Великий понедельник. Роман-искушение Вяземский Юрий
– А ты докажи сперва, что он нарушает Закон.
– Читай, Закхур! – тяжело выдохнул Руввим. – Читай о нарушениях Закона.
– Он много раз нарушал. И разные были нарушения. О каких свидетельствовать? – смиренно спросил «горбатый» фарисей.
– Читай о том, как он прощал грехи, и особенно о нарушениях субботы, – велел Руввим.
– В первый раз он заявил о том, что прощает грехи блуднице, которую товарищ Симеон из Магдалы специально пригласил на трапезу, чтобы испытать Назарея. И товарищ Симеон тут же отправился в Иерусалим, чтобы доложить комиссии о происшедшем безобразии. Второй раз он объявил о прощении грехов расслабленному человеку в Капернауме. И об этом случае нам стало известно из доклада… с вашего позволения, уточню… из доклада товарища Иакова из Хоразина.
– Так, – удовлетворенно кивнул головой Руввим. Ариэль же спросил:
– Разве не учит нас Закон, что всякая болезнь постигает человека как наказание за его прегрешения перед Господом? И если человек от болезни исцеляется, то, стало быть, Господь смилостивился над ним и простил ему грехи.
– Господь простил! – улыбнулся Руввим и дружелюбно посмотрел на Ариэля. – Но я ни разу не слышал, чтобы наши правоверные целители, освобождая человека от болезни, объявляли ему и народу, что грехи ему прощаются и уже прощены.
– Ну, они – скромные и деликатные люди, – ответно улыбнулся Ариэль. – А наш Иисус из Назарета, видимо, не очень скромный человек… Но это не дает нам никакого права обвинять его в нарушении Закона.
– А издевательство над правилами святой субботы ты тоже не захочешь признать нарушением Закона? – еще приветливее улыбнувшись, поинтересовался Руввим.
– Давай посмотрим, были ли нарушения, а тем более издевательства.
– Давай, Закхур, – приказал Руввим и посмотрел на своего соседа холодно и свирепо. А тот принялся докладывать:
– Пять нарушений. Первое: в субботу в капернаумской синагоге изгнал беса из Иуды Иаковлева, прозванного Фаддеем. Но никакой работы не совершал, изгонял только словом. Второе: в субботу в Иерусалиме, в Вифезде, возле Овечьих ворот, исцелил паралитика и заставил его совершить работу – носить свою постель. Третье: в субботу возле Капернаума некоторые из сообщников Назарея, именуемые посланниками – к сожалению, у меня нет информации, кто именно из них, – некоторые из них, идя вдоль поля, срывали колосья, растирали их руками и ели. То есть с точки зрения Закона совершили пятикратное преступление перед субботой. Они шли и передвигались на большое расстояние, чего нельзя делать в субботу. Они срывали колосья и, стало быть, жали. Растирая колосья руками, они их молотили. Отделяя мякину от зерна, они веяли. И наконец, они готовили себе пищу, что строжайше запрещено Законом. Когда же товарищ Фамах сделал Назарею замечание…
– Я первым стал обличать его! – вдруг почти закричал робкий фарисей, сидевший справа от Ариэля, умоляюще глядя на Руввима. – И Закхур… простите, товарищ Закхур докладывает вам по моим записям и по моему донесению!
Руввим презрительно посмотрел на него, но тотчас растянул рот в добродушной улыбке:
– Успокойся! С этого момента у нас нет к тебе никаких претензий. Правда, – тут Руввим лукаво покосился на Матфанию, – я сам велел ему приступить к испытанию Назарея и даже вопросы продиктовал…
– Мне можно продолжать? – смиренно спросил Закхур.
Руввим кивнул, и Закхур продолжил:
– В ответ на замечание товарища Фамаха, сделанное в форме вопроса, Назарей заявил, что Сын Человеческий есть Господин субботы.
– Если бы только это, – по-прежнему улыбаясь, перебил его Руввим. – Назарей сперва сравнил своих учеников с царем Давидом, который ел хлебы предложения у первосвященника Авиафара. Потом заявил, что нынешние священники тоже нарушают субботу, когда совершают субботнюю службу. А затем объявил самого себя Господином субботы… Вы поняли, товарищи? Сказано ясно: сообщники Назарея – священники и цари, а сам он – никак не менее Мессии, ибо Сын Человеческий – это Мессия. А Господином субботы лично я назвал бы одного Господа Бога!
– Наш великий учитель отец Гиллель, – заговорил Ариэль, – не уставал повторять, что милосердный Господь всегда и ежедневно печется и заботится о людях, не различая дней, обычных и субботних. У отца Гиллеля есть прекрасное толкование на сто тридцать пятый псалом…
– Знаю, знаю, – нетерпеливо перебил его Руввим. – Гиллель также говорил, что не человек создан для субботы, а суббота – для человека… Мне прекрасно известны либеральные и, я бы сказал, попустительские взгляды вашей школы на исполнение субботы. Но нет у нас теперь времени на богословские дискуссии и на толкования псалмов, какими бы замечательными они ни были… Я вот на что хочу обратить ваше внимание, товарищи и дорогие друзья мои! Назарей и его приспешники не просто нарушают субботу. Они специально устраивают провокации, глумятся над нашими священными правилами, оскорбляют чувства верующих иудеев!
– Привести два оставшихся эпизода? – смиренно, но быстро и услужливо спросил Закхур.
– Отстань ты со своими эпизодами! – свирепо воскликнул Руввим и даже рукой взмахнул, как муху отгоняя. – Смотрите: он изгоняет беса из Фаддея, сильного беса, которого никто не мог изгнать и который долгие годы терзал сына нашего хоразинского товарища. Благое дело делает? Вне всякого сомнения. Действительно, только словом изгоняет. Но зачем он это делает в субботу? Он что, никак не мог этого сделать днем раньше или днем позже?! Далее, – возбужденно продолжал Руввим, словно специально потупив взгляд, чтобы никого не царапать колючими глазами, – он исцеляет паралитика в Вифезде, человека, который тридцать восемь лет – я специально узнал и проверил, – тридцать восемь лет, говорю я вам, страдал и находился в болезни! Чудесный поступок! И Богу надо молиться за такого врача и целителя. Но опять-таки спрошу я вас: зачем исцелять его именно в субботу, смущая народ и искушая верующих людей?! И если так уж приспичило исцелить его именно в субботу, зачем ты велишь несчастному таскаться по всему городу, нося за собою постель и тем самым совершая отвратительную и вопиющую для субботы работу, за которую в древности побивали камнями?! Зачем в субботу шляться по полям с голодными своими оборванцами, которых, к слову сказать, он обильно и сытно кормит, а тут, словно нарочно, лишил завтрака, чтобы они с голодухи принялись рвать колосья?! И далее… В Иерусалиме, на празднике Кущей, в последнем эпизоде, который не успел нам доложить Закхур, смотрите, что делает стервец! Я сам был свидетелем. Он исцеляет слепого от рождения. Снова в субботу. Теперь за ним уже идут толпы людей, которых он совратил своим презрением к священной субботе. И вот, они бродят за ним, как дикие ослы, потому что у правоверного иудея весь скот в святую субботу стоит и покоится. А он, увидев слепца – я уверен, что он его специально присмотрел накануне, потому что слепец всегда стоит на одном и том же месте! – увидев слепца, Назарей воздевает руки, нагло объявляет, что, дескать, он послан самим Богом, что он – «свет миру», понимаете?! И не словом теперь воздействует, не простым возложением рук… Он плюет на песок, несколько раз плюет, и долго растирает, делая кашицу. И этой кашицей начинает мазать глаза слепому. Один раз мажет, другой, третий… И эдак долго и старательно работает! В субботу! А люди смотрят на него в восхищении! Плевать им на Закон, когда этот «свет миру» плюет и работает! Они уже давно измазаны грязью осквернения и мерзостью греха, как измазано слюной и песком лицо слепого!
Руввим замолчал. И все некоторое время молчали, словно передыхая после ревностного напора своего соратника и товарища. Затем согласитель Матфания спросил:
– Так, стало быть, тенденциозно нарушает субботу, чтобы оскорбить чувства верующих?
Руввим в ответ не то кивнул, не то дернул головой.
– А как ты считаешь, товарищ Ариэль? – спросил Матфания.
– Я считаю, что если председатель контрольной комиссии захочет обнаружить тенденцию, то он ее непременно обнаружит в чем угодно, и даже там, где ее нет, – ответил усталый фарисей-аристократ.
Матфания с испугом посмотрел на Руввима. Но тот вдруг расслабился, склонил голову к плечу и, ласково глядя на Ариэля, кротко велел Закхуру:
– А ты, друг, прочти товарищу Ариэлю те конструктивные замечания, которые «хлеб жизни», «свет миру», «пастырь добрый» и «сын божий» высказывает в адрес фарисейской партии?
– Какие замечания? – растерялся Закхур и на короткое мгновение утратил свое годами вырабатываемое смирение. – Ты хочешь сказать: злобные нападки и клеветнические измышления?!
– Я всегда говорю то, что хочу сказать. И если у тебя есть уши, ты должен был расслышать, как я только что сказал: «конструктивные замечания»… Я видел, ты их недавно систематизировал и нумеровал. Их и зачитай товарищу Ариэлю… Только читай без всяких уклончивых словечек, типа «якобы», «дескать». Как Назарей говорил, так и читай.
Закхур сразу вернул себе смирение и стал зачитывать:
– Девять обвинений… прости, замечаний. На празднике Пурим он заявил, что фарисеи не знают Бога и не имеют Его в своем сердце. В Галилее на обеде у товарища Хурима, который пригласил его, он утверждал, что фарисеи и книжники не радят о любви Божией. На празднике Кущей он изрек, что мы не можем знать Бога, потому что мы его, Назарея, не знаем. Таково первое обвинение.
– Не знаешь ты Бога, Ариэль. И не носишь Его в сердце твоем, – сказал Руввим, ласково глядя на собрата-гиллельянца.
– Второе обвинение и замечание, – продолжал Закхур. – В Галилее он неоднократно обвинял нас в том, что мы якобы… прости, что мы нарушаем великие заповеди Моисея ради предания старцев. А в Иерусалиме на Кущах заявил, что никто из нас по Закону не поступает и Закона не чтит.
– «Никто». Ай-ай-ай, – сокрушенно покачал головой Руввим. – Значит, и наш Ариэль – беззаконник?!
– Третье, – продолжал Закхур. – В Вифсаиде, когда товарищ Руввим впервые сделал Назарею замечание относительно омовений и чистоты рук перед едой, он обозвал нас лицемерами. А в Капернауме и потом в Магдале, как следует из донесения товарища Симеона, он обозвал всех фарисеев, независимо от школ их, «родом лукавым и прелюбодейным».
– Оказывается, ты – лицемер и прелюбодей! – удивился Руввим, испуганно глядя на Ариэля. – А я всегда считал, что ты человек искренний и добродетельный.
– На обеде у товарища Хурима Назарей заявил, что внутренность наша, цитирую, «исполнена хищений и лукавства», – прочел Закхур. А Руввим воскликнул:
– Ты ведь тоже там был, Ариэль, на этом обеде! С мерзкой своей внутренностью!
– На том же обеде, – продолжал Закхур, – он сравнил нас со скрытыми гробами, над которыми люди ходят и не знают того.
– Какая гадость! – воскликнул Руввим и сделал брезгливое лицо. – Стоит только человеку дотронуться до тебя, как он тут же оскверняется, потому что внутри тебя – гниль и тлен и мертвые кости!
– В Вифсаиде он сказал своим ученикам, и громко сказал, чтобы народ слышал, и пальцем указал на товарищей Руввима, Ариэля, Фамаха и на меня, смиренного и грешного, – он сказал про нас: «Оставьте их, они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».
– Все упадем. Обязательно, раз мы слепые. И школа Гиллеля с нами тоже провалится, – тяжко вздохнул Руввим.
– Я привел вам подряд четвертое, пятое и шестое обвинения, – уточнил Закхур. – А седьмое обвинение я еще не успел обработать и систематизировать, потому что тут много деталей и в разное время оно утверждалось… Но я кратко доложу вам по памяти. За наши прегрешения перед Богом и Законом Назарей неоднократно обещал нам суд. И нашими судьями, по его словам, будут Моисей и царица южная. Судить нас будут за ту кровь, которую мы якобы пролили от Авеля до Захарии. А также за то, что мы, дескать, возводим хулу на Святого Духа. Хула эта нам особенно не простится, и мы умрем во грехах.
Руввим уже ничего не говорил, сокрушенно качал головой и даже на словечки «якобы» и «дескать» внимания не обратил. А Закхур уже подошел к концу доклада и сказал:
– Он нас несколько раз назвал порождениями ехидны. Это восьмое оскорбление. А девятое… Вы все слышали, как на празднике Кущей он при стечении народа объявил: «Вы не дети Бога, отец ваш – дьявол!»
Смиренный и от смирения своего словно сгорбленный, Закхур теперь еще сильнее согнулся над столом и над пергаментом и со страхом посмотрел на своего начальника – председателя контрольной комиссии товарища Руввима.
А тот вдруг принялся гладить «горбатого» фарисея и громко шептать ему на ухо:
– Я что-то не так доложил? – почти шепотом спросил Закхур.
– Молодец, мой мальчик! Доложил прекрасно. А теперь молчи, молчи. Давай послушаем, что теперь возразит нам товарищ Ариэль, который, как мы только что выяснили, тоже сын дьявола и ехидны.
Всё время, пока Закхур докладывал, а Руввим комментировал и ерничал, Ариэль сохранял молчание, задумчиво смотрел то на Закхура, то на Руввима, но так, словно не видел их.
– Ты первым начал, – глухо произнес Ариэль, еще не вернувшись из той дали, в которую так грустно уставился. – Ты при народе обвинил Иисуса в том, что он лечит и спасает людей силой бесовской. И будь я на его месте и кто-нибудь осмелился бы обвинить меня…
– Погоди, погоди, – прервал его Руввим и быстро спросил Закхура: – Я первым начал?
– Нет, – тотчас же бодро откликнулся смиренный фарисей. – Сначала на Пуриме он обвинил нас в безбожии. Затем в Вифсаиде он обвинил нас в нарушении заповедей в угоду Преданию. И лишь через несколько дней после этого ты наконец обличил его и объяснил людям, что Назарей действует силой бесовской. При этом ты не оскорблял его, называя сыном дьявола.
– Я помню, он тогда пытался объяснить вам, что вы не его обижаете и оскорбляете, – задумчиво продолжал Ариэль. – Вы в слепоте своей, в испуганном лицемерии с самим собой, в прелюбодеянии, если угодно, мыслей своих, которые, как глаза твои, Руввим, цепляются за мелочные правила и предписания и вожделенно не могут от них оторваться, – вы хищно и лукаво поносите ту великую силу, которую дал ему Господь, вы на нее клевещете, ее оскверняете, и за это вас, разумеется, ждет суд Моисея, о котором вы забыли, а царица Савская, язычница, помнит и потому явится на суд, чтобы судить забывчивых отступников…
– Ничего себе заявленьице! – искренне удивился Руввим, а на лице его появилась радостная улыбка.
– Вы следили за ним с того самого момента, когда он впервые пришел в Иерусалим. Вы отправили за ним соглядатаев. Ваши подручные на местах – в Назарете, Капернауме, Магдале, Хоразине – строчили еженедельные доносы. Затем вы явились в Галилею и стали искушать его мелочными вопросами, обвинили в бесовщине, стали требовать от него каких-то особых, небесных, знамений, науськивали на него народ, отвращали учеников его, запугивали его почитателей, как напугали Зеведея, как застращали и вынудили отречься от Иисуса Иаира, которому он дочь воскресил!.. Вы уже в Капернауме заставили Иаира произнести над ним незифаг – первую степень отлучения. Вы велели Симону не пускать его в Магдалу, словно он прокаженный. На Кущах вы договорились с храмовыми стражниками, чтобы они арестовали его и привели в синедрион. Вы схватили камни и хотели побить его. И вот тогда, потеряв терпение и увидев, что никакие разъяснения, никакие ласковые наставления и никакие мудрые проповеди на вас не действуют, он наконец сказал вам то, что он должен был сказать еще два года назад: вы не дети Бога, потому что отец ваш – дьявол. И исчез, словно растворился в воздухе, окутанный великой силой, которую вы хулили и которую дал ему Бог, Пославший его! И тогда вы произнесли над ним ниддуи – вторую степень отлучения. Вы бы и в Храм ему запретили являться, произнеся херем и окончательно исключив из общины, если бы наша школа тому не воспротивилась.
– Товарищи! Товарищи! – испуганно воскликнул Матфания, который уже давно перестал записывать.
– Замечательно! – в восторге произнес Руввим, глядя на Ариэля как на самого близкого и родного ему человека, которого сто лет не видел и вдруг встретил в тенистом саду возле прекрасного источника. – То, что ты сейчас сказал… Эти слова принадлежат фарисею? Мы только что слышали голос преданного слуги партии?
– Товарищи! Товарищи! Я вас умоляю!.. – Матфания всплеснул руками и даже вскочил со стула.
– Нет, милый мой контролер, – Ариэль наконец вернулся из своего далека и в упор посмотрел на Руввима, словно изливая и сбрасывая на него всю свою грусть и усталость, – око за око и зуб за зуб. Ты сам избрал эту манеру общения и вдруг стал обличать меня словами Иисуса. Вот и я, последовав твоему примеру, осмелился в самых общих чертах описать тебе – нет, не свои, конечно, а его, Иисуса, чувства по отношению к нам, правоверным фарисеям и преданным слугам партии!
Гулкое и ледяное молчание воцарилось в горнице.
Тут раздвинулась занавеска, и в горницу вошел слуга. Он подошел к Матфании и тихо сообщил:
– Пришел тот человек, которого ты ждешь.
– А почему он не входит?! – радостно воскликнул испуганный хозяин.
– Он совершает очищение, – сказал слуга.
– Хорошо. Помоги ему. А потом веди сюда. Живее! Живее!
– Слушаюсь, – сказал слуга и вышел из горницы в прихожую, а оттуда – во двор дома.
НЕБО серело на востоке. Немного оставалось до рассвета.
Глава одиннадцатая
УТРО В ВИФАНИИ
НЕБО серело на востоке. И по мере того как серость расползалась, вытесняя темноту ночи, в одном месте над Иудейскими горами, над той самой горой, которая была похожа на спящего осла, темнота эта сгущалась, словно ее туда сгоняли. Сперва она была фиолетовой, затем края ее стали синеть. Синь эта, постепенно голубея, растекалась по небу, изгоняя серость. А фиолетовый центр сначала стал желтым, затем – оранжевым, а потом – красным. Оттого что на востоке из-за гор высунулась багряная кайма, на севере небо пожелтело, на юге позеленело, а на западе стало прозрачным и синим, словно в нем отразилось далекое море. Но всё это разноцветье вдруг сразу превратилось в голубизну, когда из-за восточных гор поползло вверх маленькое и пронзительно-красное солнце.
Оно едва успело отделиться от горного хребта, как его перечеркнуло длинное и тонкое черное облако.
У одного из деревенских домов, на улице, перед входом, стоял и смотрел на восход солнца уродливый человек с большой головой, у которой не было шеи. По лицу человека видно было, что всю ночь он не смыкал глаз, и от этого они еще больше таращились и выкатывались из глазниц.
– Зачем облако? – громко и раздраженно спросил Филипп, обращаясь не то к небу, не то к самому себе, так как, кроме него, на улице не было ни души.
Некоторое время постояв в нерешительности, Филипп отправился в сторону Виффагии. Но, миновав несколько деревенских жилищ, возле следующего дома остановился.
От своих соседей дом этот особенно отличался стеной. Она была длинной, что свидетельствовало о вместительности скрывавшегося за ней жилища, ровной и наново побеленной, что намекало на рачительность и аккуратность хозяев. В стене были широкие и массивные ворота и чуть в стороне от них – глухая калитка с металлическим кольцом, которым можно было постучать о металлическую пластину, если калитка была закрыта, а человек хотел оповестить хозяев о своем появлении.
Филипп не стал стучать. Он осторожно толкнул калитку, и та открылась до половины, во что-то упершись.
Этим что-то оказался человек, лежавший по другую сторону калитки поперек входа. Он тотчас вскочил на ноги, сначала толкнул калитку на Филиппа и захлопнул ее, а потом резко распахнул на себя и угрожающе выдвинулся в дверном проеме. Но, увидев Филиппа, затряс сонной головой и стал извиняться:
– Прости, прости, брат Филипп. Я тебя не толкнул?
– По-моему, это я тебя, Гилад, толкнул, – виновато ответил Филипп. – Я должен просить у тебя прощения.
– Прости, брат, – бормотал Гилад. – Симон велел сторожить у входа. Но после полуночи никто не входил и не выходил. А мне очень спать хотелось. И я решил так улечься, чтобы никто не мог пройти мимо меня… Не говори Симону. Будет недоволен. Мне попадет…
Человек нагнулся и подобрал с земли свою верхнюю одежду, которую использовал в качестве подстилки.
Филипп вошел внутрь.
Во дворе никого не было. Если не считать мужской фигуры, которая помещалась на каменной ступеньке перед входом в гостевую горницу и, прислонившись спиной к притолоке, тоже, по-видимому, наблюдала сладкий сон.
И еще одна фигура, женская, виднелась слева от входа под широким деревянным навесом.
Не выходя на середину двора, а двигаясь вдоль стены, Филипп пошел к навесу, увитому диким виноградом.
Женщина его не заметила. Она была поглощена работой: обмакивала губку в миске с водой и терла ею длинный дощатый стол, потом снова медленно обмакивала губку, осторожно отжимала ее и снова тщательно протирала столешницу, особенно старательно торцевую часть стола, возле которой одиноко стоял деревянный стул с высокой спинкой.
Женщина выглядела так: волосы у нее были черные и блестящие, а кожа на лице – светлая и матовая. Рот был большим и чувственным, глаза – темными и круглыми, как фонари. Но эти глаза, когда женщина поднимала взгляд, не сверкали и не светились, а словно обливали смотрящего в них человека своей чернотой, окутывали, обволакивали и увлекали в темную и бездонную глубину.
Красивой была женщина, протиравшая стол. Но красота ее была какой-то томительной и душной, одновременно отпугивала и привлекала. И это чувствовалось с первого взгляда на нее.
Филипп подошел к навесу и сел на одну из длинных скамей, которые обычно с двух сторон приставляли к столу, а сейчас стояли по другую сторону зеленой виноградной стены. Под тяжким Филипповым телом скамья скрипнула и хрустнула ножкой о землю. Но женщина так была увлечена работой, что не заметила ни скрипа, ни хруста. Она протирала стол. А Филипп следил за ней сквозь виноградные листья.
Из дома вышла и направилась к столу под навесом другая женщина. Она несла в руках две плетеные корзины. Женщина с корзинами в руках выглядела так: волосы у нее были рыжие, а кожа на лице – словно святящийся перламутр; на щеках – шаловливые ямочки и множество прелестных веснушек на лице, руках и на той части груди, которая была видна из-под платья; ротик – пухлый и аккуратный; глаза – пронзительно зеленые и насмешливые. Казалось, от этой женщины должно пахнуть, как от булочки с изюмом.
Еще не дойдя до стола, а лишь приближаясь к нему, вторая женщина воскликнула:
– Хватит тереть, Магдалина. Тем более одно и то же место… В других местах протри быстренько. И помоги мне носить из дома. Вот-вот проснутся, и надо будет прислуживать при омовении. А мы с тобой еще не одеты как следует. И стол еще не накрыт.
Черноволосая Магдалина подняла задумчивый взгляд на рыжеволосую женщину и, ничего не ответив, переместилась с губкой и миской на другой конец стола. А пришедшая из дома поставила на торец корзины и стала выгружать из них широкие и пухлые хлебы, раскладывая их на равном расстоянии друг от друга.
Магдалина сперва неприязненно посмотрела на корзины, поставленные на то место, которое она так заботливо протирала, затем покосилась на хлебные буханки и строго сказала:
– Он не любит пшеничный хлеб. Он любит тонкие ячменные лепешки.
Рыжеволосая хозяйка улыбнулась, отчего веснушки запрыгали у нее возле рта.
– Мы не держим в доме дешевого хлеба. Тем более не подаем дорогим гостям.
– Я не говорю о том, что дешево и дорого. Я говорю, что Он любит пресный ячменный хлеб, а сдобный пшеничный – не любит и не ест, – возразила Магдалина.
– Что ж ты мне раньше об этом не сказала? Я бы послала купить, – вроде бы укоризненно заметила рыжеволосая, но улыбалась при этом ласково и насмешливо.
Магдалина не ответила, сосредоточенно протирая губкой оставшуюся часть стола.
– А какой хлеб любит Иуда? – вдруг, словно невзначай, спросила рыжеволосая.
– Не знаю. Спроси у него, – не поднимая головы, ответила черноволосая женщина.
– Ты же всех их кормишь, Магдалина. Давно ходишь и готовишь для них еду. Я думала, ты выучила их вкусы…
Черноволосая перестала протирать стол, бросила губку в миску с водой, подняла голову, тряхнула волосами и сердито сказала:
– Меня зовут Марией. Зачем называешь меня по прозвищу?
– Все так тебя называют, – невинно стрельнула глазами рыжеволосая.
– Повторяю, Марфа, Марией меня зовут. И все меня так называют, пока мы не приходим в Иерусалим. А тут сразу начинают называть Магдалиной. Видимо, чтобы не путать с твоей сестрицей…
Слово «сестрицей» Магдалина произнесла едва ли не с яростью.
Наступило молчание. Потом Марфа сказала:
– Прости меня, Мария. Я не знала…
– Он, между прочим, ни разу не назвал меня Магдалиной, ни здесь, ни где бы то ни было! – с гордостью объявила Мария из Магдалы.
– Прости… Я не знала, что тебе это неприятно, – сказала Марфа.
– Мне всё равно, – мрачно усмехнулась черноволосая, снова взялась за губку и вдруг сказала: – Иуда любит медовые лепешки в масле.
– Да что ты говоришь?! – изумленно воскликнула Марфа и тут же достала из корзины две медовые лепешки. – А где обычно сидит Иуда?
– Вечером, когда возлежат, у всех есть свое место. За завтраком – не так строго, и порядок иногда нарушается. Но Иуда всегда старается лечь или сесть на последнее место. С левой стороны. Если это место раньше Него не займет Андрей. И тогда Иуда располагается справа.
– Мария, ты положи эти лепешки на то место, которое сейчас протираешь. Но только дождись, чтобы стол высох. А то хлебцы намокнут, – попросила рыжеволосая и, подхватив пустые хлебные корзины, поспешила к дому – вернее, к левому одноэтажному строению, в котором, судя по всему, размещались хозяева и была кухня.
Как только она отошла, Магдалина, обмакнув губку и отжав ее от воды, направилась к тому месту, на котором только что стояли корзины, и несколько раз снова старательно протерла столешницу.
А Марфа, остановившись на пороге дома и обернувшись, насмешливо посмотрела на нее, покачала головой и скрылась в дверном проеме.
Но в следующее мгновение она вновь появилась во дворе, неся в руках два деревянных блюда: одно – широкое и большое, другое – поменьше. На большом блюде вперемежку лежали сушеные смоквы и финики, на блюде поменьше – баккуроты. Оба блюда Марфа поставила в центр стола и сказала:
– Баккуроты вчера Лазарь нарвал. Вкусные – прелесть!
Магдалина тут же взяла один баккурот в руки, повертела, понюхала, потом аккуратно положила обратно, а блюдо переставила с центра стола на тот торец, возле которого стоял стул с высокой спинкой.
Глаза у Марфы прищурились и заблестели, губы еще больше припухли.
– А как тебе Иуда? Давно хотела тебя спросить, – вдруг сказала Марфа.
– Что значит «как мне Иуда»? – спросила Магдалина, оглаживая спинку единственного стула.
– Ну, как ты к нему относишься? – уточнила Марфа.
– А как я должна к нему относиться? – спросила Магдалина, медленно поднимая на Марфу черный, глубокий и тяжелый теперь взгляд. Обычного человека такой взгляд наверняка бы смутил и заставил потупиться. Но Марфа обычной женщиной не была.
– Иуда красив, – не без вызова объявила Марфа.
– Ну и что из этого? – спросила Магдалина.
– Он красивее всех других первых учеников. Мне кажется, он даже красивее Иисуса.
На короткое время между двумя парами женских глаз возник как бы поединок: зеленые глаза угрожающе сверкали и напористо светились, а черный взгляд сначала словно отступил и поддался, а потом окружил взгляд зеленый, стал отбирать у него лучики и гасить блестки, опустошая его и точно засасывая. И когда ничего уже от вызова и насмешки в глазах Марфы не осталось, Магдалина ответила уверенно и грустно:
– Красивее Него никого нет, не было и быть не может! Смазливее – пожалуй.
Опустошенный свой взгляд Марфа отвела в сторону и обиженно заявила:
– Иуда к тебе неравнодушен. Мне кажется, он тебя любит.
– Иуда не может меня любить, – печально усмехнулась Магдалина.
– Это почему же? – оживилась Марфа, и тотчас на щеках ее запрыгали розоватые веснушки.
– Хотя бы потому, что ему нравится твоя сестрица, Мария.
– Кроме тебя, Мария всем нравится.
Марфа замолчала, словно выжидая, пока Магдалина ответит на это как бы случайно выскочившее «кроме тебя».
Но Магдалина молчала. И потому Марфа добавила:
– На тебя Иуда смотрит совсем по-другому.
– Да, по-другому, – кивнула Магдалина. – Потому что он меня боится.
– Боится?! – искренне удивилась Марфа. – С какой стати?
– Потому что я вижу его насквозь, – сказала Магдалина.
В глазах Марфы удивление быстро сменилось любопытством, и это любопытство так ярко и жарко загорелось, что белые перламутровые щечки порозовели.
– Что? Что?! Что?!! – воскликнула рыжеволосая женщина. – Что ты там видишь в Иуде, когда видишь его насквозь?!
Магдалина глянула на нее исподлобья, словно прикидывая, сказать правду или уйти от ответа. И решила сказать правду:
– Я вижу, что больше всего на свете он любит самого себя.
Марфа прищурилась и возразила:
– А ты видела мужчин, которые бы себя не любили?
– Видела, – тревожно улыбнулась ей Магдалина.
Марфа пожала плечами, отошла от стола и направилась к дому. Но с полдороги вернулась обратно и объявила, уперев руки в боки, смеясь глазами, а пухлыми губками дуясь и сердясь:
– Ничего ты не видишь в Иуде! Не видишь, что он образованный человек, с которым очень интересно бывает разговаривать. Но это не главное. Главное знаешь что?
– Не знаю, – задумчиво ответила черноволосая Мария, пристально глядя на подругу.
– Главное – он удивительно нежен. Он нежен и ласков с женщинами. В мужчине это редко встретишь… Тебе, что ли, мне объяснять?
Никаких особых изменений не произошло в Магдалине. Разве слегка дернулся левый глаз и обычно прямая спина чуточку сгорбилась. Но Марфа не обратила внимания и продолжала:
– Когда Симон меня иногда обнимает… А мы с ним уважаем это дело… Так вот, иногда, вроде бы в самый неподходящий момент, я вдруг представляю себе, как бы меня ласкал и радовал Иуда… Он наверняка не такой умелец и мастер, как Симон. Они, люди ученые, говорят, слишком умны для постели, вся сила у них в разговоры уходит… Понимаешь, Мария, иногда очень ласки и нежности хочется! Пусть не силен, пусть неловок. Я опытная женщина, быстро его научу и силу в нем разбужу. Но ласка – от Бога, и если ее нет в мужчине…
– Грех это, Марфа, – задумчиво прервала подругу Магдалина.
– Так ведь я мысленно! – с радостным бесстыдством воскликнула рыжеволосая хозяйка. – Мужу своему я ни с кем не изменяла! Даже когда он болел и не жил с нами!
– Это еще больший грех, когда мысленно, – твердо объявила Мария. – И Он однажды сказал нам, что когда прелюбодействуешь в душе…
– Грех! Грех! Знаю! Знаю! Господи, прости и помилуй! Помилуй чертову бабу и глупую грешницу! – затараторила и засмеялась Марфа и побежала на кухню.
И тут же вернулась обратно с блюдом, на котором лежали тмин, укроп, мята травинка к травинке.
– А травы зачем? – спросила Магдалина. – Он утром не употребляет. И другие ученики не берут их за завтраком.
– А Иуда – любит, – сказала Марфа. – И кто-то еще из апостолов. Не вспомню, кто.
– Нафанаил, – подсказала Магдалина. – Но он редко приходит на завтрак.
– Сейчас масло принесу. Иуда любит много оливкового масла, – сказала Марфа и никуда не ушла, осталась стоять, с любопытством разглядывая Магдалину.
– А Симон где, муж твой? – настороженно спросила Магдалина.
– Нет его, – машинально ответила Марфа, не сводя с Магдалины любопытствующего взгляда. – Говорит: неудобно спать дома с женой, когда другие ученики ночуют в шалашах и без женщин… А что ты вдруг про мужа моего спросила?
– Давно не видела, – сказала Магдалина. – С субботы, когда твоя сестрица устроила здесь представление.
– Далась тебе моя сестра! В отличие от нас, она – человек Божий!
Марфа снова ушла. И снова вернулась, на этот раз принеся две глиняные миски с жидким медом.
– Зачем так много ставишь на стол? Завтрак ведь, – сказала Магдалина.
– Теперь только вечером будут есть. Пусть как следует насытятся, – задумчиво ответила Марфа.
– Он любит дикий мед. Куском. А не тот, который ты принесла, – сказала Магдалина.
Вдруг щеки у Марфы вспыхнули, а в глазах запрыгали бурые крапинки.
– Послушай! Ты ведь молодая и здоровая женщина! Ты – страстная, я чувствую это! И мужа у тебя нет. Как ты так можешь?! – воскликнула Марфа.
Мария подняла на нее черный свой взгляд, но не обволокла им, а оттолкнула.
– Перестань, Марфа! – с тоской сказала Магдалина. – То, о чем ты уже давно хочешь спросить меня, об этом даже думать грешно. Думать страшнее, чем спрашивать!
– Боже! Я не хотела! Я и не думала! – испуганно воскликнула Марфа, отнюдь не пугаясь.
– Не ври, Марфа!
– Ты не поняла меня!
– Поняла и отвечу. Потому что ты замучишь меня своими улыбками, взглядами, вздохами! – в отчаянии воскликнула Магдалина. – Пойми ты, с тех пор, как я Его увидела и пошла за Ним, всё прежнее мое, всё плотское и греховное, словно вынули из меня! Женского ничего не осталось! Он изгнал из меня эту грязь, эту мерзость, очистил не только душу, но и тело освободил. И я перестала мучиться и мучить других. Всё, Марфа, кончено! Нет во мне теперь никакой страсти! Ты поняла меня?
– Конечно, поняла, – тут же покорно согласилась Марфа, но ее зеленые глаза так густо покрылись крапинками, что стали почти карими. – Как только посмотришь на тебя, так сразу же видно, что страсти в тебе никакой не осталось, ну, ни капельки.
– Не то! Погоди! Не то! – простонала Магдалина. – Ты редко Его видишь. А я с Ним каждый день. Я готовлю Ему еду. Стелю постель. Даю умыться. Стираю одежды. Когда Он устал, развязываю сандалии, массирую ноги и спину…
– Я поняла, поняла, – кивала головой Марфа.
– Ничего ты не поняла! Рядом с Ним не надо ласки, потому что ласка – это Он. И достаточно посмотреть на Него! Даже сзади! Даже издали!.. Ни один самый красивый и самый нежный мужчина в мире никогда не дарил и не может подарить женщине той ласки, которую дарит один Его взгляд!.. О чем ты, Марфа?! Какая страсть?! Рядом с тобой – сама Любовь! И все твои женские желания, все твои детские мечты, все жаркие сны и душные грезы – всё это мгновенно исполняется и исчезает, насытившись. Потому что ни в одном из этих снов и грез не было и частицы того счастья, того покоя, той ласки и нежности! И хочется только одного: дышать этим счастьем, этой любовью! Чтобы так было и завтра, и послезавтра. И вечно так было!.. Это невозможно объяснить.
– Ну, почему же, – улыбалась Марфа, пристально глядя на Магдалину. – Ты хорошо объяснила. Хочется греться любовью, дышать счастьем…
– Дышать вместе с Ним! – в отчаянии воскликнула Мария. – А когда Его нет, дышать тем воздухом, которым Он только что дышал и которым продолжают дышать те люди, с которыми Он шел рядом, с которыми разговаривал…
– Поняла, поняла…
– Это не страсть, Марфа, – с тоской шептала Магдалина. – Потому что страсть – жаркая и душная. В страсти, когда она тебя охватывает, хочется задержать дыхание…
Тут Марфа так радостно и одобрительно затрясла головой, что Магдалина вздрогнула и – захлебнулась словами.
– Ни слова тебе больше не скажу! – пообещала Магдалина, когда наконец обрела дыхание. – Никогда!
– Я слишком много услышала. Довольно с меня! – ответила Марфа, пронзая Марию зеленым взглядом.
– Будь ты проклята! – сказала Магдалина и вдруг ласково улыбнулась.
– Храни тебя Господь! – сказала Марфа, и лицо ее стало холодным и безразличным.
Из флигеля – не того, в который бегала Марфа, а из другого, гостевого, – во двор вышел длинный, худой и нескладный в движениях человек. Он отдал какое-то распоряжение другому человеку, который недавно еще дремал, прислонившись к притолоке, а теперь вскочил на ноги и деловито кивал головой. Длинный и нескладный направился к воротам, где его ожидал разбуженный Филиппом Гилад, а второй человек пошел в сторону навеса.
Читать бесплатно другие книги:
