Алатырь-камень Елманов Валерий

И судя по тому, что в качестве вещественного доказательства были предъявлены некие грамотки, обвинение не являлось огульным. Получалось, что какие-то переговоры между Константином и Гонорием III действительно велись.

Тем более что нынешний владыка всех западных христиан по своему характеру был вполне способен пойти на такие жертвы, как изгнание из Прибалтики рижского епископа вместе с немецкими рыцарями-крестоносцами, а заодно и с датчанами. Пойти для того, чтобы позже наложить свою тяжелую длань на такую великую необъятную страну, как Русь.

Не случайно сам Гонорий на протяжении всех долгих лет был не просто ближайшим сотрудником Иннокентия III, но и держал в своей цепкой руке все доходы папского престола. Да что там, достаточно только прочитать его «Книгу влияния Римской церкви», и любому сразу станет понятно, что нынешний римский папа не просто отменно разбирается в экономике и финансах — он в них дока, каких мало. К тому же самому Герману, в отличие от самозванца, дерзновенно называющего себя наместником Иисуса[27], соблазнить русича было совершенно нечем. Единственное, что могло сейчас представлять для рязанца интерес, — это корона, но о ней и заикаться-то не след. Будущий император Иоанн III Дука Ватацис никогда не пойдет на то, чтобы увенчать чело русского князя царской диадемой.

Так что теперь поневоле приходилось задумываться не только над тем, куда повернет Константин свои войска, если вдруг решится окончательно перейти в веру латинян. Тут следовало поразмыслить и над поиском такого человека из числа священнослужителей, чтобы он сумел возглавить сопротивление кощунственным замыслам великого князя.

И человек этот, что весьма важно, ни в коем случае не должен быть патриархом, а лишь митрополитом, то есть лицом, подчиняющимся духовному владыке Константинополя. Вдобавок к этому он также не должен был быть близок к Константину. То есть Мефодий не подходил ни в коей мере. Как ни крути, а его не то что в патриархи ставить, а и митрополитом нельзя утверждать, тем более что вопрос с еретическими книгами, которые он якобы приобретал для своего князя, остается открытым.

Это ведь как надо любить человека, чтобы приобретать такие кощунственные труды, которые сами по себе есть весомое доказательство того, что рязанский князь не больно-то силен в вере и запросто может отшатнуться от православия, если почувствует ощутимую выгоду от того, что станет католиком.

Да и вообще, с самой первой встречи с Мефодием, прибывшим в Никею на поставление в сан епископа Рязанского и Муромского, глухая волна неприязни, поднявшаяся в душе Германа при виде этого русича, так в нем и не утихла. Его раздражало в этом человеке все — готовность выслушать и попытаться понять всех и каждого, его доброта, его любовь к родине, не говоря уж о любви к людям и вообще ко всякой живой твари.

Взять, например, того щенка, которого русич невесть где подобрал и любовно за ним ухаживал. Ну что это за блажь — священнослужитель, собирающийся в ближайшем будущем стать не только митрополитом, но и патриархом, идет в церковь, а у его правой ноги мерно вышагивает эдакая здоровенная псина!

Правда, псина серовато-коричневого цвета была достаточно умной и не заходила даже за церковную ограду, не говоря уж о том, чтобы податься на богослужение в храм. Вместо этого Упрямец, целиком оправдывая свое прозвище, ложился в густой траве близ калитки и терпеливо ждал появления хозяина.

Да и облаивать кого-либо он тоже не любил, предпочитая помалкивать. Лишь когда осмелевшие дети позволяли себе чрезмерную, на его взгляд, вольность в обращении с ним, Упрямец издавал низкий глухой рык и слегка оскаливал зубы. Как правило, этого хватало. Словом, пес вел себя в высшей степени тактично.

Тем не менее Герман терпеть его не мог. То ли он перенес на него часть своей патологической нелюбви к его хозяину, то ли сказывалась его паническая боязнь собак вообще, даже самых мелких, берущая начало в далеком детстве. Тогда его, совсем еще сопливого мальчишку, во дворе одного из богатых константинопольских вельмож окружила целая свора.

Поначалу они только гавкали, но потом, осмелев, стали смыкать кольцо, а затем самая наглая тварь вцепилась ему острыми зубами в голую икру. За ней вторая, третья… А сам вельможа, наблюдая эту картину со своего высокого крыльца, только заливисто хохотал, наслаждаясь мучениями босоногого мальчика.

Герман помнил все так ярко, будто это произошло с ним накануне. Позже, когда он уже достиг чина хартофилакса, с вельможей удалось поквитаться. Совершенно случайно выяснилось, что и он сам, и его сын — злокозненные тайные еретики. Но картина из детства даже после свершившейся мести ничуть не потускнела.

И теперь, оттягивая время, он надеялся, что придет час, когда изменчивая чернь поднимет мятеж, на этот раз против своих освободителей, и в связи с возникновением угрозы для жизни русичей придется немедленно отправить их обратно к себе. Тогда вопрос с патриаршеством на Руси можно будет, не отвергая его, отложить на столь длительное время, чтобы он при Германе больше не поднимался.

А еще лучше было бы, чтобы они отплыли сами. Особенно воевода, который не больно-то силен в православной вере. С этой целью, притворившись искренне озабоченным положением дел на Руси, Герман выдавал Вячеславу на-гора все самые свежие новости из родных мест.

Разумеется, при этом предполагалось выбирать только скверные, но особого труда это не составляло — хороших и впрямь не приходило. Все сообщения были в той или иной степени неприятны, а некоторые просто побуждали Вячеслава немедленно садиться в ладью и срочно отчаливать, держа курс на север. Однако русский воевода, может быть, и стремился всей душой туда, к северным берегам Понта Эвксинского, но все равно продолжал оставаться в Константинополе.

Что только не делал Герман, пытаясь подтолкнуть Вячеслава к отъезду. Он так красочно описывал страдания князя Константина, заключенного в тесное и душное узилище, что чуть сам не прослезился. Кроме этого, он заявил воеводе о том, что возвести Мефодия возможно только при наличии как минимум еще одного — помимо самого Германа — патриарха, а это долгая история.

— Дело в том, что дороги в наше время чрезвычайно опасны, так что привезти патриарха Алексадрийского весьма затруднительно. Вы же слышали, какие ожесточенные войны ведут сейчас крестоносцы с египетским султаном. Разумеется, за ним уже послан корабль, но когда судно вернется, да и вернется ли вообще, — неизвестно. К тому же может статься, что на его борту патриарха Николая I все равно не будет. Навряд ли он согласится оставить свою паству в такое тревожное для нее время. Повелеть же ему у меня прав нет.

— А как насчет патриархов Иерусалимского или Антиохийского? — проявил осведомленность русич.

— Увы, — развел руками Герман. — Беда в том, что ни в Антиохии, после смерти Дорофея, ни в Иерусалиме, после того как скончался Евфимий II, патриархов нет вовсе. Их еще надобно избрать, а это дело в самом лучшем случае продлится несколько месяцев, — разливался он соловьем. — Твои храбрые воины смогут не один, а даже два раза добраться до Руси и вернуться обратно, и все равно они поспеют в Константинополь раньше, чем эти выборы состоятся.

— А почему так долго? — простодушно удивился Вячеслав.

— Да разве это долго?! — всплеснул руками Герман. — Бывали времена, когда эти кафедры «вдовели» десятки лет. А кстати, — тут же менял он тему разговора. — Вы ничего нового не слышали о татарах? Говорят, это проклятое племя, которое было некогда заключено в подземную темницу самим вседержителем, по-прежнему гуляет на южных рубежах Руси. Неужто в отсутствие Константина среди русских князей не найдется ни одного, который сумел бы их сплотить? Что думает по этому поводу великий военный логофет и протоспафарий[28] русичей?

— За логофета и протоспафария ничего не скажу, потому как не знаю, что они думают, а княжеский воевода Вячеслав очень хотел бы сейчас оказаться на Руси, чтобы собрать все войска, какие только можно, и дать бой, — хмуро, но искренне отвечал тот.

— Вы и впрямь считаете, что, оказавшись там, сумели бы одолеть это кару господню? — вновь вежливо спрашивал отец Герман.

— Если бы мы решили вопрос с патриаршеством отца Мефодия, то я бы вам доказал это на деле, — мрачно цедил сквозь зубы Вячеслав, кляня на все лады этого невысокого чернявого человека в скромной монашеской рясе.

Знай он, что патриарх не врет, — уехал бы немедленно, но Константин, перед тем как они расстались, четко проинструктировал друга, что верить этому святому отцу нельзя ни на грош. Выполнять то, что обещал Иоанн Ватацис, ему совершенно невыгодно, а потому он будет всячески юлить и оттягивать время. К тому же воевода дал Константину слово, что ни за что не оставит отца Мефодия один на один с Германом — все может произойти. В последнем Вячеслав особенно ясно уверился именно сейчас. Ох, неспроста патриарх так старательно разжигал в нем страсть к отъезду.

Между тем траур закончился, и тело покойного императора, щедро набальзамированное и умащенное благовониями, давно с почестями поместили в церкви Христа Пантократора, по соседству со знаменитыми императорами прошлых лет — Константином Великим, Юлианом, Феодосием, Аркадием и другими.

Правда, все они возлежали в каменных саркофагах из порфира, а последнее пристанище Феодора было изготовлено из дерева, но купцам уже сделали заказ на большую порфирную глыбу, и можно было надеяться, что не пройдет и года, как он станет таким же равноправным членом в этой молчаливой компании великих мертвецов.

В храме Святой Софии пышно отслужили не только весенний Николин день, но и рождество Иоанна Предтечи[29]. Тем временем над Константинополем продолжали медленно сгущаться черные грозовые тучи. Братьям покойного императора, севастократорам[30] Алексею и Исааку[31] было весьма не по душе воцарение зятя императора. Тем более что сейчас пришло самое подходящее время для его смещения, поскольку Ватацис официально еще не короновался, так что их действия, следуя строгой букве закона, даже нельзя будет назвать мятежом, пока в Константинополе есть правитель, но нет императора. Да и правит-то он лишь благодаря острым мечам чужаков-скифов.

Действительно, рассуждали они между собой, никогда гордая столица Византии не преклонит колен перед варварами. Более того, дело казалось им настолько выигрышным, а успех столь очевидным, что они, одолев в мыслях своего наглого зятя, с подозрением стали поглядывать и друг на друга. Не попытается ли любезный братец прибрать всю власть в свои руки?

Какое-то время у них ушло на поиск союзников и сбор войска. К концу мая Иоанн Ватацис получил первое известие о том, что армия числом не менее двадцати тысяч идет на него со стороны Адрианополя. В основном это были отряды эпирского деспота Феодора, незаконнорожденного сына Константина Ангела, брата императора Византии Исаака.

За последние семь лет Феодор успел истребить армию Пьера де Куртнэ, отца императора Роберта, завоевал всю Фессалию и Македонию, а также Адрианополь и Фракию вплоть до самого Черного моря. Более того, всего за полгода до взятия русичами Константинополя он захватил Фессалоники[32], второй по значимости город империи, и тут же решил возложить на свою голову корону императора Византии.

Солунский митрополит уклонился от этого, не желая нарушать прав Константинопольского патриарха, венчавшего на царство Феодора I Ласкариса. Однако автокефальный[33] архиепископ города Охриды и «всей Болгарии» Димитрий Хоматин, ничем не связанный с патриархом, рассудив, что из Фессалоник гораздо ближе до Константинополя, чем из Никеи, торжественно короновал его.

Теперь, когда желанная цель казалась совсем близка, Феодор, уже облекшийся в порфиру и красные башмаки — символы императорской власти, не собирался отдавать трон Иоанну Ватацису. Уверенный в том, что корона его, он охотно откликнулся на просьбы братьев покойного Ласкаря, которым тоже не думал уступать, и двинул войска на Константинополь. По пути он даже свои хрисовулы[34] подписывал не иначе как полным титулом византийского государя: «Феодор во Христе Боге басилевс и автократор ромеев, Дука».

Положение усугублялось еще и тем, что не смирились ни венецианцы, ни остальные латиняне. У императора Роберта в Константинополе оставался малолетний брат Балдуин. Ватацис не был ни злым, ни кровожадным, и потому он, прислушавшись к уговорам Марии, вдовы императора Феодора, которая доводилась Балдуину и Роберту родной сестрой, отпустил ребенка. Не прошло и месяца, как мальчика сделали своим живым знаменем крестоносцы, изгнанные из Константинополя, к которым добавились остатки венецианцев, выбитых из Галаты.

Почти тут же к ним примкнули многочисленные властители венецианских владений, расположенных в Греции. С острова Лемноса прибыл Новигайози, из Кефолонии и Занте явились братья Орсини, а с Наксоса — герцог Архипелага или Двенадцати островов (Додеканес) Марко Санудо.

Кроме них прибыли и отряды из центральной Эллады. Владельцы четырех крупных бароний, расположенных между Фермопилами и Коринфским перешейком, носившие титулы grandsire, справедливо рассудив, что если Дука укрепится в Константинополе, то им тоже несдобровать, выделили каждый кто сколько мог.

Две сотни рыцарей Будоницы возглавляли представители рода Паллавичини, сотню из Сулу привели Строманкуры, а впереди двухсот воинов Эвбеи белогривые кони несли горделивых рыцарей из знатной венецианской фамилии Карчери.

Спустя еще пару недель к ним присоединился глава четвертой баронии — Оттон Ларошский. Властвуя в Афинах и Фивах, он совсем уж было засобирался во Францию, стосковавшись по милому замку во Франш-Конте, но тут решил тряхнуть стариной, выступив против обнаглевших схизматиков.

Причем в Галлиполи, где собрались все эти разрозненные остатки некогда мощной Латинской империи, Оттон прибыл не один. По пути в его войско влился отряд властителя Ахейского княжества Готфрида II Виллардуэна. Учитывая, что последний предусмотрительно прихватил с собой архиепископа-примаса из Патраса и трех из шести епископов, на детское чело срочно возложили императорскую корону.

Жаль только, что новоявленный Балдуин II вел себя не совсем достойно, несколько раз во время торжественной церемонии начинал хныкать, а однажды от неимоверной духоты даже лишился чувств. Все это несколько портило праздник, однако с грехом пополам коронацию все же удалось довести до конца.

Заминка состояла в отсутствии достойного вождя, который должен был бы объединить все разрозненные отряды крестоносцев в единую и могучую силу, поскольку живое знамя — это хорошо, но для победы, помимо идеи, нужен военачальник.

После недолгих колебаний почти все рыцари сошлись на кандидатуре старого, но еще полного сил и весьма энергичного Иоанна Бриенского, который тринадцать лет назад, в возрасте шестидесяти лет, смело повел под венец принцессу Марию, дочь Конрада Монферратского, бывшего Иерусалимским королем. Благодаря этому браку он унаследовал и корону своего покойного тестя.

Правда, сам Иерусалим, да и все королевство еще предстояло завоевать, поскольку к тому времени в руках рыцарей оставалась лишь Финикия со своими приморскими городами, в один из которых — Сен-Жан-д'Акр — и была перенесена столица.

Однако взять Иерусалим крестоносцам не удалось ни в 1210 году, ни через четыре года, когда на помощь им прибыли свежие силы, ведомые венгерским королем Андреем II, герцогом Леопольдом Австрийским[35], Оттоном Меранским[36] и графом Вильгельмом Голландским[37].

Три неудачных похода в Сирию — к Тивериаде, к Фавору и к Бофору — настолько истощили силы новых защитников гроба господня, что венгерский король охладел к этому безнадежному делу и, несмотря на отлучение от церкви Иерусалимским патриархом[38], оставил Палестину и возвратился в Европу.

Не удалось это сделать и через семь лет. Войско крестоносцев, вместо того чтобы двинуться на святой город, по рекомендации сирийских христиан предпочло заняться осадой Дамиетты, — большого торгового центра, расположенного на восточном берегу одного из рукавов Нила.

Три кольца крепких крепостных стен затянули осаду надолго, и у Иоанна Бриенского вновь появился шанс стать подлинным королем, поскольку старый и вечно хворающий египетский султан ал-Малик ал-Адил I Сайф ад-дин[39] предложил компромиссный вариант. Пусть крестоносцы снимут осаду города, а он возвращает им все Иерусалимское королевство вместе с животворящим крестом господним и прочими христианскими святынями, которые в глазах султана все равно не имели никакой ценности.

Иоанн, да и многие рыцари от такого соблазна начали колебаться, но кардинал Пелагий[40], бывший папским легатом при войске крестоносцев и величавший себя чуть ли не главнокомандующим, наотрез отказался.

Кто надоумил сирийских христиан посоветовать в первую очередь заняться захватом Дамиетты, осталось невыясненным, равно как и подлинная причина решительного отказа Пелагия от выгодного, хотя и компромиссного решения. Однако, учитывая, что сразу после взятия города в нем тут же утвердились венецианцы, сделав из Дамиетты центр своей торговли с Египтом, догадаться об этом несложно.

Этой весной, почти одновременно с прибытием русских дружин, в Малой Азии высадилась еще одна армия немецких крестоносцев, очередной поход которых был намечен на июль. То есть, избирая Иоанна верховным вождем, рыцари приобретали весьма мощных союзников.

Им было что предложить королю Иерусалимскому, который мог запросто стать если и не императором Латинской империи, то уж, во всяком случае, ее регентом. Для этого достаточно только обвенчать сопляка Балдуина с маленькой дочкой Иоанна Иолантой, тогда ее тесть автоматически получит все законные и неоспоримые права.

С такими заманчивыми, если не сказать больше, предложениями послы венецианцев и рыцарей-крестоносцев и отплыли в Малую Азию.

Все это не могло не тревожить Ватациса, не забывавшего и про свой непрочный азиатский тыл, который он был вынужден в эти грозовые дни оголить чуть ли не полностью. Там, за его спиной, оставались полчища Иконийского султаната[41]. Государство воинственных турок-сельджуков к этому времени одной ногой твердо стояло в Средиземном море, удерживая за собой Анталью[42], а другой — в Черном, владея Синопом.

Иоанн, чувствуя, что его патриарх гнет куда-то не в ту сторону, был по отношению к русичам чрезвычайно заботлив и внимателен, однако вмешиваться в церковные дела не собирался. Во всяком случае — пока. Ему было просто не до того.

К тому же он справедливо рассуждал, что все эти заминки объективно играют на руку ему самому, поскольку очень рассчитывал на русские дружины, которые не уедут отсюда, пока Мефодий не станет патриархом. И не только на них.

Где-то в глубине души он лелеял надежду на то, что удастся оставить у себя Вячеслава, который имел в глазах Ватациса массу плюсов и ни одного минуса, в том числе самого главного — этот человек, приобретя могущество, никогда не попытается узурпировать трон, ибо не связан ни с одной из знатных фамилий, а подкупить его… Попытаться, конечно, можно, но сам Иоанн никогда бы на такое не отважился. Неплохо разбираясь в людях, Ватацис голову дал бы на отсечение, что подобного рода попытка чревата существенным расстройством здоровья, если вообще совместима с жизнью.

Что же касается воинских талантов русского воеводы, то лишь одно ночное взятие Константинополя, да еще с такими ничтожными потерями, говорило само за себя. Но воевода русичей — человек, а не бог и даже не один из его архангелов, поэтому для начала было необходимо облегчить его задачу.

Вот почему сразу после взятия русичами Константинополя Иоанн III, так официально и не увенчав свою голову короной, поскольку честно держал взятое на себя обязательство дождаться, пока не будет посвящен в патриархи русский митрополит, спешно занялся дипломатической перепиской.

Прекрасно сознавая, что ему не выдержать войны на два фронта, не говоря уж про три, Ватацис поспешил обезопасить свой тыл, то есть договориться с иконийским султаном.

Через сутки после того, как посольство Иоанна III отбыло из Константинополя, направившись к Ала-ад-дин Кей-Кубаду I, от дворцовой пристани ночью, ориентируясь только по огням Фаросского маяка, было тайно отправлено еще одно. На сей раз корабли с лучшими дипломатами, известными императору еще по Никее, проследовали прямо на юг, к египетскому султану.

Задача облегчалась тем, что там сидел уже не старый и немощный ал-Адил I, а его преемник — ал-Камил I[43]. Этот был энергичен и целеустремлен, хотя тоже склонялся к миру, пусть и ценой уступок.

Однако на всякий случай ал-Камил уже списался со своими родичами, благо что родоначальник династии, знаменитый Саладдин[44], взявший власть в Египте, а потом распространивший ее на весь Ближний Восток, незадолго до смерти рассадил родню повсюду, от Дамаска до Йемена, где уселся его родной брат Туг-тегин. Более того, ал-Камил пошел даже на то, что полностью отказался от притязаний на Сирию, которой вместе с Египтом владел его предшественник, уступив ее ал-Муаззаму[45].

К тому же он и сам не сидел сложа руки. Пока крестоносцы возились с Дамиеттой, он не только собирал войска, но и активизировал работы по возведению новой крепости, перекрывающей рыцарскому воинству путь по Нилу. Будущую крепость ал-Камил высокопарно окрестил Мансурой[46] и возлагал на нее немалые надежды, которые еще больше разжигали в нем воинственные вожди мамлюков[47], как бахридов, так и бурджидов[48].

В рукаве главы византийского посольства, Никифора, внука знаменитого в эпоху Комнинов Феодора Продрома, был и дополнительный козырь — тайное слово к султану с предсказанием событий этого года, которые ему поведал воевода русичей Вячеслав. Предсказание заключалось в том, что не надо унижаться перед крестоносцами, в очередной раз предлагая им обмен Иерусалимского королевства на Дамиетту. Тем более что они на него все равно не согласятся.

Лучше поступить совершенно иначе, оскорбив Пелагия грубыми требованиями немедленного освобождения захваченного крестоносцами города. Тогда они непременно выступят в поход, чтобы осадить крепость Мансуру, и попадут в ловушку, оказавшись на острове во время разлива Нила. После этого султан сможет отрезать им все пути к отступлению и, в свою очередь, диктовать любые условия, но уже в обмен на сохранение их собственных жизней[49]. А может и не сохранять — как захочет.

Иоанн никогда не решился бы на такое, поскольку достаточно ясно представлял себе, в каком положении он окажется, если предсказание не исполнится. Но все дело в том, что оно было вторым.

А первое, которое уже сбылось, прозвучало из уст русича еще в самые первые дни, когда Вячеслав, осведомившись, чем так озабочен император, и узнав, что супруга Ватациса давно на сносях и должна вот-вот родить, весело хлопнул его по плечу и посоветовал:

— Не бери в голову. Бояться нечего. О том на Руси моему князю и его предсказателю было давно известно. Мальчик у тебя родится.

Дука от таких слов вздрогнул и почему-то сразу поверил. Хотелось верить. Ведь до того Ирина радовала его исключительно девочками, да и то слабенькими, которые на этом свете долго не задерживались.

Вот почему когда через неделю после предсказания русского воеводы прибыл гонец и известил императора о том, что у него родился наследник, Иоанн в первую очередь постарался встретиться с Вячеславом.

Поделившись с ним этой радостной новостью, он робко уточнил:

— А твой… э-э-э… предсказатель случаем не поведал тебе, сын и впрямь унаследует империю после моей смерти или…

Договаривать, а тем паче произносить слово «смерть», ему очень не хотелось.

— Понимаю, — серьезно кивнул воевода. — За его жизнь можешь не волноваться. Во всяком случае, если его окрестит наш митрополит, будучи в сане патриарха, то тебя он точно переживет, а вот надолго ли, тут уже сказать трудно. Разве что со временем…

И Дуке снова захотелось верить. Тем более что слова воеводы насчет рождения мальчика уже сбылись, так почему бы не сбыться и этим.

— Значит, крестить его должен ваш митрополит в сане патриарха, — задумчиво протянул Иоанн, но больше не сказал ни слова.

После всего этого предсказанию воеводы в отношении крестоносцев император поверил безоговорочно, к тому же ему больше ничего не оставалось. И после всего этого отпускать такого человека обратно на Русь, да еще в столь тревожное для империи время? Не-е-ет, Ватацис не самоубийца, чтобы, будучи тяжело больным, лишаться чудодейственного лекарства.

Да, конечно, предсказание было сделано не самим Вячеславом, который его только передал, и все же, и все же… К тому же Иоанн еще в Никее, после разговоров с отцом Мефодием, весьма и весьма пристально интересовался не только успехами князя Константина, но и подробностями того, как он их достиг. Сейчас эта предусмотрительность оказалась на руку.

Задумчиво глядя на воеводу, он знал, что перед ним стоит тот самый человек, который вместе с князем дважды разгромил полки Владимиро-Суздальской Руси, которая была не в пример многолюднее и сильнее Рязанского княжества, а затем нанес сокрушительное поражение соединенным войскам всех остальных русских земель.

Да что там говорить про Русь, когда он легко, почти играючи, сумел всего за пару месяцев скинуть в холодные воды Варяжского моря могучих крестоносцев и датчан.

Но для начала, справедливо рассудив, что ничто не может сблизить людей так, как совместные победы, он поставил себе целью взять его хотя бы на временную службу. Все равно русский воевода сидит здесь, в Константинополе и не уедет, пока не решится вопрос с патриаршеством.

Стремясь заручиться расположением Вячеслава, он то приглашал его на загородную прогулку, то организовывал на ипподроме гонки колесниц, то любезно предлагал себя в качестве гида, и весь день они объезжали Константинополь, а Иоанн увлекательно рассказывал о достопримечательностях великого города.

Помогало сближению и то, что Ватацис, в отличие от скользкого и увертливого патриарха Германа, сразу пришелся по душе воеводе. Когда во время очередной экскурсии Иоанн осторожно завел разговор о том, чтобы Вячеслав помог ему отбиться от врагов, бывший капитан внутренних войск долго не раздумывал, сразу заявив, что готов помочь будущему императору, правда при условии, что не позднее чем через месяц он увидит на голове отца Мефодия патриаршую митру.

— Значит, в битве я останусь без твоих воинов, — грустно усмехнулся Ватацис и пояснил: — Не далее как три дня назад я спрашивал владыку Германа о том, как идет подготовка к церковному собору, или как там оно называется, и знаешь, что он мне поведал? — И, не дожидаясь ответной реплики Вячеслава, Ватацис продолжил: — Не ранее чем через два месяца. Вот так вот.

— Ну хорошо, — смилостивился воевода. — А после того как отобьемся?

— Даю тебе слово, что я сделаю все возможное и невозможное, дабы в течение месяца после того, как все благополучно закончится, ваш Мефодий стал патриархом. Если же он им не станет, то в городе вовсе не останется патриархов. — Он сделал многозначительную паузу и на всякий случай уточнил: — Никаких.

— Но тогда ты должен доверить мне всю свою военную власть, потому что принимать решения должен только один человек. Кого ему брать к себе в войско, с кем и где биться и прочее, — поставил непременное условие Вячеслав.

— Тебе, — подчеркнул Иоанн это слово, — я верю. Ты получишь столько власти, сколько тебе будет нужно. Надеюсь, ты оставишь меня при себе хотя бы в качестве советника? — улыбнулся он.

— Я пока не решил, — ответил в тон императору воевода. — Но мы еще не все обговорили. Дело в том, что в боях погибнут многие из моих людей, а я очень высоко ценю их, — задумчиво произнес Вячеслав и остановился в нерешительности, гадая, пришла ли пора попробовать осуществить то, о чем его просил Константин, или еще рано.

— Я заплачу золотом, — не понял его колебаний Иоанн. — Заплачу хорошо. Все равно без вас мне не выстоять, так что деньги мне будут ни к чему. По два золотых каждому из оставшихся в живых и по десять тебе за каждого убитого.

— Не мне, император, — отрицательно покачал головой воевода. — Я мзды не беру. Золото пойдет в пользу тех семей, которые останутся без своих кормильцев. Но этого мало.

— А что же еще? — удивился Ватацис. — Я бы охотно породнился с твоим князем и выдал за него свою сестру или дочь, но у меня нет дочерей, даже маленьких. Один только сын Феодор. А сестры мои для него староваты, да и замужем они, хотя… если князь Константин не побрезгует, то Марию — ей еще нет и сорока — можно развести. Думаю, что патриарх даст на это свое согласие.

— Это лишнее, — отмахнулся Вячеслав, вздохнул и заметил: — Хотя, конечно, было бы здорово привезти ему невесту из Константинополя.

Говоря это, воевода в первую очередь думал о том, что он лишается великолепного удовольствия поглядеть на лицо своего друга Кости, когда, встретив прибывших из Константинополя русичей, тот узнает, что вместе с ними прибыла и его невеста, которой не исполнилось и сорока лет — девочка совсем. Вячеслав представил, как широкая улыбка князя, возникшая при радостной встрече с друзьями, тут же превращается в страдальческое выражение, будто тот напился уксуса или еще какой дряни, и невольно улыбнулся.

— Жаль, конечно, отказываться, — искренне сказал он. — Но я таких дел не решаю.

— Тогда что тебе нужно? Скажи, и ты получишь требуемое, если я только в силах тебе это дать.

Вячеслав вздохнул, еще раз окинул взором окрестности Константинополя, хорошо просматривавшиеся с пятидесятиметровой высоты Мраморной башни, стоящей на стыке крепостных стен, защищавших город с суши, и той, что была обращена к водам Пропонтиды, и наконец решился.

— Мне нужен греческий огонь[50], — произнес он тихо, но очень твердо.

Иоанн вздрогнул. Это уже была наглость. Но, с другой стороны, а что ему оставалось делать. Хотя поторговаться все равно стоило.

— А тебе известно, что на того, кто откроет его секрет чужеземцам, императором Константином Пагонатом[51] наложено страшное проклятие, которое по повелению Багрянородного даже вырезано на престоле в храме? «Анафема из века в век», — произнес он мрачно. — Причем вне зависимости от того, кто он по роду и званию, будь даже патриарх или император. И сыну своему он в своих рассуждениях[52] заповедал отвергать все просьбы и отвечать, что огонь этот был открыт ангелом императору Константину Равноапостольному для одних только христиан…

— А мы на Руси кто? — бесцеремонно перебил его воевода.

— И приготовлять его нельзя нигде, кроме императорского города, равно как нельзя передавать либо научать другую нацию, — невозмутимо закончил Иоанн.

— А ты сам во все это веришь — ну там проклятия и прочее? — осведомился Вячеслав.

— Были люди, которые не побоялись, — нехотя отозвался Ватацис. — Один умер всего через несколько мгновений после того, как передал свиток с описанием греческого огня врагу.

— А свиток? — лениво поинтересовался воевода.

— Он сгорел сразу же, как только его взяли в руки.

— А я не буду брать его у тебя, — внес легкую коррективу Вячеслав. — Ты просто положишь его передо мной, а потом заберешь обратно.

— Этим ничего не изменишь, — покачал головой Иоанн. — Можно обмануть человека, но не бога.

— Не думаю, что бог так кровожаден. И кстати, о твоем роде. Если ты передашь мне секрет греческого огня, то я обещаю сообщить тебе очень важную тайну, касающуюся твоего внука. Иначе твой род и впрямь пресечется, только не божьими руками, а людскими.

— Это… угроза? — мрачно осведомился Ватацис.

— Если бы я угрожал, то говорил бы о тебе или о твоем сыне Феодоре, — резонно возразил Вячеслав. — Речь же идет именно о твоем внуке. У князя Константина очень хорошие предсказатели будущего. От них он и узнал эту тайну, — пояснил Вячеслав.

— Не пойму. Если они заглянули в будущее, то это значит, что некое событие непременно произойдет. Тогда какой смысл в том, откроешь ты мне тайну или нет? Все равно свершится то, что они увидели, — пожал плечами Иоанн.

— Э-э, нет. Будущее, как утверждает этот прорицатель, делится на два вида. Есть то, что изменить нельзя, а есть и такое, которое изменить можно. Так вот, твое как раз из числа последних, — пояснил Вячеслав, старательно, слово в слово повторив фразу Константина.

— Верю, — коротко отозвался Ватацис. — Тебе я почему-то верю полностью, так же как и твоим друзьям-русичам. Плохо то, что когда вы уйдете, то в этом проклятом городе таких надежных людей уже не останется, — и он сокрушенно вздохнул, искоса посмотрев на Вячеслава.

— Хитришь, государь, а зря, — весело засмеялся воевода. — Я — человек простой, так что ты сразу говори, что от меня нужно. Как я понимаю, греческий огонь ты мне дашь, но взамен попросишь что-то еще. Что именно?

Иоанн не спеша взял красивый серебряный кубок, украшенный ажурной резьбой, который стоял перед ним, и задумчиво повертел его в руках.

— Хорошее у нас в Константинополе вино? — спросил он Вячеслава.

— Славное. Только немного приторное и еще смолой отдает, а так конечно, — согласился воевода, недоумевая по поводу такого неожиданного поворота в беседе.

— Легкий привкус свидетельствует о его долгой выдержке, — поучительно заметил Ватацис. — Если ты заметил, то дешевое вино, которое пьют твои воины, совсем иное, оно не имеет этого аромата.

«Зато от него тянет какой-то непонятной медицинской дрянью»[53], — подумал Вячеслав, но вслух об этой мелочи говорить не стал.

Гораздо интереснее было, к чему ведет свою речь, начавшуюся так издалека, умный и лукавый Иоанн, а тот все так же неторопливо и задумчиво продолжал:

— Много хорошего могут делать наши люди. Куда ни глянь — хоть на башни, хоть на дворцы — всюду столкнешься с мастерством, которое еще не скоро превзойдут их потомки. А уж про храмы я и вовсе молчу. Других таких нет нигде. Одна Святая София чего стоит. И это правильно. У великих святынь, что в них находятся, должны быть достойные хранилища. Одна беда — чем больше их в храмах, тем меньше святости в людских душах. Гниль, грязь, подлость — этого сколько угодно, а вот благородства, чести, совести, верности слову год от года все меньше и меньше. Вот потому-то я тебе немного завидую. Твои люди тебя никогда не предадут и не бросят. Ни тебя, ни твоего князя.

— Может, потому, что знают — ни я, ни князь их тоже никогда не предадим и не бросим, — осторожно предположил Вячеслав. — А я слыхал, что не все византийские императоры этим отличались.

— Может, еще и поэтому, — не стал спорить Ватацис. — Но не только. Измельчал народ ромейский, ох как измельчал. И ты не думай, что я тебе льстил, отзываясь так высоко о тебе и твоих людях. Вот если бы близ меня постоянно находилось хотя бы несколько сотен русичей, насколько спокойнее мне было бы править. А уж если бы их число составляло пару тысяч, то я и вовсе был бы счастлив, — протянул он мечтательно.

«Ну и аппетит, — мысленно восхитился воевода. — Тебе бы в купцы — миллионером бы стал», а вслух ответил:

— Боюсь, государь, что ты не сможешь быть счастливым, поскольку пары тысяч русичей у тебя не будет. Но греческий огонь и впрямь дорогого стоит, так что для твоего спокойствия я, пожалуй, и впрямь оставлю здесь несколько сотен своих бойцов.

— Их будет семь или восемь? — сразу оживился Ватацис.

«Нет, парень, ты себе точно профессию неправильно выбрал. Я бы на твоем месте срочно поменял корону на бухгалтерские счеты, если они только здесь имеются».

— Все зависит от потерь, которые мои люди понесут в грядущих боях, — вздохнул Вячеслав. — Но думается, что как бы ни были они тяжелы, две-три сотни я всегда смогу выделить.

— Я слышал, что священным числом задолго до нашего времени чуть ли не у всех народов считалось семь, — сделал скидку Иоанн.

— А я слыхал, что у христиан самое святое — это божественная троица, — парировал воевода.

«Ты с кем торговаться удумал?! Да мне у самого Константина вдвое больше гривен выцыганить удается, чем он изначально на мои затеи планирует, а из него лишнее выжать потяжелее, чем из тебя греческий огонь», — мысленно улыбнулся он.

— Разные есть числа. Не менее священным считается число шесть, как количество дней, в течение которых на заре времен трудился наш господь, — вновь пошел на уступку Ватацис.

— Но и число зверя, указанное в библии, тоже из шестерок состоит, — не согласился Вячеслав. — А вот число четыре и впрямь свято. Именно столько евангелий написано о жизни Иисуса Христа.

— Да, действительно, — не стал спорить Иоанн. — Пожалуй, лучше всего будет пять. Тогда ты все равно сможешь гордо прибавить к нему слово «тысяча». Сам вслушайся, как это красиво. Полутысяча, — произнес он нараспев. — Даже шесть сотен звучит совсем не так. Более грубо, что ли. — И добавил после небольшой паузы: — Хотя и увесистее.

— Оставим грубоватые слова для купцов, — предложил Вячеслав. — Пусть лучше будет красота, а то ее и так мало в этом мире.

— Но это вне зависимости от того, сколько людей у тебя погибнет, — уточнил Ватацис.

— Не совсем так, — поправил его воевода. — В обратный путь со мной должны отправиться не меньше двух сотен при любом исходе.

— Но я надеюсь, что ты сбережешь намного больше, — уверенно заявил Иоанн.

— Я тоже, — согласился Вячеслав.

На этом их разговор и закончился. Каким образом подробности этой беседы донеслись до ушей Германа II, трудно сказать, да это и не столь важно. Гораздо важнее иное — именно это подтолкнуло константинопольского патриарха к мысли, что надо отправлять к праотцам сразу обоих русичей.

Герман не торопился. Неизвестно, как поведут себя дружинники, если их верховный воевода тяжко заболеет. Возьмут и уедут все полностью, оставив город в такие трудные дни. Нет уж. К тому же весьма желательно было бы, чтобы Вячеслав покинул город и принял «угощение» не в самом Константинополе. Отравление двоих людей в один и тот же день и после одной и той же трапезы — это слишком. Трудно сказать, как поступит в этом случае Иоанн Ватацис, который столь явно симпатизирует этому воеводе. Лучше, если смерть настигнет их в совершенно разных местах. Поэтому он выжидал.

Между тем Константинополь уже сел в осаду. Сел, несмотря на то что, как таковой, осады, по сути, еще не было. Никто не высадился пока под стенами города, но столица была уже полностью отрезана от моря кораблями крестоносцев и венецианцев. Да и по суше подвоз продовольствия почти прекратился. Армия эпирского конкурента Феодора еще не подошла вплотную к крепостным стенам, но была уже в сотне верст от столицы империи.

Пока говорить о том, что кто-то станет штурмовать город, было рано. Сто восемьдесят восемь башен, возвышающихся над Пропонтидой, отбивали охоту у любого смельчака. Еще сто десять грозно высились над крепостными стенами, обращенными к Золотому Рогу. Говорить о тройном кольце могучих сооружений, надежно защищавших город с суши, и вовсе не стоило. Овладеть Константинополем с боем было почти невозможно. Зато осаждающие вполне могли пригласить себе в помощь надежного союзника — голод.

Запасы продовольствия, конечно, имелись, но они рано или поздно заканчиваются, если их время от времени не пополнять. Хозяйственный Ватацис, приказав подсчитать все, что имелось, пришел к неутешительному выводу о том, что от силы через месяц жители города начнут голодать, а через полтора придется пустить под нож всех коней. Вначале тех, которых он, не торгуясь, скупил у иконийского султана, чтобы посадить на них хотя бы часть русичей, затем дойдет черед до отборных жеребцов его катафрактариев, и тогда…

Впрочем, что будет тогда, представлять совершенно не хотелось.

Своими опасениями он поделился с Вячеславом, на что тот твердо заявил:

— Лучшая защита — это нападение. Нужно выступать самим.

— В том-то и дело, что нельзя, — вздохнул Иоанн. — Если только мы уйдем, то как знать — будет ли нам куда вернуться. Крестоносцы и их союзники времени терять уж точно не будут. Едва они узнают, что город беззащитен, как… — договаривать не хотелось.

— Оставим тысячу моих людей. Остальными станут добровольцы из горожан. Зря, что ли, мы их учили?!

Иоанн недовольно скривился, но, наученный горьким опытом, промолчал. Хватит ему ходить в неправых.

Вопрос о том, что людей мало и с такими силами одновременную войну сразу с двумя могущественными армиями не выдержать, был впервые поднят Вячеславом месяц назад. Именно тогда воевода предложил Дуке вооружить горожан, чтобы развязать себе руки для маневра, если таковой понадобится, и иметь возможность без опасения за судьбу города выступить навстречу одному из врагов.

Тогда Иоанн высказал резкое возражение, поскольку, в отличие от русского воеводы, был абсолютно уверен в том, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Константинопольский плебс хорош, да и то в кавычках, лишь в дни смут и волнений.

Разношерстный, говорящий на многих языках и наречиях, он объединялся, становился дерзким, отважным и решительным, готовым собственной грудью снести различные преграды только в одном случае — когда шел против существующей власти. Вот тогда эти люди, полуголодные и полупьяные, были неукротимы в своем гневе и ярости.

В остальных же случаях плебс был совершенно иным. Не умным, а лицемерным, не осторожным, а трусливым, не смелым, а подлым. Однако спорить было ни к чему. Пусть русич сам все поймет, вплотную столкнувшись с возбудимой, вспыльчивой и совершенно неуправляемой толпой, которой хватало всего нескольких минут на то, чтобы перейти от озорных песенок к озлобленным выкрикам, а от них и к драке.

Как это ни странно, но кое-что у воеводы получалось. Толмачи, которыми он пользовался и которые по большей части были приданы ему Иоанном, потом подробно рассказали Ватацису, с чего начал Вячеслав.

Во-первых, русич изначально поступил не просто умно, но мудро, повелев объявить всем, что постоять за свой родной город и милую отчизну в те дни, когда ей грозит беда, не только долг и обязанность каждого жителя Константинополя, но еще великая честь и огромный почет, а потому в собираемое им ополчение попадет далеко не каждый.

Одно дело, когда тебя загоняют в строй палкой, и совсем другое — когда ты становишься в него сам, да и то могут еще не взять. И ведь действительно не брали. Было такое не раз и не два. Иных же, которые рассчитывали на море вина и какие-то дополнительные привилегии или позволяли себе простую недисциплинированность, изгоняли чуть позже, уже в ходе обучения. И все равно к концу двухнедельного курса молодого бойца, как выразился воевода, в строю осталось почти пять тысяч горожан.

Кроме того, Вячеслав затребовал от Ватациса свободу для рабов, изъявивших желание вступить в отдельный легион, к формированию которого он приступил в те же дни, что и к набору городского ополчения.

И здесь Иоанн тоже усомнился в успехе, о чем заявил вслух. Правда, и тут он проявил мудрость, не став спорить и настаивать. Пусть русский военачальник сам увидит, во что превращается человек, который, может, и был когда-то неплохим, но, послужив хозяину, либо продавался, как неугодный, на галеры, либо заслуживал господскую милость ценой бесконечных унижений, угодничества и умелых доносов.

К тому же больших рабовладельческих хозяйств в Константинополе практически не имелось. Рабы, многие из которых были военнопленными или невольниками, привезенными иноземными купцами, прислуживали в богатых домах, становились пастухами или работали в ремесленных мастерских.

И снова Ватацис промахнулся. За сладким словом «свобода» потянулись и стар и млад, особенно те, кто недавно оказался в этом унизительном положении. Чуть ли не половину из числа взятых в этот легион — почти три тысячи — составили гребцы.

Многие из них так и не смогли уйти из Галаты, выход из которой Вячеслав наглухо блокировал почти сразу, уже в первый день после ночного переворота, еще часть принадлежала богатым константинопольским купцам. Последние не роптали, подойдя к ситуации с пониманием и надеясь на то, что после изгнания ненавистных венецианцев сумеют легко и быстро компенсировать свои потери.

Более того, опасаясь, что Иоанн все-таки не сумеет удержать город теми силами, что у него были, купцы устроили своеобразную складчину и преподнесли Ватацису почти полторы тысячи своих собственных воинов, служивших у них в качестве охранников. Это было славное приобретение, которое Вячеслав, в отличие от Ватациса, оценил в должной мере.

Если у рабов, жаждущих получить свободу, за исключением, конечно же, бывших воинов, не имелось никаких боевых навыков, то купеческие охранники были не просто привычны к оружию. Они знали строй, умели его держать и давным-давно на собственном опыте прекрасно познали всю его важность. Когда на тебя летит обезумевшая толпа разбойников, алчущая легкой добычи, и их втрое, вчетверо, а то и впятеро больше, чем охранников каравана, то единственным спасением и возможностью хоть как-то уравнять шансы был именно тесный плотный строй — нога к ноге, плечо к плечу, щит к щиту. Иначе — смерть.

Благодаря тому, что удалось привлечь горожан, Вячеслав оставил в Константинополе только тысячу своих дружинников и строго-настрого наказал Любиму неотлучно сопровождать отца Мефодия, куда бы тот ни направлялся, вплоть до отхожего места.

Все остальные жарким летним днем выступили навстречу разношерстным полчищам Феодора, который после взятия Константинополя русскими тоже не терял времени даром. Его армия увеличилась наполовину и составляла уже тридцать пять тысяч человек.

Тягаться с ним представлялось делом затруднительным. Силы самого Иоанна были намного меньше. Правда, в коннице у него было почти равенство с противником — две тысячи катафрактариев да столько же русских дружинников. Зато в пехоте…

К пяти тысячам своих воинов Ватацис мысленно прибавлял только две русских, да еще полторы из числа воинов, которых дали купцы. Итого — восемь с половиной. Учитывать людей из рабского легиона он наотрез отказывался.

Место для будущего сражения Вячеслав избрал заранее, причем крайне неудобное для себя — голую равнину с пологими холмами впереди, откуда очень удобно набирать ход вражеской коннице. К тому же на такой открытой местности не мог не сказаться численный перевес войск властителя Эпира, Фракии, Македонии и всех северных греческих земель. И вновь Ватацис не возражал.

Правда, оставшись наедине с Вячеславом в своей палатке, он все-таки не удержался от того, чтобы не высказать скопившиеся сомнения. Нет, Иоанн, конечно, доверял этому русичу, но сейчас решалась судьба его собственной императорской короны.

— Феодор от нас на достаточно большом расстоянии, — осторожно намекнул Ватацис. — Мы вполне могли бы успеть занять те холмы, чтобы иметь гораздо лучшую позицию.

— Мои люди сказали, что там нет воды, — возразил воевода. — А здесь она есть. И травы для коней тут много. К тому же здесь нашим воинам есть где укрыться от солнца, а это тоже немаловажно.

Действительно, вода здесь имелась. Несколько жалких ручейков текли по этой выжженной земле, через которую за последние десятилетия столь часто катились враждующие армии, что даже самые терпеливые землепашцы бросили свои убогие хибарки и ушли куда глядят глаза.

Над полуразвалившимися остатками лачуг кое-где уцелели ветхие крыши, хотя и они были в изрядных прорехах. Судя по количеству обветшалых домиков, деревня, что была здесь расположена, когда-то процветала. Правда, было это давно. Очень давно.

Но при чем здесь эти несколько жалких ручейков и убогая защита от солнца, когда весь опыт ведения военных действий, включая великих римлян, говорил совершенно об обратном.

Ватацис вздохнул: «Боже, кому я доверил свое войско! Да какое значение имеет все то, что здесь есть, по сравнению с тем, чего здесь нет!»

Однако он еще раз, собрав все свое терпение, попытался переубедить русича:

— Помнится, я тебе говорил, что Феодор, каким бы человеком он ни был, тем не менее весьма начитан. Многие могут у него поучиться как у полководца и стратега. Он читал и «Жизнеописание Александра Македонского», и «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, и «Начала» Марка Порция Катона-старшего, и Тита Ливия, и Плутарха, и множество других великих мужей. Поверь мне, воевода, это очень важно. Пусть тебе эти имена ничего не говорят, но в их книгах имеется почти все, что нужно знать полководцу для достижения победы.

— Эти имена мне кое-что говорят, — спокойно кивнул Вячеслав и произнес совершенно уж непонятное для Ватациса: — На это я и надеюсь. Помнится, ты говорил, что за время своего пребывания в Никее[54] этот Феодор больше всего увлекался Ганнибалом?

— Да, это так, — несколько растерянно подтвердил Иоанн. — Но ради всех святых, ответь мне — при чем здесь Ганнибал?!

— А еще ты рассказывал мне, что он всегда считал битву при Каннах[55] самой главной вершиной воинского мастерства Ганнибала, которая до сих пор никем не превзойдена, — невозмутимо продолжал воевода. — Значит, он непременно постарается повторить эту битву.

— Ну, это вряд ли. Ты же сам говорил — твои люди донесли о том, что в его войске всего пять тысяч всадников. У нас их не многим меньше.

— Так-то оно так, только он об этом не знает. Или ты думаешь, что я напрасно велел половине твоих катафрактариев вместе с моими конными дружинниками держаться на один переход сзади? Его люди видели наше войско и сосчитали его.

— И ты не смог остановить вражеских спекуляторов?![56] — ахнул Иоанн.

— А зачем? — спокойно пожал плечами воевода. — Пусть считают. Теперь он думает, что мы имеем всего восемь с половиной тысяч пеших и тысячу всадников. Вот и славно. При таком перевесе он непременно захочет не просто победить, но победить красиво, как Ганнибал.

— При Каннах, — растерянно дополнил Ватацис.

— Вот-вот. При них самых, — спокойно подтвердил Вячеслав.

— И что ты задумал?

— Переломать ноги нашим будущим трофеям, — последовал очередной ответ-загадка.

— Трофеи, это…

— Это их кони, — наконец-то снизошел до пояснения Вячеслав. — Помнится, под Коломной я как-то устроил такое одному князю. Что характерно, он остался очень недоволен. Поэтому мне и нужно много травы, дабы замаскировать рвы, которые мы выкопаем, чтобы обезопасить пешее войско от ударов с флангов. Смотри, государь, — он подобрал палку, валявшуюся возле костра, и принялся рисовать ею в пыли. — Вот наш центр. Здесь мы поставим моих арбалетчиков и тех людей, которых нам дали купцы. Они к строю привычны, так что мы постараемся сдержать основной напор войска неприятеля. У тебя две тысячи катафрактариев. Ты мне выделишь на фланги по две сотни в первые ряды, чтобы Феодор не заподозрил неладное.

— Если исходить из строгих канонов военной науки нашей империи, то на самом деле у меня их от силы три неполных тагмы[57], — уныло сознался Ватацис. — Если точнее, то пять банд.

— Пять кого? — обалдело уставился на него Вячеслав.

— Банд, — повторил Ватацис. — Ну, если по-вашему, то сотен.

— Ничего не понимаю. Я своими глазами видел две тысячи всадников. Ты утверждаешь, что их у тебя пятьсот. А остальные где? — недоуменно уставился на него Вячеслав.

— Император Никифор Фока назвал бы их курсорами, дефензорами, антецессорами, плагиофилаками, гиперкерастами… — начал перечислять Иоанн.

— Стоп! — перебил его воевода. — У них копья, мечи и луки имеются?

— Луки не у всех, копья — в основном у катафрактариев, а мечи — разные, но имеются почти у всех.