Улица Темных Лавок Модиано Патрик
Я останавливаюсь перед дверью на втором этаже. Я решил спрашивать у всех жильцов по очереди, не был ли прежде номер их телефона АНЖУ 15–28, и в горле у меня стоит комок — я отдаю себе отчет, что этот вопрос может показаться несколько странным. На двери медная табличка. Я читаю: ЭЛЕН ПИЛЬГРАМ.
Звонок задребезжал тоненько, с перебоями. Я долго не отнимал от кнопки указательного пальца. Дверь приоткрыли. Показалась голова женщины с коротко стриженными пепельно-серыми волосами.
— Мадам… Я хотел бы узнать…
Она не спускала с меня взгляда очень светлых глаз. Трудно было сказать, сколько ей лет. Тридцать, пятьдесят?
— Ваш прежний номер телефона не АНЖУ 15–28?
Она нахмурилась:
— Да. А что?
Она распахнула дверь. На ней был мужской халат черного шелка.
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я… я жил здесь.
Она вышла на площадку и внимательно посмотрела на меня. Глаза ее внезапно округлились.
— Вы… вы… месье Макэвой?
— Да, — сказал я на всякий случай.
— Входите.
Она, по-моему, действительно была взволнована. Мы стояли лицом друг к другу посреди передней с выщербленным паркетом. В некоторых местах были вклеены кусочки линолеума.
— А вы не так уж изменились, — сказала она с улыбкой.
— Вы тоже.
— Вы еще помните меня?
— Я прекрасно вас помню, — сказал я.
— Приятно слышать…
Она посмотрела на меня с нежностью:
— Прошу вас…
Я последовал за ней в большую комнату с высоким потолком и теми самыми окнами, на которые я обратил внимание еще на улице. Так же как в передней, паркет был кое-где испорчен и прикрыт белыми шерстяными ковриками. Комнату окутывал янтарный свет осеннего солнца.
— Садитесь, пожалуйста…
Она указала мне на стоящий у стены диванчик с бархатными подушками и села сама, слева от меня.
— Странно увидеть вас снова, так… внезапно.
— Я шел мимо, — сказал я.
Сейчас она казалась мне моложе, чем раньше, когда я увидел ее в дверях. Ни одной морщинки — ни в уголках губ, ни у глаз, ни на лбу, и ее гладкое лицо никак не вязалось с седыми волосами.
— Мне кажется, у вас изменился цвет волос, — рискнул я.
— Что вы… я поседела в двадцать пять лет… И решила не красить волосы…
Мебели в комнате было немного. Напротив бархатного диванчика у противоположной стены стоял прямоугольный стол. А между окнами — старый манекен, обтянутый грязной материей песочного цвета, его неожиданное присутствие здесь наводило на мысль о портняжной мастерской. Впрочем, и на столике в углу я заметил швейную машинку.
— Вы узнаете комнату? — спросила она. — Видите… Вещи я сохранила…
Она махнула рукой в сторону манекена.
— Все это осталось от Дениз…
Дениз?
— Да, действительно, — сказал я, — здесь мало что изменилось.
— А Дениз? — спросила она нетерпеливо. — Как она?
— Ну… — сказал я, — я давно ее не видел…
— А…
Она разочарованно покачала головой, словно поняла, что не следует больше говорить об этой Дениз. Из чувства такта.
— Скажите… а вы… вы давно знали Дениз?
— Да… Нас познакомил Леон.
— Леон?
— Леон Ван Аллен.
— Ну как же, конечно, — произнес я, пораженный ее тоном, почти укоризненным, когда при имени «Леон» я не вспомнил в ту же минуту этого Леона Ван Аллена. — А как поживает Леон Ван Аллен? — спросил я.
— О… я уже года два-три ничего о нем не слышала… Он уехал в голландскую Гвиану, в Парамарибо… Организовал там школу танцев…
— Танцев?
— Да. До ателье Леон занимался балетом… Вы разве не знали?
— Знал, конечно. Просто забыл.
Она откинулась назад, чтобы опереться о стену, и затянула туже пояс халата.
— Ну а как жили вы?
— Я? Да никак, собственно…
— Вы уже не работаете в миссии Доминиканской Республики?
— Нет.
— Помните, вы предложили сделать мне доминиканский паспорт? Вы говорили, что в нашей жизни всегда следует принимать меры предосторожности и иметь одновременно несколько паспортов…
Это воспоминание позабавило ее. Она усмехнулась.
— Когда вы слышали о Дениз… в последний раз? — спросил я.
— Когда вы уехали с ней в Межев, она написала мне оттуда. А с тех пор ни слова.
Она вопросительно посмотрела на меня, но, видимо, не осмелилась задать прямой вопрос. Кто же такая эта Дениз? И какую роль играла она в моей жизни?
— Знаете, — сказал я, — бывают минуты, когда мне кажется, что я живу словно в тумане. У меня какие-то провалы в памяти… Периоды хандры… Проходя по этой улице, я позволил себе… подняться… чтобы… чтобы… вернуть…
Я тщетно искал точное слово, но это уже не имело значения, потому что она улыбалась, и по этой улыбке я понял, что мой поступок ее не удивил.
— Вы хотите сказать — вернуть доброе старое время?
— Да. Именно… Доброе старое время.
С низкого столика в изголовье дивана она взяла позолоченную коробку и открыла ее. В ней были сигареты.
— Нет, спасибо, — сказал я.
— Бросили? Это английские. Я же помню, вы курили только английские сигареты… Всякий раз, когда мы собирались здесь втроем, с Дениз, вы приносили мне полную сумку английских сигарет…
— Да, верно…
— Вы могли доставать их сколько угодно в Доминиканской миссии…
Я протянул руку к позолоченной коробке и взял сигарету, зажав ее между большим и указательным пальцами. Потом, не без опасения, сунул в рот. Закурив, она передала мне зажигалку. Мне пришлось чиркнуть несколько раз, прежде чем показалось пламя. Я затянулся. Но в ту же минуту ощутил болезненное покалывание и закашлялся.
— Отвык, — сказал я.
Я не знал, как мне избавиться от этой сигареты, и продолжал держать ее между большим и указательным пальцами, пока она тлела.
— Так, значит, — сказал я, — вы теперь живете здесь?
— Да. Я снова перебралась сюда, когда отчаялась узнать что-нибудь о Дениз… К тому же перед отъездом она сказала, что я могу вернуться в эту квартиру…
— Перед отъездом?
— Ну да… С вами, в Межев…
Она пожала плечами, как будто для меня это должно было быть очевидным.
— Мне кажется, я недолго жил в этой квартире.
— Несколько месяцев, вместе с Дениз…
— А вы жили тут до нас?
Она озадаченно посмотрела на меня.
— Ну конечно, а как же… Это ведь моя квартира… Я предложила Дениз пожить здесь, потому что собиралась уехать из Парижа…
— Извините… Я… думал о другом.
— Дениз тут было очень удобно… Достаточно места, чтобы устроить швейную мастерскую.
Может, Дениз — портниха?
— Не могу понять, почему мы уехали из этой квартиры… — сказал я.
— Я тоже…
Снова этот вопросительный взгляд. Но что я мог ей объяснить? Я знал еще меньше, чем она. Обо всем этом я просто ничего не знал. Истлевший окурок жег мне пальцы, и наконец я все-таки положил его в пепельницу.
— Мы виделись с вами до того, как перебрались сюда? — отважился я.
— Виделись. Два-три раза. У вас в отеле…
— В каком?
— На улице Камбон. Отель «Кастилия». Помните вашу с Дениз зеленую комнату?
— Да.
— Вы уехали из «Кастилии», потому что уже не чувствовали себя там в безопасности… Так ведь, да?
— Да.
— И правда, странное было время…
— Какое время?
Она не ответила и закурила новую сигарету.
— Если позволите, я покажу вам несколько фотографий…
Я достал из внутреннего кармана пиджака конверт, с которым уже не расставался. Я показал ей фотографию, где мы были сняты в «летней столовой» — Фредди Говард де Люц, Гэй Орлова, незнакомая девушка и я.
— Узнаете меня?
Она повернулась, чтобы рассмотреть фотографию на свету.
— Вы тут с Дениз, а двух других я не знаю…
Значит, это была Дениз.
— Вы не знаете Фредди Говард де Люца?
— Нет.
— А Гэй Орлову?
— Нет.
Как все-таки разобщенно живут люди, если даже их друзья незнакомы друг с другом. Жаль.
— У меня еще два ее снимка.
Я протянул ей маленькую карточку с удостоверения и ту, где Дениз стоит, облокотившись о перила.
— Эту я видела… По-моему, она даже послала мне ее из Межева… Не помню, куда я ее дела…
Я взял у нее снимок и внимательно вгляделся в него. Межев. За спиной Дениз окно с деревянными ставнями. Да, ставни, перила, веранда, — вполне возможно, что это и в самом деле горное шале.
— Все-таки наш отъезд в Межев был странной затеей, — неожиданно заявил я. — Дениз не говорила вам, что она об этом думает?
Она разглядывала карточку с удостоверения. С бьющимся сердцем я ждал, когда она наконец ответит.
Она подняла голову.
— Да… Дениз говорила… Она говорила, что Межев — надежное место… И что там у вас всегда будет возможность в случае чего перейти границу…
— Да, конечно…
Я не осмелился продолжать. Ну почему я начинаю так робеть и бояться, когда наконец подхожу к тому, что меня действительно глубоко волнует? Но она тоже, я понял это по ее взгляду, ждала от меня объяснений. Мы оба молчали. Наконец она решилась:
— Но что все-таки произошло в Межеве?
Она спросила это так настойчиво, что я впервые ощутил, как меня охватывает отчаяние, и даже не отчаяние, а чувство полной безнадежности, настигающее в тот момент, когда внезапно понимаешь, что никакие усилия, никакие душевные качества и благие порывы не помогут побороть непреодолимое препятствие.
— Я расскажу вам… в другой раз…
Наверное, в моем взгляде или голосе промелькнуло какое-то смятение, потому что она сжала мою руку, словно утешая, и сказала:
— Простите, что я задаю вам нескромные вопросы… Но… Дениз… была моей подругой…
— Понимаю…
Она поднялась.
— Подождите минутку.
Она вышла. Я посмотрел на светлые блики у своих ног — солнечные лучи падали прямо на белый шерстяной коврик. Потом перевел взгляд на паркет, на прямоугольный стол и на старый манекен, принадлежавший некой Дениз. Неужели все-таки бывает, что так и не узнаешь места, где жил когда-то?
Она вернулась, неся что-то. Две книги. Записную книжку.
— Дениз забыла это, уезжая. Вот… Возьмите…
Я удивился, что она не сложила свои реликвии в коробку, как Степа де Джагорьев и бывший садовник матери Фредди. Впервые за время моих поисков мне не вручали коробку. Эта мысль рассмешила меня.
— Почему вы смеетесь?
— Да так…
Я рассматривал обложки книг. На первой из голубой дымки возникало лицо усатого китайца в котелке. «Чарли Чан». Другая обложка была желтая, в нижнем углу я заметил маску, пронзенную гусиным пером. «Анонимные письма».
— Дениз просто зачитывалась детективами, — сказала она. — И вот еще… — Она протянула мне записную книжку в крокодиловой коже.
— Спасибо.
Я открыл ее и стал листать. Ничего там не было — ни единого имени, ни назначенной встречи. В календарике помечены дни и месяцы, но не год. Наконец между страницами я обнаружил сложенную бумажку и развернул ее:
«ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА — ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА СЕНЫ
Выписка из свидетельства о рождении, XIII округ, Париж. Год 1917.
21 декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, в пятнадцать часов, на Аустерлицкой набережной, в доме 19 родилась Дениз-Иветт Кудрез, женского пола, родители Поль Кудрез и Генриэтта Богарт, проживают по вышеуказанному адресу, профессии не имеют.
3 апреля 1939-го, в Париже (XVII), зарегистрировала брак с Джимми Педро Стерном. С подлинным верно.
Париж, шестнадцатое июня 1939».
— Вы видели? — спросил я.
Она бросила удивленный взгляд на эту метрику.
— Вы знали ее мужа? Этого Джимми Педро Стерна?
— Дениз никогда не говорила, что была замужем… А вы-то знали?
— Нет.
Я опустил записную книжку и метрику в карман, туда же, где лежал конверт с фотографиями, и непонятно почему меня пронзила внезапная мысль: как только смогу, надо будет обязательно зашить все эти сокровища в подкладку пиджака.
— Я очень благодарен вам, что вы мне отдали это.
— Да что вы, месье Макэвой.
Я обрадовался, когда она вновь произнесла мое имя, в первый раз я плохо расслышал, как оно звучит. Мне захотелось тут же записать его, но я не знал точно, как оно пишется.
— Мне нравится, как вы произносите «Макэвой», — сказал я. — Для француженки это, должно быть, трудно… Кстати, как вы его пишете? Почти все ошибаются…
Я произнес это игривым тоном. Она улыбнулась.
— М… а… к… э — маленькое, в… о… и… — по буквам произнесла она.
— Вместе, вы уверены?
— Абсолютно уверена, — сказала она, торжествуя, что мне не удалось ее поймать.
Значит, Макэвой.
— Браво, — сказал я.
— Я никогда не делаю орфографических ошибок.
— Педро Макэвой… Странное все-таки имя я ношу, вы не находите? Бывают минуты, когда мне кажется, что я еще не вполне к нему привык…
— Ой… чуть не забыла…
Она вынула из кармана конверт.
— Это последнее письмо Дениз…
Я развернул листок и прочел:
«Межев, 14 февраля.
Дорогая Элен,
Все решено. Завтра мы с Педро переходим границу. Как только смогу, напишу оттуда.
Пока даю тебе номер телефона одного человека в Париже, через которого мы сможем держать связь.
ОЛЕГ ДЕ ВРЕДЕ, ОТЕЙ 54–73.
Целую — Дениз».
— Вы звонили?
— Да, но всякий раз мне отвечали, что месье отсутствует.
— Кто он… этот Вреде?
— Не знаю. Дениз о нем никогда не говорила…
Солнце тем временем ушло из комнаты. Она зажгла лампу, стоявшую на низком столике у дивана.
— Я бы очень хотел заглянуть… в комнату, где мы жили…
— Ну конечно…
Мы прошли по коридору, и она открыла дверь справа.
— Вот, — сказала она. — Я больше не пользуюсь этой комнатой… Сплю в гостевой… Ну, знаете, в той… что во двор выходит…
Я остановился в дверях. Было еще довольно светло. На окне темно-вишневые занавески. Обои с бледно-голубым рисунком.
— Узнаете? — спросила она.
— Да.
В глубине комнаты, у стены, стояла кушетка. Я присел на краешек.
— Я могу немного побыть здесь один?
— Конечно.
— Это напомнит мне «доброе старое время»…
Она бросила на меня печальный взгляд и покачала головой.
— Пойду приготовлю чай…
Она вышла, и я огляделся вокруг. Паркет и здесь был выщерблен, но дыры так и оставались незаделанными. У стены напротив окна — камин белого мрамора, над ним зеркало в позолоченной раме, украшенной по углам раковинами. Я растянулся поперек кушетки и уставился сначала в потолок, потом на бледно-голубой рисунок обоев. Я почти уткнулся лбом в стену, чтобы получше разглядеть мельчайшие детали. Пасторальные сценки. Девушки во взбитых париках качаются на качелях. Пастухи в штанах с буфами играют на мандолинах. Высокие деревья в лунном свете. Все это не вызывало у меня никаких воспоминаний, а ведь в этих рисунках я должен был знать каждый завиток, раз я спал здесь. На потолке, на стенах, у двери я искал какого-нибудь знака, следа, сам не знаю чего. Но моему взгляду не за что было зацепиться.
Я встал и подошел к окну. Выглянул из него.
Улица была такой же пустынной, как раньше, но уже стемнело. Напротив по-прежнему стоял на посту полицейский. Высунув голову, я увидел слева площадь, тоже пустынную. Там стояло еще несколько полицейских. Казалось, окна всех домов вокруг впитывают в себя медленно опускающуюся ночь. Эти окна так и оставались темными, и было очевидно, что никто там не живет.
И тут что-то во мне дрогнуло. Этот вид из окна вызывал чувство какой-то тревоги, страха — чувство, прежде уже знакомое мне. Фасады домов и пустынная улица, силуэты стоящих на посту полицейских в сумерках взволновали меня, как волнуют вдруг возникшие из прошлого мелодия и аромат. И во мне появилась уверенность, что когда-то я часто вот так же неподвижно стоял в это же время у этого окна, всматриваясь в темноту, стоял не шелохнувшись, даже не осмеливаясь зажечь лампу.
Когда я вернулся в гостиную, мне показалось, что там никого нет, но она просто лежала на бархатном диванчике. Она спала. Я тихонько подошел и присел у нее в ногах. Поднос с чайником и двумя чашками стоял прямо на белом шерстяном коврике. Я кашлянул. Она не просыпалась. Тогда я налил чай в обе чашки. Чай был холодный.
Лампа в изголовье диванчика оставляла в темноте большую часть комнаты, и я с трудом различал стол, манекен и швейную машинку — предметы, которые оставила здесь Дениз. Как проводили мы вечера в этой комнате? Как мне это узнать?
Я пил чай маленькими глотками. Я слышал ее дыхание, едва уловимое, но в комнате было так тихо, что малейший шум, малейший шорох прозвучал бы с тревожной четкостью. Зачем ее будить? Она мало что может сказать мне. Я поставил чашку на белый коврик.
Паркет скрипнул подо мной, когда я выходил из комнаты в коридор.
Я поискал на ощупь дверь, потом кнопку, чтобы зажечь свет на лестничной клетке. Как можно тише притворил за собой дверь. Стоило мне толкнуть другую дверь, ту, в квадратных переплетах, чтобы выйти в вестибюль, как что-то снова дрогнуло во мне, точь-в-точь как раньше, когда я смотрел из окна. Круглый плафон под потолком освещал подъезд белым, очень резким светом. Понемногу я привык к нему. Я стоял и смотрел на серые стены и поблескивающие стеклянные квадраты двери.
На миг в моем сознании вспыхнула картина, подобная тем едва уловимым обрывкам сна, которые, пробуждаясь, пытаешься удержать в памяти, чтобы воссоздать весь сон целиком. Я увидел себя, увидел, как иду по темному Парижу и открываю дверь этого дома на улице Камбасерес. И сразу слепну и несколько секунд не вижу вообще ничего — настолько уличный мрак контрастирует с резким белым светом в подъезде.
Когда же это было? В те времена, когда меня звали Педро Макэвой и я возвращался сюда каждый вечер? Узнавал ли я сейчас подъезд, прямоугольный коврик, серые стены, круглый плафон, охваченный медным кольцом? За прозрачными стеклами двери виднелись нижние ступеньки лестницы, и мне захотелось не спеша подняться по ней, чтобы пройти давним своим путем, повторить прежние движения.
Я думаю, что подъезды домов хранят шаги тех, кто когда-то часто бывал здесь и потом исчез. Какие-то замирающие волны и сейчас дрожат в воздухе, они становятся все слабее, но их можно уловить, если прислушаться. В сущности, может, я и не был никогда этим Педро Макэвоем, и вообще не был никем, но волны, то далекие, то более сильные, пронизывали меня, и все эти разрозненные отголоски, еще витавшие здесь, вдруг разом застыли — это и был я.
16
Читать бесплатно другие книги:
