Великий понедельник. Роман-искушение Вяземский Юрий
– Ханну он совершенно не интересует. Антипа его остерегается и хочет задержать. Мы внушили тетрарху, что Назарей может быть воскресшим Крестителем… Пилату о нем известно?
– Не думаю, – покачал головой Иоиль.
– Ну и хватит об этом, – сказал Левий Мегатавел.
– Обвинение в нарушении Закона, – объявил Матфания, переходя к следующему пункту. – Товарищ Руввим обвинил Назарея в многократных покушениях на Закон, и особенно – в злонамеренных и тенденциозных нарушениях святой субботы. Товарищ Ариэль возразил, что эти нарушения либо вовсе нельзя считать нарушениями, либо Назарей приводит довольно убедительные аргументы.
– Аргументы в пользу чего? – быстро спросил Иоиль.
– Виноват. У меня тут не конкретизировано, – ответил Матфания.
– А какова согласительная формулировка? – спросил Иоиль.
– По этому вопросу стороны не достигли согласия.
– А почему не согласились? – спросил Иоиль и впервые сурово посмотрел на Ариэля, словно именно он был виноват в отсутствии согласия.
– Потому что Закон не сводится к соблюдению субботы, – устало и безразлично начал отвечать Ариэль. – И некоторые правила из Закона Иисус не нарушает, а исполняет, иногда даже более ревностно, чем члены фарисейской партии. Напомню, что два года назад он, например, изгнал из Храма торговцев, чем заслужил одобрение учителя Левия Мегатавела…
Ариэль покосился на главного шаммаиста, но тот сохранял молчание и окаменелость лица. Тогда Ариэль так же спокойно и безразлично продолжил, словно подчеркивая свое безразличие:
– С точки зрения нашей школы, школы Гиллеля, лечение в субботу нужно рассматривать скорее как проявление особого Божьего милосердия, чем как отступление от четвертой заповеди Моисея…
– Ты говоришь: «злонамеренные и тенденциозные нарушения». А в чем это проявляется? – вдруг прервал Ариэля Левий. Но кому был адресован вопрос, не было понятно, так как Левий ни к кому не обратился и ни на кого не посмотрел.
Ариэль покосился на Матфанию, тот сначала посмотрел в пергамент, потом достал одну из табличек, а потом спросил:
– Можно товарищ Руввим ответит? Ведь это его формулировка.
Левий чуть заметно кивнул. И тогда Руввим скорбно и почтительно произнес:
– Известно, что Назарей может лечить одним прикосновением и даже словом. Он так и лечит обычно. Но в субботу – по крайней мере, в последнее время – он специально и, я считаю, провокационно совершает работу и исцеленных заставляет ее производить. Так, на празднике Пурим он велел паралитику ходить по городу и носить постель. На празднике Кущей он, я полагаю, злонамеренно плюнул на землю, сделал брение и этим брением долго мазал лицо больному, хотя, повторяю, было достаточно одного слова…
– Откуда ты, который в жизни не исцелил ни одного человека, откуда ты знаешь, что было достаточно или недостаточно? – устало, но твердо перебил Руввима Ариэль. – И постель, которую носил с собой паралитик, может статься, была единственным его имуществом… Ее, эту постель, наверняка украли бы, оставь он ее лежать на месте.
Иоиль, главный гиллельянец, сперва внимательно и благосклонно выслушал своевольную реплику своего младшего товарища и лишь затем сердито посмотрел на него и укоризненно сказал:
– Не надо никаких дискуссий. И надо слушать, когда говорит твой товарищ.
Иоиль посмотрел на Левия, будто извиняясь перед ним или ища его одобрения. А тот повернулся к Матфании и заговорил скрипуче и нудно, но взгляд его, по мере того как он говорил, все более и более разгорался где-то там, в своей белесой и мутной глубине.
– «А день седьмой – суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец…» Это – заповедь Моисея, и ее ни под каким предлогом, ни под каким мнением нельзя нарушать. Потому что еще до сотворения человека заповедь эта соблюдалась на небесах самим Богом и святыми ангелами Его. Потому что народ израильский единственный из всех народов был избран для соблюдения этой заповеди и этим отличен от нечестивых язычников. Разве неясно высказался пророк Иеремия, который устами Господа глаголет: «Берегите души свои, и не носите нош в день субботний и не вносите их вратами Иерусалимскими, и не выносите нош из домов ваших в день субботний, и никакого дела не делайте». Разве сын Саломифы, дочери Даврия, не был побит насмерть камнями за собирание дров в субботний день? Когда Антиох Епифан послал против нас отряды, мы молча гибли, не шевеля ни руками, ни ногами, потому что была суббота, а сражаться в субботу, оказывать сопротивление – немыслимо для настоящего иудея. Помпей взял Иерусалим, потому что вел осадные работы в субботу, и никто из правоверных защитников Священного Города не осмелился, спасая свои тела, погубить свою душу, нарушив великую заповедь. Когда Птолемей, сын Лага…
Тут словно кончился завод в Левии, взгляд его потух, а голос на прощание произнес:
– Ибо сказано: «…благословил Господь день субботний и освятил его». И тот, кто нарушает субботу, учит людей грешить. И этот грех ему никогда не простится, потому что он умножает грехи человеческие и губит народ Израиля – единственный избранный Богом народ.
За столом наступило молчание.
Нарушил его Иоиль, который, совсем закрыв правый глаз и еще шире открыв левый, торжественно произнес:
– Замечательно сказал мой брат и товарищ Левий Мегатавел! И мы эти слова глубоко сохраним в сердце! – Иоиль сделал паузу, а потом сказал, уже не торжественно, а просто и как бы виновато: – Я только вот что хочу добавить: немощен человек. Он еще более немощен оттого, что приходится ему жить среди язычников и вероотступников. И эту немощь его мы обязаны понимать и прощать, как нам самим прощает многие грехи наши всемилостивый Господь наш.
Левий повернулся к Иоилю и так сильно поджал губы, что маленький рот его почти вовсе исчез с лица. Но ничего не сказал, а Иоиль нетерпеливо воскликнул, обращаясь к согласителю Матфании:
– Дальше давай, дальше!
– По формулировке товарища Руввима, нарушая Закон и субботу, Назарей стремится усилить разногласия в партии…
– Какие еще разногласия? В партии нет, не было и не может быть никаких разногласий! – свирепо воскликнул Иоиль. – Надо, в конце концов, выбирать выражения!
– Но я зачитал слова товарища Руввима, – виновато сказал Матфания.
– И в чем ты видишь разногласия? – напустился Иоиль на Руввима, так широко открыв правый глаз, что теперь оба его глаза были одинаково открытыми.
Руввим сперва посмотрел на Левия, а потом ответил:
– Некоторые фарисеи и книжники ушли к Назарею и стали постоянными его учениками. Я насчитал семерых таких перебежчиков. Среди первых учеников Назарея – так они сами себя называют – один происходит из потомственной и уважаемой фарисейской семьи, а другой некоторое время воспитывался и учился на фарисея.
– И кто же такие? – с интересом спросил Иоиль.
– Первого зовут Иуда, но сам он себя теперь называет Фаддеем, отказавшись от собственного имени. Он сын товарища Иакова, нашего уполномоченного по Хоразину.
– Это страшная история! – воскликнул Иоиль и тотчас стал объяснять товарищу Левию: – Сын этого Иакова сначала стал бесноватым, а потом в падучем припадке выбросил из колыбели и умертвил своего собственного сына! Дело разбиралось в провинциальном синедрионе. Несчастный был оправдан, поскольку в момент совершения убийства был совершенно невменяем. Отец на десять лет удалил его из Галилеи куда-то на север или на восток… Оттуда он вернулся еще более бесноватым и сразу же вступил в компанию Иисуса… А второго, второго ученика как, ты говоришь, зовут?
– Второго зовут Иаков. Он сын Зеведея из Капернаума, который торгует соленой рыбой…
– Иаков? Сын Зеведея? – переспросил Иоиль. – А у этого Иакова есть брат?
– Его младшего брата зовут Иоанн, – подсказал Руввим.
– Иоанн! Совершенно верно! Удивительно обаятельный юноша. Я прямо-таки влюбился в него! – радостно воскликнул Иоиль и Левию стал объяснять: – У их отца лучшая в Галилее соленая рыба. Он торгует ею в Иерусалиме. Причем не на рынке, а в городе у него есть постоянные клиенты, как правило богатые и влиятельные люди… Прекрасный засол! Пальчики оближешь!.. Сперва эту рыбу доставлял мне старший его сын. Действительно, его звали Иаков. А потом появился юноша с такой улыбкой и с таким обаянием… Даже если тебе ничего не нужно, клянусь золотом Храма, ты купишь у него всё, что он тебе предложит…
Ты не знал этого Иоанна? Он никогда не приносил тебе рыбы?
Не оборачиваясь к Иоилю и туманно глядя на сидящего напротив него Руввима, Левий капризно проскрипел:
– Я не ем рыбы. Тем более соленой.
– Ах, ну да, ну да, я забыл, извини, – машинально ответил Иоиль и, еще более оживляясь, поинтересовался у Руввима: – Ну и кто еще из наших переметнулся к Иисусу?
Руввим, подозрительно глядя на Иоиля, спросил:
– А тебе, учитель, разве не известно?
Иоиль криво усмехнулся и ласково заметил:
– Ты что, не расслышал вопроса? Или я, глава школы Гиллеля, не могу о чем-то спросить председателя контрольной комиссии?
– Виноват, учитель, – быстро ответил Руввим и продолжил, смиренно потупив взор: – Докладываю: на празднике Кущей, когда в партии возникли дискуссии по поводу Назарея, представитель школы Гиллеля и член синедриона Никодим вместе с некоторыми другими членами партии – немногими, но тоже достаточно влиятельными – открыто приняли сторону Назарея. Несмотря на его клеветнические обвинения в адрес партии. Несмотря на его вопиющие притязания и богохульные заявления о себе самом… Разве эти дискуссии нельзя считать разногласиями? Разве не были они спровоцированы злонамеренными и тенденциозными действиями Назарея?
Последние слова Руввим произнес, вновь подняв глаза и глядя не на Иоиля, а на своего учителя и единомышленника Левия Мегатавела.
А тот вдруг очнулся и изрек:
– Раскол в партию никто посторонний внести не может. Мы сами вносим разброд и шатания.
– Замечательно сказано! – воскликнул Иоиль и радостно заговорил: – Но те, которых ты так мудро назвал посторонними, из кожи вон лезут, чтобы ударить по нам, так сказать, со стороны, попытаться расколоть нас на части и тем самым обессилить. Сотни лет над этим усердно трудились разные греки и не мытьем так катаньем добились того, что многие из иудеев принимают греческие имена, дома себе строят на греческий манер, греческое платье носят, на греческом языке говорят не хуже греков-язычников…
– Никодим, между прочим, – греческое имя. А Ника – языческий демон победы, – заметил Левий.
– Очень верное наблюдение, – поддержал его Иоиль и нетерпеливо продолжил: – Потом за дело взялись римляне. В цари нам поставили идумея Ирода. И пошли от этого варвара сынки и дочки, разные правители и блудливые жены их, которые лишь по виду иудеи, а по сути своей, в сердце и в душе, такие же римляне и язычники. И во много раз хуже их, потому что глянешь на римлянина – и сразу видно, что волк. А эти рядятся в овечьи одежды, и трудно их от овец отличить.
Левий молча кивнул головой.
– О саддукеях не говорю, – продолжал Иоиль. – Ирод специально привез Ханну из Александрии и сделал первосвященником, чтобы и Храмом отныне управляли отступники и предатели!
Иоиль замолчал, тяжко вздохнул и воскликнул, левым тревожным глазом обводя по очереди всех сидящих за столом:
– Что я вам рассказываю, будто сами не знаете?! Фарисеи теперь – единственный оплот веры! Партия – единственная надежда Израиля! Сегодня, как никогда, нам нужны сплоченность и единство перед лицом внешних врагов – лукавых, сильных и хищных!
– Правильно говоришь, – сказал Левий Мегатавел и впервые посмотрел на Иоиля так, как смотрят нормальные люди: видя, узнавая и оценивая.
Иоиль же вдруг выхватил из блюда беленький баккурот, поднес его сперва к одному, потом к другому глазу и горестно воскликнул:
– Ну и каков плод?!
Все посмотрели сначала на баккурот, потом на Иоиля.
– Не понял, – сказал Левий Мегатавел.
– Цель наметили. Группу создали. Лучшие силы привлекли! – тряс баккуротом разгневанный Иоиль. – И что мы имеем в итоге? Где обвинения, которые мы могли бы выдвинуть против Иисуса? По первому обвинению выходит, что он великий целитель.
По второму – что он нарушает священную субботу, но так ее нарушает, что бесноватые перестают бесноваться, сухорукие исцеляются, паралитики встают и ходят, а врожденные слепцы прозревают. И люди не возмущаются, не хватаются за камни, чтобы побить нечестивца, а следуют за ним, как овцы за опытным пастухом…
– Опять не понял тебя, – сказал Левий, и взгляд его стал гаснуть и настораживаться.
– Я доложил, а вы выслушали только часть формулировок, – испуганно произнес Матфания.
– Читай другие, – велел Иоиль и бросил баккурот обратно на блюдо.
– Согласились на том, что некоторые из высказываний Назарея порочат партию и клевещут на нее.
– Ну и кому это интересно?! – воскликнул Иоиль. – Нас разве любят в синедрионе? Нас что, хвалят римляне? Нас каждая вшивая собака ненавидит и скалит на нас зубы!
Заявив это, Иоиль обернулся к Левию, а тот хотя уже выключился и не желал реагировать, но на «собаку», похоже, счел нужным кивнуть.
– Дальше читай, – велел Иоиль.
– Товарищ Руввим обвинил Назарея в том, что он действует силой бесовской. А товарищ Ариэль… – Матфания замолчал и испуганно покосился на Левия Мегатавела.
– Что Ариэль?! – властно спросил Иоиль.
– Товарищ Ариэль… утверждал, что Назарей действует божест венной силой, и, может быть, даже Духом Святым, потому что сила его поразительна.
– Ну вот! Я же говорил! – вскричал Иоиль, и от волнения оба глаза его раскрылись, а длинный и кривой рот словно выпрямился и встал на место. – Оказывается, наш противник действует против нас одновременно силой сатанинской и Духом Святым!.. Ну, вы даете, работнички!
Матфания и Руввим стыдливо потупили глаза. И лишь Ариэль тоскливо и скорбно посмотрел прямо в глаза Иоилю, своему учителю.
– Ты что-то хочешь сказать, Ариэль? – быстро спросил его Иоиль.
– Нет, пока ничего не хочу, – глухо ответил тот.
– Я не понимаю, куда ты клонишь, Иоиль, – вдруг детским голоском заговорил Левий Мегатавел. – Ты хорошо и правильно говоришь о единстве, но на практике отвергаешь наши обвинения и хочешь показать, что единства нет и, стало быть, нет и обвинений. Но как же их нет, брат мой? Назарей нарушает Закон, нарушает субботу, поносит фарисеев и книжников – честь и совесть народа иудейского. Разве всё это, вместе взятое, не проявление бесовщины и силы сатанинской? По-моему, вполне достаточно, чтобы обвинить его и примерно наказать. Тем более что на малом синедрионе…
– Согласен с тобой! Совершенно с тобой согласен! – Иоиль ревностно повернулся к Левию и, похоже, от полноты чувств даже хотел обнять его, но вовремя одумался. – Для нас – достаточно, чтобы вывести за черту Города и побить камнями. Но нам надо так обвинить, чтобы с нашим обвинением согласился синедрион, согласились римляне, чтобы нас поддержал народ!
– Тем более что на малом синедрионе, – продолжал прерванную мысль Левий Мегатавел, – две недели назад первосвященник Иосиф Каиафа во всеуслышание заявил, что пусть лучше один Назарей умрет за людей, чем весь народ от него погибнет и римляне нами овладеют.
– Тебе только эти слова передали. И передали не совсем правильно, – возразил Иоиль. – Рассказываю тебе, потому что я там присутствовал и по твоей просьбе доложил присутствовавшим членам синедриона. Их там, между прочим, немного собралось, человек двадцать, не более. Я, как ты просил, рассказал им и о воскресении Лазаря, и о тех чудесах, которые творит Иисус Назаретянин. Они спокойно и довольно скептически меня выслушали, и по их лицам я понял, что почти никто из них не поверил в то, что я им описывал.
Тут встал Амос, начальник храмовой стражи, и рассказал синедриону, что на празднике Кущей ты, оказывается, уже просил его задержать и допросить Назаретянина. И он послал за ним стражников. Но те не стали его задерживать, потому что, по их словам, никаких беспорядков Иисус тогда не чинил, а произносил мирные проповеди, которые пристойно и спокойно слушал народ. Так говорил Амос.
А после него стали выступать другие члены синедриона. И один из них вдруг вспомнил об Иоанне, сыне Захарии, которого народ называет Крестителем и которому Ирод Антипа, чтобы угодить блудливой Иродиаде, противозаконно и без санкции римских властей отрубил голову. Убийство это, говорил докладчик, не только оскорбило и разозлило Пилата, но и сотворило из этого полусумасшедшего Иоанна Крестителя героя и народного мученика. Ибо всем известно, как мы, иудеи, не любим живых и как радостно готовы вознести до небес мертвых, которые уже не представляют для нас никакой опасности, не стыдят нас и не обличают, а мы можем вложить им в уста и приписать им всё, что нам захочется… Этого он, конечно, не сказал…
Но следом за ним многие стали брать слово и выступать в том ключе, что римлян ни в коем случае нельзя злить, что народ надо держать в узде и не поставлять ему новых пророков и смутьянов, ибо время сейчас очень опасное. Ведь кесарь Тиберий, который в одночасье изгнал из Рима тысячи иудеев, запросто может велеть своим войскам и нас изгнать и выслать на ту же самую Сардунию или Сардию – точно не помню, как называется этот остров с гиблым климатом…
– Сардиния, – тихо подсказал Ариэль.
– Да, Сардиния, – кивнул Иоиль. – Пустые были выступления. Но эти саддукеи, как ты знаешь, обожают пустословие. И чем большую чушь несут, тем сильнее возбуждают себя и распаляют свое красноречие. И вот, первосвященник, который сидел со скучающим видом и боролся с зевотой, вдруг ни с того ни с сего распалился, встал и пропел… Ты знаешь его бархатный бас – единственное достоинство этого ничтожества! Встал и пропел: «Вы ничего не понимаете! Нам лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели весь народ погиб!» А потом сел без всяких комментариев. И все замолчали, потому что никак не могли взять в толк: зачем он это сказал, кого имел в виду, почему этот кто-то должен умереть и почему, если он не умрет, народ должен погибнуть? «Чтобы один человек умер за людей» – я точно помню его слова. Потому что, когда заседание окончилось, в кулуарах начались обсуждения и догадки. И одни говорили, что Иосиф имел в виду несчастного Крестителя, который умер якобы за народ. Другие утверждали, что первосвященник имел в виду Антипу, потому что, дескать, если его убрать с дороги, то наши отношения с Пилатом наладятся. Третьи заявляли, что прежде всего надо удавить Иродиаду – источник всех интриг, подлостей и мерзостей… О Назаретянине никто и не вспомнил.
– Но в конце заседания синедрион всё же принял постановление о задержании Назарея, – возразил Левий Мегатавел.
– «Синедрион принял», – усмехнулся Иоиль. – Ты меня просил об этом, дорогой Левий, а для меня твоя просьба дороже любого приказа… Когда первосвященник собрался уже закрыть заседание, я потребовал слова и, обращаясь к членам синедриона, стал настаивать на том, чтобы Иисус Назаретянин все-таки был задержан и допрошен синедрионом. И первосвященник Каиафа как-то странно посмотрел на меня, а потом кивнул и махнул рукой: дескать, ладно, согласен, пусть арестуют и доставят. И я, памятуя о твоей просьбе и зная, как у нас это делается в синедрионе, сразу же подошел к Амосу и сказал ему: «Ты видел – первосвященник согласился, а другие члены синедриона не стали возражать? Так вот, оформи постановление и пошли стражников. Небом клянусь, я не отстану от тебя, пока ты не доведешь дело до конца». И Амос мне ответил: «Будь по-твоему, Иоиль. Но вы со своей стороны подготовьте приличные обвинения, потому что за чудеса и воскрешения из мертвых мы на моей памяти никого еще пока не задерживали и не судили…» И очень ехидно он это сказал, брат Левий.
Левий молчал и смотрел в вечность, как смотрят египетские истуканы.
Заговорил Матфания, который всё время, пока Иоиль рассказывал о заседании малого синедриона, что-то озабоченно искал и в пергаменте, и в восковых дощечках.
– У нас остались еще обвинения в богохульстве, – объявил он с тихой надеждой в голосе.
Иоиль ему не ответил – лишь улыбнулся и грустно вздохнул. Но Матфания эту улыбку и этот вздох принял за разрешение говорить:
– Назарей утверждал, что носит на себе печать Бога, что Бог послал его судить людей, что все Писания о нем свидетельствуют, что все мы должны его чтить, так как он якобы великий пророк и сын Божий, что тот, кто поверит в него, получит жизнь вечную.
– Достаточно, чтобы нам обвинить, – тихо сказал Левий Мегатавел.
Иоиль покачал головой и спросил зачем-то у Ариэля:
– А ты что думаешь?
– Товарищ Ариэль никак не комментировал обвинения в богохульстве, – доложил Матфания, так как Ариэль молчал.
– У вас что, нет собственного мнения? – обиженно и капризно спросил Левий, судя по всему, обращаясь теперь к обоим представителям школы Гиллеля.
– Мнение у меня есть, – тихо и печально отвечал Ариэль. – Если обвинять Иисуса в богохульстве, то, на мой взгляд, следует опереться на одно его заявление, которое он сделал на празднике обновления Храма.
– Какое заявление? – почти хором спросили Левий и Иоиль.
– «Я и Отец – одно», заявил Иисус.
– И где ж тут богохульство? – удивился Иоиль.
– В последнее время Иисус называл Бога своим отцом! А тут он сказал: «Я и Отец – одно!» И еще сказал: «Я – от начала Сущий!» Он себя провозгласил Богом! К чему нам другие обвинения, после того как сын плотника из Назарета вдруг объявил себя Богом? На празднике. В Храме, – печально пояснил Ариэль.
– А кто слышал это заявление? – быстро спросил Левий.
Матфания и Руввим молчали. И снова заговорил Ариэль:
– Я слышал. И трех свидетелей имею. В любой момент готовы подтвердить.
– Что ж ты молчал на рабочей группе?! – с досадой воскликнул Руввим.
На сморщенном лице Левия Мегатавела появилась растерянная и виноватая улыбка – так улыбается ребенок, только что сломавший любимую игрушку.
– Молодец, Ариэль. Лучшего моего ученика за пояс заткнул, – сказал Левий.
Иоиль же нахмурил брови, взял со стола несколько баккуротов, отправил себе в рот и вдруг так весело расхохотался, что один из баккуротов выпал у него изо рта, и он поймал его над столом мгновенным движением ладони.
– Объявил себя Богом – прекрасно! – восклицал и смеялся главный гиллельянец. – Богохульство – то, что нам нужно! Тут обе школы согласятся и поддержат. Тут даже Никодиму с его ренегатами не найдется, что возразить. Потому что Богом себя объявлять – извините, дорогие товарищи!.. Даже Мессия, сын Давидов, обещанный и посланный Господом, никогда себя с Богом не сравнит. Ибо он сын Божий лишь в том смысле, в котором все мы, преданные Закону и правоверные иудеи, можем считать себя сынами Божьими и избранным народом Его… «Я и Отец – одно» – еще не самое яркое выражение. Хотя нам с вами совершенно ясно, что Отцом он называет Бога, но какой-нибудь Никодим всегда может сказать: «Простите, в вашей цитате не видно, что он о Боге говорит, а не о своем человеческом отце». Но выражение «Я – от начала Сущий» всех убедит, потому что это стопроцентное богохульство и криминал. А потому заслуживает самого сурового наказания.
– Какого наказания? – тихо спросил Ариэль и посмотрел почему-то на Левия.
– Интересный вопрос, – сказал Иоиль и тоже повернулся к Левию. – По Закону, если будет доказано богохульство, его следует побить камнями. Но времена изменились, и, честно говоря, я уже не помню, когда в последний раз официально использовалась эта казнь… Я не беру случаи народного самосуда…
Левий молчал и внимательно разглядывал Ариэля. А главный гиллельянец вдохновенно продолжал:
– Я убежден, что окончательную формулировку обвинениям должен придать товарищ Левий Мегатавел – крупнейший в Иерусалиме знаток законодательных правил и процедур. И он же должен предложить наказание… Или, впрочем, стоит отдать этот вопрос на усмотрение синедриона и тем самым стимулировать его активность… Об этом надо хорошенько подумать, ибо тут имеются свои подводные камни… У нас есть время.
– У нас нет времени, – тяжко вздохнул Ариэль.
Иоиль на него покосился и тут же продолжил рассуждения:
– До Пасхи синедрион наверняка не станет заниматься делом Иисуса. Зачем накануне праздника вызывать в народе ненужное напряжение? Да и не надо его сейчас арестовывать. Пусть себе проповедует. Вдруг еще что-нибудь намелет на нашу мельницу… Из Города мы его теперь ни за что не выпустим, а после праздника арестуем. И, если всё мы сделаем правильно, полагаю, тюрьма ему будет обеспечена.
– Да нет же, как вы не понимаете?! – вдруг воскликнул Ариэль. С тоской и ужасом взглянув на Иоиля, а потом на Левия Мегатавела, он шепотом произнес:
– Назарей должен исчезнуть. Лучше сегодня же вечером… Его ни в коем случае нельзя оставлять в живых до Пасхи!
Иоиль растерялся и, судя по всему, вполне искренне опешил от неожиданности.
А Левий, уже ласково глядя на Ариэля, осторожно спросил:
– Ну и как ты предлагаешь его… обезвредить?
– Как угодно… Не знаю… Убить… Отравить…
– Ты спятил, Ариэль! – вскричал Иоиль. А Левий Мегатавел задумчиво произнес:
– Отменное рвение. Странно такое обнаружить в человеке, который, как мне известно, долгое время защищал Назарея и, как мы только что слышали, считает его великим целителем, вдохновенным пророком, едва ли не…
Левий Мегатавел не успел договорить, потому что ужасный грохот сотряс горницу. Где-то в вышине будто треснула скала и, падая, разлетелась на множество камней, которые градом обрушились на крышу дома.
Матфания вздрогнул, дернул левой рукой, задел одну из восковых дощечек, и она слетела со стола на пол.
Руввим втянул голову в плечи и вдруг насмешливо улыбнулся.
Ариэль с опаской покосился на потолок.
Туда же посмотрел Иоиль и выхватил из блюда сушеный финик.
Ни малейшего движения не произошло ни в лице, ни в фигуре Левия Мегатавела.
– Это гром, – безразлично произнес он. – Где-то рядом ударила молния… Наверно, пришла гроза…
Глава четырнадцатая
ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА
ТРИ ПЕРИСТЫХ облака, пришедшие с запада, ушли уже на восток и скрылись за Иерихонскими горами. А те облака, которые им пришлось пересечь, тоже либо ушли на север, либо растеклись и рассеялись. И небо над долиной Кедрона теперь было мутным, но безоблачным. И с этого неба вдруг грянул гром и рассыпался камнепадом между склоном Масличной горы и стеной Города.
Миновав мост, процессия двигалась по правому берегу потока в сторону Овечьих ворот.
Шли теперь так.
По-прежнему впереди выступали Зилот и двое как бы охранников. Но Малого теперь оттеснили от Иисуса, и он шел во втором ряду. А слева от Иисуса с суровым и озабоченным видом шагал Петр, то и дело тревожно взглядывая на Учителя и как бы пытаясь заслонить его от опасности, подхватить и поддержать, если Он вдруг случайно оступится.
Справа шел Иоанн, почти касаясь Его плечом и неотрывно глядя в лицо Иисусу лучистыми детскими глазами.
Дальше, как сказано, шел Малый.
За ним, страдая взглядом, в одиночестве шел Иаков Зеведеев.
Затем – группа из четырех человек: Матфей, Фома, Толмид и Иуда.
За ними – Андрей и Филипп.
ФИЛИПП объяснял Андрею:
– Тут, понимаешь, пришли Магдалина и Марфа, и я стал на них смотреть. Сперва на Марфу и Марию Клеопову. Никак не могу привыкнуть! Они ведь, кажется, близнецы.
– Нет, погодки, – сказал Андрей. – Но кто из них старше, Марфа или Мария, к сожалению, не помню.
– Не важно! – воскликнул Филипп. – У них одинаковые фигуры. Одинаковые черты лица, если не считать разреза глаз и формы рта.
– Если разный разрез глаз – это уже разные лица, – улыбнулся и возразил Андрей. – А у них и цвет глаз разный. И рты у них разные. И одна темная, а другая светлая…
– Вот я и говорю! – перебил его Филипп. – Какие различные формы способна принимать одна и та же женская красота! Всякий раз этому удивляюсь и глаз не могу оторвать!
Весело и добродушно с высоты своего роста глянул Андрей на толстого и приземистого Филиппа и заметил:
– По-моему, это разная красота, если женщины разные.
– Красота всегда одна и едина! Лишь проявления ее многообразны!
– Тебе виднее, ты философ. А я в красоте не шибко разбираюсь. В женской тем более, – улыбнулся Андрей.
– А тут еще одна форма красоты явилась! Я имею в виду Магдалину. Она, в общем-то, не так уж и красива от природы. И некоторые, может быть, скажут: а что в ней красивого? Рот – слишком крупный и чувственный. Глаза – темные и круглые. Волосы чересчур черные. И на их фоне слишком белая кожа – матовая, как слоновая кость…
– Магдалина – красивая женщина. И ты сейчас красивую женщину описываешь.
– Я не о том, Андрей! – нетерпеливо воскликнул Филипп. – Я говорю, что все три женщины, когда они приближаются к Иисусу, словно преображаются и как бы освещаются изнутри совершенно особой и поразительной Красотой, которой их наделяет, которую им дарит Учитель. И Марфа исполняется красотой деятельной и кипучей, так что уши закладывает от энергии, которую она излучает. Мария, наоборот, словно уходит в себя и там, в глубине ее рождается тихий и трепетный свет, ласковый и печальный… Будто лампаду зажгли в горнице. И горница эта чистая, белая, прибранная, но в ней вот-вот должно произойти несчастье или уже произошло… И эту грядущую скорбь лампадка освещает и как бы заранее оплакивает, о ней теплится и дрожит…
– Красиво говоришь, – вздохнул Андрей. – А Магдалина?
– Что Магдалина? – как будто не понял Филипп.
– Ты только двух женщин описал. А про третью забыл. Что с Магдалиной происходит?
Филипп помолчал и вдруг всполошился:
– Ты сбил меня своими вопросами! Я не про женщин. Я хотел спросить… То есть я начал тебе рассказывать, что когда мы остановились на вершине, на той площадке, на которой мы всегда останавливаемся и смотрим вниз на Город, потому что такая красота открывается взгляду, что невозможно не остановиться и не насладиться… А потом подошли женщины, и я стал любоваться ими… И вдруг услышал, как кто-то из учеников воскликнул: «Учитель! Учитель плачет!..» А я и не видел – я в другую сторону смотрел. А когда обернулся, Он уже со всех сторон был облеплен учениками.
И я не мог к Нему протолкнуться… Ты случайно не видел? Он действительно плакал?! – спросил Филипп.
Андрей сперва посмотрел в небо, прищурился и наморщил лоб, затем тряхнул головой, разгладил лоб, глянул на Филиппа и, похоже, собирался ему ответить. Но Филипп уже сам говорил:
– Понимаешь, все говорили по-разному. Фома утверждал, что видел только несколько слез. Они, дескать, набухли у Него в глазах и выкатились на щеку одна за другой. При этом Учитель ничего не сказал… Я расспросил Иуду, и тот сказал, что Учитель плакал навзрыд, что слезы ручьями текли по его лицу. И тоже молчал… А Матфей утверждал, что Он произнес какие-то скорбные слова, но слов этих Матфей не расслышал, и очень жалеет, что стоял далеко и не смог записать, что Он говорил… На развилке я догнал Малого, обратился к нему с тем же вопросом. А он как набросился на меня: «Кто тебе сказал, что Он плакал?! Пророк никогда не плачет! Враги Его будут плакать – это точно! Кровавыми слезами будут рыдать! Когда придут рати, окружат их со всех сторон, разграбят и разорят, жен и детей перебьют и камня на камне не оставят!..» При этом он так страшно глянул на меня, словно я и есть главный враг Иисуса Учителя.
– Прости его. Он добрый человек. Но часто бывает несдержанным… Он очень любит Иисуса, – сказал Андрей.
– Бог с тобой, я ни на кого не обижаюсь. Я просто пытаюсь узнать, как было на самом деле… Ты-то что видел?
Андрей снова наморщил лоб и вновь посмотрел на небо. А затем обернулся и крикнул:
– Лукан! Подойди к нам, пожалуйста!
И тотчас от шеренги учеников отделился и стал догонять апостолов молодой человек, одетый по-иудейски, но лицом похожий на грека.
– Ты звал меня, брат Андрей? – учтиво спросил он.
– Лукан, расскажи брату Филиппу, что сказал Господин наш, когда заплакал на горе.
И юноша стал рассказывать с тем легким, но всегда заметным акцентом, с которым обычно говорят люди греческого происхождения, даже если они родились в иудействе и греками себя не считают:
– Господин обратился к Городу и сказал: «Если бы и ты, Иерусалим, хотя бы сегодня узнал о том, что служит миру твоему! Но и сейчас это скрыто от глаз твоих. Посему настанут дни, когда враги окружат тебя, обложат окопами, разорят тебя, убьют детей твоих и камня на камне в тебе не оставят. За то, что ты не узнал времени посещения твоего…» Я хорошо слышал и точно передаю вам слова Господина, – добавил юноша.
– Да, память у Лукана отменная, – подтвердил Андрей.
– И Он плакал?
– Плакал, брат Филипп, – сказал Лукан.
– Значит, Малый тоже слышал, – задумчиво произнес Филипп. – И поэтому вдруг заговорил про какие-то рати, осаду и гибель города. Он цитировал мне Учителя… Но Малый утверждает, что Он не плакал! – вдруг с досадой воскликнул Филипп.
– Плакал, брат Филипп. Я видел, – повторил молодой человек.
– На Лукана можно положиться. Он памятливый и внимательный, – сказал Андрей и бережно погладил юношу по плечу огромной своей ручищей.
Филипп чуть приподнял плечи, втянул в них голову и тоскливо прошептал:
– Не понимаю.
– Я тоже сперва не понял, – признался Андрей и участливо посмотрел на Филиппа. – Но, пока мы шли, стал расспрашивать, собирать мнения.
– Не понимаю, почему сегодня? – сказал Филипп.
– Матфей говорит, что в древних пророчествах эти осады и разрушения предсказаны. И некоторые уже сбылись. А некоторые вроде бы только еще ожидают…
– Я только один раз видел Его плачущим, – не слушая, проговорил Филипп. – Когда умер Лазарь. Но тогда все плакали. Тогда было о чем скорбеть!
– Иуда, – продолжал Андрей, – Иуда, который шел рядом, обратил внимание на то, что Господин наш сказал «и ты»… «И ты» – значит, не только Иерусалим, не только город, но и кто-то другой. Может быть, это о нас речь. Мы тоже ничего не знаем. «Сокрыто от глаз наших». И заплакал Он, потому что жалко нас стало. А может быть, и Себя самого жалко… Так Иуда считает…
– Плакать сейчас, когда вокруг такая Красота, такой Свет!.. Когда приблизилось Царство Божие! – воскликнул Филипп. А Андрей сказал:
– Фома знаешь как понял? Когда Лукан пересказал ему слова Господина нашего, потому что Фома их не слышал, Фома обратил внимание на выражение «…что служит миру твоему». Только вера служит миру. Вера приносит плод. Без веры всё бесплодно. Бесплодна была смоковница. И вот, взглянул Господин наш на Город и увидел, что он тоже бесплоден, потому что нет в нем веры… Так Фома понимает.
Чем дальше Андрей говорил, тем больше как бы приосанивался и исполнялся достоинством, из деревенского увальня превращался в эдакого степенного толковника и проповедника.
Филипп перестал бормотать и вскрикивать и с тоской посмотрел на Андрея.
– А сам ты как думаешь, Андрей? – спросил он.
– Ты знаешь, я не люблю высказывать мнений, пока не посоветуюсь с братьями, пока не узнаю, что они думают и как понимают, – чинно отвечал Андрей. – Прав справедливый Фома: без истинной веры всё рано или поздно засохнет, или разрушится, или погибнет.
Прав мудрый Иуда, который зрит слепоту каждого из нас по сравнению с Господином нашим Иисусом Христом… Но вместе – мы сила, Филипп! Тяжелый невод ни один силач не вытянет. Но три человека оторвут его ото дна. Десять человек подтащат к лодке. А сто человек… гору могут свернуть сто человек, если с верой и усердием примутся за дело! И время посещения узнают, если с молитвой и сообща будут ждать его и думать о нем… «За то, что ты не узнал времени посещения твоего». По убогости моей, эти слова Господина нашего показались мне самими таинственными и самыми главными… И ты так прекрасно, так мудро сейчас сказал, Филипп: Красота и Свет… Стало быть, приблизилось Царство Божие!
ТАК, беседуя, подошли они к Овечьим воротам.