Улица Темных Лавок Модиано Патрик

21

В то утро мы отправились в путь очень рано, в открытой машине Дениз, и мне кажется, выехали из города через Порт-Сен-Клу. Ярко светило солнце, потому что на Дениз была большая соломенная шляпа.

В каком-то городке, в департаменте Сена-и-Уаза, а может быть, Сена-и-Марна, мы спустились по пологой улице, обсаженной деревьями. Дениэ поставила машину у белой калитки, ведущей в сад. Она вошла в калитку, а я остался ждать на улице.

Посреди сада росла плакучая ива. За ней, в глубине, был летний домик. Я видел, как Дениз скрылась в нем.

Она вернулась с белокурой девочкой лет десяти, в серой юбке. Мы сели в машину — Дениз за руль, я рядом с ней, а девочка сзади. Где мы обедали, я забыл.

Но я помню, что после полудня мы гуляли в Версальском парке и катались с девочкой на лодке. Помню слепящие солнечные блики на воде. Дениз дала мне свои темные очки.

Потом мы сидели за круглым столиком под навесом, и девочка ела зеленое и розовое мороженое. Вокруг нас множество по-летнему одетых людей. Играет оркестр. Мы привезли девочку домой поздно вечером. Проезжая по городу, мы почему-то попали на ярмарку.

Я вижу пустынную улицу в сумерках, Дениз с девочкой в лиловом автоскутере, оставляющем за собой сноп ослепительных искр. Они смеялись, и девочка махала мне рукой. Кто была эта девочка?

22

В тот вечер в Агентстве я изучал фотографии, которые мне дал Мансур.

На диване сидит полный мужчина в шелковом домашнем халате, расшитом цветами. В правой руке, между большим и указательным пальцами, зажат мундштук. Левой он придерживает страницы книги, лежащей у него на колене. Он лысый, с густыми бровями, глаза его опущены. Он читает. Короткий массивный нос, горький изгиб рта, в одутловатом восточном лице есть что-то бульдожье. Над ним вырезанный из дерева ангел — тот самый, которого я разглядел на обложке журнала, за спиной Дениз Кудрез.

На второй фотографии он снят стоя, в белом костюме. Двубортный пиджак, полосатая рубашка, темный галстук. В левой руке он сжимает трость с набалдашником. Согнутая в локте правая рука — ладонью вверх — придает ему жеманный вид. Он держится очень прямо, словно привстав на цыпочки. Туфли у него черно-белые. Он постепенно сходит с фотографии, оживает, и я вижу, как он, прихрамывая, проходит по бульвару под деревьями.

23

«7 ноября 1965.

Объект: СКУФФИ, Александр.

Родился: Александрия (Египет), 28 апреля 1885-го.

Подданство: греческое.

Впервые Александр Скуффи приехал во Францию в 1920-м.

Он проживал по следующим адресам:

Неапольская улица, 26, Париж (VIII);

Бернская ул., 11, Париж (VIII), в меблированных комнатах;

Отель «Чикаго», Римская улица, 99, Париж (XVII);

Римская ул., 97, Париж (XVII), 6 этаж.

Скуффи был литератором, ему принадлежат многочисленные журнальные статьи, стихи разных жанров и два романа: «Золотая рыбка» и «Корабль на якоре».

Он также учился вокалу и, хотя и не был профессиональным певцом, выступал в зале «Плейель» и в театре «Ла Монне» в Брюсселе. В Париже Скуффи был на подозрении у полиции нравов. Рассматривался даже вопрос о его высылке как нежелательного лица.

В ноябре 1924 года, когда он жил на Неапольской улице, 26, Скуффи подвергся допросу в полиции за попытку соблазнения несовершеннолетнего.

С ноября 1930-го по сентябрь 1931-го жил в отеле «Чикаго» (Римская ул., 99) вместе с двадцатилетним Пьером Д., солдатом Восьмого саперного полка в Версале. Видимо, Скуффи посещал специфические заведения на Монмартре. У Скуффи были большие доходы от земельных владений в Египте, унаследованных им от отца.

Был убит в своей квартире на Римской улице, 97.

Убийца так и не был найден».

«Объект: ДЕ ВРЕДЕ, Олег. ОТЕЙ 54–73.

Найти лицо, носящее это имя, пока не удалось. Возможно, де Вреде псевдоним или вымышленное имя. Не исключено, что он иностранный подданный, лишь недолгое время живший во Франции.

Номер телефона ОТЕЙ 54–73 упразднен с 1952 года.

В течение десяти лет, с 1942-го по 1952 г., он принадлежал ГАРАЖУ «КОМЕТА», ул. Фуко, 5, Париж-XVI.

Гараж закрылся в 1952-м, на его месте вскоре будет построен доходный дом».

К этому напечатанному листку приложена записка:

«Дорогой друг, вот все, что я смог узнать. Если Вам понадобятся еще какие-нибудь сведения, пишите не стесняясь. Большой привет Хютте.

Ваш Жан-Пьер Бернарди».

24

Но почему Скуффи, этот толстяк с бульдожьим лицом, возникает в моей помутневшей памяти чаще, чем кто-либо другой? Может, из-за белого костюма? Яркое пятно пробивается сквозь туман, как звуки оркестра или чистый тембр голоса торжествуют над помехами и шумами, когда настраиваешь транзистор…

Я помню светлое пятно его костюма на лестнице и глухое равномерное постукивание трости с набалдашником по ступенькам. Он останавливался на каждой площадке. Я иногда сталкивался с ним, поднимаясь к Дениз. Я отчетливо вижу медные перила, стены песочного цвета, двойные, темного дерева, двери квартир. Свет лампочки на этажах, его лицо и грустные, мягкие бульдожьи глаза, выплывающие из темноты… Мне кажется даже, что, проходя, он здоровался со мной.

Кафе на углу Римской улицы и бульвара Батиньоль. Летом столики стоят прямо на тротуаре, и я сажусь за один из них. Уже вечер. Я жду Дениз. Последние лучи солнца задерживаются на фасаде и стеклянной крыше гаража на той стороне Римской улицы, у самых железнодорожных путей.

Вдруг я вижу его — он пересекает бульвар.

На нем белый костюм, в правой руке — трость с набалдашником. Он слегка прихрамывает. Он идет под деревьями, в сторону площади Клиши, и я провожаю глазами его прямой белый силуэт. Он уменьшается, уменьшается и, наконец, исчезает. Я отпиваю глоток воды с мятным сиропом и думаю: зачем он туда направляется? На какое свидание?

Дениз часто опаздывала. Она работала — теперь я все вспоминаю благодаря белому силуэту, удаляющемуся от меня по бульвару, — она работала у модельера, на улице Ла Боэси: это был худой блондин, потом он стал знаменитостью, но в то время только начинал. Я помню его имя — Жак — и, если наберусь терпения, отыщу и фамилию в старых Ботгенах у Хютте. Улица Ла Боэси…

Иногда она подходила к моему столику на террасе кафе уже затемно, но я не сердился на нее, я мог бы просидеть еще долго, попивая мятную воду. Я предпочитал ждать здесь, в кафе, а не в маленькой квартирке Дениз, неподалеку отсюда. Девять часов. Он, как обычно, пересекает бульвар. Кажется, что его костюм фосфоресцирует. Как-то вечером они с Дениз обменялись несколькими словами там, под деревьями. В ослепительной белизне его костюма, в смуглом бульдожьем лице и иссиня-зеленой листве было что-то летнее и призрачное.

Мы с Дениз направлялись в обратную сторону, по бульвару Курсель. Париж, по которому мы шагали вдвоем, в то время был таким же летним и призрачным, как фосфоресцирующий костюм Скуффи. Мы плыли по этой ночи, напоенной ароматом бирючин, видневшихся за оградой парка Монсо. Машин было очень мало. Тихо зажигались никому не нужные в этот час красные и зеленые огни, и их чередующиеся сигналы были плавны и размеренны, как покачивание пальм.

Почти в самом конце авеню Гош, перед площадью Звезды, неизменно горел свет в больших окнах на втором этаже особняка, принадлежавшего когда-то сэру Базилю Захарову. Позже, а может, уже тогда я часто поднимался на второй этаж этого особняка. Множество кабинетов, и в них множество людей. Одни разговаривали, сбившись группками, другие лихорадочно крутили телефонные диски. Бесконечные хождения взад-вперед. И все эти люди даже не снимали пальто. Почему какие-то сцены из прошлого проступают внезапно с такой фотографической четкостью?

Мы ужинали неподалеку от авеню Виктора Гюго в баскском ресторане. Вчера вечером я пытался найти его, но безуспешно. А ведь я обошел весь район. Этот ресторан находился на углу двух тихих, спокойных улиц, перед ним была терраса под красно-зеленым холщовым навесом, огражденная растениями в кадках. На террасе полно народу. Я слышу гул голосов, позвякивание бокалов, вижу внутри ресторана стойку из красного дерева и над ней длинную фреску с пейзажем Серебряного берега. У меня в памяти сохранились и какие-то лица. Помню худого высокого блондина с улицы Ла Боэси, у которого работала Дениз, — он иногда садился на минутку к нам за столик. Брюнета с усиками, рыжеволосую женщину, еще одного блондина, кудрявого, он не переставая смеялся, — но, увы… я не могу соотнести эти лица с именами… Лысый череп бармена, готовившего коктейль, секрет которого был известен ему одному. Достаточно было бы вспомнить название коктейля — так же назывался и ресторан, — чтобы ожили и другие воспоминания, но как? Вчера вечером я кружил по этим улицам, прекрасно зная, что они те же, что и прежде, и все-таки не узнавал их. И дома, и ширина тротуара не изменились, но в те времена освещение было другим и что-то иное витало в воздухе…

Мы возвращались той же дорогой. Часто ходили в кинотеатр в нашем квартале — его я нашел: «Руаяль-Вилье», на площади Левис. Площадь, скамейки, афишная тумба и деревья мне больше помогли узнать это место, чем фасад кинотеатра.

Если бы мне удалось вспомнить фильмы, которые мы тогда смотрели, я бы с точностью определил, какие это были годы, но у меня в памяти сохранились лишь смутные образы. Санки, скользящие по снегу. Каюта на теплоходе, куда входит мужчина в смокинге, силуэты танцующих за стеклянной дверью…

Мы возвращаемся на Римскую улицу. Вчера вечером я прошел ее до девяносто седьмого дома и, мне кажется, испытал, как и в те времена, чувство тревожного страха при виде решеток, железнодорожных путей и, по ту сторону, рекламы «ДЮБОННЕ», закрывавшей стену одного из домов, ее краски с тех пор, наверное, поблекли.

Отель «Чикаго» — номер 99 — уже не отель «Чикаго», но у конторки портье никто не мог мне сказать, когда именно его переименовали. Впрочем, это не имеет значения.

Девяносто седьмой — длинный дом. Раз Скуффи жил на шестом этаже, квартира Дениз, находившаяся под ним, была на пятом. С левой или с правой стороны? Вдоль фасада не меньше двенадцати окон на каждом этаже, там, наверное, по две-три квартиры. Я долго смотрю на этот дом в надежде узнать балкон, форму окна или ставни. Нет, ничто здесь не пробуждает мою память.

Лестница тоже. Перила уже не те, что сверкают медью в моих воспоминаниях. Двери квартир не из темного дерева. А главное, свет на площадке лишен той дымки, из которой тогда возникало загадочное бульдожье лицо Скуффи. Спрашивать консьержку не имеет смысла. У нее это вызовет подозрение, а кроме того, консьержки меняются, как и все на свете.

Жила ли еще Дениз в этом доме, когда убили Скуффи? Такое трагическое происшествие не могло пройти незамеченным, если мы находились этажом ниже. Но в моей памяти не осталось ни малейшего следа. Наверное, Дениз недолго прожила на Римской улице, может, всего несколько месяцев. Жил ли я там тоже? Или у меня было какое-то другое пристанище в Париже?

Помню, как-то ночью мы вернулись очень поздно. Скуффи сидел на ступеньке, он опирался подбородком на руки, обхватившие набалдашник трости. Он весь как-то обмяк, в бульдожьем взгляде сквозило отчаяние. Мы остановились возле него. Он нас не видел. Мы пробовали заговорить с ним, помочь ему подняться к себе, но он был неподвижен, как восковая кукла. Лампочка погасла, выделялось только белое фосфоресцирующее пятно его костюма.

Все это, наверное, было в самом начале, когда мы с Дениз только познакомились.

25

Я повернул выключатель, но, вместо того чтобы выйти из Агентства, остался стоять в темноте. Потом снова зажег свет и снова погасил. Зажег в третий раз. И погасил. Это движение что-то пробуждало во мне: я видел себя, зажигающего свет в какой-то комнате, размером с эту, но когда — я не мог определить. И жест этот я повторял каждый вечер, в один и тот же час.

Отблески фонаря с авеню Ньель падали на стол и кресло Хютте. И тогда, в то время, я так же застывал на мгновение, погасив свет, как будто мне страшно было выйти. В глубине, у стены, в той комнате стоял застекленный книжный шкаф, рядом — камин из серого мрамора, увенчанный зеркалом, письменный стол с многочисленными ящиками и диван у окна, на который я обычно ложился, чтобы почитать. Окна выходили на безлюдную улицу, обсаженную деревьями.

В этом небольшом особняке располагалась миссия какой-то латиноамериканской страны. Не помню уже, что за пост я там занимал и почему у меня был отдельный кабинет. Мужчина и женщина — я мало общался с ними — занимали соседние со мной кабинеты, и я слышал, как они печатали на машинке.

Приходившие ко мне довольно редкие посетители просили выдать им визы. Я вспомнил это внезапно, когда рылся в коробке из-под печенья, полученной от садовника в Вальбрезе, и наткнулся на паспорт Доминиканской Республики и фотокарточки для удостоверения личности. Но я работал там, замещая кого-то. Консула? Советника? Я звонил ему, чтобы получить инструкции. Кто это был?

Но прежде всего, где находилась эта миссия? Я в течение нескольких дней ходил по XVI округу, потому что возникшая в моей памяти безлюдная улица, обсаженная деревьями, напоминала улочки этого района. Я был подобен колдуну-водоискателю, следящему за малейшим подрагиванием своего прутика. Я останавливался в начале каждой улицы, надеясь, что при виде деревьев и домов во мне что-то дрогнет. И вроде бы я почувствовал это на углу улиц Молитор и Мирабо — внезапно у меня появилась уверенность, что каждый вечер, выходя из миссии, я оказывался где-то здесь.

В темноте я шел по коридору, который вел к лестнице, слышал стук пишущей машинки и просовывал голову в дверь. Мужчины уже не было, женщина сидела в одиночестве перед своей машинкой. Я прощался с ней. Она бросала печатать и оборачивалась. Красивая брюнетка — я помню ее тропически яркое лицо. Она говорила мне что-то по-испански, улыбалась и вновь принималась за работу. Постояв немного в вестибюле, я наконец решался выйти.

И я убежден, что шел по улице Мирабо, такой прямой, темной и пустынной, что я прибавлял шагу, боясь быть замеченным, — кроме меня, там не было ни одного прохожего. Ниже, на углу Версальской авеню, еще светились окна кафе.

Бывало, я шел и в обратном направлении, углубляясь в тихие улочки Отея. Там я чувствовал себя в безопасности. В конце концов я выходил на шоссе Мюэтт. Я помню высокие дома на бульваре Эмиль-Ожье и улицу справа, куда я сворачивал. На первом этаже в окне с матовым стеклом, как в зубоврачебных кабинетах, всегда горел свет. Дениз ждала меня чуть дальше, в русском ресторане.

Я все время перечисляю бары и рестораны, но, если бы хоть где-то изредка не возникали таблички с названием улицы или сверкающая вывеска, как бы я находил дорогу?

К ресторану примыкал сад, окруженный стенами. Оттуда в дверной проем был виден зал, затянутый красным бархатом. Было еще совсем светло, когда мы садились за столик в саду. Музыкант играл на цитре. Звучание этого инструмента, зеленый сумрак сада, запах листвы, доносившийся, наверное, из Булонского леса — он был совсем рядом, — все это тоже вбирала в себя тайна и печаль тех лет. Я пытался найти этот русский ресторан. Тщетно. Сама улица Мирабо не изменилась. В те вечера, когда я допоздна засиживался в миссии, я возвращался по Версальской авеню. Я мог бы спуститься в метро, но предпочитал пройтись по свежему воздуху. Набережная Пасси. Бирхакеймский мост. Потом Нью-Йоркская авеню, по которой я шел недавно вместе с Уолдо Блантом, и теперь я понимаю, почему у меня тогда защемило сердце. Не отдавая себе отчета, я ступал по давним своим следам. Сколько раз проходил я по Нью-Йоркской авеню… Площадь Альма, первый оазис. Потом деревья и свежесть аллеи Королевы. Остается еще пересечь площадь Согласия, и я у цели. Улица Руаяль. Я поворачиваю направо, на улицу Сент-Оноре. Налево — улица Камбон.

На улице Камбон ни одного огонька, только лиловатое мерцание, наверное от витрины. Я слышу, как отдается звук моих шагов по тротуару. Я один. И снова меня охватывает страх, тот страх, который я испытывал всякий раз, спускаясь по улице Мирабо, — страх, что меня заметят, остановят, потребуют документы. Было бы обидно — за несколько десятков метров до конечной цели. Только не бежать. Идти спокойно, ровным шагом.

Отель «Кастилия». Я открываю дверь. У конторки никого нет. Я прохожу в маленькую гостиную, чтобы перевести дух, отереть пот со лба. В эту ночь я снова избежал опасности. Наверху меня ждет она. Она одна ждет меня, она одна заметила бы мое исчезновение в этом городе.

Номер с бледно-зелеными стенами. Красные занавеси задернуты. Слева от постели горит ночник. Я слышу пряный аромат ее духов, и я не вижу ничего, кроме веснушек на ее коже и родинки на правом боку.

26

Часам к семи он с сыном возвращается с пляжа — это время суток он любил больше всего. Он держал мальчика за руку, или тот бежал впереди.

Улица была безлюдна, по тротуару скользили последние лучи солнца. Они шли вдоль аркад, и мальчик всякий раз застывал перед кондитерской «У королевы Астрид». А он разглядывал витрины книжного магазина.

В тот вечер его внимание привлекла одна книга, выставленная в витрине. В заглавии, напечатанном гранатовыми буквами, было слово «Кастилия», и, пока он шел под аркадами, сжимая руку сына, а тот веселился, перепрыгивая через солнечные лучи, бороздившие тротуар, это слово «Кастилия» воскресило в его памяти отель в Париже, неподалеку от улицы Фобур-Сент-Оноре.

Когда-то, очень давно, один человек назначил ему свидание в отеле «Кастилия». Он уже встречался с ним в особняке на авеню Гош, где толпились эти странные люди, которые, понизив голос, обделывали, видимо, какие-то свои дела. Этот человек предложил ему два брильянтовых браслета и зажим для галстука, потому что хотел бежать из Франции. Он оставил ему драгоценности, уложенные в кожаный футляр, они договорились встретиться на следующий день вечером в отеле «Кастилия», где тот жил.

Он вспомнил гостиничный холл с конторкой портье, рядом — крошечный бар и сад, обнесенный стеной с зеленой решеткой поверху. Швейцар позвонил, чтобы предупредить о его приходе, и назвал номер комнаты.

Его вчерашний знакомый лежал на кровати с сигаретой во рту. Он не втягивал дым, а нервно выбрасывал его плотными облачками. Высокий брюнет накануне, на авеню Гош, он представился как «бывший торговый атташе одной из латиноамериканских миссий». Но назвал только свое имя — Педро.

Педро присел на край кровати и улыбнулся ему робкой улыбкой. Почему-то он испытывал симпатию к этому Педро, хотя совсем его не знал. Казалось, тот чувствует себя в гостиничном номере как в западне. Он тут же протянул Педро конверт с деньгами. Накануне ему удалось перепродать драгоценности, получив большую прибыль. «Вот, — сказал он, — я добавил к условленной сумме половину прибыли». Педро поблагодарил его и сунул конверт в ящик ночного столика.

В эту минуту он заметил, что дверца шкафа напротив кровати приоткрыта. На плечиках висели платья и меховая шубка. Значит, Педро жил здесь с женщиной. И он снова подумал, что положение Педро и этой женщины было, наверное, весьма ненадежным.

Педро, который уже снова лежал, закурил следующую сигарету. Он, видимо, почувствовал к нему доверие, потому что сказал:

— Я все реже решаюсь выходить на улицу… — И даже прибавил: — Иногда мне бывает так страшно, что я весь день не встаю с постели…

Прошло уже столько лет, а он все еще слышит две эти фразы, которые Педро произнес глухим голосом. Он не нашелся, что ответить. И вышел из положения каким-то общим замечанием, вроде: «В странное все-таки время мы живем».

Тогда Педро вдруг сказал:

— Я, кажется, нашел способ уехать из Франции… Когда есть деньги, все возможно…

Он вспомнил, что за окнами кружились крохотные снежинки, похожие на дождевые капли… И от этого падающего снега, и ночи, и тесного номера ему стало трудно дышать. Можно ли еще бежать куда-то, даже имея деньги?

— Да, — прошептал Педро. — У меня есть возможность попасть в Португалию… Через Швейцарию…

При слове «Португалия» он тут же представил себе зеленый океан, солнце, оранжад, который потягиваешь через соломинку, сидя под тентом. Быть может — кто знает? — подумал он в ту минуту, мы когда-нибудь встретимся с Педро, летом, в кафе, в Лиссабоне или Эшториле… Будем наливать себе сельтерскую, небрежно нажимая на рычажок сифона… И какими далекими покажутся тогда жалкий номер в отеле «Кастилия», снег, тьма, мрачный зимний Париж и все эти перепродажи, чтобы как-то вырваться отсюда… Уходя, он сказал Педро: «Удачи вам».

Что стало с Педро? Ему хотелось, чтобы этот человек, которого он видел всего два раза в жизни много лет назад, чувствовал себя так же покойно и счастливо, как он сегодня, в тихий летний вечер, гуляя с ребенком, перескакивающим через последние солнечные блики на тротуаре.

27

«Дорогой Ги, спасибо Вам за письмо. Мне очень хорошо в Ницце. Я нашел старую русскую церковь на улице Лоншан, куда меня часто водила бабушка. Это было в тот самый год, когда я пристрастился к теннису вслед за-шведским королем Густавом… В Ницце каждый закоулок напоминает мне детство.

В этой русской церкви есть комната, уставленная застекленными книжными шкафами. Посередине — большой стол вроде бильярдного и старые кресла. Каждую среду бабушка приходила сюда за книгами, и я увязывался за ней.

Книги были конца XIX века. Да и комната сохраняла очарование читален того времени. Я провожу в ней долгие часы, читая по-русски, хотя уже подзабыл язык.

Вдоль церкви тянется тенистый сад с высокими пальмами и эвкалиптами. И среди этих тропических деревьев вдруг возникает береза с серебристым стволом. Я думаю, ее посадили здесь, чтобы напомнить нам нашу далекую Россию.

Как мне сознаться Вам, дорогой Ги, что я добиваюсь должности библиотекаря? Если все получится — а я на это очень уповаю, — мне будет приятно принять Вас в местах моего детства.

После всех превратностей судьбы (я не осмелился сказать священнику, что был частным детективом) я возвращаюсь к своим истокам.

Вы были правы, в жизни важно не будущее, а прошлое.

Что касается Вашей просьбы, то мне кажется, разумнее всего Вам будет прибегнуть к помощи «Розыска по заявлению родственников». Я тут же написал де Сверту, который по роду своей деятельности может ответить на Ваши вопросы. Он без промедления вышлет Вам все собранные сведения.

Ваш Хютте.

P.S. По поводу так называемого Олега де Вреде, личность которого нам до сих пор не удавалось установить, хочу сообщить Вам хорошие новости: с ближайшей почтой Вы получите письмо с некоторыми данными о нем. Я порасспросил наудачу нескольких стариков из русской колонии в Ницце — мне казалось, что в фамилии Вреде есть что-то русское или остзейское, — и по счастливой случайности напал на мадам Каган, у которой это имя вызвало кое-какие воспоминания. Дурные, честно говоря, которые она предпочла бы вычеркнуть из своей памяти, но она обещала мне написать Вам и рассказать все, что знает».

28

«Объект: КУДРЕЗ, Дениз Иветт.

Родилась: в Париже, 21 декабря 1917-го, от Поля Кудреза и Генриэтты, урожденной Богарт.

Подданство: французское.

3 апреля 1939-го в мэрии XVII округа зарегистрировала брак с Джимми Педро Стерном, родившимся 30 сентября 1912 г. в Салониках (Греция), греческим подданным.

Мадемуазель Кудрез проживала по следующим адресам:

Аустерлицкая набережная, 9, Париж (XIII);

Римская улица, 97, Париж (XVII);

Отель «Кастилия», ул. Камбон, Париж (VIII);

ул. Камбасерес, 10-бис, Париж (VIII).

Мадемуазель Кудрез позировала фотографам журналов под именем Мут.

Потом работала манекенщицей у Ж.Ф., ул. Ла Боэси, 32; в дальнейшем стала компаньонкой некоего Ван Аллена, голландского подданного, открывшего ателье мод на сквере Оперы, 6, Париж (IX), в апреле 1941 г. Ателье просуществовало недолго — оно закрылось в январе 1945-го.

Мадемуазель Кудрез исчезла, пытаясь тайно пересечь франко-швейцарскую границу в феврале 1943-го. Расследование, проведенное в Межеве (Верхняя Савойя) и Аннемассе (Верхняя Савойя), не дало никаких результатов».

29

«Объект: СТЕРН, Джимми Педро.

Родился: в Салониках (Греция), 30 сентября 1912-го, от Джорджа Стерна и Джювии Сарано.

Подданство: греческое.

3 апреля 1939 г. в мэрии XVII округа зарегистрировал брак с Дениз Иветт Кудрез, французской подданной.

Где месье Стерн жил во Франции, неизвестно.

Сохранилась лишь гостиничная карточка, датированная февралем 1939-го, где указано, что некий месье Джимми Педро Стерн проживал в это время по адресу:

Отель «Линкольн», ул. Байар, 24, Париж (VIII).

Тот же адрес фигурирует в акте бракосочетания в мэрии XVII округа.

Отеля «Линкольн» более не существует.

На карточке отеля «Линкольн» стояло:

Имя: СТЕРН, Джимми Педро.

Адрес: улица Темных Лавок, 2, Рим (Италия).

Профессия: маклер.

Месье Джимми Педро Стерн исчез в 1940 году».

30

«Объект: МАКЭВОЙ, Педро.

Было очень трудно собрать какие-либо сведения о месье Педро Макэвое как в префектуре полиции, так и в адресном столе.

Нам сообщили, что некий Педро Макэвой, подданный Доминиканской Республики, работал в Доминиканской миссии в Париже и проживал в декабре 1940 года на бульваре Жюльен-Потен, 9, в Нейи-сюр-Сен.

В дальнейшем его следы теряются.

Судя по всему, месье Педро Макэвой покинул Францию во время последней войны.

Возможно также, что этот человек пользовался чужим именем или фальшивыми документами, как нередко случалось в те годы».

31

День рождения Дениз. В тот зимний вечер в Париже шел снег, но тут же таял, превращаясь в грязь. Людей поглощало метро, они торопливо шагали по улицам. На Фобур-Сент-Оноре сверкали витрины. Приближалось Рождество.

Я зашел к ювелиру — я так и вижу лицо этого человека. Его бороду, очки с дымчатыми стеклами. Я купил Дениз кольцо. Когда я вышел из магазина, снег падал по-прежнему. Я испугался, что Дениз не придет на свидание, и тогда впервые мне пришло в голову, что мы можем потерять друг друга в этом городе, среди снующих в спешке теней.

Но я уже не помню, звали меня в тот вечер Джимми или Педро, Стерн или Макэвой.

32

Вальпараисо. Она стоит на задней площадке трамвая, около окна, зажатая в толпе пассажиров, между человечком в темных очках и черноволосой женщиной с лицом мумии, пахнущей фиалковыми духами.

Скоро они все сойдут на остановке у площади Эчауррен, и она сможет сесть. Она только два раза в неделю ездит в Вальпараисо за покупками, потому что живет на холмах, в квартале Серро Алегре. Она снимает там дом, в котором открыла балетную школу.

Она не жалеет, что покинула Париж пять лет назад, — после того как сломала ногу в щиколотке и узнала, что больше не сможет танцевать. Тогда она решила уехать и порвать со всем, что было ее жизнью. Почему Вальпараисо? Потому что здесь у нее был хоть один знакомый — бывший танцор балетной труппы Куэваса.

Она не собирается возвращаться в Европу. Она навсегда останется жить там, на холмах, будет давать уроки в своей балетной школе и в конце концов забудет старые фотографии, висящие на стенах, — фотографии тех времен, когда она была в труппе полковника Базиля.

Она редко вспоминает о своей жизни до несчастного случая. В ее голове все смешалось. Она путает имена, места, даты. И все же одно воспоминание неизменно всплывает в ее голове, два раза в неделю, всегда в одно и то же время, в одном и том же месте, — воспоминание более четкое, чем остальные.

Это случается, когда трамвай, как и сегодня вечером, останавливается в нижней части проспекта Эррасурис. Тенистый, обсаженный деревьями проспект, полого поднимающийся вверх, напоминает ей улицу в Жуи-ан-Жоза, где она жила в детстве. У нее перед глазами стоит дом на углу улицы Доктора Курцена, плакучая ива, белая ограда, протестантский храм напротив и там внизу — ресторанчик «Робин Гуд». Она помнит одно воскресенье, так не похожее на все прочие, когда за ней приехала ее крестная.

Она ничего не знает об этой женщине и помнит только ее имя — Дениз. У нее была машина с открытым верхом. В то воскресенье ее сопровождал темноволосый мужчина. Они втроем ели мороженое и катались на лодке, а вечером, возвращаясь в Жуи-ан-Жоза, остановились на ярмарке. Она с этой Дениз, своей крестной, каталась на автоскутере, а темноволосый мужчина смотрел на них.

Она хотела бы знать о них больше. Их имена и фамилии. Где они жили? Что с ними стало? Она всегда задает себе эти вопросы, пока трамвай едет по проспекту Эррасурис, поднимаясь к кварталу Серро Алегре.

33

В тот вечер я сидел за столиком в баре при бакалейной лавке, куда меня когда-то привел Хютте, — она находилась прямо напротив Агентства, на авеню Ньель. На полках за стойкой разложены экзотические продукты: разные сорта чая, рахат-лукум, варенье из розовых лепестков, балтийская сельдь. Завсегдатаи бара, бывшие жокеи, вспоминали былое, показывая друг другу старые, замызганные фотографии лошадей, давно уже не участвующих в скачках.

Двое мужчин у стойки разговаривали вполголоса. Один из них был в пальто цвета палых листьев, доходившем ему почти до пят. Как и большинство посетителей, он был невысокого роста. Он повернулся, вероятно, для того, чтобы посмотреть на часы, висевшие над входной дверью, и его взгляд упал на мое лицо.

Он смертельно побледнел. И уставился на меня, разинув рот, вытаращив глаза.

Нахмурившись, он медленно подошел ко мне. Остановился перед моим столиком.

— Педро…

Он помял ткань моего пиджака у плеча.

— Педро, это ты? — Я не решался ответить. Он, видимо, смутился. Простите, — сказал он. — Вы не Педро Макэвой?

— Да, — сказал я быстро. — А что?

— Педро, ты… ты не узнаешь меня?

— Нет.

Он сел напротив.

— Педро… Я… Я Андре Вилдмер… — Он был потрясен. Он взял меня за руку. — Андре Вилдмер… Жокей… Ты меня не помнишь?

— Извините, — сказал я. — У меня провалы в памяти. Когда мы с вами встречались?

— Но… ты же прекрасно знаешь… Я, Фредди…

Это имя словно током ударило меня. Жокей. Бывший садовник в Вальбрезе рассказывал мне про какого-то жокея.

— Странно, — сказал я. — Один человек говорил мне о вас… В Вальбрезе…

Глаза его увлажнились. Из-за того, что он был навеселе? Или просто разволновался?

— Но послушай, Педро… Ты что, не помнишь, как мы с Фредди ездили в Вальбрез?..

— Смутно. Садовник в Вальбрезе мне как раз про это рассказывал…

— Педро… но, значит, ты жив?

Он крепко сжал мне руку. До боли.