Секрет русского камамбера Драгунская Ксения

Местное

— Белку не видели? Не приводили Белку ещё? Да тут не то что корова, тут мильцанер с конём потеряется, что за деревня такая, ни хрена не найдёшь, как после пожара!.. Может, хоть зонтик мой кто видел? Сломанный, дырявый, я на скамейку поклала? Где зонтик мой? Упёрли…

Деушка, как тебя, ты положь кота моего. Положь где взяла. Иди, Рыжик, домой… Вот так. А то прошлым летом у Татьяны снимали москвичи, такие тоже культурные, вы, баушк, да мы, баушк, какой у вас котик, а как съехали, я гляжу — где Барсик-то мой? Упёрли! А вы уже купались у нас? Река хорошая… Мы молодые на большак купаться ходили, возле сосёнок, где ключи бьют… Только аккуратно надо, а то течения сильная, снесёт. Ведь Борька мой почему в Васильково женился? Выпили с ребятами, пошли купаться, он звёздочкой растопырился и задремал. И сне-сло его. Очнулся — Васильково. А там уже эта (образное, цветистое, крайне нецензурное, не поддающееся переводу выражение с участием слова «мармеладина») стоит, руки потирает, Натаха… И женился. Снесло потому что. Течения большая…

— Слышь, Виктрна, тебе молоко надо? Токо подоил… Возьми за писят… Во, блин, времена, никому молоко не надо… Во люди… Совсем дошли… Как сама-то? Ну да, это да… Конечно… Этсамого… Рыбнадзор пришёл, а у меня всё попрятавши… Восемнадцать кошек, и всем жрать надо… Сети поставил, а шуга идёт, снесло… У нас тут один весной за сморчками ушёл… На третий день хватились, стали искать… Тут течение быстрое… Потом кости-то нашли… Во, навкапывали телефон-автоматов. И у колонки один, и у сельсовета… Если звонит — не бери. Нам оттудова гадости говорят. Кто сколько за свет задолжал или там у кого строение пожароопасное, разбирать надо… Вон Кольки Луковкина дом… Колька сам в Питер уехавши, к другу армейскому на свадьбу… Уж лет двадцать как… А вдруг приедет… Если избу разберём, где ему жить, как воротится… Государство нас в расчёт не берёт… Прошлый год приезжали какие-то, меряли-меряли, а тут мерь, не мерь… Один тут на рыбалку пошёл, ветролёт лётал-лётал, да где уж, а кости потом нашли… Места тут хорошие, ягодные… Хотя всяко бывает, конечно… У нас одни из Машкина по весне на «патриоте» поехали в сельсовет, голосовать, что ли, или выбирать кого… Так и костей не нашли потом-то…

Счас у меня делов много — Витьку похмелить надо… Одной там в Фомино обещал помочь, поросёнка резать… Подруга в Глинках тоже зовёт, котят топить… Моя с Василькова звонит — дети шалят, тоже надо… Ну, бывай…

А вот тоже дело было… Юрка с пятого дома… Напротив колонки, зелёная изба, с крылечком с таким… Юрка, значит… Его Нина корову держит, молоко у ней берут по сорок рублей. Она мелочь в пакетики по сто рублей ложит, а пакеты — в кулёк. Этим кульком Юрку била чуть что… Она раз к сестре поехала, а Юрка до того опилси€, девку с трассы привёл, да на ней и помер. Нина в дом — Юрка стынет, девка в шоке…

Нина её сперва кульком, а потом смотрит — пригодится ведь девка.

С Пеновского района, мать с отцом через пьянку погибли, в интернате росла, ни специальности, ничего, а жрать-то надо… У Нины с Юркой своих ребят нет… Оставила её при себе, стала к хозяйству приучать, то-сё… Отмылась девка, отъелась, Нину мамой звать стала… Нина ей парня присмотрела, хромой с Леспромхоза, тихий, трезвый, выдала замуж путём… Близнята родились — «баба, баба»… И как живут… Это ж лучшая семья на посёлке. Любо-дорого смотреть…

Без понтов

— Так он крутой, что ли, какой-то был?

Славка-тракторист привёз доски для столов и теперь присел покурить на бабушкину лавочку. Мускулы у Славки такие большие и крепкие — вот-вот лопнут короткие рукава футболки. На руках — татуировки и шрамы. И толстая золотая цепочка на шее. Подарила Света-магазинщица, привезла из самой Турции.

— Ну пипец… Я за водой чисто вышел, смотрю, тачка незнакомая, и на меня этот прёт… Как его… Из передачи-то, блин, про справедливость, по первой кнопке… Я думаю — ё-ё-ё-ё-ёш твою…

— Крутой не крутой, один конец, закопают теперь в Высоком на кладбище, — бабушка вздохнула и перекрестилась.

Дядя Юра умер позавчера вечером, сообщили в Москву родне, и назавтра, прямо с утра, в деревню начали съезжаться машины с московскими и питерскими номерами. А уж сегодня по деревне ходили люди, которых раньше видели только по телевизору, и пахло повсюду непривычно и сильно, гораздо сильней, чем травой и землёй. Это пахло духами стройных заплаканных женщин, таких красивых, каких здесь не бы-ло никогда.

— Я видел, он лежит, так я думал, он обожравши… — Славка пожал плечами.

— Умный ты больно — «обожравши», — строго сказала бабушка. — Ты его с нашими не равняй.

Дядя Юра лежал в канаве, и это ничего. В деревне принято отдыхать в канаве, если ноги не идут. Так все делают, и Витя Корабель, и мать Ленки Балабановой, и Толич. Отдыхаешь в канаве, а потом приходят какие-нибудь свои, родня, и тащат тебя домой, ругаясь и пинаясь. Но у дяди Юры в деревне не было никаких своих, только старая Первомаевна пыталась потащить его, но сил не хватило.

В деревне часто лежали в канавах обожравши, но никто от этого не умирал. Только дядя Юра. Стало плохо со здоровьем, присел у обочины, прилёг. Дачник из Питера, противный пацан с длинными чёрными волосами, какое-то там «эмо», прочухал — что-то не то, принёс воды.

Дядя Юра попил воды и умер.

Он появился в деревне позапрошлой весной, пришёл с рюкзаком и чемоданом от автобусной остановки, и в давно заколоченном доме Беловых стал гореть свет. Говорили, что он им родня. Дачник. Поживёт лето и уедет. Но пришла осень и зима, а он всё жил в доме с подгнившим крыльцом. Вспоминал с Риткиной бабушкой жизнь после войны, когда оба были малыми детьми. Дарил Ритке ракушки и камушки с моря. Собирал грибы и ягоды, рыбачил. Ездил на старом велосипеде. Сидел за широким деревянным столом у окна и писал на листках, а листки клал в чемодан, чтобы не потерялись.

Похоронили дядю Юру под ветлой, в хорошем месте, и говорили, называя Гошей, — талантливый, искренний, честный. Пожалуй, талантливее и честнее всех нас. И седой дядька из телевизора называл его своим любимым учителем с большой буквы. Почему же они никогда не приезжали к дяде Юре, не помогали ему посадить картошку или починить крышу? Седой запросто мог бы срубить новое крыльцо. А эта, которую ведут под руки, сварила бы ему суп с тушёнкой. Привезла бы денег, ведь за пенсией, даже если в банкомат, надо ехать в райцентр, а весной автобус совсем перестаёт ходить из-за дороги…

Когда уже собрались уходить, красивая тётенька в чёрном (ой, да это же звезда, артистка из сериала, из этого, как его, просто она сейчас ненакрашенная…) молча упала на свежую могилку и пачкала свои светлые волосы и длинные красные ногти влажной землёй, а все стояли и смотрели.

Загорелый парень с серьгой оглянулся на всех, а потом подошёл, легко поднял её за локти и увёл с кладбища.

Поминки справляли во дворе у бабушки, ведь у неё самый красивый двор с цветами, яблонями и старой липой и дом самый лучший и чистый. За длинными столами звёзды из телевизора сидели вперемешку с местными и говорили, что не оставят Гошиных односельчан, здесь будут дни памяти, библиотека, нет, даже культурный центр имени Гоши. И фестиваль! Да, фестиваль… Деревня, ставшая Гоше последним приютом, должна быть вознаграждена… После третьей рюмки деревенские совсем перестали стесняться и стали фотографироваться с гостями на мобильники.

Колька Сорокиных вернётся — вообще, упадёт. Он больше всех дружил с дядей Юрой. Колька сейчас на шабашке под Москвой, денег хочет поднять, ему на свадьбу надо.

Славка-тракторист встал и сказал речь:

— Без понтов он был, вот что. Бывает понтов — до небес. Нет человека, одни понты. А у Юры понтов не было, вот что. Настоящий был Юра.

Все выпили, и Славка сел.

Говорили вполголоса про неприехавших сыновей дяди Юры, сводных братьев. Егор хотел поехать, а мать ему не велела, думала, тут Вася с матерью будут. Ну и Вася с матерью то же самое. Они не во Франции разве? Да как раз в Питере, лето же, каждое лето здесь… Господи, постыдились бы, уж сколько лет прошло, всё травой поросло, умер человек, что делить-то… Да… Жизнь, жизнь, эх, Гоша, Гоша… А Марина-то… Прямо боюсь за неё. Ходит как слепая… Знаешь, она тоже в большой мере ответственна… Если бы она не… Ладно, тихо, тихо… Говорят, он уходил — ей всё оставил? А завещание есть? Теперь начнутся «прения», стыда не оберёшься… Эх, Гоша, Гоша… Ладно, всё, всё, тихо, тихо…

Бабушка поговорила с седым и повела его в дом Беловых. Ритка увязалась с ними и ещё раз оглядела комнату с большим деревянным столом у окна.

— От него имущество осталось, — сказала бабушка. — Чемодан с бумагами.

— Рукописи? — оживился седой.

У дяди Юры в Москве начались неприятности на работе, и его за это жена выгнала, догадалась Ритка. Перестал приносить в дом, вот и выгнала. Это часто так. Витя Корабель тоже — работал на фабрике в райцентре, встала фабрика, получки нету, и жена прогнала. Он вернулся в деревню, бухать и рыбачить, но умирать даже не думает.

А дядя Юра совсем не бухал. Может, он от обид умер? Вон бабушка раз говорила, что, если много обид молча терпеть, в животе болезнь расти начнёт и сгложет…

Высокий седой, такой же строгий и учёный, как в телевизоре, не спеша, бережно перебирал листочки со словами в старом чемодане, гладил их ладонью, как живых, и уважительно, на «вы», разговаривал с бабушкой.

Ритка вышла на терраску с клочковатыми, из разных тканей занавесками.

Тут ещё пахло дядь-Юриным куревом — вон и бычок в глиняной пепельнице, и на обоях свежая надпись карандашом — должен в автолавку семь пятьдесят.

А дяди Юры больше не будет нигде и никогда.

Дядя Юра в матерчатой кепке часто курил на корточках возле колонки, вместе с другими мужиками, вроде такой же, как они, но совсем другой. Улыбался хорошо, говорил серьёзно и вежливо со всеми, даже с малышнёй. И девчонки стеснялись при дяде Юре ругаться матом. Даже Ленка Балабанова.

Дядя Юра был без понтов. Настоящий. Он оставил после себя чемодан слов и умер в канаве.

Ритке страшно — а вдруг она тоже такая? Ритка оглядывает себя сверху вниз, смотрит на ладони и колени. Или это только с дядьками бывает? У кого спросить? Или про такое никак не узнаешь загодя, а только потом, когда уже умрёшь в канаве, друзья придут и скажут?

Надо что-то делать, чтобы не стать талантливой, искренней, честной и скромной. Надо быть как Славка-тракторист — с зоны татуировки, с войны шрамы, все его боятся, магазинщица дарит золотые цепочки, а бабушка говорит, что «из Славки батя сызмала душу выбил». Надо как Славка, и будешь жить долго и хорошо…

Ритке до того страшно стать как дядя Юра, что она смотрит далеко через поле, в сторону церкви, и шепчет:

— Господи! Господи! Господи!

Триста грамм

У выезда на трассу мы поняли, что забыли Франсуа.

Вот это да. Настоящие чудеса русского гостеприимства. Чтобы осознать происходящее — полное отсутствие Франсуа в нашей машине, взявшей курс на Москву, — нам пришлось остановиться и помолчать, глядя друг на друга. Потом начали ругаться.

Больше всех возмущался Володя-патриот, который сперва нос воротил, рифмовал «Европа-жопа» и говорил, что раз француз, то уж непременно гомик. Нашёл гомика, молодец. За те двое суток, что Франсуа был с нами, ему сто раз звонили девушки, и он всем говорил “salut, ma belle” или “salut, ma petite”.

А уж финтифлюшек финифтевых, глиняных бус и фенечек из бересты накупил килограмма два, всем «ма птитам» и «ма белям».

— Что за коллективное помрачение рассудка? Как можно забыть человека? — возмущался Володя.

— А «Франсуа» и «Фирс» — однокоренные слова? — спросил Вася.

Смешно, конечно, но не так чтобы вот прямо очень…

Особенно учитывая необходимость пилить обратно километров пятьдесят.

— Последняя водка была плохая, — подвёл базу Гоша. — Не надо было в магазине у Петровны брать, надо было в «Магните» взять больше, так нет, решили трезвость разводить, потом, вестимо, побежали к Петровне, и вот вам результат.

— Да при чём тут водка? — пожал плечами Володя. — Девчонки-то не пили.

Как мило! Получилось, что это именно мы с Нюрой забыли Франсуа. Как какую-нибудь куртку или зонтик забыли Франсуа в деревне Усладки.

Деревенский дом Димы и Ксюши был последней точкой, финальным аккордом в ностальгическом путешествии по любимейшим дорогам Р104 и Р156, маршрутом Сергиев Посад — Калязин — Углич — Ростов Великий. И вот решили зарулить к Диме и Ксю — баня, речка, коллекция самоваров и утюгов. Пока топилась баня, все квасили в резной беседке. Нарисовалась какая-то местная девушка, студентка педагогического колледжа, будущая учительница французского языка. Франсуа принялся исправлять её произношение, лимонничал-миндальничал, подливал вина, блестел карими глазами и намеревался по приглашению будущего педагога идти ночью на костёр. В деревне нет Дома культуры, и молодёжь по ночам тусуется у костра на краю леса, танцует под автомагнитолу.

Нам же надо было вернуть дочку Нюры и Васи обратно, бабушке с дедушкой, чтобы на следующее утро они вместе уехали отдыхать. Тогда при помощи будущего педагога мы предложили Франсуа такой финт ушами — он остаётся на костёр, наслаждается Россией, мы уезжаем ночевать к Нюре и Васе, а завтра днём, по дороге в Москву, забираем его. Дима и Ксю — гостеприимные и надёжные люди, приютят француза, устроят ему ночлег на мансарде и утром накормят завтраком. Пусть уж оттянется напоследок, несчастный банковский служащий из французской провинции, щедро решил Володя, чья неприязнь к жителям Европы под влиянием миляги Франсуа сменилась чем-то вроде сочувствия. Бедные, несчастные жители растленной Европы…

И мы уехали. Сдали девочку. Посидели на верандочке. Легли спать. Утром собрались не спеша и двинули в Москву, начисто забыв о Франсуа. Спокойно проехали поворот на деревню Усладки. Точно коллективное помрачение рассудка.

— А почему он нам не звонит? — спросила Нюра.

Мобик разрядился — или деликатный человек, сидит и ждёт, когда мы приедем, или, может, ему там очень нравится, или вообще спит после костра.

Набрав номер Франсуа, я дала всем послушать «абонент в сети не зарегистрирован». Скорее всего, в деревне просто дохлая сеть, но почему-то нам всем стало несколько не по себе.

Гоша развернулся, и мы поехали обратно.

Франсуа нам прислал Жан-Пьер, мой парижский приятель-режиссёр, поставивший мою пьесу «Русский камамбер». Написал в фейсбуке — дальняя родня моей жены, парень из крохотного южного городка, банковский работник, всю жизнь мечтал поехать в Россию, наконец скроил — Москва и Питер плюс хотел бы в Ярославскую область, в глушь. Жан-Пьер трогательно написал русское слово «глушь» — “glouche”. Конечно, отвезём в глушь! Мы с Гошей обожаем таскать гостей по закоулкам, к тому же в Ярославской области осело навалом друзей, «летних людей», деревенских дачников. Нюра и Вася. Дима и Ксю.

И мы погнали!

В качестве гостинца Франсуа преподнёс нам какой-то особенно злокозненный камамбер, провонявший весь самолёт, гостиничные номера и принявшийся за наш автомобиль. Инспектор, остановивший нас для проверки документов, поспешил попрощаться.

Между Угличем и Калязином очень красиво, и ужасно жалко, что невозможно объяснить дивные названия деревень вроде Волковойни или Выпуково.

Когда мы говорили между собой, Франсуа пытался повторять, и у него вышло чудесное слово «послю€шай».

Иногда он спрашивал названия рек и опять с радостным удивлением смотрел по сторонам.

А Гоша сказал:

— Самое лучшее, что есть в России, — лето.

Если бы за нами была погоня, то нас бы нашли по клочкам с неуклюжими рисунками. Они остаются после нас везде, где мы перекусываем. По-французски говорю я плохо, но понимаю вполне сносно и перевожу Гоше. Франсуа же не очень силён в английском. Когда словами объяснить невозможно, мы рисуем.

Причина интереса Франсуа к Ярославской глуши выходила такая.

В самом начале прошлого века прапрадед Франсуа приехал в Россию кем-то вроде технолога на сырный заводик помещика Мышляткина («Мёшьляткин», — прилежно выговаривает Франсуа), в большом селе у реки.

«Делали русский камамбер?» — шучу я.

«Да, верно! — он радуется. — Русский камамбер!»

И хохочет. Француз, хохочущий громко, как немец.

Приехали к Нюре и Васе, а у них в гостях Володя.

Патриотизм в сочетании с упёртостью довели его до мазохизма — Володя ездит на «ладе-калине». Вот она стоит, не на шутку занемогшая, рядом — замусоленная картонка с маслянистыми деталями «калининого» организма. Володя тоже довольно замусоленный, но смотрит на Франсуа «как солдат на вошь». Наверное, считает всех мужчин со свежевымытыми волосами гомиками. Володя — оголтелый натурал, а что не женат ни разу в свои сорок с лишним, так это потому, что честный и бескомпромиссный. Ждёт большой настоящей любви — вот-вот откуда ни возьмись появится юная, тонкая как тростинка девушка с русой косой и лучистыми глазами, хорошо зарабатывающая и прекрасно готовящая, скромная и целомудренная, жаждущая рожать до упаду. И чем старше и облезлее становится наш жених, тем крепче верит в волшебную встречу.

«Сказала мать — бывает всё, сынок…»

После ужина Франсуа достал планшет, и, подбирая слова и рисуя на листочках, мы погрузились в историю прапрадедушки-сыродела в России.

Прапрадедушка женился, обрусел, пошли де-ти, жили припеваючи, революцию толком не заметили. В конце весны 1918 года по реке пришёл пароходик с пулемётом, дали очередь по колокольне, матросы и солдаты спели и сплясали, дали ещё очередь по дому мельника, пароходик ушёл.

Все удивились, но жили дальше. Жена и дети прапрадедушки, помещик Мышляткин с семь-ёй и все жители села плакали и служили панихиду в конце июля того же года. И опять жили дальше.

Осенью приехали два комиссара, посадили помещика Мышляткина на телегу и повезли. Старая нянька помещиковых детей с пальто в руках бежала за телегой, норовила укрыть барина тёплым. А он бодрился и говорил:

— Это ничего, дружок, скоро вернусь.

Не вернулся.

Прапрадедушка с семейством ринулся на историческую родину. Ненадолго. Чисто пересидеть, пока уймутся эти шутники с пулемётами.

Прабабушка, старшая дочь прапрадедушки, очень не хотела уезжать. Родина. Закаты над рекой. Грибы-ягоды. Жених и подружки. Считала себя русской всю жизнь.

В детстве Франсуа несколько раз возили к прабабушке — она жила в приюте для стариков, салфеточки и иконки, называла «дружок» (дГужёкь, говорит Франсуа). Учила русским стишкам, названиям цветов и ягод. Ничего не понял. Показывала картинки, старые фото… Почему-то прабабушка чувствовала, что вся эта русская история может быть интересна именно Франсуа, а не кому-то другому из многочисленных правнуков.

Франсуа душевный, ответственный. Он всё сканировал.

Черно-белое, старое — деревянный дом с мезонином, сад, люди на ступеньках, чудесные дети. Вот эта девочка — прабабушка.

Володя возит по экрану толстыми пальцами — ему понадобилось рассмотреть, какие именно бусы на девочке. Говорит, похожи на рябиновые, и радуется как дитя.

А вот и сам помещик Мышляткин — усатый толстяк в белой шляпе, с добрым, бабьим лицом.

Ай да Франсуа! У него полный планшет ушедшей жизни!

— Это тема, это целая тема, — бубнит Володя.

Любитель старины, он так тронут вниманием Франсуа к своим русским корням, в таком восторге от фотографий, что смотрит на Франсуа дружелюбно, почти ласково.

Прапрадедушка, скучая по России, написал целый трактат об особенностях и секретах выработки французских сыров в условиях центральной России.

Володя застонал. Да и мы все тоже воодушевились.

— Это надо перевести и напечатать!

— Бесценные свидетельства!

— Это надо в музей Мологи, в Рыбинск!

— Да в любой журнал!

— Так у тебя одна шестнадцатая русской крови? — подсчитал Вася.

Мы ещё раз пересчитали. Да, одна шестнадцатая. А это, между прочим, грамм триста.

Теперь Володя глядит на Франсуа конкретно с нежностью. Вот-вот погладит или поцелует.

Франсуа слегка отодвигается от него.

— Это возможно, что мы поищем дом? — спросил Франсуа. — Вот у меня и адрес…

Сканированный конверт — прабабушка переписывалась с друзьями, пока можно было. Пошехонский уезд…

Тут мы немножко подзамялись.

Мы все, наша компания, дачники и их гости, худо-бедно знаем историю этого края, и нам понятно, где этот бревенчатый дом с мезонином.

Мы задумались и молчали, а Франсуа смотрел на нас.

Теперь предстояло решить, что лучше — сказать гостю грустную правду или изо всех сил изображать желание искать заветный дом.

— Да ладно вам, честное слово, — сказал Гоша. — Он же собирался как-то в эту поездку, именно в Ярославскую губернию. Что он, карту не видел, что ли?

— И почему мы должны стесняться истории своей страны? — прищурился Володя.

Правда, давайте не стесняться. Давайте рванём в Рыбинск, наймём катер, съездим на море и скажем ему:

— ПослЮшай…

Краткая лекция о Молого-Шекснинском междуречье, знаменитом сочностью своих трав и процветающей молочной промышленностью.

На этом месте решили построить море. Человек, особенно большевик, может всё. Затопили кучу сёл и несколько малых городов, всего семьсот населённых пунктов. Теперь тут местное море, никчёмная мелководная лужа, на дне лужи — дороги, деревни, храмы, кладбища и русский камамбер. Ничего не попишешь, кроме документальной пьесы или очень художественного сценария. А потом, безрезультатно помыкавшись по продюсерам, с надеждой и ненавистью глядя в их загорелые лица, можно с чистым сердцем завернуть в эти сценарии, в листочки, в бессмысленные страдания соотечественников жирную верхневолжскую воблу.

У нас не принято вспоминать плохое. Кто прошлое помянет, тому глаз вон, вот какая хорошая поговорка. Было и прошло, делов-то…

Это наша родина, земля Октября, тут постоянно идёт какое-то истребление, если повезёт, то бескровное, тихое, исподволь, вот и секрет русского камамбера, похоже, утрачен навсегда-навсегда, ничего не поделаешь — только пить, петь и плакать…

Такие пироги, droujoque.

Но мы решили этого не говорить, по трём серьёзным причинам.

1. Это непатриотично — не надо грузить интуриста мрачными страницами истории края. Всё-таки двести погибших при заполнении водохранилища — это не шутка. Не говоря уже об умирающих на стройке политзэках, тела которых (чтобы не снижать темпов труда) бросали в опалубку ГЭС.

2. Это неделикатно — человек приехал издалека на родину прабабушки, а ему такой облом. Ещё неизвестно, как он отреагирует. Расстроится. Французы — они такие трепетные…

3. ЛЕНЬ! Жарко и лень долго и плохо говорить по-французски.

Мы сказали, что деревянные дома плохо сохраняются, а обстановка всегда пожароопасная и вероятность увидеть прапрадедушкин дом с мезонином ничтожно мала.