Я сделаю с тобой все, что захочу Раттаро Сара

Днем раньше, 9: 00

В тот день улыбка Анджелы стала для меня первым пожеланием доброго утра. Она пришла в магазин за пару минут до меня, отключила сигнализацию, подняла ставни, разблокировала кассу и прослушала сообщения на автоответчике – в общем, сделала все то, что я считала бесконечно скучным.

В руках она держала утреннюю почту.

– Я попросила Тео принести нам два кофе и свежевыжатый сок. После такой ночи мне нужно взбодриться…

Такой была Анджела: ее день всегда начинался раньше моего.

Она помогала мне справляться с моей темной, мрачной стороной. Мы были абсолютно разными, но вместе работали отлично – слаженно и весело.

Мы с Анджелой выросли вместе: с первого класса школы со мной рядом постоянно были мои родители и она.

Двенадцатого сентября 1977 года мы с мамой быстро шагали по коридору начальной школы Витторио Альфьери в поисках первого класса «Б». В класс мы вошли последними, и мама протащила меня через толпу детей к парте, которая стала моим, то есть нашим с Анджелой, прибежищем на следующие пять лет.

Она мне сразу понравилась, потому что была одна и не плакала. Отец оставил ее на пороге класса со словами: «Ступай и веди себя достойно». Он был морским офицером: никаких нежностей и строгая дисциплина. «Хорошо, папа», – ответила она и, вздохнув, с ранцем за спиной отправилась завоевывать третью парту слева, поближе к окну и к окружающему миру.

– Как тебя зовут?

– Виола.

– Как цветок! Здорово! А меня зовут Анджела, как всех хороших девочек! – заявила она и заразительно рассмеялась, остановив на миг течение времени.

От ее смеха мне сделалось удивительно хорошо, и я тоже расхохоталась.

У Анджелы были зеленые глаза, копна рыжих кудряшек, солнечные веснушки, и она всегда улыбалась, спасая меня от невзгод. Ей нравилось рисовать, и она рисовала повсюду. Когда я получше ее узнала, то поняла, что все вокруг она воспринимала как мольберт: нашу парту, аптечные рецепты, чеки из магазина, бумагу, в которую заворачивают продукты, и даже мой дневник. Анджела выражала себя в цвете, и каждое ее настроение имело вполне определенный оттенок. Для меня это было очевидно, хотя иногда казалось, что я единственная, кто ее понимает.

Она покрывала рисунками все мои книги, а я клала разные мелочи туда, где, казалось, не действовал закон тяготения, – на ее шевелюру. И каждый раз гадала, почему это фломастер нисколько не приминает ее волосы.

Анджела мотала головой – и скрепки, ластики, ручки падали на пол.

Я каждый раз хохотала до слез.

Мы вместе делали домашние задания, делили завтрак и ждали друг друга у входа в школу, потому что через две ступеньки нужно было обязательно перепрыгивать вместе – чтобы повезло.

Однажды нас отпустили с занятий на час раньше: в городе объявили штормовое предупреждение.

Все утро шел снег, и, переступив порог школы, мы как будто оказались внутри торта со взбитыми сливками. Ступеньки и тропинка, которая вела за ворота, были совершенно белыми.

– Смотри, как красиво, Виола! – Анджела взмахнула руками и стала ловить снежинки ртом. Я остановилась, ухватилась одной рукой за поручень, а другой попыталась поймать Анджелу, но она крутилась на месте, раскинув руки и подняв глаза к небу: – Виола, ну давай же! Это здорово! Все кружится! И снег идет!

Тут я увидела, что нога у нее подвернулась, она поскользнулась и рухнула на землю.

Я вскрикнула и подбежала к Анджеле. Она лежала с закрытыми глазами, сморщившись, как будто жевала лимон. Я не знала, что делать, поэтому стащила с себя пуховик и улеглась рядом с ней – голова в снегу, ноги на ступеньках.

– Я здесь, Анджела! Тебе очень больно?

Она не отвечала. Я накрыла ее пуховиком и стала ждать, держа ее за руку.

Вскоре нас нашли, и из больницы Анджела вышла с гипсом на руке, а я – с жесточайшей простудой.

Когда Анджеле сняли гипс, ее отец купил нам два огромных полосатых леденца, от которых, если их долго лизать, язык становится красным и начинает болеть голова.

Среднюю и старшую школу выбирали по раз и навсегда заведенному порядку: куда пойдет Виола, туда и Анджела.

С этим проблем не возникало. Мать Анджелы умерла, когда та была еще совсем маленькой, а ее отец слепо полагался на моих родителей, надеясь, что никто этого не замечает.

Моей маме Анджела нравилась – впрочем, как и всем остальным. Она никогда не капризничала, была опрятна, всегда отвечала «Да, синьора!», искренне, заразительно смеялась и часто дарила маме замечательно трогательные черно-белые портреты.

Так и прошло наше детство: куча ее рисунков и скромные школьные завтраки.

Анджела страстно любила искусство, а у меня была деловая жилка. Она с ходу распознавала в человеке талант, а я извлекала из этого прибыль. Двадцать лет назад мы начали наше дело почти шутки ради, и до сих пор оно осталось для нас игрой – пусть даже с четко установленными правилами.

Мы выросли и многое уже не могли себе позволять – курить травку, напиваться, заниматься случайным сексом в подсобке магазина. Мы стали взрослыми женщинами, а я – еще и матерью, хотя без Карло я никогда бы не могла считаться нормальной мамой.

Я часто смотрела на Анджелу и думала: действительно ли она забыла? Иногда меня так и подмывало спросить: «Слушай, ты никогда не представляла себе, как бы все сложилось, если бы я в тот день поговорила с Массимо?» Я воображала, каким стало бы выражение ее лица, ведь обмануть меня ей бы не удалось, даже если бы она попыталась. Но я ни о чем не спрашивала, потому что заранее знала ответ, а когда бередят старую рану, это больно, хотя никто и не признается.

Массимо вошел в мою жизнь и оставался там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы занять вакантное место. Прежде этого места не было, но он сам его создал, как щенок, который ищет защиты, как вода или корни растения. Он просто был, и все. Как у всех остальных, у него имелись глаза, нос, рот, ноги, живот, но этих остальных я бы даже не заметила, словно их и не было вовсе.

Потом я вышла замуж за Карло, потому что темнота в конце концов стала страшить и меня, и о Массимо мы больше никогда не вспоминали.

– Если бы эта галерея могла говорить… – подумала я вслух.

– Что бы она сказала? Что мы сумасшедшие или что нам просто очень везет? – ответила подруга, открывая пакетик с сахаром.

– Если бы она могла говорить, то рассказала бы такое, во что немногие бы поверили.

– Мы пережили пожар, два ограбления, непонимание публики, но ты права. Если бы она заговорила, то рассказала бы и обо всем остальном. – Анджела рассмеялась и, ухмыляясь, продолжила: – У тебя назначена встреча, уже скоро. Он архитектор лет сорока пяти, как раз в твоем вкусе.

Я улыбнулась, как и много лет тому назад.

Все обстояло именно так: если клиент был привлекателен – а художники часто такими бывают, – я бросалась на него, как дикая кошка. С появлением Луче и Карло многое изменилось, но не все. Страсть к приключениям и умение прикидываться стали частью моей натуры, растворились в ней, как лекарство.

Он появился в дверях, как перст судьбы, и молча застыл на пороге. Мы с Анджелой смотрели на него как на мираж. Разве можно быть таким красивым? Чудесным, словно глоток свежей воды в пустыне.

Смогла бы я, в другой жизни, в другом мире, полюбить этого мужчину? Полюбить так, как любят в шестнадцать лет, – раз и на всю жизнь, вопреки всем и всему, находя оправдание даже самым неприглядным поступкам?

Тот человек пришел в галерею, и мы поговорили о работе, об искусстве, о его творчестве и о комиссионных. А потом стали обсуждать музыку, путешествия, повседневность, мечты и идеалы.

Я играла саму себя и соответствовала своей роли.

О вас, Луче и Карло, я не упомянула ни разу – как будто вас не существовало, как будто вы были нереализованной мечтой, двумя придуманными именами, как в игре в куклы.

Но вы есть – и об этом не забудешь. Вы состоите из плоти и крови и привязаны друг к другу, как шнурки к ботинкам. Вы бродите рядом со мной, понимаете друг друга с полуслова и общаетесь на языке, который мне доступен лишь на самом элементарном уровне – оттенки и полутона для меня непостижимы. У вас есть «ваши места» и особые ритуалы: перед сном, сидя на краешке кровати, вы оба пьете сладкую воду; по утрам вы соревнуетесь, кто первый сплюнет воду на зубную щетку другого; Луче мчится к Карло, ставит ножку ему на колено, подлетает к потолку, мягко приземляется в надежные объятия отца, получает привычный поцелуй в макушку и радостно хохочет. Родственники воспринимают Луче и Карло как единое целое.

А я вас так наказываю – я изменяю. Изменяю банально, расчетливо, цинично, чтобы меня застали на месте преступления. Изменяю, закрыв глаза, словно я слепая, словно в этом нет моей вины. Зачем я это делаю? Уж если вы меня к себе не подпускаете, так и я буду для вас загадкой.

Когда тот мужчина вышел из моего кабинета, я знала, что на этом наше общение не закончится, что я вскоре снова с ним встречусь – и не только по делам. Определенные вещи сразу очевидны: например, возникнут ли отношения и чем они закончатся. Настоящие опытные мужчины могут сразу же с точностью сказать, когда именно все завершится. Мы все знаем заранее; а рассказы о том, что все случилось неожиданно, – всего лишь отговорка.

«Поужинаем вместе?» Два слова в эсэмэске обволакивают, как вязкая смола.

Я ответила банальным «да», потом с головой погрузилась в свою вторую жизнь: деловой ужин всегда был беспроигрышным поводом для того, чтобы провести вечер вне дома, – и это даже не был стопроцентный обман. Угрызения совести исчезли, будто по мановению волшебной палочки.

Для меня все это было не впервой, поэтому я точно знала, что делать, и следовала раз и навсегда заведенному ритуалу. Секрет заключался в том, чтобы всегда действовать одинаково: постоянство обеспечивало предсказуемость событий, гарантировало соответствие между ожиданием и действительностью и давало мне возможность контролировать ситуацию. Я в этом порядком поднаторела. Однажды мне в руки попал журнал, один из тех, что предназначены для ярких, динамичных, предприимчивых и сексапильных женщин, с броским дизайном и провокационным содержанием. Центральная статья номера была посвящена проблеме измены. Психиатр Фрэнк Питтман, эксперт в области отношений между полами, утверждал, что существует четыре типа неверности: пассивная неверность, вызванная собственной неразборчивостью; романтическая измена, происходящая при встрече с кем-то привлекательным в момент глубокого кризиса в постоянных отношениях; утешительная измена, которая становится отдушиной в браке, не желающем ни закончиться, ни возродиться; измена «бабника», который получает удовольствие от процесса завоевания.

Я прикинула, к какой категории отнести себя, но сразу решить не смогла и стала читать дальше: во второй части статьи перечислялись правила для тех, кто хочет сделаться идеальным изменником.

Есть ли в нашем обществе люди, которые рассматривают измену как нечто достойное? Возможно, любое поведение становится достойным, если его приемлет хотя бы часть населения. Пожалуйста: на страницах чуть более продвинутого журнала можно отыскать золотые правила неверности.

Я вспомнила свои собственные правила и в шутку сопоставила их с перечисленными: совпадает – не совпадает.

1. Не изменяйте собственным привычкам и не выбивайтесь из привычного расписания. Не демонстрируйте перепады настроения. Все это вызывает подозрения и требует сложных объяснений.

2. Отдавайте предпочтение одноразовым связям с незнакомцами, чтобы не давать им номер телефона, избегая возможного преследования или шантажа.

3. Не пользуйтесь банковской картой. Выписка со счета со следами развлечений вне дома может выдать вас с головой.

4. Никому не рассказывайте об измене, даже если вас очень тянет похвастаться перед друзьями.

5. Всегда имейте наготове темы для разговора, которые помогут отвлечь партнера от обсуждения его подозрений.

6. Если партнер слушает ваш разговор по телефону, говорите так, будто общаетесь с сослуживцем.

7. Делайте вид, что звоните к себе на работу, а в случае чего отключайтесь, возмущаясь вслух, что связь опять оборвалась.

Женщинам проще лишь в одном: мы не оставляем следов – не платим по счетам, не храним чеков или квитанций.

Я прекрасно знала, что платить за измену придется не в денежном эквиваленте.

Днем раньше, 18:30

Не желаете ли, добрые люди, послушать прекрасную повесть о любви и смерти? […] Славные труверы былых времен сказывали эту повесть для всех тех, кто любил, не для других. Они шлют через меня вам привет, всем тем, кто томится и счастлив, кто обижен любовью и кто жаждет ее, кто радостен и кто тоскует, всем любящим. Пусть найдут они здесь утешение в непостоянстве и несправедливости, в досадах и невзгодах, во всех страданиях любви. Это повесть о Тристане и королеве Изольде. Послушайте, как любили они друг друга, к великой радости и к великой печали, как от того и скончались в один и тот же день – он из-за нее, она из-за него[2].

Я столкнулась с Луче на пороге дома. На радость отцу, она собрала волосы в хвост. Какое-то время я наблюдала, как она ищет ключи в своей лаковой красной сумочке, но вот дверь распахнулась, и на лице дочери вспыхнула невольная, но по-взрослому сдержанная улыбка.

– Добрый вечер, синьора Джина! – разнесся по холлу ее звонкий голосок.

– Добрый вечер, Луче, – издалека ответила консьержка.

Кто научил ее здороваться, даже если никого не видно? Отец, конечно. Точно так же, как он, дочь подошла к почтовому ящику и заглянула внутрь сквозь прорезь.

– Как думаешь, папа дома? – спросила она, пока мы вызывали лифт.

– Не знаю. Ты его машину у дома видела?

– Я не обратила внимания. Но он мне обещал, что придет: мне надо дописать доклад по истории, без него никак!

Я промолчала. Лишний раз упоминать, что без него тебе не обойтись, было совершенно не обязательно. Обо мне в таких ситуациях ты вообще никогда не думала.

Твой отец-инженер никогда не любил историю, но тебе об этом не сообщал. Так поступает влюбленный мужчина: берет волшебную палочку и решает твои проблемы.

Оказавшись в квартире, Луче, молодая грациозная женщина, которую я повстречала на улице, точная копия своего отца, сбросила ботинки, сняла свитер, вытащила из холодильника банку кока-колы и протянула ее мне:

– Будешь?

– Нет, спасибо.

– Вечером мы с ребятами пойдем в пиццерию, а потом на дискотеку.

Зазвонил ее мобильник, и, не дожидаясь моего ответа, она бросила на ходу: «Папа мне разрешил», – и исчезла в своей комнате, будто леопард в саванне.

Если твой папа тебе уже разрешил, у меня-то зачем спрашивать? Да и что я могла бы тебе ответить? Что в твоем возрасте уже потеряла девственность в подсобке бара? Что курила столько травы, что порой не узнавала себя в зеркале? Да уж, разрешение пойти на вечеринку тебе лучше спрашивать у отца. Это он получил диплом, подрабатывая официантом, он на «ты» с нашим приходским священником, он каждый четверг помогает бездомным в ночлежке.

Думаю, что все лучшее ты унаследовала от него, Луче.

Вскоре домой вернулся и Карло – с тяжелым пакетом книг в руках.

– Я заходил в библиотеку. Больше времени потратил на то, чтобы оформить читательский билет,

чем на поиски книг. Перед тобой самый настоящий студент, как раньше: помнишь?

Нет, Карло, я не помню. Для меня библиотека никогда не была целью – она всегда оставалась лишь поводом.

Я промолчала, а потом добавила:

– Она ждет тебя, чтобы закончить доклад. Может, ей пора уже заниматься самостоятельно, как думаешь?

– Да ладно! У нее еще вся жизнь впереди!

– Да, но чем раньше…

Голос Луче волшебной нитью притянул отца к себе, бесцеремонно прервав меня. Карло оставил меня в коридоре и, улыбаясь, забормотал:

– Сейчас-сейчас, только руки помою.

Луче взяла пакет с книгами, и через мгновение оба скрылись за дверью ее комнаты.

Если бы я привела своего любовника прямо к нам домой, этого никто бы не заметил – кроме синьоры Джины, конечно.

Я подошла к комнате Луче, какое-то время подержалась за ручку двери, потом выдохнула и вошла. Луче и Карло сидели за столом, и она медленно писала под диктовку:

– В тысяча девятьсот четырнадцатом году уже ничто не могло предотвратить войну.

Карло кивком попросил меня подождать и продолжал:

– Промышленность развивалась, благодаря чему было создано и накоплено огромное количество смертоносного оружия.

Наконец он повернулся, и мне было позволено заговорить.

– Я иду на деловой ужин: в холодильнике оставила вам жаркое, его нужно просто разогреть, и…

Я не успела закончить фразу, как Карло уже возобновил диктант:

– В Сараево, столице Боснии, двадцать восьмого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года был убит…

Я закрыла за собой дверь, и его голос за спиной зазвучал глуше:

– …эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австрийского престола.

Любая война начинается с чьей-то смерти.

В жизни мы первым делом учимся общаться. И со временем так или иначе делаем это все лучше. Однако, как ни странно, чем старше мы становимся, тем больше сложностей возникает в этом, казалось бы, нехитром деле. То мы никак не можем подобрать слова, или у нас что-то вылетает из головы. То мы и рта раскрыть не можем от смущения, потому что ситуация непростая. Чем шире становится наш словарный запас, тем сложнее им правильно пользоваться.

О каких-то вещах мы просто не можем молчать, а о других не хотим даже слышать. Что-то мы храним в секрете, а что-то выкладываем начистоту, будто читаем приговор. Точно можно сказать лишь одно: есть вещи, которые говорят сами за себя.

Пока вы обсуждали, как изменился мир в начале прошлого века, я вытащила из комода чулки. Пока в нашей стране распространялся фашизм, я натянула юбку достаточно приличной длины. Когда Луче спросила, как можно было всецело

довериться одному-единственному человеку, я застегнула ремень на талии на предпоследнюю дырочку; пока я наносила духи в ложбинку на шее и на виски, преступная идеология успела попрать закон и утопить Европу в крови. Я накрасила губы, надела белую прозрачную блузку, а вы все рассуждали о мире, который существует теперь только в книгах.

Я подошла к вашей комнате, чтобы попрощаться, но ваш дружный заливистый смех заслонил вас от меня подобно каменной стене. Несколько метров по коридору я прошагала задом наперед на высоких каблуках, рискуя рухнуть навзничь, после чего выскочила вон, будто спасаясь от пожара, захлопнув входную дверь за спиной. Какое-то время неподвижно стояла на лестничной площадке, дожидаясь, когда что-то внутри меня сработает и заставит меня спуститься по лестнице, сесть в машину и поехать на встречу с незнакомцем, пока мои муж и дочь дописывают доклад по истории.

Прости меня, Луче – я знаю, что это неправильно, знаю, что должно быть по-другому.

Я спустилась вниз по лестнице, дошла до входной двери и улыбнулась соседям, мирно ждавшим лифта.

В машине я немного помедлила, прежде чем завести мотор. Сжимая ключи в руках, я окинула взглядом окно комнаты Луче, третье справа на шестом этаже, и представила себе, как они следят за мной, спрятавшись за занавесками, хотя точно знала, что ни тот ни другая даже не заметили моего отсутствия.

Какие раны больше болят: кровоточащие и пульсирующие, заставляющие вас скрипеть зубами, или же старые, давно затянувшиеся, которые обычно расчесывают, впадая в задумчивость? Должны ли старые раны учить нас чему-то, напоминать о давно пережитом, о том, чего нам стоит избегать в будущем?

Ресторан находился на выезде из города – достаточно уединенно, чтобы не встретить знакомых, но не слишком далеко, чтобы не казаться любовниками, скрывающимися от супругов.

Он уже сидел на месте: то ли ему действительно хотелось меня увидеть, то ли нечего было делать дома. Когда официант повел меня к столику, я, спрятавшись за его спиной, заулыбалась. Уже за столиком я поняла, что волнуюсь: моя дочь назвала бы такие переживания «бабочками в животе». Впрочем, я едва была знакома с этим мужчиной – меня возбуждала сама ситуация.

В голове туман – от запаха его туалетной воды. Он сжимает мою руку в своей, и все, что было прежде, теряет смысл.

Он привлекает меня к себе. Я льну к его телу, будто пластилин. Его большие руки опускаются по моей спине все ниже – я покрываюсь мурашками, пытаюсь отпрянуть, но уже поздно. Тогда я пускаю все на самотек, как девочка, летящая на санках вниз с ледяной горки. Наши губы и руки переплетаются. Кое-что остается неизменным – как в двадцать лет, так и гораздо позже.

Моя юбка куда-то испаряется, и я вдруг оказываюсь обнаженной. Мне немного стыдно, но приятно. Я пересиливаю себя и поднимаю голову, чтобы посмотреть на него. Мне надо на него посмотреть. Мое тело повинуется его желанию, я стою спиной к стене, обняв его руками за плечи, и едва могу пошевелиться. Так, стоя на цыпочках, запустив пальцы в волосы другого мужчины, я опять бросила вас, Луче и Карло.

Я его захотела: его запаха – алкоголя, табака и только что съеденного ужина, его красных губ, его идеально выбритых щек, его широкого торса, его мягкого живота, его ног между моих, его члена. Секса с ним. Захотела того, чем стала в тот момент, и особенно того, что выпустила на волю.

Я принялась его кусать, ощупывая каждый сантиметр, каждый миллиметр его тела.

Я была мокрой от возбуждения, он – сильным и уверенным.

Мы с ним станцевали что-то вроде танго: сбивчивые движения каблуков и щиколоток мало-помалу превратились в племенные пляски вокруг костра, в противоборство рук, губ, языков…

Той ночью, 4: 00

– Синьора, пойдемте со мной, у нас мало времени.

Доктор Лонгани потряс меня за плечо и знаком показал мне, чтобы я следовала за ним по коридору налево.

Глядя на мою одежду, обувь и растрепанные волосы, любой человек вообразил бы только один вариант развития событий минувшей ночи.

Почему еще мать девочки, доставленной ночью по «скорой», заявилась в больницу в подобном виде?

Мне было не по себе.

Может, именно поэтому врач, как мне показалось, был со мной резок и неприветлив?

Я помотала головой, оглянулась, поискала глазами Карло и все-таки последовала за доктором.

– Но что же все-таки произошло? Что вы сказали моему мужу? Где моя дочь?

От страха у меня спазмом скрутило желудок, и я остановилась.

– Если вы сейчас же не скажете, что случилось, я закричу! – почти прокричала я, чтобы обострить ситуацию.

Врач остановился, сокрушенно взглянул на меня и объяснил:

– Я всего лишь хочу, чтобы вы прошли в мой кабинет, синьора, вот и все. Закон запрещает мне рассказывать о вашей личной жизни посреди больничного коридора.

Из окна этого скучного длинного помещения виднелись холмы, стол был завален рецептами, больничными карточками, и только ярко-красная лампа придавала кабинету некую индивидуальность.

Доктор усадил меня на кожаный диван и присел напротив.

– Луче привезли сюда несколько часов назад в бессознательном состоянии. У нее острый гепатит, причины которого мы пока не знаем. Возможно, он врожденный… Но, синьора, я понимаю, как это нелегко, – я тоже отец… В общем, друзья вашей дочери рассказали, что приобретали синтетические наркотики и что Луче принимала их вместе с алкоголем.

Меня как будто выпотрошили. Да, Луче, ты похожа на меня гораздо больше, чем я думала.

– Боже мой… И где она сейчас? Я бы хотела… – пробормотала я еле слышно и замолчала. Меня стерли с лица земли. В голове образовался вакуум.

– Синьора, вам нехорошо? Извините меня за прямолинейность, но у нас очень мало времени.

– Да-да, я слушаю, – сказала я, хотя и не знала, способна ли что-то понять.

– У Луче серьезная печеночная недостаточность, и долго в таком состоянии она не проживет. Необходима пересадка.

Я впилась в доктора взглядом. Я была готова ко всему, но не к тому, что придется жить без Луче.

Он тем временем продолжал:

– Существует возможность пересадки части печени от родственников – родителей, братьев, сестер – с их согласия.

Мой рот приоткрылся, я буквально окаменела.

– Мы еще не знаем степени тяжести состояния Луче, но ваш муж уже предложил себя в качестве донора.

– И что же? – выдавила я, ожидая услышать в ответ приговор всей своей жизни.

– Анализы показывают, что ваш муж не является биологическим отцом Луче.

Лучше бы он вонзил мне нож в спину.

Я безвольно обмякла на стуле, и слова Карло зазвучали в моей голове: «Как ты могла так со мной поступить?! Как ты могла?!. Как?..»

Мне хотелось свернуться в клубок, чтобы защититься от удара.

Тот человек снова подошел ко мне:

– Синьора, я попрошу вас сдать кровь. Медсестра проводит вас.

Я оставалась неподвижной, как будто ждала, что кто-то понесет меня на руках.

– Синьора, вам нужно сделать ряд анализов. Как только клиническая картина болезни Луче прояснится, нужно будет срочно принимать решение, и мне необходимо точно знать, на что я могу рассчитывать.

Я посмотрела на него снизу вверх, но не нашла, что сказать.

– Синьора, я понимаю всю сложность ситуации, но сейчас вам нужно подумать о дочери. Пожалуйста, следуйте за медсестрой, она объяснит вам порядок процедуры.

Подумать о Луче? Незнакомый мужчина только что попросил меня подумать о моей дочери. Я действительно сейчас настолько неадекватна?

Моя голова начала болезненно пульсировать, как будто налилась кипятком. Я попыталась глубоко дышать, взять ситуацию под контроль, но ничего не выходило – ни одна картинка не складывалась перед глазами. В голове мелькали кадры из прошлого и наталкивались друг на друга, как автомобили в цепной аварии.

Где же Карло? Сейчас он был нужен мне как никогда. Ни говорить, ни думать я не могла, потому что моя голова набилась ватой.

Доктор пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь вывести меня из оцепенения, и спросил:

– Вы можете связаться с биологическим отцом Луче?

Помолчав немного, чтобы я поняла, что речь идет не об оскорбительном любопытстве, а о надежде на спасение, он добавил:

– Было бы неплохо проверить и его.

– Не знаю… – пробормотала я и снова погрузилась во мрак.

В моем случае воспоминания о прошлом вызывали такое же ощущение, как если бы я распахнула окно небоскреба на высоте восьмисот метров от земли и посмотрела вниз. Ощущение падения в без дн у.

Я умела хранить секреты, но оказалась совершенно безоружной перед лицом правды. Я была готова лгать, но не признаваться.

Вот где слабое место моей тайны: я могла скрывать ее ото всех, но не от науки. Спасти меня могли лишь особые отношения между пациентом и его врачом, но и тут я опоздала.

В моей голове зазвучал голос медсестры:

– Синьора, снимите, пожалуйста, жакет. Мне нужно взять кровь.

Я автоматически подчинилась и попыталась повесить жакет на спинку стула, но он упал на пол, впрочем, мне было все равно.

Медсестра подняла его и повесила на вешалку у дверей кабинета.

Я посмотрела на свою помятую блузку и стала одергивать ее, пытаясь разгладить, но так, чтобы не выставлять напоказ лифчик пуш-ап. Медсестра недружелюбно наблюдала за мной, держа в руках жгут, и я оставила блузку в покое. Улеглась и отвернулась к окну с открытыми ставнями, положив правую руку на кушетку и страстно желая, чтобы все это закончилось как можно быстрее.

Медсестра попросила меня подвинуть руку поближе к краю и несколько раз сжать кулак. Потом, протерев кожу ваткой с дезинфицирующей жидкостью, от запаха которой я вздрогнула, попросила не двигаться.

Я почувствовала укол, услышала щелчок жгута, моя рука освободилась. Женщина посоветовала мне не вставать пару минут, а потом, взглянув повнимательнее, спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Плохо, – ответила я.

Не желая вдаваться в подробности, она повернулась, взяла мой жакет и положила его рядом со мной на кушетку.