ребенка, и Юрцевич исчезнет из их жизни – об этом позаботится Ванечка Круглов, и никто ничего не узнает, и все войдет в обычную колею.

Когда девочки ушли – Люба на работу, в школу, а Надя в Консерваторию, Тамара Леонидовна набрала номер Арона Моисеевича, знакомого и доверенного гинеколога. Ей удалось застать его дома, но оказалось, что у него ни сегодня, ни завтра не найдется возможности встретиться: через двадцать минут он уходит на работу, а после рабочего дня в клинике он со всей семьей уезжает на дачу и вернется только 3 января.

– А у вас что-то срочное, Тамарочка? – озабоченно спросил он. – Какие-то проблемы?

– Не у меня. Мне нужна консультация, Арон Моисеевич.

– Давайте в двух словах по телефону.

– Вы думаете? – засомневалась Тамара Леонидовна.

– Ну вы хотя бы скажите, в чем дело, а там решим. Давайте, Тамарочка, давайте, время идет.

– Сейчас, одну минуточку.

Она положила трубку, вышла из гостиной, на цыпочках подошла к спальне и приоткрыла дверь. Григорий Васильевич громко храпел, раскинувшись на широкой супружеской кровати. Детские утренники интереса у него не вызывали, и, в отличие от жены, он не собирался так рано вставать и идти в театр. Надо надеяться, он не проснется и разговора с Ароном не услышит.

Плотно притворив обе двери – в спальню и в гостиную, Тамара Леонидовна вернулась к телефону.

– Арон Моисеевич, что можно сделать в двадцать недель? – начала она с места в карьер.

– Ничего, – моментально и решительно ответил врач. – Если, конечно, нет жизненных показаний. Есть?

– Нет, – честно призналась она. – Я имею в виду, их нет в плане здоровья.

– Значит, они есть в… так сказать, социальном плане?

– Вот именно. И очень серьезные.

– Это будет дорого стоить. Около полутора-двух тысяч. Если, конечно, кто-нибудь возьмется.

– Но вы можете порекомендовать того, кто возьмется?

– Поищем, – неопределенно пообещал Арон Моисеевич.

– А может, вы сами? – робко предложила Тамара.

– Ни в коем случае, – резко отозвался тот. – Я этим не занимаюсь. Но есть коллеги, которые могут сделать все в лучшем виде. Позвоните мне после третьего января.

– Спасибо, Арон Моисеевич. Еще два слова, пожалуйста. Это… ну, я хочу спросить, это очень опасно?

– Очень, дорогая моя. И очень опасно, и очень больно. Намного больнее, чем обычные роды. Но если дама так решила и если у нее действительно серьезные основания, то она, как правило, готова терпеть. Она же готова, я так понимаю?

– Не знаю… Я не уверена. Арон Моисеевич, я вам доверяю… Речь идет о моей Наде. Она попала в тяжелую ситуацию.

– О Наде?! Боже мой, боже мой… Да как же это, Тамарочка, голубушка?

– Да вот так. Сама не знаю как. Она со мной об этом не говорит, я вообще узнала из третьих рук. Теперь вот голову ломаю, что предпринять.

– А если замуж? – предположил гинеколог. – И пусть себе рожает на здоровье.

– Исключено. Это и есть социальный аспект нашей ситуации.

– Понимаю, понимаю, – задумчиво протянул он. – Скажите-ка мне, как у нее со здоровьем? Хронические заболевания и все такое.

– Она здорова. Никаких хронических заболеваний. Здоровая двадцатилетняя девица.

– А что с кровью? Вы, помнится, как-то говорили мне, что у нее низкая свертываемость. Я не ошибся?

– Не ошиблись. Это действительно так и есть. А что, это плохо?

– Очень плохо, Тамарочка. Во-первых, при плохой свертываемости ни один приличный врач не возьмется, а неприличного я вам и рекомендовать не стану, а во-вторых, это может быть очень опасным, и я вам просто не советую даже думать об искусственных родах. Начнется кровотечение, которое не сумеют остановить, и девочка может погибнуть. Всё, Тамарочка, выбросьте это из головы, даже обсуждать ничего не буду.

– Неужели ничего нельзя сделать? – в отчаянии проговорила Тамара Леонидовна. – Вы же врач, Арон Моисеевич, ну посоветуйте что-нибудь!

– Как врач я вам ответственно заявляю, что нет ничего здоровее для здоровой женщины, чем здоровые своевременные роды. Если вы печетесь о благе своего ребенка и не хотите навредить, то пусть девочка родит. Вот вам мой единственный совет. Приводите ее ко мне, я ее посмотрю и буду наблюдать до самых родов. Мне пора бежать, Тамарочка. С наступающим праздником вас, Григорию Васильевичу от меня поклон передавайте, а после третьего числа приводите Надю ко мне на прием. Договорились?

– Договорились, спасибо, – уныло пробормотала Тамара Леонидовна.

Слабая, едва затеплившаяся надежда рухнула. Разумеется, она не собирается подвергать свою девочку процедуре, которая не только страшно болезненна, но и опасна для жизни. Значит, придется готовиться к тому, чтобы стать бабушкой.