Дом на границе миров Окатова Александра
– Вежливый, – хмыкнула смерть, – можешь на ты, скоро мы будем вместе.
– Добрая ты, – сказал он.
– Я послала тебе знак, ты увидел, поэтому моё появление не будет для тебя сюрпризом. Да уж сюрприз, – подумал он.
– Я всем посылаю знаки, только немногие их видят.
– Какие знаки?
– Да всем разные. Тебе вот вывески светящиеся, правда, я здорово придумала? – смешно, как девчонка, которая хотела похвастаться, спросила она.
– Да, здорово, – согласился он. – А другим?
– Ну, кто постарше, тем посылаю головокружения, падения, переломы там всякие, маленьких брать не люблю, им только сны присылаю, но они как раз чаще всего сами чувствуют.
– А животным?
– А животным я тоже ничего не присылаю, они тоже чувствуют, как дети. Ты мне понравился, я бы тебя не забирала, мне в общем-то всё равно, кого взять, и мама твоя хорошие работы делает, настроение передает, мне очень нравится, мы с ней родственные души, можно сказать, она моя подруга, и мы часто с ней разговариваем, но для неё это ничего не значит, надо ведь мне с кем-то поговорить, но когда мне дали разнарядку и я увидела твоё имя, ради неё решилась на должностное преступление, можно сказать, ну ладно, да ты и сам понял, верно? Он кивнул.
– На вот, возьми амулет, если кому-то его передашь, то этот человек вместо тебя попадет ко мне.
– А сколько у меня времени? – спросил он.
– Дельный вопрос, – одобрила она, – два дня. Видишь ли, это люди считают, что сутки начинаются в 12 ночи, а я начинаю свой отсчёт в три, ты замечал, что в это время сердце как будто спотыкается, как будто не знает, пойдёт оно дальше или это конец. Раздумывает: пойти или нет? Замечал, я вижу. Именно три часа ночи – это моё время. Моя граница и я решаю, кого забрать, а кого отпустить.
Поэтому на медальоне ты видишь три часа ночи. Ты теперь будешь видеть меченых мною, как, впрочем, и они тебя. Таким передавать амулет не стоит, они уже в списке, вместо тебя я смогу взять только чистого, сам понимаешь, бюрократия, учёт и контроль. Ну а пока до свидания, как говаривали раньше, – сказала она и растаяла.
Он проснулся на скамейке на кладбище перед памятником, на котором лебедь горестно обнимал крыльями могильную плиту, кажется, он вывихнул правое крыло, заметил он. В руке у него была метла, которой обычно орудуют дворники. Он поставил метлу в уголок ограды и осторожно выбрался на дорожку.
Светило яркое солнце, он был как во сне: не понимал, как он тут оказался, и свой разговор со смертью посчитал наваждением. Он решил поехать домой и хорошенько выспаться. «Я стою в рубашке чёрной, а под ней уже я мёртвый», – пропел он про себя.
Дома он снял рубашку, под ней он оказался вполне себе живой, но в нагрудном кармане, к его удивлению, обнаружился амулет. Круглый, как монета, размером чуть больше пятака, на нём стрелки на три часа. На обороте был профиль смерти, очень похожий на профиль матери. Вверху было ушко, в которое он вдел тонкую леску. Он знал, что не может теперь без амулета, что тот всё время должен быть с ним.
Странные чувства бродили в нём, то ему казалось, что два дня – это много и он что-нибудь придумает за это время, то казалось, что надо лечь и не вставать, пока не наступит срок, то ему хотелось побежать на улицу и подсунуть амулет первому встречному.
Он решил принять душ и пошёл в ванную, но там после минутного раздумья полез под душ, не снимая амулет. Он помылся, это простое дело после ночной сказки вдруг показалось ему таким приятным, он наслаждался упругими струями воды.
После душа он захотел есть, зажарил не слишком сильно три яйца, как делала мама: не разбив желтки. Налил кофе и не спеша со вкусом позавтракал. Ему всё ещё не верилось, что это происходит с ним на самом деле. Но амулет на груди не давал ему расслабиться. Он решил снять его. Оказалось, что он прекрасно себя чувствует и без него, если находится на небольшом расстоянии. Если он отходил на три метра, то амулет начинал мерцать красным светом, который пробивался, даже если его накрыть чем-нибудь, поэтому носить его с собой он мог, а оставить дома – нет. «Я стою в рубашке чёрной, а под ней уже я мёртвый». Ещё два дня, так и будет.
Это сознание наполняло его важностью. Он скоро умрёт. Каково это, ходить и знать, что через два дня его не будет на этом прекрасном свете, слёзы навернулись на глаза, но он как отважный мальчик, взял себя в руки и собрался. Что я могу успеть за это время?
Он надел амулет на шею и решил составить список дел, которые должен успеть сделать до смерти. Раньше он издевался над такими списками, а сейчас вдруг это стало таким актуальным и больше его не веселило.
Он написал: признаться Даше Ильиной, что я её люблю; рука написала это сама, без участия головы. Чего бояться, когда осталось два дня и он уже начал тратить это время. Второе: посадить дерево – очень даже успеет. Построить дом и родить сына – нет, но предпринять кое-какие шаги для этого он может вполне, если, конечно, Даша не будет против, он всегда видел, что он ей нравится, а подойти почему-то стеснялся. Отбросить ложный стыд!
Следующее: опубликовать свои стихи. Он сомневался в том, что стихи гениальные, но если копнуть, то под этим сомнением он был уверен, что в них есть правда и чувство, но стеснялся предложить их людям. Он залил свои стихи на сайт «просто стихи. ру» без псевдонима, под своей фамилией и не стал изменять имя. Станислав Брыкальский. Вот и готово. Всё оказалось неожиданно просто.
Хорошо, что сейчас весна. Сегодня же можно купить саженцы и посадить деревья.
А сейчас в университет, поговорить с Дашкой. Он летел как на крыльях. Купил 99 красных тугих роз, охапка получилась большая, и с ней было довольно неудобно ходить, но охота пуще неволи, и он появился на третьей паре как букет на ножках, вот будет облом, если Дашки сегодня нету, успел подумать он и вошёл в аудиторию.
– Даша! – крикнул он из-за букета. – Это тебе! Я тебя люблю!
Она здесь! Как всегда сидит на первом ряду, правильная, и не боится, что над ней будут издеваться и обзывать зубрилой. За это её и уважали, за бесстрашие.
Даша приняла огромный букет и стала такой же красной, как розы. Она была так красива, что у него защемило сердце, она не знала, куда девать букет, и тогда девчонки с курса растащили его по пять цветочков. Он схватил её за руку: – Сегодня мы сажаем деревья, пойдем, у нас мало времени.
Все девчонки проводили их до двери голодными глазами. Они с Дашкой чувствовали себя так, как будто на земле они одни, самые умные, самые счастливые, самые беззаботные, самые влюбленные.
Он был счастлив. Если бы не амулет, так и ходил бы, как дурак, вокруг да около, а тут такое счастье! Самый расцвет весны и Дашка!
Они гуляли по Москве по самым любимым местам, у него это Сокольники, вдоль прудов, по парку: когда он был маленьким, родители с ним всё время проводили в Сокольниках среди дубов, дальневосточных черёмух, а один дуб искривлённый они прозвали танцующим, так и говорили: куда сегодня? да пойдём к танцующему дубу, там на возвышенности они садились на траву и доставали дорожный набор: варёная картошка, помидоры, жареная курица, мамин домашний квас, который вкуснее покупного в тысячу, нет, как он в детстве говорил, в миллион тысяч раз, они с Дашкой посидели на пне, он познакомил Дашку с танцующим дубом, он уже распустил листочки, и похолодание кончилось, было тепло, как летом, они покормили уток в пруду, и он рассказал ей, как в детстве отец не пускал его близко к воде, тогда хитрый маленький Стас, которому в то время было год и два месяца, когда отец отвлёкся, шустро подбежал к берегу и с разбега прыгнул в пруд.
Отец за ним, выловил его, и они ещё час торчали в Сокольниках, ждали, чтобы высохла одежда. Отец раздел его, было лето, стояла жара, уложил в теньке поспать и на ручке прогулочной коляски сушил рубашку и шорты.
Мама Стаса тогда ничего не заметила, а сестры тогда ещё на свете не было.
– Я хочу познакомиться с твоей сестрой, – сказала Даша.
– Она тебе понравится, – сказал Стас, другой бы мужчина сказал бы: ты ей понравишься, кому-то, может, и нет разницы, но Даша отметила.
– Дашка! А у тебя есть какое-то хорошее место, где мы с тобой посадили бы парочку деревьев?
– Есть! Давай около дома моей бабушки. Она будет рада.
– Где она живет, туда долго добираться?
– Ты удивишься, она живет в Москве, в собственном доме, и участок есть.
– Где это в Москве частные дома с участками?
– Я тебе покажу, – развеселилась Дашка. – У меня дед – крупный учёный, океанолог, у него дом в поселке Сокол, там многие ученые построили дома, когда я вчера говорила с бабушкой, она сказала, что дед купил саженцы, если хочешь, мы с тобой поедем прямо сейчас и посадим их, место найдётся!
Через сорок минут они вышли у метро Сокол, а ещё через пятнадцать были уже в посёлке.
Стас, который родился и всю жизнь прожил в Москве, никогда не был там. Впечатление огромное: только что ты был в городе, с сумасшедшим движением, автострадами, туннелями, высотками, толпами народа. А здесь ты как будто попадал в иную реальность, дома были в стиле русских построек XVIII века, среди них напоминающие казачьи башни в Сибири, английские дома Викторианской эпохи и рядом рубленые избы. Дома были двухэтажные, с мансардами, балконами, все разные. Отопление печное.
Дашина улица была прозрачная и открытая. Липы по обеим ее сторонам выпустили ярко-зелёные светящиеся листочки. Стас оглянулся по привычке, чтобы запомнить обратную дорогу, и удивился, даже потянул Дашу за руку. Короткая и широкая улица, когда он посмотрел на неё с другой стороны, оказалась длинной, её конец растворялся в зелени деревьев. Даша засмеялась:
– У всех, кто идет по нашей улице первый раз и видит, какая она чудная, такие глаза, как у тебя, ты бы видел себя!
Они подошли к дому Даши. Дом архитекторов братьев Весниных напоминал сторожевую башню, второй этаж был квадратный в сечении, и сверху гордо торчала печная труба. Стены были обиты вагонкой и покрашены изумрудно-зеленой краской, моя любимая, эмеральд, подумал Стас.
Даша взяла его за руку, как маленького, и позвонила в дверь. Им открыла бабушка.
– Что же ты не предупредила, что приедешь не одна, а с Ромео?
– Стас, – представился Ромео, против Ромео он не возражал, он сразу понял, что понравился бабуле. Она принялась готовить угощение к чаю, и к ним присоединился дед. Стас насторожился.
Дед строго посмотрел на Стаса и сказал:
– Разрешите представиться: Илья Ильич Ильин. Стас понял, что дед непрост. Он давно заметил, что люди с таким же отчеством, что имя, всегда оказывались слишком гордыми, слишком самолюбивыми, а тут ещё и фамилия! Наверняка очень сложный человек, Илья в третьей степени.
– Вы заметили, молодой человек, какая у нас необыкновенная улица?
– Да, – кивнул Стас.
– Это так называемый эффект лестницы Микеланджело, – сказал Илья Ильич. – Это из-за того, что сама улица разделена на три части с разной шириной, поэтому, если вы смотрите с широкой части, она кажется открытой и короткой, а если со стороны узкого отрезка, то она кажется очень длинной, уходящей в бесконечность.
– Здорово, – искренне восхитился Стас и сразу стал лучшим другом деда, а уж когда он спросил, можно ли они с Дашей посадят деревья, то дед забегал, повел их на участок, принёс лопату и стал размечать место для молодых липок.
– Как вы правильно решили с липами, – сказал он, – видите, вся улица засажена крупнолистыми липами, это было предусмотрено с самого начала, ещё когда она называлась Телефонной. А в 1928 году она стала называться именем Сурикова.
Стас с Дашей посадили три липки и с чувством выполненного долга пошли ужинать.
Дед и бабушка Даши уже считали Стаса своим и стали рассказывать, какая Даша была смешная и милая, когда была маленькой. Как ходила в детский садик, как училась в школе. Даша расцеловала стариков и спросила: «А можно мы сегодня здесь останемся?» Хозяева переглянулись и одновременно кивнули, а дети как будто увидели своё будущее, точнее одна из них, Стас же вспомнил, что ему осталось два дня, и постарался улыбнуться.
Амулет под чёрной рубашкой шевельнулся как живой. «Я стою в рубашке чёрной, а под ней уже я мёртвый», – пронеслось у него в голове.
Они так устали за этот день, что с радостью пошли на второй этаж в комнату Даши. Они прямо в одежде легли на диван и обнялись.
Он подождал, пока она заснула, осторожно уложил её поудобнее, а сам пошёл на улицу, всё равно спать он не мог.
Остался один день. Он с Дашей. Они посадили три молоденьких липки, он признался ей в любви, выложил стихи, что ж, неплохо для одного дня.
Он пошёл по улице, которая казалась длинной и уходила в сад, в бесконечность. Стас был в смятении: он одновременно был счастлив и ощущал такую обиду, что ему так мало отпущено, что он ничего не успел и не успеет, что он не будет, как Дашины дед с бабкой, сидеть за круглым столом в комнате, как на острове, а вокруг будет двигаться, гудеть и как прибоем накатываться жизнь, будут шуметь деревья, щебетать птицы, а они: он и Дашка, постаревшие, как её дед с бабкой, будут сидеть и вспоминать известные только им подробности, которые для других будут просто ничего не значащими пустяками, а они будут их смаковать и перебирать, как сокровище, и эти подробности гордо исчезнут, когда не станет их самих. Какое величие в этих исчезнувших сокровищах! К сожалению, у них с Дашкой этого не будет, в лучшем случае одна Дашка или вдвоём с другим стариком будет сидеть за древним круглым столом, а если с другим стариком, то это будут не его сокровища, ну да ладно: делай что должен и пусть будет что будет.
Но он может это изменить! Он может найти кого-то, кому он отдаст амулет и обманет смерть. Глупо: он не обманет, даже если отдаст, она же сама подсказала ему, что он должен сделать.
Он как сомнамбула шел по улице, навстречу ему попалась парочка: у мужчины, который шёл, обнимая женщину, он увидел на лбу слабо светящееся пятно, метка, подумал он. Мужчина был занят своей дамой и вряд ли заметил такую же метку у Стаса. Ему, значит, тоже осталось не больше двух дней. Пара прошла мимо.
На скамейке у выхода из посёлка он заметил спящего мужчину. Он наклонился над ним и почувствовал, что тот сильно пьян. Метки на лбу не было. Он решился. Расстегнул рубашку, снял амулет смерти и осторожно надел его на спящего.
Как хорошо! Он свободен. Он с Дашкой. Впереди вся жизнь. Он откупился. Он развернулся и полетел к Дашиному дому. Картинка, на которой они с Дашкой стариками сидят и вспоминают всякую чепуху, наполнялась кровью и становилась реальностью, станет лет через пятьдесят, как всякому молодому, ему казалось, что это о-о-о-чень много. Только через пятьдесят лет он увидит, как это мало.
Он уже подбегал к дому, как вдруг развернулся и поспешил обратно. Он нёсся так, что у него закололо в боку, как в детстве. Он думал только о том, чтобы тот мужик пьяненький был на скамейке. Когда он добежал, то увидел, что его там нет. А он так надеялся!
Сейчас он больше всего на свете хотел вернуть время на пять минут назад, но бывают такие секунды в жизни, критические точки, после которых уже ничто не будет прежним, всё изменится. Это был как раз такой момент. Он уже не хотел на свете ничего, как только вернуть свой медальон.
Он сидел на скамейке и ощущал полную безнадежность. Счастья, что он избежал смерти, как не бывало. Он не мог далеко уйти, подумал он, поднялся и с новой энергией пробежал метров десять, внимательно вглядываясь в обочину: вот бы черепушка с глазами пригодилась. Потом он перешёл на другую сторону, и сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди: прислонившись к забору, стоял тот мужик.
– Мужик, ты что, здесь живёшь? – спросил он. Тот отозвался: – Точно.
– Давай помогу, – предложил Стас и подставил плечо, помог ему открыть дверь, завёл его в дом и усадил на кухне, вскипятил чайник и напоил крепким кофе, тот протрезвел и стал жаловаться на жизнь, что развёлся с женой, она ушла с детьми к матери, а он художник, денег нет, вдохновение то приходит, то уходит, как вернуть жену, он ведь её любит, и так до самого утра.
– Мужик, мирись с ней, возвращай её, – посоветовал Стас и продолжал терпеливо слушать его, пока гостеприимный хозяин не захрапел, положив голову на стол. Стас наконец снял с него амулет и ушёл, прикрыв за собой дверь.
Светало. Стас нырнул в лёгкий светящийся туман. Ему стало легче на душе. Хотя амулет смерти опять был у него, но чистая совесть оказалась лучше, чем долгая жизнь, никогда бы не подумал, что это так, мелькнуло у него в голове.
– Дашка, как я рад тебя видеть, – сказал он.
Она, теплая и ничего не понимающая со сна, всё равно первым делом протянула к нему руки и подставила губы.
Как хорошо! Только как он сможет пробыть с ней последний день и не сказать, что его скоро, очень скоро не будет, а вдруг она уже к нему привыкла? Вдруг ей будет больно? Что она подумает потом, когда его не станет, – почему не сказал? Он подумает об этом завтра, то есть сегодня, ведь ещё целый день!
Бабушка покормила их завтраком, они чувствовали себя, как Гензель и Гретель, только бабушка была добрая, а не ведьма из пряничного домика. День пролетел как минута.
Сегодня они после университета поехали сразу в пряничный домик, потому что дед с бабкой решили предоставить им свободу и поехали к своему сыну, Дашиному папе, тоже Илье Ильичу, с ночевкой, чтобы не смущать Ромео и Джульетту, как они между собой их называли. Вот они и вдвоем, совсем как в его видениях.
Даша, как сумела, приготовила сырники, бывает вкуснее, как у его мамы, но съедобно, со сметаной сойдёт, он-то, конечно, сказал, что очень вкусно.
Он долго не мог решиться рассказать ей о метке смерти, об амулете, о трёх часах ночи последнего дня, но всё-таки раскололся. Дашка кажется не поверила, он вздохнул свободнее и рассмеялся от облегчения. Отлично. Она не поверила. Это очень хорошо! Самое лучшее, что могло быть! Он успокоился, и она тоже расслабилась, и в одиннадцать вечера они отправились спать.
В Дашиной комнате, как в сторожевой башне, было четыре окна на все стороны. Шторы она, как и он, не любила. Свет они не зажигали и чувствовали себя невидимыми для посторонних глаз. У них было ощущение, что они не в центре Москвы, а на острове, в безбрежном океане, и нет ни соседей, ни домов вокруг, ни улиц с оживленным, несмотря на позднее время, движением, вообще никого на свете, кроме них двоих.
Она стала снимать с него рубашку. «Я стою в рубашке чёрной, а под ней уже я мёртвый», никогда ещё Стас не ощущал себя более живым, чем сейчас, он стал осторожно расстегивать её блузку, одежда упала на пол, она сняла с него медальон и спросила,
– А профиль чей?
Он ответил почти правду: – Это мама.
– Красивая, – сказала она. – Можно? – подняла руки над головой, груди мягко дрогнули, она надела амулет на себя, и он подумал: надо обязательно забрать его до трёх часов, но не стал ей говорить: немедленно сними, чтобы не обидеть, и придвинулся ближе, она была такая тоненькая, что он мог бы обнять её в два оборота.
Они слышали удары сердец друг друга всем телом, как будто у каждого было по два сердца, своё и любимого. Они как будто играли незнакомую мелодию вдвоём, без ошибки, верно, без единой фальшивой ноты, импровизировали, вступали точно и без опоздания, вроде поднимались по лестнице, всё выше и выше, ближе и ближе.
Когда близость дошла до блаженства, которое терпеть невозможно, наступила нежность, они заснули, едва-едва касаясь друг друга. Рядом, но отдельно, только с памятью о том, что секунду назад они были одним целым, без сожаления, но с надеждой.
Он проснулся утром, когда в окна бил яркий утренний розовый свет и птицы гомонили так, будто сошли с ума. Со страхом и уверенностью он понял, что амулета на нём нет.
24–25.06.13
Труп моего врага
«Сиди спокойно на берегу реки, и мимо тебя проплывёт труп твоего врага».
Сегодня мне удалось провести на берегу реки всего десять минут, ну разве что-нибудь путное может проплыть за такой короткий промежуток времени. Почему к нашему берегу то дерьмо, то щепки. Может, я не там сижу, и надо сидеть на берегу какой-то другой реки. Нет. Я сижу правильно. И буду сидеть. Только сегодня у меня уже нет времени. Пора домой. Завтра на работу.
Здравствуй, река. Я пришёл. Сегодня ветрено. Облака как сумасшедшие бегут, кувыркаются, тают, спотыкаются, переворачиваются и катятся дальше. Солнце подсвечивает их снизу. Говорят же, у каждой тучки есть розовая подкладка. Красиво. Сочетание серо-фиолетового и розово-красного придает картинке неоднозначность.
Будущий труп моего врага где-то гуляет, наверное, пьет, закусывает, веселится. И вовсе не собирается становиться трупом и проплывать мимо меня. Пока только облака несутся мимо вместо трупа.
Сегодня. Сего дня. То есть текущего дня, какое ёмкое слово, охота мне тратить своё драгоценное время на ожидание трупа, который должен, но вовсе не собирается мимо меня проплыть. Кто его обязал? А если он не хочет проплывать, то кто ж его заставит, сам он, что ли, себя убьет, ага, сначала приготовит лодку, завяжет канат посвободнее, станет на пристань, застрелится с тем расчетом, чтобы упасть прямёхонько в лодку, верёвка мягко скользнёт и узел развяжется, смотря какой, конечно, узел, если морской, так фиг развяжется, ну, если развяжется, а он, труп, уже в лодке, это надо было ему выше по течению, значит, стреляться, чтобы, застрелившись, упасть в лодку, и она под действием различных физических сил и процессов проплывет мимо меня с трупом моего врага, ага, а я как раз за минуту до этого преспокойно домой уже ушёл и нечего не увидел.
И с какой такой радости он должен так всё обставить, делать ему не фига, стреляться на пристани, предварительно привязав канатом со слабым узлом лодку. Кто вообще придумал эту глупость: «Сиди спокойно на берегу реки и мимо тебя проплывёт труп твоего врага»?
Глупость. Пошёл я домой. Замёрз уже. Он уже, небось, дома сидит, в тепле, чай попивает, а я, дурак, жду здесь, пока его труп мимо меня, болвана, проплывет.
У меня с завтрашнего дня отпуск. Все нормальные люди едут на море, в отель. С женами и детьми, или любовницами, или молодёжной компанией, и только я буду сидеть спокойно на берегу реки, пока мимо меня проплывёт труп моего врага. А они там, на море, купаются, бухают, ездят на экскурсии, обнимаются с женщинами, а я маюсь. Жду, когда труп моего врага, и так далее, и тому подобное.
Сижу, жду, сам не знаю чего, а он, будущий труп то есть, живёт полной жизнью, недавно женился. Я всё отслеживаю. Жена его с нами в институте училась. Мне она тоже нравилась. Такая симпатичная девочка. Лиза. Елизавета, Лизавета. Лизавета, полюби меня за это. За это. За что? За что меня можно полюбить? Я спокойный, мирный, незлобивый. А его за что? За то, что он плохой мальчик. Гоняет на мотоцикле как сумасшедший, ещё в школе попробовал алкоголь, дня не проходило, чтобы он с кем-нибудь не подрался.
Если бы он жил в Древнем Риме, то наверняка бы все бои выигрывал, был бы гладиатором. Но если для этого надо было попасть в плен, то он бы скорее себя убил, чем попал в плен. Он тогда сам бы пошёл в школу гладиаторов и окончил её с золотой медалью.
А обычную школу он окончил хорошо, способный, стервец, был. Каждая девчонка в школе на него смотрела такими глазами, ну приблизительно как ребёнок – на любимую игрушку, на меня никогда так не смотрели, только как на насекомое какое-то надоедливое. Отстань, не подходи. А к нему: Коля, Коля, иди к нам, а куда ты идёшь, а можно мне с тобой, Коля. Почему? Непонятно. Чего они все в нём находили? Бешеный, азартный, чуть что – в драку бросается.
Видимо, они, женщины, не знаю каким по счёту чувством понимают, что у него и гены такие: смелые, отважные, сильные, вот и, не сознавая того головой, только чувствами, охотятся за его генами, наперебой соревнуясь друг с другом: я лучше, нет я, самые лучшие, самые красивые девчонки. Отвага прекрасна, но нас она убивает, вот поэтому он прекрасен в их глазах, понимают они это или не понимают, но они спешат получить его гены первоклассные, боевые гены, скорее получить, потому что он в любой момент может погибнуть, а они это чувствуют и поэтому спешат, спешат, летят, как мухи на огонь, то есть не мухи, а мотыльки. Вот и шанс, что его труп проплывёт, он же всегда на неприятности нарывается, лезет на рожон.
Плохой мальчик. А хороший мальчик сидит в одиночестве на берегу и ждёт, когда это труп плохого мальчика проплывет мимо хорошего, и, к сожалению, никому гены хорошего мальчика не нужны.
А как же у меня такая комбинация получилась, значит, и такие, как я, кому-то нравятся, нравятся тем, кому не досталось генов плохих мальчиков.
Поглядим, ничего такого не плывёт?
Напрасные надежды.
Ничего такого не плывёт.
Мой враг празднует рождение сына. Второго. Первому пять. Второй только родился. Ваней назвали. Как меня. Я Иван.
Лиза живет с ним. Красивая. Он-то от неё гуляет напропалую, дарит всем желающим свои первоклассные смелые гены. Лиза знает или нет, непонятно. Но по виду она счастлива. Гены Лиза передала хорошо. Старший сын – вылитый Коля. Они так назвали его: тоже Коля. Будет значит, Николай Николаевич, такой же бешеный, азартный, как папочка. Как под копирку. Второй тоже такой будет. Тоже пройдет по жизням других людей, как стихийное бедствие. Как мой враг. Как Коля.
Когда началось наше противостояние? Противостояние-дружба поначалу. Это потом он стал моим врагом, а вначале он был моим лучшим другом, а до этого мы вместе ходили в детский сад. И потом ходили в одну школу, а потом в институт, а потом на работу. Вся моя жизнь прошла вместе с ним, у него на глазах, как и его на моих. Когда сидели на горшках, был ли он моим врагом, тогда он был моим другом, соратником. Нет, а в школе, когда я благодаря дружбе с ним был авторитетом среди ребят, потому что он был признанным вожаком. Безбашенным, смелым и беззаботным. Нет, и тогда не был.
А в институте, когда мы учились на геодезическом, вот тогда – да, тогда он стал моим врагом. Он всегда был за меня. И когда все ребята в школе были против меня, он, только он оставался рядом. А вот на практике, на полевой практике, когда мы были в Крыму в горах, вот тогда он стал моим врагом. Вот тогда я не простил ему, что он увёл у меня Лизу. Мою Лизу. Лиза теперь делает вид, что не знает меня. А тогда на практике она со мной была так ласкова, так нежна. Я таял только от того, что она находится рядом. Она однажды поцеловала меня.
Это было вечером. Мы сидели у костра. Ужин готовила Лиза. Макароны с тушенкой, она ещё добавляла травки разные, лавровый лист прямо живой с куста, она в этом хорошо соображала. Она все подкладывала Коле добавки, а он всё смотрел на Вику. Вика была ярче Лизы. Лиза такая нежная, тихая, а глаза горят, по глазам Лизы можно было читать как по книге, заглянешь и как в бурю на корабле, падаешь, потом взлетаешь, когда она смотрит на тебя. А если не смотрит, то кажется, что весь мир от тебя отвернулся. А в остальном ничего особенного. Скромная. Тихая.
А Вика – огонь. Не только в глазах, как у Лизы. Вика стройная, но сильная, быстрая, порывистая, волосы тёмные, блестящие, с каштановым оттенком. Она – как Кармен. Дразнит, задирает, как будто маленький золотой гарпун у неё. Она ранит твоё сердце и тянет, тянет к себе. Не вырваться. Вот и Колю она пыталась притянуть, только ничего у неё не вышло. Он не терпел, когда его так сильно хотели загарпунить.
А мне всегда Лиза нравилась, с виду спокойная, а в глазах бурное море. Как я мог ей понравиться, сам не понимаю, удача. Случай.
И вот наш ужин, она всё Коле добавки подкладыва-ет. А он не смотрит ни на неё, ни на Вику. Кармен нашу. А она с ума сходит. Видно, что она горит от любви к нему, а ему неинтересно. Я любуюсь Лизой, ни на что не надеясь. Какая она красивая, тихая, а в глазах буря. А после ужина я в первый и в последний раз поцеловался с Лизой. Вернее, она меня поцеловала. Ужин закончился, девчонки помыли посуду, мы натаскали воды, заготовили топлива и сидели у костра, правда, пока мы работали, Коля ходил купаться.
Солнце зашло, и быстро темнело. Резко стало прохладно, и вот тогда Лиза прямо при всех подошла ко мне, взяла за руку, как маленького, и потянула на себя, я встал, не помня себя от счастья, и мы пошли к обрыву недалеко от лагеря.
Она стояла на фоне гаснущего неба, я никогда не забуду этого неба, я подошёл, обнял её, она прислонилась к моей груди спиной, оперлась, а мои ладони обняли её скрещенные руки. Она подняла ко мне голову, глянула в сторону лагеря и повернулась, не отрываясь от меня, и сама, сама взяла в руки мою голову, притянула к себе и поцеловала. Я закрыл глаза. Я был как пьяный. У меня кружилась голова.
Она оторвалась от меня, смотря всё так же в сторону лагеря, подхватила меня под руку, и мы вернулись к костру. Небо упало на землю и звёзды впились в нас своими яркими глазами. Они стояли над нами как немые свидетели моего счастья. Лиза и Вика ушли в палатку, а я ещё долго сидел у костра, пока у меня не перестала кружиться голова. Коля где-то бродил.
Я пошел в палатку, но не мог, просто не мог заснуть. То там, то здесь грохотали цикады. Как военный оркестр. И вдруг ближе к утру, как я понимаю, в палатку осторожно проникла Вика, я захлопнул глаза и притворился спящим. Сердце у меня отказывалось работать. Я падал, и падал, и падал, и – ничего – всё – понимал.
Лиза значит, с Колей. Они там, в девчоночьей палатке. Меня тошнило, и все органы сдвинулись со своих мест и не могли найти их вновь. Меня тошнило всем телом. Вот так. И как вспомню, меня опять начинает тошнить всем телом. Она с ним. Он с ней. Как же я? Я без неё. Без Лизы. А она с ним.
Вот с этого утра он и стал моим врагом. И этого уже никогда не изменить.
На берегу реки стою я и тупо жду, когда мимо меня проплывет труп моего врага, моего друга детства, который увёл у меня девушку Лизу и теперь гуляет от неё. Я мог бы проследить за ним, получить неопровержимые доказательства, фотографии, видео– и аудиозаписи его измен и представить их Лизе, но я должен просто сидеть на берегу реки и ждать, когда мимо меня проплывёт труп моего врага. Как правильно? Ждать или делать? Но следить и посылать компромат я точно не буду.
Поймёт ли когда-нибудь Лиза, что он её обманывает? Или она уже знает. Женщины – они, если не знают, то уж точно чувствуют. Она наверняка чувствует, что он ей изменяет, как она знала, чувствовала, что может сыграть мной как пешкой, когда она увела меня на обрыв и поцеловала, и всё время оглядываясь, смотрела, проверяла, видит ли Коля, как она меня целует. Это она его загарпунила. Не Вика, не Кармен. Тихая Лиза с бурей в глазах, обыграла, обставила её. А он, Коля, тоже, наверное, догадался, только не так быстро, как догадалась бы женщина, что это Лиза его поймала, сыграла, не как пешкой, как мной, а как слоном, фигурой рангом повыше, но всё равно сыграла, а он и не смог ей простить, что она им как слоном сыграла и получила что хотела. Нет, не получила, ведь он не любит её, она любит, хочет, а он не любит, не хочет, вот проблема, кто кого наказал: это он Лизу сейчас наказывает.
Я страдаю по Лизе, которая меня в упор не видит и для неё я вообще не существую, как раньше для всех девчонок, как насекомое, отстань, не мешай. Чего пристал? Он тоже меня теперь не видит, не знает, как и я его. По реке ничего не плывет, только щепки и мусор в пятнах пены. Никакого трупа.
Мой берег. Он изменился за то время, как я спокойно, спокойно ли, жду на берегу реки, пока мимо меня соизволит проплыть труп моего врага, моего старинного бывшего друга Коли. Как покончить со всем этим, как обрести свою жизнь. Боюсь, уже поздно, у меня нет своих детей, не получилось.
Я не один. Со мной Лиза. Десять лет понадобилось ей, чтобы тоже, как мне, сменить любовь на ненависть к нему. Она теперь тоже рядом со мной стоит и ждет, когда же проплывет труп нашего врага.
Это очень сближает. Мы вместе ходим на берег, чтобы любую свободную минуту ждать, когда же мимо нас проплывет его долгожданный труп.
У нас есть дом. Мы построили пристань, купили моторку. Мы живём вместе. Мы ждём вместе. Мы понимаем друг друга. Ненависть к нему съела наши души. Мы уже не можем мечтать ни о чем другом, как только крикнуть: плывет! – когда покажется его труп. К сожалению, наша ненависть сильнее всех остальных чувств, и она сжигает нас изнутри. Мы не способны ни на что, даже полюбить друг друга, мы просто дружим против него. Нам интересен только он. Как же сильно надо было его любить, чтобы так страстно сейчас ненавидеть. Она говорит только о нём. Она думает только о нём. Он – её пища, он – её икона. Он – смысл её жизни.
Как раньше он был всё тем же, что и сейчас: пищей, иконой, смыслом, только тогда он был всем этим со знаком плюс, а теперь тем же самым: пищей, иконой, смыслом, только со знаком минус. Она не проглотит и куска без мыслей о нём.
– Чтоб ты подавился, проклятый, – говорит она вместо приятного аппетита. Я понимаю её. Если бы она не приучила, не заставила себя ненавидеть его, то она даже сейчас, после стольких лет без него, побежала бы к нему без оглядки, если бы он только поманил её, легла бы на коврик у входной двери и неподвижно лежала бы, не сходя с места, без еды и питья, не отлучаясь в туалет, пока он не пришел бы.
Боюсь только, что места Лизе не хватит, потому что, когда она придет, на коврике у его двери будут сидеть три-четыре девушки и женщины, они устроят там Николаевские чтения, разложат съестные припасы, откроют бутылочку и утолят свою тоску по нему в приятной компании, где все друг друга понимают. Она тоже этого боится, и это дополнительно мучает её.
Ей было бы приятнее, если бы он скучал по ней и страдал от одиночества, сожалел о разрыве, но он никогда ни о чём не жалеет. Такой вот он сильный. От этого она ещё больше его ненавидит. Но если снять этот верхний слой растворителем как при реставрации, проглянет ли там золото? Да, признаюсь я себе. Проглянет. Засияет.
Если бы она не приучила себя ненавидеть его, она сошла бы с ума. Но она натренировала себя так, что ей кажется, что она его ненавидит, интересно, долго ли она сможет себя обманывать? Только так она смогла выжить. Вместо: «Посмотри, какой красивый закат», – она говорит:
– Посмотри, какой он стал страшный: лысый, толстый, – и вместо «спокойной ночи» она говорит:
– Надеюсь, у него бессонница и он забыл купить снотворное, – и удовлетворённо улыбается.
Как же сильно она его любит, если так старается уговорить себя, что она его ненавидит. Я её понимаю.
Она выискивает всё, за что можно зацепиться, чтобы ещё больше его ненавидеть.
– Он скупой, – говорит она и ждёт, что я кивну, подтверждая, что полностью с ней согласен.
– Он завистливый, – кидает она следующий камень в колодец ненависти к нему, круги расходятся, отражаются и, пересекая друг друга, отталкиваются от стенок раз за разом, пока вода не начинает дрожать.
– Ты права, – говорю я, но ей не нужно моё подтверждение, она может питаться только ненавистью к нему, другого вкуса она не знает.
Ей больно смотреть на детей. Это постоянное напоминание о нём, о его генах, о её любви, о её ненависти. Она ненавидит его сильнее, чем я. Я даже немного завидую глубине её чувств, она бездонна. Она счастлива, что она может поговорить о нём со мной. Я ценен для неё только тем, что я его знаю, и поэтому гожусь в собеседники, и она может поговорить со мной о нём. Только о нём. О нём одном.
Вот это любовь, думаю я, и ещё думаю о том, что она умрёт, если действительно, не дай бог, мимо нас проплывет его красивый труп.
Её пища. Её икона. Смысл её жизни.
02.07.13
Коля и Ваня
Коля и Ваня жили в тайге.
Они всю свою небольшую жизнь провели в тайге и не знали ничего другого. Мальчики росли как трава, как деревья, такие же свободные, как река, как облака, только Коля был сильный, и телом, и мыслями, и духом, а Ваня никакой, незамутнённый, как ветер над полем, а Коля был как гроза, как огонь. А Ваня как воздух, вроде оболочка красивая, а внутри нет ничего, пустота.
Коля был старший. На нём была вся работа в огороде. Всё, чем они поддерживали жизнь, выращивал на огороде Коля. На нём была вся забота о семенах, о посеве, о прополке, о поливе, об уборке того, что выросло, а росло хорошее, доброе, всё ему удавалось – и картошка, своя, уже и непонятно, какой был сорт вначале, а сейчас она давала крупные, почти все одинаковые, круглые румяные клубни сам-десять, ей-богу, не вру: садишь ведро, собираешь десять, с рассыпчатой, когда достаёшь из печи, полопавшейся тонкой шкуркой.
Коля даже не замечал трудностей своей работы, он делал её так же, как жил, просто и не задумываясь, с привычной легкой незамороченной тяжестью, торс за лето приобретал бронзовый оттенок, особенно спина, плечи. Руки крепкие и мускулистые с ногтями, обведёнными черным контуром, грубые. Он родился лет пятнадцать назад.
Ваня был младше него на два года. Ване, как воздушному и лёгкому, досталась работа как песня, как ветерок. Ходи, гоняй скот, от скуки вырежи дудочку и лежи себе под деревом в тени, смотри на вечный шорох-морок зелени на фоне неба, спи в тенёчке до вечера, а вечером домой, а и не устал, как Коля, всё равно, что мечтал-отдыхал.
И был он, как девушка, нежный, стройный, тонкий, звонкий, гибкий как прутик.
Что такое год, они понимали весьма приблизительно. Им было всё равно, сколько им лет. Время для них было всего лишь очередной сменой сезонов, год-не-год, какая разница? Они считали летами. Ваня провёл тринадцать лет. Коля пятнадцать, на два горячих, светлых, чистых лета больше. Коля из-за того, что он был на два лета старше, всегда опекал Ваню и считал его маленьким, глупым: всё-таки на два лета он старше его, видел на два лета больше и на два лета лучше понимал. А Ваня, он такой маленький, ещё глупый, за ним глаз да глаз: то в реку по осени упадет и потом лежит болеет, то ногу подвернёт. Мать ему травы заваривает, хотя они всё время заваривают травы, без разницы, болеешь ты или нет, всё равно они пьют травы.
Это мать иногда говорит отцу:
– Ты помнишь, какой был вкусный чай, «три слона».
– Да, – молча кивает он, и ещё раз кивает, – помню.
А для Коли с Ваней иван-чай – это и есть чай, они другого не знают, а не знаешь другого, так и не страдаешь по нему, по другому чаю то есть. А мать знает, помнит и страдает из-за этого. Коля видит, как мать иногда смотрит куда-то внутрь себя, а вокруг ничего не видит. Встанет посреди двора, как будто забыла, куда шла, и стоит с невидящим взглядом, и не слышит, когда они с Ваней её окликают, потом вдруг очнется, посмотрит вокруг, как только что проснулась и не может отличить явь ото сна, и медленно так приходит в себя, и взгляд её гаснет, как свеча, при которой вечером отец читает Ване и Коле толстую, с замусоленными углами, в кожаном переплёте Библию.
Мать в это время хлопочет по хозяйству, на столе уже нет остатков ужина, там только свеча и книга. И отец, от которого только и можно услышать слово, когда он читает.
И мать, и отец считали его, Колю, уже взрослым, вполне человеком, а Ваню – нет, он был как придаток отца, несамостоятельный, не такой как Коля. Мать так и говорила про Колю: человек, а про красавца Ваню ничего такого не говорила.
Так бы они и жили, как трава, как цвет полевой, в своей тайге и слушали, как отец читает Библию по вечерам при свете свечи, если бы не случай. Отец вернулся с охоты хмурый, не-тронь-меня, с тёмным, злым, обеспокоенным лицом и притихшим ребятам строго-настрого запретил ходить в тайгу.
Ночью Коля, который обычно спал в комнате, за перегородкой, а в эту ночь не заснул, почувствовал что-то тревожное, как надвигающуюся непогоду, душа ныла сильнее, чем натруженные руки, и слышал, как отец что-то зло выговаривал матери, а та только плакала, спрятав лицо в руку, она походила на человека, у которого нет выхода, на загнанного в угол зверя. Коле было жаль её, но он ничего не понимал и поэтому не мог позволить себе вмешаться, только слушал.
Ваня, как птица небесная, спокойно спал на сеновале, где мерно дышали животные, для него ничего не изменилось.
На следующий день Коля, закончив на огороде дела, наскоро съел ломоть грубого домашнего несдобного, больше похожего на лепёшку хлеба, макая его в оставленный матерью на блюдце сахар и запивая молоком, мать, видимо, пошла по малину, через час-другой-третий придет с пятилитровой корзиной, будет вечером варить в медном тазу варенье на зиму, ароматное, но много мелких беленьких косточек, застревающих в между зубами, пошёл по тропинке вдоль реки вверх по течению, по той же дороге, по которой вечером вернулся в таком плохом расположении духа отец. Ему было понятно, что и сегодня отец пошёл туда же, он видел это так же ясно, как будто отец сам говорил ему: прямо, потом налево, дальше вдоль березничка, потом вниз по лощинке, он не смог бы, пожалуй, объяснить, но понять – не вопрос.
Он шёл по следам отца и очень хотел узнать, куда тот спешил, это было впервые в жизни Коли, чтобы отец запретил ему идти в лес, а сам тут же направился туда. Коля шёл уже долго. Часа два приблизительно, смотря по солнцу.
Потянуло дымком, и он увидел сквозь редкий лес палатки вокруг костра. У костра сидели люди. Он никогда ещё не видел других людей, кроме родителей. Его отец разговаривал с бородатым мужиком и резко рубил воздух правой рукой. Похоже было, он недоволен, что гости в его лесу разбили лагерь без разрешения. Коля отступил назад и осторожно полетел по направлению к дому.
На следующий день Коля решил пойти посмотреть, что за люди встали лагерем в лесу, почему отец с ними ругался, и он позвал с собой Ваню. Они решили, что если придут не с пустыми руками, то их примут с радостью. Коля сложил в корзину огурцов, помидоров, петрушки, укропа, хлеба, а Ваня взял в мешок двух кролей и они пошли до палаточного лагеря, добрались уже ближе к вечеру.
– Здравствуйте, – чинно сказали мальчики и вежливо остановились за пять шагов до входа в палатку, которая была в самом центре.
На голоса мальчиков из неё вышел, видимо, главный – сорокалетний бородатый мужчина в защитной форме, высоких ботинках на шнуровке, мальчики заметили охотничий нож на поясе.
– Здравствуйте, молодые люди, – сказал мужчина, – вы местные? – спросил он, быстро оглядев ребят. – Меня зовут Николай Николаевич, я начальник партии, – ребята переглянулись, не понимая, – геологи, золото ищем, – уточнил главный.
– А мы тут недалеко живём, на заимке, с родителями: вот, принесли вам продуктов, – сказал Коля, как старший. Ваня молча, раскрыв рот, смотрел на главного. Тот улыбнулся и похлопал Ваню по плечу:
– Тебя как зовут? Дай-ка угадаю, – сказал он. – Тебя Иван, а тебя Николай, – подмигнув Ване, сказал он. Коля надулся и посмотрел на него волком, а Ваня до того поразился, что схватил нового знакомого за рукав и не отрывал от него глаз.
– Спасибо, о, как замечательно, – сказал он, взвесив на руке мешок с кроликами и не обратив внимания на корзину с овощами и хлебом, что принёс Коля. Он обнял за плечи Ваню и повел его по лагерю. Польщенный Ваня поднял к нему лицо, как цветок к солнцу, а Коля от обиды уставился в землю и замолк.
– Ребята, оставайтесь с нами, поужинаем, радио когда-нибудь слушали?
– Нет, – выдохнул Ваня, Коля угрюмо смотрел в сторону. Он даже дёрнул Ваню за рубашку, чтобы он пришёл в себя. Но Ваню понесло. Он смотрел новому знакомому в рот, и тот подарил Ване приёмник, с которым тот очень быстро освоился и слушал всё подряд: классическую музыку, новости и махровую попсу.
Ужин прошёл в разговорах о большом мире, в котором ни Коля, ни Ваня не были и даже не думали о том, чтобы когда-нибудь оказаться там полноправным человеком.
Гордость Коли не позволяла ему, как жадному Ване, метаться глазами за рассказчиками и с замиранием сердца ловить каждое слово. Учёба в институте, работа в городе, телевизоры, компьютеры, телефоны, все, о чем родители только неохотно и очень редко рассказывали, теперь пылало перед внутренним взглядом Вани и он был готов отдать душу за новую жизнь:
– А можно с вами в город?
– А если родители не разрешат? – спросил начальник.
– А если родители не пустят, я убегу, – горячился Ваня.
– Ты сам делаешь свою жизнь, – сказал он. – Оставайтесь спать, есть свободная палатка, – предложил Николай Николаевич. Ваня умоляюще посмотрел на Колю, и тот неохотно согласился.
Они лежали в палатке, и хорошо знакомый родной лес печально и безнадежно шумел листвой, будто смиряясь с тем, что его бросили, Коля потянул Ваню из палатки на волю.
Ваня с неродными стеклянными глазами, сложив на груди руки, мечтал вслух о новой жизни, как будто молился новому богу, Коля не узнавал его, его сердце разрывалось от чувства, что Ваня его предал, бросил, отрёкся, он схватил его за грудки и попытался вернуть его: опомнись, брат, посмотри на меня, это я, – он сжимал его всё сильнее, Ваня попытался вырваться, глаза стали совсем чужими, и Коля резко оттолкнул брата, тот упал и больше не шевелился. Земля впитала кровь. Коля вернулся в палатку, упал и заснул как убитый. Он проспал дольше всех в лагере. Он ничего не слышал. Утренний спокойный шум в лагере вдруг стал истерическим. Коля спал.
Он проснулся только тогда, когда Николай Николаевич начал трясти его за плечо спрашивать:
– Где Ваня, твой брат?
Коля, не понимая, что этому человеку от него нужно, сказал:
– Не знаю, разве я сторож ему?
– Что ты сделал? – закричал тот. – Там кровь твоего брата, как ты посмел поднять на него руку!
Коля ничего не понимал: что говорит этот человек, где Ваня?
– Сама земля проклинает тебя, ты станешь изгнанником и скитальцем на земле, – сказал Николай Николаевич.
Коля никак не мог осознать, как же он это сделал, как он сможет жить дальше:
– Я не смогу это перенести, – сказал он. – Если я это сделал, то каждый, кто встретится со мною, убьёт меня!
– Мальчик, милый мой мальчик, никто не посмеет тебя тронуть, ты не виноват, – сказал Николай Николаевич, – это я виноват, твой отец: я рассказывал всё это для тебя, сын мой, это с тобой я говорил, не с ним, а с тобой, и ты слышал меня, но не отвечал, а мне это было так необходимо.
Я хотел забрать тебя, а соблазнил его, прости меня. Если бы не я, ты и он, оба были бы в порядке.
Мой милый, ты мне нужен, твоя смелая душа, твоё твёрдое сердце, это я толкнул тебя на убийство только затем, чтобы ты пришёл ко мне, просил бы меня о своём спасении, чтобы я мог почувствовать, как ты нуждаешься во мне.
А что вышло? Прости меня, я помогу тебе, ты будешь со мной, ты никогда не умрёшь. Я скучаю по тебе, мне нужен только ты, сын мой, я люблю тебя.
Коля ничего не сказал и отвернул от него лицо.
04.07.13
Южная ночь
Рондо
Читать бесплатно другие книги:
