Улица Темных Лавок Модиано Патрик

34

Виши. Американский автомобиль останавливается у ограды парка Суре, перед отелем «Де-ля-Пэ». Его кузов забрызган грязью. Из автомобиля выходят двое мужчин и женщина, направляются к отелю. Мужчины небриты, один из них, тот, что повыше, поддерживает женщину под руку. У отеля расставлены плетеные кресла, в них, уронив голову, дремлют люди, им явно не мешает палящее июльское солнце.

В холле эти трое с трудом протискиваются к конторке портье. Им приходится огибать кресла и даже раскладушки, на которых тоже спят люди, некоторые в военных мундирах. Другие, сбившись в плотные группки человек по пять — десять, толпятся в гостиной за холлом, громко переговариваются, и этот шум угнетает еще больше, чем липкая духота на улице. Наконец они добираются до портье, и высокий мужчина протягивает ему три паспорта. У двоих паспорта дипломатической миссии Доминиканской Республики в Париже, один на имя Порфирио Рубироэы, другой — Педро Макэвоя, третий французский, на имя Дениз Иветт Кудрез.

Портье, весь взмокший от пота, капельками стекающего к подбородку, усталым движением возвращает им паспорта. Нет, во всем Виши в отелях нет ни одного свободного номера — «в связи с событиями»… Остались, правда, два кресла — в крайнем случае их можно отнести наверх, в прачечную, или поставить в туалетную комнату на первом этаже… Его слова тонут в гуле голосов вокруг, металлическом позвякивании лифта, телефонных звонках и объявлениях из громкоговорителя, укрепленного над конторкой.

Двое мужчин и женщина, шатаясь от усталости, выходят из отеля. Небо внезапно затягивают лилово-серые облака. Они идут через парк Суре. Вдоль газонов, на мощеных аллеях, под крытыми галереями люди сбиваются в группки еще теснее, чем в холле отеля. Все они говорят очень громко, некоторые снуют от одной группы к другой или уединяются по двое-по трое на скамейках и железных стульях, расставленных в парке, и только потом возвращаются к своим… Это напоминает огромный школьный двор во время перемены, когда ждешь не дождешься звонка, который положит конец суете и гудению, оно нарастает с каждой минутой и оглушает тебя. А звонка все нет и нет.

Высокий брюнет по-прежнему держит женщину под руку. Его спутник снимает пиджак. Они все идут, на них на бегу налетают люди, мечущиеся в поисках друг друга или своей группки, которая, стоило им отойти, распалась и смешалась с остальными.

Двое мужчин и женщина останавливаются у террасы кафе «Реставрация». Терраса переполнена, но — о чудо! — из-за столика вдруг встают пять человек, и они в изнеможении падают на плетеные стулья. Они смотрят, оцепенев, на людей у казино.

Парк заволакивает туманом, лиственные своды задерживают его, и он густеет, словно пар в турецкой бане. Этот туман проникает в легкие, постепенно размывает силуэты толпящихся у казино, поглощает их болтовню. Пожилая дама за соседним столиком разражается рыданиями и, всхлипывая, повторяет, что граница перекрыта в Андае.

Голова женщины покоится на плече высокого брюнета. Ее глаза закрыты. Она спит младенческим сном. Мужчины улыбаются друг другу. И снова смотрят на людей, стоящих у казино.

Полил дождь. Муссонный ливень. Он насквозь пронзает пышную листву платанов и каштанов. Люди у казино, натыкаясь друг на друга, спешат укрыться под стеклянными навесами, а сидевшие на террасе торопливо проталкиваются внутрь кафе.

Только двое мужчин и женщина не двинулись с места — зонтик над столом защищает их от дождя. Женщина по-прежнему спит, уткнувшись щекой в плечо высокого брюнета, он смотрит отсутствующим взглядом прямо перед собой, а его приятель рассеянно насвистывает мелодию «Tu me acostumbraste».

35

Из окна видна большая лужайка, огибающая ее аллея усыпана гравием. Она полого поднимается к дому, в котором я нахожусь и который напоминает мне белокаменные особняки на берегу Средиземного моря. Только поднявшись по ступенькам на крыльцо, я разглядел надпись серебряными буквами, украшавшую парадный вход: «Коллеж Луизы д'Албани».

Внизу, в конце лужайки, — теннисный корт. Справа ряд берез и бассейн, но вода в нем спущена, а трамплин полуразрушен.

Он подошел ко мне и стал рядом, у окна.

— Увы, месье… вынужден вас огорчить… Все архивы коллежа сгорели… Все без остатка…

Мужчина лет шестидесяти, очки в светлой черепаховой оправе, твидовый пиджак.

— В любом случае мадам Жаншмидт не дала бы разрешения… После смерти своего супруга она и слышать не желает о коллеже Луизы.

— Может, где-нибудь завалялись старые фотографии, сделанные во время занятий? — спрашиваю я.

— Нет, месье. Повторяю вам, все сгорело…

— Вы долго работали в коллеже?

— Два последних года его существования. Потом наш директор, месье Жаншмидт, умер… Но коллеж был уже не тот, что раньше…

Он задумчиво посмотрел в окно.

— Мне, как бывшему ученику, приятно было бы обнаружить какие-нибудь следы, — говорю я.

— Я понимаю. Увы…

— Что же будет с коллежем?

— О, все продадут с молотка.

Он обвел небрежным жестом лужайку, корт и бассейн за окном.

— Хотите взглянуть в последний раз на классные комнаты и дортуары?

— Нет, не беспокойтесь.

Он вынул из кармана пиджака трубку и сунул ее в рот. Мы по-прежнему стояли у окна.

— А что было в том деревянном здании, слева?

— Раздевалка, месье. Там переодевались для спортивных занятий…

— Ах да…

Он набил трубку.

— Я все забыл… Мы ходили в форме?

— Нет, месье. Только на ужин и в воскресные дни был обязателен темно-синий блейзер.

Я подошел еще ближе к окну. Прижался лбом к стеклу. Внизу перед белым зданием тянулась эспланада, посыпанная гравием, но сквозь него уже кое-где пробивались сорняки. Я легко представил себе нас с Фредди в этих блейзерах. И попытался вообразить, как же выглядел человек, который приехал однажды, чтобы забрать нас на день, вышел из машины и направился к нам, — как выглядел мой отец.

36

«Мадам Э.Каган, 22 ноября 1965.

Ницца, Пикардийская ул., 22.

Пишу Вам по просьбе месье Хютте, чтобы рассказать все, что знаю о так называемом Олеге де Вреде, хотя мне и тяжело возвращаться к этим малоприятным воспоминаниям.

Однажды я вошла в русский ресторан «У Аркадия», на улице Франциска I, его владельцем был русский, фамилии которого я уже не помню. Ресторан этот считался скромным, и народу там бывало немного. Управляющий, человек преждевременно постаревший, с несчастным, болезненным лицом, сидел у столика с закусками — происходило это году в тридцать седьмом.

Я обратила внимание на молодого человека лет двадцати, который чувствовал себя в ресторане как дома. Одет он был чересчур изысканно, костюм, рубашка и все прочее — безупречно.

Внешность его поражала: узкие голубые, будто фарфоровые, глаза, ослепительная улыбка, неумолкающий смех — жизнь била в нем через край. А за всем этим скрывалась звериная хитрость.

Он сидел за соседним столиком. Когда я пришла в ресторан во второй раз, он обратился ко мне, указывая на управляющего:

— Думаете, я сын этого господина? — В его тоне звучало презрение к бедному старику, который, конечно же, был его отцом.

Потом он показал мне браслет с выгравированным именем: «Луи де Вреде, граф де Монпансье» (в ресторане его звали Олегом, это русское имя). Я спросила, где его мать. Он ответил, что она умерла. Я спросила, где она могла встретить Монпансье (это, кажется, младшая ветвь герцогов Орлеанских). Он ответил — в Сибири. Все это было смехотворно. Я поняла, что он просто подонок и готов жить на содержании особ обоего пола. На мой вопрос, чем он занимается, он сказал, что играет на фортепьяно.

Потом он принялся перечислять свои светские связи — герцогиня д'Юзес любезничает с ним, а с герцогом Виндзорским он на короткой ноге… Я чувствовала, что в его рассказах ложь перемешана с правдой. Людей высшего света, должно быть, покупали его имя, его улыбка, его ледяная, но несомненная учтивость.

Во время войны, думаю, году в 41-42-м, я была на пляже в Жуан-ле-Пен и вдруг увидела, что ко мне с громким смехом бежит не кто иной, как этот «Олег де Вреде», как всегда в отличной форме. Он сказал, что находился в заключении и что в нем принял участие немецкий офицер высокого звания. Сюда он приехал на несколько дней к своей «военной крестной» — вдове Анри Дювернуа. «Но, — сказал он, — она страшно скупая, совсем не дает мне денег».

Он объявил мне, что возвращается в Париж, «чтобы работать с немцами». «Как?» — спросила я. «Буду продавать им машины».

Больше я его не видела и не знаю, что с ним стало. Вот, месье, все, что я могу сообщить Вам по поводу этого человека.

С уважением — Э.Каган».

37

Теперь достаточно просто закрыть глаза. События, предшествовавшие нашему отъезду в Межев, обрывками всплывают в моей памяти. Большие освещенные окна бывшего особняка Захарова на авеню Гош, отдельные фразы Вилдмера, имена — то пурпурное и сверкающее «Рубироза», то тусклое «Олег де Вреде» — и совсем неуловимые подробности, даже голос Вилдмера, хриплый и почти неслышный, — все это сплетается в мою нить Ариадны.

Накануне, уже вечером, я поднялся на второй этаж бывшего особняка Захарова на авеню Гош. Там было полно народу. Как всегда, никто не снимал пальто. Но я был в костюме. Я прошел через большой зал, в нем толпилось человек пятнадцать: одни стояли у телефонов, другие, сидя в кожаных креслах, обсуждали свои дела. Проскользнув в маленький кабинет, я прикрыл за собой дверь. Человек, с которым я должен был встретиться, уже ждал меня. Он провел меня в дальний угол комнаты, и мы сели в кресла, разделенные низким столиком. Я положил на него золотые луидоры, завернутые в газетную бумагу. Он тут же вручил мне несколько пачек банкнотов, которые я, не удосужившись пересчитать, сунул в карман. Драгоценности его не интересовали. Мы вместе вышли из кабинета, прошли через зал, где стоял непрекращающийся гул голосов, люди в пальто сновали туда-сюда, и во всей этой суете было что-то тревожное. На улице он дал мне адрес женщины, которая, вероятно, купит драгоценности — она жила где-то возле площади Мальзерб, — и разрешил мне сослаться на него. Шел снег, но я решил пойти туда пешком. Когда мы с Дениз только познакомились, мы часто ходили этой дорогой. Теперь все изменилось. Шел снег, и мне трудно было узнать этот бульвар — голые деревья, темные фасады домов. Аромат бирючин из-за ограды парка Монсо сменился запахом мокрой земли и плесени.

Первый этаж в конце тупика, из тех, что называют «скверами» или «внутренними двориками». В комнате, где она меня принимала, почти ничего не было. Только диван, на который мы сели, и телефон на диване. Рыжеволосая нервная женщина лет сорока. Телефон звонил непрерывно, но она не всегда поднимала трубку, а когда отвечала, записывала в календарик то, что ей говорили. Я показал ей драгоценности. Я был готов уступить сапфир и две брошки за полцены, если она заплатит мне немедленно и наличными. Она согласилась.

На улице, направляясь к станции метро «Курсель», я вспомнил о молодом человеке, который несколько месяцев назад пришел в наш номер в отеле «Кастилия». Он быстро продал зажим для галстука и два брильянтовых браслета и так мило предложил мне разделить с ним прибыль. Добрая душа. Я доверился ему и рассказал о своем намерении уехать и даже о страхе, из-за которого я иногда не решался выходить из отеля. Он заметил, что мы живем в странное время.

Потом я зашел к Дениз, на сквер Эдуарда VII, в квартиру, где Ван Аллен, ее голландский друг, устроил ателье мод: квартира находилась на втором этаже, прямо над «Сентра». Я помню это, потому что мы с Дениз часто там бывали, — из нижнего зала этого бара, расположенного в полуподвале, можно было выйти через другую дверь на улицу. Мне кажется, я знал тогда в Париже все заведения и дома с двумя выходами.

В этом крохотном ателье мод царило такое же оживление, как на авеню Гош, может, даже еще более лихорадочное. Ван Аллен готовил летнюю коллекцию, и его энергия и оптимизм поражали меня, ибо я сомневался, что в нашей жизни еще будет лето. Он примерял платье из легкой белой ткани на черноволосую девушку, другие манекенщицы то появлялись, то исчезали в кабинках для переодевания. Несколько человек обсуждали что-то у письменного стола в стиле Людовика XV, где валялись рисунки и куски тканей. В углу комнаты Дениз разговаривала с какой-то блондинкой, женщиной лет пятидесяти, и молодым человеком с черными вьющимися волосами. Я вмешался в их разговор. Они уезжали на Лазурный берег. В общем шуме мы уже почти не слышали друг друга. Непонятно по какому поводу из рук в руки передавали бокалы с шампанским.

Мы с Дениз пробрались в прихожую. Ван Аллен вышел нас проводить. Я помню его светло-голубые глаза и улыбку, когда, высунувшись из двери, он пожелал нам удачи и послал вслед воздушный поцелуй.

В последний раз мы с Дениз прошли по улице Камбасерес. Багаж был уже уложен, чемодан и две кожаные сумки ожидали нас в гостиной, у большого стола. Дениз закрыла ставни и задернула занавеси. Убрала в футляр швейную машинку и сняла белую холщовую ткань, приколотую булавками к портняжному манекену. Я думал о вечерах, проведенных в этой комнате. Она кроила по выкройкам, которые ей давал Ван Аллен, или шила, а я, растянувшись на диване, читал какие-нибудь «Мемуары» или детективы из серии «Маска», которые она так любила. Наши вечера были для меня редкими минутами, когда я мог тешить себя иллюзией, что мы живем обыденной жизнью, в мирном мире.

Я открыл чемодан и рассовал пачки банкнотов, от которых у меня топорщились карманы, в рубашки, свитера и внутрь ботинок. Дениз проверила вещи в одной из сумок, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Я прошел по коридору в спальню. Не зажигая света, встал у окна. По-прежнему падал снег. Полицейский на той стороне улицы спрятался в свою будку — ее поставили несколько дней назад, с наступлением зимы. Со стороны площади Соссэ к нему быстрым шагом шел другой полицейский. Он пожал руку своему коллеге, протянул ему термос, и они принялись по очереди отхлебывать из стаканчика.

Вошла Дениз. Встала рядом со мной. На ней была меховая шубка. Она прижалась ко мне. От нее исходил пряный аромат духов. Шубу она надела прямо на блузку. Мы очутились на кровати, где не было уже ничего, кроме матраса.

Гэй Орлова и Фредди ждали нас на Лионском вокзале, у выхода на перрон. На тележке рядом с нами громоздились многочисленные чемоданы. У Гэй Орловой был кофр. Фредди беседовал с носильщиком и предложил ему сигареты. Дениз разговаривала с Гэй Орловой. Дениз спрашивала ее, хватит ли нам всем места в шале, которое снял Фредди. На вокзале было темно, только на перрон, где мы стояли, падал желтый свет. Подошел Вилдмер, как всегда в рыжем пальто, доходившем ему до пят. Фетровая шляпа была надвинута на лоб. Носильщик внес чемоданы в спальный вагон. Стоя на перроне, мы ждали объявления об отправке поезда. Гэй Орлова заметила среди пассажиров знакомых, но Фредди попросил ее ни с кем не разговаривать и не привлекать к нам внимания.

Я посидел немного с Дениз и Гэй Орловой в их купе. Шторка была приспущена, но, наклонившись, я увидел, что мы проезжаем пригород. Снег не прекращался. Я поцеловал Дениз и Гэй Орлову и вернулся в свое купе, где уже устроился Фредди. Вскоре к нам зашел Вилдмер. В его купе пока никого не было, и он надеялся, что останется один до конца. Он боялся, что его узнают по фотографиям, часто мелькавшим в спортивных газетах несколько лет назад, — после того несчастного случая на скаковом поле Отея. Мы пытались успокоить его, уверяя, что лица жокеев забываются очень быстро.

Мы с Фредди улеглись на свои полки. Поезд набирал скорость. Мы не тушили ночники, и Фредди нервно курил. Он волновался из-за возможной проверки документов. Я тоже, но старался это скрыть. У Фредди, Гэй Орловой, Вилдмера и у меня благодаря Рубирозе были доминиканские паспорта, но мы сомневались, что они способны нас защитить. Руби сам сказал мне это. Мы могли оказаться всецело во власти полицейского или въедливого контролера. Только Дениз ничем не рисковала. Она была настоящая француженка.

Первая остановка. Дижон. Снег скрадывает звук громкоговорителя. Мы слышим, что кто-то идет по коридору. Открывает дверь купе. Может, вошли к Вилдмеру. И нас с Фредди охватывает безудержный истерический смех.

Поезд полчаса стоял на вокзале в Шалон-сюр-Сон. Фредди уснул, и я погасил ночник. Не знаю почему, но в темноте я чувствовал себя увереннее.

Я старался думать о чем-нибудь другом и не прислушиваться к шагам в коридоре. На перроне разговаривали люди, отдельные слова долетали и до меня. Видимо, они стояли под нашим окном. Один из них надсадно кашлял. Другой насвистывал. Нарастающий шум встречного поезда заглушил их голоса.

Внезапно дверь распахнулась, и на фоне освещенного коридора возник силуэт мужчины в плаще. Он обвел купе лучом фонарика, сверху вниз, чтобы проверить, сколько нас. Фредди разом проснулся.

— Документы…

Мы протянули ему свои доминиканские паспорта. Он рассеянно просмотрел их, потом передал кому-то, кто стоял рядом, но того человека мы из купе не видели. Я закрыл глаза. Они неслышно переговаривались.

Он шагнул в купе. С паспортами в руке.

— Вы дипломаты?

— Да, — ответил я машинально.

Минуту спустя я вспомнил, что Рубироза выдал нам дипломатические паспорта.

Не произнеся ни слова, он вернул нам документы и закрыл дверь.

Мы остались в темноте и старались не дышать. Мы молчали до отхода поезда. Поезд дернулся. Я услышал смех Фредди. Он зажег свет.

— Пойдем навестим наших? — сказал он.

Купе Дениз и Гэй Орловой не проверяли. Мы разбудили их. Они не могли понять, чего это мы так разволновались. Тут же пришел и Вилдмер, но ему было не до смеха. Он еще дрожал. Когда он показал паспорт, его тоже спросили, действительно ли он доминиканский дипломат, но он не осмелился ответить, опасаясь, что среди полицейских в штатском и контролеров найдется завсегдатай скачек, который узнает его.

За окнами поезда все было бело от снега. Каким спокойным, каким приветливым казался мне этот пейзаж… Вид спящих домиков опьянял меня, никогда прежде я не был так полон веры в будущее…

Было еще темно, когда мы приехали в Саланш. Перед вокзалом стояли автобус и большой черный автомобиль. Мы с Фредди и Вилдмером несли чемоданы, а двое носильщиков потащили кофр Гэй Орловой. Пассажиры, отправляющиеся в Межев — нас было всего человек двенадцать, — садились в автобус, а шофер с носильщиками укладывали чемоданы на заднюю площадку, когда к Гэй Орловой подошел светловолосый молодой человек, тот самый, которого она заметила еще вчера, на Лионском вокзале. Они обменялись несколькими фразами по-французски. Позже она объяснила, что едва знает этого человека, он русский, зовут его Кирилл. Он указал на черный автомобиль — за рулем его кто-то ждал — и предложил подвезти нас в Межев. Но Фредди отклонил его приглашение, сказав, что предпочитает автобус.