Секрет русского камамбера Драгунская Ксения

Коренное население

Втихаря не годится. Как будто мы делаем что-то плохое и хотим скрыть, спрятать. А мы, наоборот, хорошее делаем. Надо, чтобы все знали.

Так что целых три дня тут торчали корреспонденты. Снимали, как люди грузятся, как отъезжают машины. От генерального пришла директива — надо, чтобы люди уезжали с песнями, с танцами. Пошли подготовить местных. Они не хотели сначала. Лёхе плюнули на бронежилет, в Миху камнем кинули. А Лёха заводной, мне пришлось из автомата два раза в воздух. Только после этого стали они танцевать. Блин, кто ж так танцует? Двадцать первый век на дворе… Доложили генеральному, он сделал выводы, принял решение, прислали тётку из района, из Дворца культуры, она их учила нормально танцевать.

Всё получилось — с песнями, с танцами погрузились, всё снимало телевидение, тронулись в путь. Куда, я не знаю. Нам не сообщали. В лучшие места, с газом и горячим водоснабжением, туда, где сайдингом обшито всё. Наше дело было их собрать. Сначала вели разъяснительную работу, это не мы, это группа специалистов. Убеждали. А мы уже потом подъехали, помогали собираться. В нашу службу не всякого, между прочим, берут. Надо, чтобы человек мог долго не выражаться, чтобы правильно произносил слово «инцидент» и мог оказать доврачебную помощь. И главное — самообладание. Там дед один всё не хотел, потому что у него картошка в погребе. Ему сказали: дадим новую картошку на новом месте. Он, чудак, свою картошку пересчитал. Чтобы не нагрели потом. Другая бабка всё про могилы талдычила, про какую-то ветлу, что у неё все похоронены под ветлой, и она тоже хочет к ним туда, под ветлу. Ей показали план кладбища на новом месте, что там тоже есть ветла, а землю со старого кладбища она может забрать с собой, сколько хочет. Чтобы без инцидентов. Они нам реально мозг вскрыли своими грибами и ягодами. Куда же мы поедем, тут же самая ягода пошла, самый гриб. Нытьё… Пришлось запросить, как там, на новом месте, с грибами и ягодами. Прислали фотки и статистические отчёты по грибам. Помогло. Вообще геморрою многовато, конечно.

Дети тоже на нас бычили. Охота им тут торчать, без Интернета, в школу на какой-то колымаге ездить за шесть километров? Они и в школе-то толком не учатся, потому что далеко. Походят первый-второй классы и дома сидят, по хозяйству. Журналистка такая с микрофоном к пацану: «Ты кем станешь, когда вырастешь?» А он ей так прямо в камеру по серьёзке: «Приду с армии, выучусь на тракторе, сопьюсь и помру». Вот такие у них тут перспективы. А отрываться от своих тёмных брёвен, переселяться всё равно не хотят.

Приехал третий зам исполнительного и от генерального нас так душевно поздравил, поблагодарил за сделанную работу. Сказал, что теперь сюда будут завозить строителей и сотрудников охраны, а мы можем дня три здесь побыть и отдохнуть. Природа-то какая, братцы! Сказал третий зам исполнительного. Так прямо и сказал.

Мы с Лёхой, Михой, Шумным и Зверюгой пошли пройтись по нашему сектору. Его разве обойдёшь! А таких секторов тридцать два. Луга и поля. Трава прямо реально сладкая.

Как-то они тут жили со своими печками и коровами. Лично я раньше даже не знал, что в двадцать первом веке люди так живут. Нам как-то не сообщали… Я думал, везде города, а чтобы отдохнуть — турбазы и зоны отдыха.

Грибы, ягоды, реки, леса, птицы. Валуны посреди полей. Холмистый простор. Отличная территория. И они совсем не могли ею пользоваться. Только бухали и рыбачили. А бухать вообще немодно. Ну и правильно, что их отсюда убрали. Переселили куда-то там вроде. Где сайдинг и газ.

А здесь теперь будет самый большой в мире природно-развлекательный заповедник «Страна мечты».

Грунтовка наверху, внизу луг и река. Мы купались, а Миха загорал. Наверху вообще никого не было, это точно. И чего он вдруг, этот валун? Пятьсот лет, может, на месте лежал… Здоровенный сизый валун на обочине качнулся и покатился вниз, ломая кусты. Миха загорал и не успел ничего понять, валун раздавил его, как мошку или как ягоду. Да, как ягоду — больше похоже. Как помидор, как помидор, точно, вот!!! Мы думали, несчастный случай. Но Бурму в речке покусали раки, поднялась температура, он умер через два дня.

У Лёхи вообще ничего не болело. Сидел, трындел чего-то, бряк, и нету. Остановка сердца. Недоглядели? Вообще-то, чтобы в наше подразделение попасть, медосмотр серьёзный проходят. И потом — раз в полгода.

Шумный, Зверюга, Баглаенко, Атас и Пень тоже быстро умерли. Какое-то общее отравление или типа того…

Когда умерло человек уже двадцать, пришла директива от генерального — ни к чему не прикасаться, не паниковать, скоро за вами прибудут.

Местные, что ли, постарались? Нет, они такие лохи, они не могли… Они сами питались огородом, рекой и лесом. Это не они. Конкуренты? Но у нас нет конкурентов. Их просто не может быть.

Это что-то другое…

Я спрятался в старом доме, решил как бы притвориться своим, здешним…

Смотрел на небо и твердил, что здесь красиво и что дом тоже хороший, красивый. Вертолёты забрали пятерых живых, из тысячи-то… Начали расследование. Территорию оцепили, там пока нет ничего, а коренные тоже не возвращаются. Где их теперь искать, коренных?

Я до сих пор чувствую себя живым, хотя точно не знаю… Вот бы дожить до конца расследования. Охота узнать, что это всё-таки такое. Должны выяснить, разобраться.

Но нам, скорее всего, не сообщат. Чтобы без инцидентов.

Ищущая щи

Записки боепослушницы

Когда стало ясно, что не вернусь…

Нет, мне это неясно до сих пор, я всё надеюсь вернуться, жду какого-нибудь знака, старой кириллической книжки, письма или звонка, имэйла без обратного адреса…

Когда стало ясно, что вернуться удастся не скоро, я начала писать эти заметки, не ради событий, а ради языка, слов. Писала или рассказывала сама себе, чтобы не забыть слова, язык, буквы.

Это кому-нибудь может пригодиться, например моим внукам и правнукам, если, конечно, найдётся доброхот, способный перевести для них эти заметки. Они не знают ни одной русской буквы. Так вышло. Надеюсь, что и для историков мои заметки тоже небезынтересны. Из детей Комитета национального спасения я была самой старшей; едва ли кому-либо ещё удалось уцелеть, или не утратить русский язык, или сохранить в памяти все события.

Двадцать первый век на исходе… В новостях — войны и катастрофы, меняются названия городов, страны исчезают с лица земли…

Постепенно сокращается время перелётов через океаны, снижаются цены на препараты для бессмертия и упорно совершенствуются средства массового уничтожения, а нищета, унижения и горечь гонятся за человеком, и так же, как двести и триста лет назад, пахнут жареным луком чёрные лестницы в бедных кварталах огромных городов…

Много лет назад, на отдыхе, за завтраком в гостиничном ресторане мои дети вели себя отвратительно, капризничали так, что было стыдно прислуги, «выкомаривались», как говорил отец Андрей, и я пригрозила, что буду всю жизнь кормить их только щами. Они не сразу смогли повторить это слово, а потом замучили меня вопросами про щи: что это за суп, почему он такой противный и где я его пробовала… Пришлось наплести, что давно в детстве жила в полуразвалившемся доме вместе с очень бедными людьми, детьми и взрослыми, у которых другого дома нет и они не могут приготовить себе то, что им нравится, а должны есть что дадут. «Остальное потом, когда вырастете…» Но показать им, что такое щи, дать попробовать — не удалось. Нигде нет ни такой воды с хлоркой, ни такой кастрюли с намалеванным масляной краской инвентарным номером, ни перекисшей квашеной капусты, ни, в конце концов, комбикорма.

В Австралии, в Аделаиде, зашла в русское кафе, обещавшее щи (причём для выражения этого уникального русского звука понадобилось пять латинских букв) — shtchee, как-то так.

Кафе, украшенное портретом Гагарина и фотографиями Москвы конца прошлого века, держал пожилой негр, а готовили и прислуживали его взрослые дочери — Казаков и Петренко. Негр назвал дочек в честь своих друзей по Саратовскому авиационному училищу, куда поступил ещё при советской власти, простым ангольским парнем. Негритянские щи были очень вкусные, никак не похожие на сиротскую похлёбку, хозяин с любовью вспоминал Советский Союз, Саратов и красавицу Москву…

И я ела русские щи в Австралии, за столиком, покрытым клетчатой клеёнкой, глядя на фотографии столицы моей родины, города, в котором я никогда не была, но который пыталась спасти…

У меня было несколько совершенно разных жизней. Сейчас я их пронумерую, чтобы самой не сбиться. Ну вот. Жизнь номер четыре началась с того, что я вошла в нашу комнату в общаге, вернувшись из супермаркета «Магнит», с пакетом ряженки и зефиром в руках.

— Тебя отобрали, — сказала Смирнова.

Чётко, в мельчайших подробностях помню комнату в общежитии золотошвейной фабрики, облезлую аляповатость ковра на стене, мою соседку Полю Смирнову, она собирается на танцы, сидит ближе к окну, к свету — начёсанная чёлка, чтобы скрыть прыщи на лбу, косоватые глаза.

— Тебя отобрали.

Я не понимаю, что это значит и как меня можно отобрать. Меня нельзя ни у кого отобрать, потому что у меня никого нет, я сирота, детдомовка, такая же, как Смирнова, как мы все в этой комнате, в этой общаге, на золотошвейной фабрике.

— Да не у кого, а куда… На курсы там на ка-кие-то…

Вот в чём дело… Приезжали военные, и штатские, и всякие в белых халатах, разговаривали или давали тесты, брали кровь на анализы, осматривали…

Это секрет, но все уже знают — меня отобрали, одну из всех молодых золотошвей, и ещё отобрали двух парней с кожевенной фабрики, а вообще ездят по всей стране и отбирают бывших детдомовцев, кто потолковее и поздоровее.

— Вы золотой запас, вас будут спаривать, чтобы был новый качественный народ на приоритетных землях, — уверенно говорит Смирнова. — Вас будут беречь, вы будете жить, а мы все погибнем.

Тогда уже что-то зрело, какие-то опасение, я часто видела в глазах окружающих людей растерянность, все словно бы ждали откуда-то помощи, сами не зная толком, какой именно и в чём.

Вторая моя товарка по комнате, Тоня Фрянова, плакала, лёжа на койке.

Мы со Смирновой переглянулись, и она кивнула.

У Фряновой была дальняя родня в самой Москве, очевидно, сердечные, ответственные люди, которые хотели вытащить девушку из нашего захолустья, устроив для начала прислугой в богатую московскую семью. Но для этого, как ни крути, надо приехать в Москву, а для жителя провинции с каждым днём это становилось всё сложнее и недоступнее. Вышло постановление, отменяющее продажу билетов на поезда и самолёты через Интернет. Билеты в Москву (от нас до столицы всего-то около четырёхсот километров) как бы продавались в кассах на станции и стоили хоть и дорого, но не заоблачно. Однако кассир имел право задать тебе любой вопрос, потребовать любую, самую невероятную справку и отложить выдачу тебе билета на неопределённое время. Бедная Фрянова уже несколько раз пыталась купить билет, и вот теперь, наверное, опять не получилось…

Надо объяснить, что Москва в ту пору невероятно поднялась, похорошела и расцвела, не просто на фоне всех остальных городов, что было бы неудивительно, но и среди столиц мира становилась на глазах дивным дивом. Движущиеся тротуары с подогревом, хрустальный Храм-Корабль Бракосочетаний класса «река — море», на котором можно было, расписавшись и обвенчавшись, сразу же отправиться в свадебное путешествие, специальные службы, разгоняющие облака, чтобы над Москвой всегда было чистое небо, тропические растения и птицы в московских парках, огромные зарплаты и пенсии — всё это обрастало слухами и будоражило воображение всей страны, а увидеть Москву своими глазами для простого человека становилось невозможным.

Тоня Фрянова горько плакала после очередной провальной попытки купить билет на поезд до Москвы, а Смирнова собиралась на танцы и всё твердила, что меня отобрали для какой-то хорошей жизни, которую ей, бедняге, никогда не видать.

— Ладно тебе, Поля, — сказала я тогда этой рыхлой, бледной, как непропечённая булка, девушке. — Харе пургу-то гнать…

(Так мы тогда говорили.)

Однако вскоре и недосягаемость сказочной Москвы, и моя «отобранность» оказались прочно связаны и так изменили мою жизнь, что искры из глаз…

Свою жизнь номер один я помню очень хорошо, с очень ранних пор, лет с двух, а может, и раньше. Хотелось есть и невыносимо чесалось тело. Всегда голод и зуд. Летом комары и блохи, зимой, очевидно, клопы. Меня всегда брили налысо, так что чужие не знали, девочка я или мальчик.

Мы жили в деревне, в Тверской или в Ярославской области, где-то в тех краях.

У меня был брат двумя годами старше и мать. Мать безбожно пила, всё время ходила на пьянки в соседние деревни. Летом мы плелись за ней, как щенки, а зимой подолгу сидели одни в избе.

Помню, мы с братом одни в избе, зима, холодно, матери нет, приходят какие-то доброхоты из соседей, топят печь, дают кашу…

В тёплое время года мы целыми днями слонялись по деревенской улице. В такой-то летний денёк мой брат решил посмотреть, чего интересного в трансформаторной будке, и его убило током.

Помню — кто-то несёт на руках его почерневшее тельце, толпа вокруг человека и его ужасной ноши разрастается, люди ломают палисад, входят к нам на усадьбу, где что-то стирает мать возле крыльца, кто-то, по-моему, бабы, принимается остервенело и с упоением бить её, но мужики отнимают, отбивают…

Почему после гибели брата мать не лишили родительских прав, я не знаю, но ещё два или три года я была с ней, голодная, вшивая, дикая…

Односельчане презирали мать, но не хотели выносить сор из избы, и всякий раз, когда кто-то из дачников-горожан наивно грозил, что заявит в опеку, ему отвечали: «Не ваше собачье дело, живёте и живите, вы нам не указ, что-то давненько у нас в деревне пожара не было» и прочие любезности в таком духе.

Помню старого мужика, деда, с синими от татуировок руками, по кличке Юра-вор, я сижу на терраске его дома, мы пьём чай и едим одну зефирину на двоих, этот страшный мужик говорит мне «кушай», сюсюкает, называет все окружающие предметы уменьшительными именами и тут же рассказывает, какой именно казни заслуживает моя мать за такое нерадение о детях и весь образ жизни.

Иногда на такси приезжала бабушка. Была ли она матерью моей матери, или тёткой, или ещё какой-то более дальней роднёй — теперь уже не узнать. Эта коренастая стриженая женщина с зычным голосом жила в райцентре и торговала дешёвой водкой, палёнкой, как тогда говорили. Она приезжала на такси, которое останавливалось в теньке под ветлой и ждало её сколько нужно. Теперь я понимаю, что это делалось нарочно — чтобы односельчане знали, какая она богатая. Бабушка колотила и ругала мать за грязь в избе и пьянство, обзывала последними словами, тут же сюсюкала со мной, давала много сладкого. Если бабушка приезжала в компании других женщин, в основном молодых, тоже нашей родни, то меня наряжали во всё новое, что они привозили с собой, и на такси мы ехали в соседнюю деревню, где жил мой отец.

Отец мой, разойдясь с матерью, жил бобылём в доме своих умерших родителей и работал на лесопилке, которая то действовала, то вставала. Бабушка, мать и остальные женщины вваливались в его дом, заставая его полусонным с похмелья, и начинали бить почём зря, требуя уплаты алиментов. Всякий раз отец мычал, что отдаст деньги, как только дадут получку. Тогда бабушка кричала: «Образ отдай, образ!», но отец говорил, что образа у него нет и ничего он не знает. Теперь я понимаю, что речь шла о какой-то ценной иконе. Когда бабы валили отца с ног, мне полагалось пинать его, за это бабушка меня хвалила. Вдоволь наколотив и потоптав мужчину, перевернув всё в его нищем доме, бабы уезжали на такси. (Я должна сказать — мы уезжали, так будет честнее.)

Когда появлялись грибы, мы с матерью ходили в лес, а потом на велосипеде добирались до развилки, до выезда на трассу, до «повёртки», как называли в деревне это место, садились на обочине и продавали лисички проезжающим. Вид у меня был, должно быть, очень жалкий, и городские «лохи», было такое словцо, покупали у нас рыжие грибы из жалости ко мне, говорили: «сдачи не надо», а мать радовалась, называла меня при покупателях «дочуня» и «зая».

Мы не одни там сидели, на обочине. Собиратели, деревенские жители, живущие рекой и лесом, были хорошо знакомы между собой, и к концу дня мать здорово набиралась.

Когда мне было лет семь, отец умер в районной больнице. Бабушка, мать и соседи говорили, что он отравился плохой палёнкой, купленной у непроверенных торговцев. Через несколько месяцев моя мать, допившись до ручки, облила себя керосином и подожгла.

Я шла с противоположного конца деревни, где дачники, собираясь уезжать на зиму, отдали мне консервы и крупу. С кульком в руках, надеясь порадовать мать нежданной добычей, я шла по большаку, а меня обогнали, подпрыгивая на ухабах, скорая, милицейский «козёл» и джип под названием «патриот», на нём ездил председатель сельсовета. Около нашего дома толпились люди и орали. Кто-то взял меня за руку — «тебе туда нельзя», пытался отвлечь, что-то показать…

Почуяв страшное, я орала: «Мама, мама», вырывалась, пытаясь прорваться во двор родного дома, где чужие люди прятали что-то в большой чёрный мешок…

Я куда-то побежала…

Рослый седой человек преградил мне путь, поймал, как зверька, накрыв одеялом, и взял на руки.

Это был отец Андрей, священник из соседнего села Высокое.

Жизнь номер два.

Матушка Евгения приняла меня, завёрнутую в одеяло, и отнесла в светлую, вкусно пахнущую баню. На шее у меня всегда был алюминиевый крестик на грязном шнурке, крестик я привыкла сосать и грызть, детский невроз, дети часто гры-зут ногти, а мои ногти были сгрызены по самые лунки. Этот полуобгрызенный крестик матушка Евгения сняла с меня, а после чудесного купания надела на меня маленький эмалевый образок с моей святой. Отец Андрей тут же причастил меня — я не знала, что это, такое вкусное, — и матушка накормила меня бульоном с яйцом и белыми сухарями. После этого я уснула и спала, как говорила потом матушка, почти сутки.

Началась жизнь номер два, которая была настоящим раем.

Я и сейчас точно знаю, что целых три с половиной года была в раю.

Батюшка и матушка жили в большой деревянном доме рядом с храмом. Этот дом был построен в середине девятнадцатого века специально для семьи служащего в храме священника. Дом, старый, но крепкий и уже почти двести лет населяемый хорошими, набожными и хозяйственными людьми, был в прекрасном состоянии. Тёплый зимой и прохладный в летнюю жару, с просторными сенями и большой «залой», в которую выходили четыре комнаты — спальня, две детских и кабинет батюшки. На окнах цветы, в комнатах там и тут клетки с птичками, по комнатам ходят кошки с маленькими колокольчиками на шеях: матушка обожала птичек, а батюшка — кошек, и вот, чтобы кошки не ловили птичек, даже «вольных», уличных, им вешали колокольчики. Пожалуй, кошки и птички было единственное, в чём разнились, не сходились характерами батюшка и матушка. В остальном же они действительно жили одной душой.

Какой невероятной казалась мне тишина в доме, где никто не ругается и не орёт, только матушка иногда садится поиграть на старом пианино, оставшемся от одного из батюшкиных предшественников. Ну ладно тишина… Это потому что никто пьяный не валяется и не приходит пить или просить деньги на водку. А почему пахнет-то так вкусно, почему не воняет ничем? Ведь и к этому дому тоже примыкает «двор» — там куры, гуси и индюшки, а в доме не воняет как положено. Не пахнет ничем, кроме цветов, матушкиных пирожков и иногда, по праздникам, — ладана.

Первое время я ждала, когда же матушка и батюшка напьются и начнут драться, стучать кулаками по столу, бить посуду. Мне казалось, что все взрослые должны пить и орать матом, драться до крови, иногда мириться с плачем и опять драться.

А они всё не начинали и не начинали.

Матушка была родом с Украины, прекрасно пела, разбиралась в музыке и пыталась учить меня нотам, но к музыке я была катастрофически неспособна, и матушка настаивать не стала. Зато грамоте я выучилась мигом, едва батюшка показал мне буквы, и очень полюбила читать. За остаток осени и зиму батюшка так хорошо подготовил меня, что в школу я поступила первым номером. Да не в ближнюю, дудниковскую, которая попроще, а в самую лучшую в нашей округе, в посёлке Шелехово. Если барахлил или вовсе не ходил наш школьный автобус, батюшка возил меня туда на своей старенькой «ниве». Когда батюшка и матушка вместе со мной приехали в шелеховскую школу служить молебен перед первым сентября, то собравшиеся учительницы и родители, все из соседних деревень, знавшие об участи моих отца с матерью и о моей прошлой жизни, просто замерли и примолкли, увидев меня, нарядную, улыбающуюся, с бантами в косах, с клетчатым ранцем за плечами. «Как она у них отогрелась-то…» — только и слышался шёпот в школьном дворе.

Да как не отогреться, если чувствуешь любовь, если тебя то и дело хвалят. Матушка и батюшка хвалили меня постоянно, за малейшую удачу или помощь.

Батюшка никогда не говорил о моих родителях, не осуждал их. Но, едва я научилась разборчиво писать печатными буквами, показал мне, как надо писать записку об покойном Анатолии и заздравную записку о моей бабушке или двоюродной бабушке, торговке палёнкой. В районном центре сменилось полицейское начальство, то ли действительно честные люди попались, то ли опять жулики, с которыми она не сошлась в цене, но новое начальство категорически не стало прикрывать, «крышевать», как тогда говорили, её бизнес, и беднягу посадили на несколько лет.

О своей матери-самоубийце могу молиться только я сама, объяснил мне батюшка.

Храм наш, не очень старый по сравнению с другими в нашей губернии, стоял на красивейшем возвышении, на самой высокой точке села Высокого.

Со двора храма, где росли огромные берёзы, открывался вид на луг, за которым круто поворачивала наша река.

Летнее воскресное утро после службы — батюшка переоблачился и стоит на храмовом крыльце, разговаривает с людьми. В чистом, тёплом небе носятся стрижи, пахнет травой с луга, блестит на солнце, изгибаясь, река… Из дому пахнет свежими плюшками — матушка подгадывала, чтобы они поспевали как раз к концу службы.

Я стою на крыльце рядом с батюшкой, и его тёплая ладонь лежит у меня на макушке.

Это ощущение полной защищённости, уверенности я запомнила навсегда и пыталась вызывать его, вспоминая эти летние утра…

В доме батюшки была жизнь девятнадцатого века. Только советские мультики, которые мне «заводили», и старенькая «нивка» отца Андрея намекали, что век уже двадцатый. На двадцать первый же не было похоже совсем. Мобильный батюшки чаще всего лежал выключенный на углу его письменного стола. В доме был большой чёрный телефон, трещавший, а не звонивший. Батюшка или матушка брали трубку и отвечали:

— Петропавловский храм, село Высокое.

Был и старый компьютер, которым умели, но не любили пользоваться и батюшка, и матушка. Писать письма своим товарищам и коллегам батюшка предпочитал от руки, по старинке, и лично отвозил их на шелеховскую почту.

Ближе к летним каникулам звонили на мобильный и писали по электронке дети матушки и батюшки. У них было трое весьма успешных детей. Старшая дочь — замужем за священником, настоятелем большого храма в ближайшем Подмосковье, другая дочь — музыкантша в Москве и сын — медик в Питере. В общей сложности у батюшки с матушкой было семь внуков. Когда вся эта братия приезжала на лето к нам в Высокое, становилось похоже, что век всё-таки двадцать первый. Компьютерные игры, гаджеты, музыка, но при этом вставали на молитвы, с радостью помогали в храме и на службе.

Все внуки батюшки отменно (и охотно) пели на клиросе.

Наверное, батюшка и матушка о чём-то предупредили внуков. Ребята приняли меня как родную, не задавали никаких лишних вопросов, всегда старались объяснить то, чего я не знала и не умела. С приездом ребят в доме постоянно дрожали стёкла и звенела посуда в старом буфете. Походы, конкурсы, концерты, домашние спектакли, поимки ёжиков, рыбалка, песни у костра — настоящее русское детство. Каждый год на престольный праздник — день апостолов Петра и Павла — в храм приезжал владыка, архиерей.

Хлеб-соль по традиции ему подносила какая-либо «наиболее заслуженная» девочка из батюшкиных внучек. Когда прихожане (а на приезд владыки народу в храм собиралось много) увидели меня с караваем, по храму прошёл изумлённый вздох.

— Какая она у вас стала-то, от ваших и не отличить… Совсем выровнялась… — говорили прихожанки матушке.

— Погодите, она у нас скоро и вовсе расцветёт, — просияла матушка.

Расцвести, однако, под крылом батюшки и матушки мне не довелось.

В Высоком, неподалёку от нас, жил некий дачный субъект под названием то Саша-физик, то Саша-химик, то просто Саша Питерский.

С виду он был форменное привидение — огромная голова, жёлто-бледное лицо, где лоб занимает добрых две трети и всё остальное кажется каким-то съехавшим книзу, лупатые светлые глаза без ресниц и торчащие вперёд редкие зубы. Тем не менее у него были жена и тёща в неизменных трениках и панамах, они очень уважали своего родственника за его «учёность» и даже гордились им.

Сейчас я понимаю, что это был никакой не учёный, а просто никчёмный, не совсем здоровый душевно и очень скверный человек.

Это был ярый, остервенелый, что называется, «воинствующий» атеист, ненавидевший батюшку всем своим протухшим организмом. Он любил прийти во двор храма (в храм не входил никогда) и завести с батюшкой разговор на какую-либо сложную богословскую или историческую тему. Надо сказать, что он довольно много знал, батюшка говорил с усмешкой, что он человек «зело почитавший».

В разговорах и спорах этих дачник норовил как-либо обескуражить или сбить с толку батюшку, скорее даже, просто вывести из себя. Однако это ему никак не удавалось, и Саша зеленел, скрежетал зубами и копил злобу.

Может быть, это было отчасти и что-то мужское, зависть какая-то — Саша был сущей каракатицей, уродской гусеницей по сравнению с батюшкой, которого боготворили все наши прихожанки от ноля до девяноста лет.

Потерпев поражение с затеей посрамить батюшку в спорах о высоких материях, дачник перешёл к простым бытовым пакостям — то и дело жаловался на батюшку в сельсовет, писал анонимки в лесничество, будто батюшка ворует дрова.

В лесничестве знали и уважали батюшку, и Сашу просто направили «вдаль по-русски». Опять не получилось…

Именно после этого у нас внезапно и мучительно умерла собака Дик, умнейший, добрый и очень красивый пёс, любимец батюшки и его внуков.

Уже потом я догадалась, что его отравил дачник, а батюшка, должно быть, догадался сразу — перестал вести с дачником беседы про умное и всячески сторонился его.

И тут в яйцевидную голову этого красавца пришла безошибочная, гениальная мысль. Рогатый послал ему настоящее озаренье.

Я. Деревенская сирота, живущая в доме батюшки непонятно на каких основаниях. Полетели письмишки в опеку — ребёнок не оформлен, находится без законного представителя… От опеки сперва досталось директору школы — приняла учиться неизвестно кого без роду-племени. Свидетельство о моём рождении у батюшки было — его отдал председатель сельсовета, когда стало понятно, что я надолго остаюсь в доме батюшки. Словом, начались разбирательства с опекой. Батюшка и матушка, естественно, тут же высказали не то что согласие, а огромное желание стать моими опекунами, оформить патронат, усыновление, что угодно… Но — нет! Начались проверки, не затаились ли где мои родственники, которые смогут на меня претендовать. Родители погибли, бабушка-самогонщица в тюрьме, какие могут быть вопросы? Тем не менее эти якобы поиски родни, желающей меня забрать, длились около года. Дальше начались придирки, что батюшка и матушка стары и малообеспеченны. Доказать, что мы живём скромно, но не голодаем и абсолютно ни в чём не нуждаемся, было просто невозможно. Вмешались журналисты из районной и даже областной газеты. Готовность оформить опеку надо мной выказали все трое детей батюшки. Но и это не устроило органы. Государство вело настоящую битву за сирот, словно боясь по какой-то причине остаться без граждан. За те месяцы, что длилась эта тяжба, матушка и батюшка совершенно извелись, подорвали здоровье. У батюшки открылась язва. Когда с нарочным прислали какую-то бумажку про то, что семья таких-то незаконно удерживает в своём доме несовершеннолетнюю и по этому поводу будет судебное разбирательство, у матушки случился сердечный приступ. Был суд, присудивший отправить меня в детский дом…

Батюшка успокаивал меня, уверял, что это временно, что они дойдут до самого президента и даже патриарха, что всё это искушения и надо их побороть. Надо молиться. В детдом я ухожу ненадолго и буду там получать письма и посылки от батюшки и матушки, от всей их семьи, а скоро всё решится, и я вернусь.

Провожал меня батюшка. Матушка слегла с сердцем и едва смогла помочь мне собраться. Когда шли от дома до гаража, где жила старенькая «нивка», я обернулась на наш храм с вековыми берёзами в ограде, на реку за широким лугом…

В это время матушка, распахнув окно старого дома, своим низким, красивым голосом крикнула:

— Ты русская! Молись, читай русские книжки, береги язык!

Наверное, бедная матушка опасалась, что меня могут усыновить в другую страну. Но усыновления российских сирот иностранцами запретили навсегда — государство нуждалось в казённых детях…

Началась моя жизнь номер три в детдоме.

Вспоминать эту жизнь я не хочу. Детдома — ад, национальный позор, надо сделать всё, чтобы их не было физически. Облегчить усыновление, поднимать престиж приёмного родительства и опекунства, а самое главное — пропагандировать противозачаточные средства среди группы риска и несовершеннолетних. Говорят, в России, вернее, в той новой стране, которая считается российской правопреемницей, теперь всё по-другому: сирот гораздо меньше, их быстро устраивают в семьи, вообще вроде бы как-то послеживают за тем, чтобы дети не рождались как бездомные щенки…

Дай Бог…

Старшеклассники притесняли малышню, имели место сексуальные домогательства. У запуганных детей не было возможности попросить помощи. Однажды ночью мелкие подкараулили одного из мучителей в туалете, связали, заклеили рот скотчем и всю ночь буквально резали на куски.

Воспитательницу, вошедшую в туалет утром, хватил удар. В детдоме начался форменный бунт с кровопролитием, который подавляла полиция и «перевозка» из психбольницы. Очень многих расформировали, передали в другие «детские учреждения».

Слабых и беззащитных обижать нельзя ещё и потому, что в конце концов месть их бывает страшна. Если они объединятся. Так что — или не обижать, или глядеть в оба, не допуская их объединения.

После бунта директором в детдом пришёл Ярослав Денисович со звездой героя России на камуфляжной куртке. Это был человек богатырского телосложения, похожий на памятник солдату. Лицо его, словно вытесанное из камня, с твёрдым квадратным подбородком, можно было бы назвать красивым, не будь оно изрыто оспинами или шрамами от ожогов. Он лично всё проверял. Своими глазами я видела, помогая на кухне, как он макнул головой в кастрюлю повариху, отведав водянистых щей из прогорклой квашеной капусты. Затем послал за врачихой и так же методично и спокойно макнул головой в кастрюлю и её, за то, что она визирует эту отвратительную жижу в качестве пищи для сирот. На утреннике ко Дню Победы воспитательница кричала на замешкавшегося малыша: «Урод, придурок!» Случившийся рядом Ярослав Денисович в белой рубашке под камуфляжным кителем легонько шлёпнул воспитательницу по накрашенным губам и, пока она вытирала кровь, очень спокойно объяснял, что, называя детей уродами, взрослые программируют их на поведение и жизнь уродов. Дважды на моей памяти Ярослав Денисович проводил расследования краж и происшествий и всякий раз прилюдно просил прощения у несправедливо наказанных и наказывал реально виноватых. Любил заводить караоке и петь с нами военные песни — старинные и совсем новые. Ярослав Денисович внёс в жизнь детдома справедливость. Больше всего он любил справедливость и, что бы ни случилось, мигом бросался её восстанавливать. При нём стало гораздо сытнее, спокойнее и даже несколько человечнее.

Я окончила девять классов и, как многие девочки из детдома, поступила в золотошвейное училище, одно из немногочисленных учебных заведений нашего городка.

Первым делом, оказавшись в общаге, я написала письмо батюшке и сама отнесла его на центральную почту нашего городка. Какая-то женщина, услышав, с каким пристрастием я спрашиваю, как понадёжнее отправить письмо, чтобы оно непременно дошло, помогла мне оформить письмо с уведомлением о вручении и сама за всё заплатила, очевидно, угадав во мне не приспособленную к жизни, нищую детдомовку.

Через некоторое время пришёл ответ от нового священника, служащего на месте отца Андрея. Батюшку отправили служить в далёкий приход на границе с Вологодской областью. Всё, что мог сообщить мне новый настоятель, — это название деревеньки. Зачем, кому понадобилось, в чём был смысл назначения пожилых людей, которым уже физически трудна деревенская жизнь, в абсолютную глушь — непонятно. Скорее всего, батюшка с его твёрдым характером имел конфликт с местным церковным начальством. Тогда я ещё не могла сформулировать, что в России здравый смысл не имеет никакого значения, всё зависит от личных отношений, всем управляют связи. Не могла сформулировать, но чувствовала это точно и сталкивалась с этим то и дело.

Я начала работать на золотошвейной фабрике и обдумывать возможности поездки в глушь к батюшке. Смотрела в Интернете карты и варианты проезда, которых практически не было. По картам за крупным селом, до которого ещё можно было добраться на перекладных, мало-мальски проезжая дорога обрывалась, шли бледные штришки, называемые «зимник», то есть доехать до батюшкиной деревни можно только зимой… Выходило, что поездка откладывалась почти на полгода… Ничего, утешала я себя, подкоплю денег и поеду.

И вдруг это таинственное «тебя отобрали», с завистью сказанное соседкой по комнате.

Действительно, прямо на следующий день меня вызвали в красный уголок нашей золотошвейной фабрики. Там сидела женщина. Говорила вежливо, на «вы», но как-то неприятно. Сказала, что завтра в шесть тридцать утра я должна, взяв с собой самое необходимое, стоять у входа в общежитие и ждать автобус, который отвезёт меня на турбазу для дальнейшего тестирования и тренировок. Я сказала, что не хочу.

— Если бы кого-нибудь интересовало, хотите вы или нет, — сказала женщина, — то вас бы обязательно спросили. В шесть тридцать у входа.

Автобус был неполный. Нас привезли не на турбазу, а в санаторий с прекрасным парком на берегу реки. Поселили в просторных комнатах по двое.

Вот было счастье!

Ведь после уютной детской в доме батюшки я больше десяти лет жила в казённых густонаселённых спальнях детдомов и общаг, где по ночам творились ужасы…

А тут — комната с большим окном и балконом, телевизор, письменный стол, круглый столик, чтобы пить чай, вместительный шкаф, хорошие кровати с белым, не драным и не запятнанным бельём…

Почти все девушки и ребята, бывшие детдомовцы, не могли привыкнуть жить по двое и в свободное («личное», как это там называлось) время набивались битком в одну комнату. Только после вечерней проверки строгого куратора нехотя разбредались ночевать по двое.

Моей соседкой была девочка, детдомовка из соседней губернии.

Её отец из ревности убил мать и получил пожизненное.

Девочка была красивая, как на картинке, но очень бестолковая, верила во все идиотские приметы, однако её не отчисляли, и я вспомнила слова Смирновой, что нас отобрали кто поздоровее и посимпатичнее и будут «спаривать» для заселения приоритетных земель на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Уж такая-то красавица точно годится только для «спаривания», чтобы народить рослых, длинноногих, светловолосых. Но пока что «спаривать» нас никто не собирался, инструкторы и кураторы зорко следили за нашим целомудрием — никому из нас не было восемнадцати.

Занятия были спланированы довольно странно. Одну неделю занимались только спортом, верховой ездой, лёгкой атлетикой, другую — историей России, всемирной историей, историей культуры, третью неделю — информатикой, четвёртую — языками. Преподавали нам также манеры, танцы и культуру речи. Ежедневно были общие утренние и вечерние молитвы, много внимания уделялось изучению Нового Завета, толкованию молитв, житиям святых. Пожалуй, столько же долгих часов было отведено единоборствам, физической подготовке, стрельбе, навыкам оказания первой помощи.

Приезжал человек по имени Имран Дамирович. Кому трудно, говорите — Иван Данилович, разрешил он. Я мигом запомнила «Имран Дамирович» и видела, что ему это очень приятно. Имран Дамирович не был ни инструктором, ни куратором, он просто общался с нами, разговаривал на самые разные темы.

Задавал вопросы. Почему люди врут, что мешает жить людям в нашей стране и в мире, что важнее — мечта или цель жизни. Помню, я говорила о связи мечты и цели жизни. Например, говорила я, моя мечта — чтобы не было детских домов, не было сирот. Это мечта, может, и недостижимая. Но приблизиться к осуществлению этой мечты можно, став влиятельным человеком, кем-то, кто руководит жизнью.

Имран Дамирович несколько раз побывал в космосе. По образованию он был учёный-биофизик, но прекрасно разбирался в православии, цитировал святых отцов. В молодости Имран Дамирович был атеистом, но с годами понял, что без Бога ничто невозможно.

Мне всегда очень нравилось учиться. Благодаря привитой отцом Андреем любви к чтению я училась легко, знала гораздо больше своих товарищей и в этой группе быстро стала первой ученицей. Имран Дамирович выделял меня из всех, и иногда я отваживалась задавать ему вопросы не по уставу.

Например, я спросила его, кто мы такие. Некоторые инструкторы называли нас бойцами, а некоторые — послушниками. Имран Дамирович рассмеялся и сказал, что если мне нравится слово «боепослушник», «боепослушница», то я могу ввести его в обиход среди своих товарищей. Потому что мы и бойцы, и послушники одновременно.

Мы шли гурьбой по берегу реки. Было наше «личное» время. Мы с Имраном Дамировичем немножко отстали от всех, и он сказал:

— На вас вся надежда. Через некоторое время вас начнут готовить к экспедиции. Раньше в космос летали атеисты — коммунисты и комсомольцы, и диалога с Господом не получилось. Теперь же очень важно получить от Господа указания, советы по развитию нашей страны, по тому, какой путь ей выбирать дальше, куда двигаться. Для этого разговора будет снаряжена экспедиция молодых монахов.

Пытаясь понять, шутит он или нет, я молча смотрела в его серьёзные глаза.

«Это региональные курсы, — говорили нам. — Такие есть по всей стране, когда понадобится, вас объединят. Вы золотой запас, элита, гордость страны, на вас вся надежда…»

Нормально, элита, думала я, вспоминая своё раннее детство в деревне у матери.

Для чего же действительно нас отобрали и учили, был ли это просто чей-либо очередной «бизнес-проект» для отмывки денег, для галочки, или на самом деле нас для чего-то готовили — я и сейчас не могу понять до конца.

Я хотела бы читать хорошие книжки, разговаривать о прочитанном с кем-нибудь умным и добрым, как отец Андрей, хотела бы говорить правильным, даже нарочито старомодным русским языком, печь пироги, собирать букеты, заниматься огородом, садом, домом… Жизнь поповны, а потом и попадьи в деревне с храмом, который любят прихожане, была моей мечтой. Да, я мечтала стать женой священника и с нетерпением ждала окончания «курсов», чтобы поехать к отцу Андрею, он наверняка смог бы подыскать мне жениха. Навсегда забыть ненавистный детдомовский лексикон. Однако оказалось, что он мне ещё пригодится.

Скоро у меня началась ещё одна «другая жизнь».

Недосягаемость для жителей провинции сказочной, обрастающей легендами, богатой Москвы уже давно всех, как тогда говорили, «реально выбешивала».

Продажа билетов до Москвы через Интернет была запрещена, а в кассе тебе могли задать любой вопрос и потребовать любую, самую идиотскую и абсурдную, абсолютно издевательскую справку.

И вот в конце концов — прорвало.

Где-то, в районе Тамбова, кажется, группа молодёжи собралась в Москву на концерт каких-то знаменитых рок-музыкантов. Были куплены билеты на концерт через Интернет, и теперь им оставалось только купить заветные билеты до Москвы. Их уже несколько раз заворачивали, морочили справками и расписками и в конце концов за пятнадцать минут до поезда опять к чему-то придрались. Молодые люди по мобильным вызвали «подкрепление», разгромили кассу, снесли охранников и штурмом взяли поезд. В поезде ехали и жители глубинки, целиком разделявшие их гнев. Вместе они хорошо порезвились. Не доехав до Москвы, поезд был остановлен войсками безопасности, но новость о штурме поезда на Москву жителями провинции попала в Интернет, и примеру тамбовских ценителей рок-музыки последовали жители Центральной России. Начались массовые захваты поездов, на блокпостах при въезде в столицу шли настоящие бои…

Несколько наших «курсантов» бросили занятия и поехали «валить Москву».

Занятия в санатории ещё продолжались. Инструкторы и кураторы говорили нам, что ситуация под контролем и виновные будут наказаны со всей строгостью. То же самое мы слышали каждый вечер по телевизору. Однако через несколько дней отключили Интернет и телевидение, причём не только в нашем санатории, но и по всей Центральной России.

На поездах, автобусами и на автомобилях соотечественники, хорошенько вооружившись кто чем мог, ехали навестить столицу своей родины.

При неработающем Интернете и телевидении мы питались исключительно слухами. Якобы полиция и ОМОН перешли на сторону погромщиков. Якобы в Москве чиновников и депутатов вытаскивали из кабинетов и казнили прямо на улицах. Правительство и президент якобы эвакуировались на Северный Кавказ, и с тех пор о высшем руководстве страны никто не вспоминал. Полиция переходила на сторону погромщиков, вливалась в их ряды.

Город пал под натиском своего же, пусть и довольно удалённого, родного народа.

Командующий московским гарнизоном, уроженец подмосковных Люберец и, по слухам, порядочный человек, обратился за поддержкой в Питер. Власти Питера пообещали подмогу, но в тот же день достоверно выяснилось, что Питер помогает погромщикам оружием.

Москвичи спасались как могли, разбегались по малым городам, прятались. Над ними издевались. Никто не хотел помогать этим людям, в одночасье потерявшим всё. Все словно не понимали, что в столице живут не только жулики и богатеи, но и люди, родившиеся там и из последних сил держащиеся за родной город, работающие на нескольких работах, чтобы справляться с дороговизной…

Иногда возникала полная путаница. Например, официальная Беларусь была против Москвы, но простые жители, проявляя чудеса героизма и самопожертвования, пытались спасти город. Русские из Прибалтики и Средней Азии готовы были жизнь отдать за Москву.

Война между Москвой и остальными переросла в войну всех против всех.

По всей Центральной России началось что-то дикое — автомобилисты и пешеходы убивали друг друга, одинокие и многодетные словно соревновались в жестокости. Курящие и некурящие выжигали друг другу окурками глаза… Говорят, были случаи столкновений между мужчинами и женщинами, особенно тяжёлыми увечьями кончавшиеся для мужчин. Какая-то неслыханная, вековая, дикая ненависть всех ко всем вдруг выплеснулась на поверхность. Те же люди, спокойно работавшие, сажающие цветочки на своих шести сотках, попивающие пивко и мирно смотревшие юмористические передачи по выходным, оказались озлобленными до полного одичания, готовыми на дикие жестокости по отношению друг к другу. Это было похоже на бунт в нашем детдоме. Бессмысленная жестокость и разрушения. Нация детдомовцев.

Однажды на занятиях нам сказали, что создан комитет национального спасения и что некоторые из нас, «отобранных», приглашены на заседание. Первой назвали мою фамилию.

Мы ехали довольно долго, иногда сворачивали с обычных дорог на просёлочные, перед которыми был знак «движение запрещено», но мы смело ехали под знак, затем сворачивали на лесную дорогу, и очень быстро под колёсами появлялся превосходный асфальт — это были дороги военного назначения. Мы прибыли в маленький городок с мудрёным угро-финским названием с окончанием «тьма».

Здесь, в четырёхстах километрах к северо-востоку от убиваемой столицы, было ещё тише, чем в нашем золотошвейном захолустье.

Возле городка был монастырь, там едва начались и теперь были прерваны восстановительные работы, хотя в монастыре жило несколько молодых послушников. Маленький, окружённый толстыми стенами Варварин монастырь и несколько домов вокруг образовывали населённый пункт Варварин Посад в пятнадцати километрах от городка. Там размещался штаб Временного Чрезвычайного Комитета по Национальному Спасению.

В большой комнате сидело много народу, в основном мужчин, военных и штатских. Были и священники. Когда первый раз в жизни я увидела копчёную ветчину (ни в детдоме, ни в училище, ни в общаге мы таких продуктов не встречали), я тут же вспомнила лица этих священнослужителей. Безукоризненно гладкие, загорело-розовые лица и белые-пребелые, как в рекламе пасты, зубы. Бороды чрезвычайно пушисты и даже на расстоянии тонко пахли духами.

Вот, оказывается, какие батюшки бывают! Отец Андрей, худой и высокий, в латаном свитере поверх подрясника, с двумя металлическими зубами, или наш детдомовский батюшка, замученный, понурый, вечно спешащий и пахнущий жареным луком… А тут такое диво…

О глубочайшем социальном неравенстве даже среди православных священников можно было легко догадаться.

Люди стали приветливо разговаривать с на-ми, прибывшими боепослушниками, задавать вопросы.

— Не то, не то, всё не то, — вдруг капризно сказал противного вида мужчина, с белым лицом и очень красными губами.

Мне показалось, что я видела его по телевизору и что он какой-то уважаемый деятель искусства.

— Это полумеры, «мёртвому припарки», надо смелее… Надо обострить образ… Нужна юродивая, настоящая юродивая, — говорил он. — Хромая, косая, гугнивая, а не этот «русский сувенир» со значком «ГТО», — он неприязненно, почти брезгливо окинул меня взглядом.

Ещё мне показалось, что он наркоман.

— Это не спектакль, — сказал военный.

— Тогда что же это? — улыбнулся длинными красными губами «деятель».

Военный тяжело посмотрел на него.

Вошёл Имран Дамирович. Ему я доверяла. Я поняла, что это он рекомендовал меня в этот комитет спасения! Значит, он их знает и ничего плохого тут затеваться не может.

— Нам надо расколдовать страну, — сказал Имран. — Это могут сделать только дети. Послезавтра в Москву войдут сознательные войска из Сибири. Заработает телевидение. Надо, чтобы к людям кто-то обратился, призывая их одуматься, прекратить бойню, сдать оружие, помогать военным налаживать жизнь и идти на референдум о дальнейшем политическом устройстве страны. Но люди никому не верят. Ни военному, ни космонавту, ни учёному, ни писателю, ни артисту, про политиков уже не стоит и говорить. Я надеюсь, что люди поверят детям. От имени детей будешь говорить ты.

Для записи речи было выбрано место — разрушенный деревенский дом неподалёку от Варварина Посада. Это был старый дом в северной традиции, бревенчатый, чёрный, с высоким крыльцом. Рядом с домом росло старое дерево, а вокруг шумел ветер в полях и виднелись несколько таких же, но уже вконец развалившихся чёрных домов.

Нас, детей и подростков, нарядили в тонкие белые, нарочно порванные рубашки и живописно рассадили на крыльце.

Детей, приближенных к ВЧКНС, было человек десять. Круглые сироты или детдомовцы, но не все с таинственных «курсов». В это «детское ВЧК» привлекли детей разных возрастов. Была девочка, очень толковая и милая, какой-то северной народности, чьих родителей убили фашиствующие отморозки в ночном метро. Отморозки… Было тогда такое слово. Младшего, шестилетнего Костика, нашли подкидышем на вокзале. Был парнишка, отобранный у родителей за долги по оплате жилищно-коммунальных услуг…

Мы сидели на высоком крыльце заброшенного деревенского дома.

Этот дом, с провалившейся крышей, прогнившими ступенями крыльца, заросший бурьяном до самых окон, всё равно стоял гордо, был красивым, как может быть красивым и гордым человек, бесстрашно смотрящий в лицо своей горькой судьбе и близкой кончине.

Своими корнями я была крестьянкой, поколения моих предков работали на земле, питались ею, служили ей, и я тоже больше всего на свете любила природу, землю и знала, что понимаю её и что она это тоже знает.