Игра слов Лекух Дмитрий
Но почему-то – совершенно не испугался.
Просто настолько удивился, что тут же разлил и по третьей половинке, после которой началось уже самое форменное безобразие: движения птичьего старикана были по-прежнему резки и бессмысленны, а вот его невнятное бормотание, наоборот, становилось с каждой минутой все более четким и структурированным.
Сумасшедший длинноволосый цыганский дед читал нечаянному ночному столичному гостю хорошие русские стихи.
Причем – на самом что ни на есть русском языке.
И на каком русском!
Да что там язык…
…Даже сквозь плотную мутную вату высушенного алкоголем Вовкиного головного мозга начинало пробиваться неминуемое осознание того медицинского факта, что этот птичий старикан читает стихи какого-то великого, – по настоящему великого! – русского поэта, которого он, Вещевайлов, часами способный декламировать по памяти свои и чужие тексты, – просто тупо не знает.
А такого не могло быть, поскольку не могло быть никогда: стихи были Вовкиным хлебом и постелью, они были вином, которое он пил, воздухом, которым он дышал.
И поэтому он был способен читать их везде: даже в сортире плацкартного вагона пассажирского поезда Махачкала – Москва, само пребывание в котором могло приравниваться к настоящему трудовому или боевому подвигу.
Потому как требовало от ехавшего этим поездом простого советского человека нереального мужества и героизма.
Просто – жизнь как свершение.
Там даже дагестанцы задыхались, что уж про остальных-то говорить?!
Если только про то, что в нашей жизни – всегда есть место настоящему подвигу…
Я вот, к примеру, как человек абсолютно негероический, тогда всю дорогу старался туда просто тупо не заходить, предпочитая мочиться в тамбуре. Предварительно за каким-то хером выпросив у сходящей с ума от жары и испарений молоденькой дагестанской проводницы универсальный ключ от вагонной двери.
Ну, чтобы, значит, по дурацкой столичной привычке, прямо на пол не гадить.
Девушка, конечно, немного поудивлялась, – но ключ все-таки дала.
И правильно.
На фиг он ей самой-то, этот ключ?
Особенно, если эта самая дверь, по причине давно и безнадежно сломанного замка, все одно никогда не запирается?!
Там еще раньше, говорила несчастная дагестанская девушка, – проволочка была такая специальная, ею ручку прикручивали, чтобы никто случайно на ходу не выпал.
Потом и она пропала.
Спиздил кто-то, наверное…
…Можете себе представить, каким в этом вагоне был туалет?!
Ага.
А Вещевайлов мог там читать стихи!
Понимаете?!
И – ладно еще, если б хорошие.
Так ведь нет!
Он там тощий сборничек Игоря Волгина изучал, – помните, я вам про этого, так сказать, поэта, в предыдущих главах докладывал?!
Ну, мой бывший репетитор.
Параллельно – глава литературного объединения «Луч» Московского Государственного Университета.
Не хрен собачий.
Вот Вовка и готовился, так сказать, к встрече с любимым руководителем любимой университетской поэтической студии.
Я б на месте Игоря Леонидовича обиделся, врать не буду.
Особенно на фразу «любую субстанцию надобно постигать в соответствующем ей антураже».
Гностик, твою мать.
Философ, можно сказать, античный.
Любомудр.
Ага.
Недоделанный…
…А тут – совершенно точно «большие стихи».
А он их – ни ухом, ни рылом.
Да быть такого не может!
Начал прислушиваться…
Нет.
Незнакомый текст.
Ни разу не сталкивался.
А вот манера…
Нет, даже не манера чтения, манера самого стихосложения, сложения слов в строчки, словописания: тяжелая, крутящаяся, перетекающая, как река, записанная словами, – изящная и «черноземная» одновременно…
У Вовки мелькнула безумная мысль.
Нет: не может быть!
Он прокашлялся.
Птичий старик остановился, внимательно вглядываясь в игру живых бликов костра на лице случайного гостя своими безумными влажными глазами.
– Сестры, тяжесть и нежность, – начал Вовка хриплым от волнения голосом, и старик – сразу затанцевал, замахал руками-крыльями, завыкрикивал слова продолжения…
- …одинаковы ваши приметы.
- Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
- Человек умирает, песок остывает согретый,
- И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
И – вдруг остановился выжидательно…
…Вовка, холодея, продолжил:
- – Есть иволги в лесах, и гласных долгота…
Старик презрительно фыркнул.
Было ясно, что текст ему стопроцентно знаком, но вот – почему-то сегодня не нравится…
Не канает.
Ага.
– Куда мне деться в этом январе? – робко вздохнул Вещевайлов.
На этот раз старик оказался – куда более благосклонен.
Он – даже не продолжил за Вовкой, а начал с самого начала.
- Куда мне деться в этом январе?
- Открытый город сумасбродно цепок…
- От замкнутых я, что ли, пьян дверей? —
- И хочется мычать от всех замков и скрепок.
- И переулков лающих чулки,
- И улиц перекошенных чуланы —
- И прячутся поспешно в уголки…
…Старик неожиданно остановился.
Посмотрел в Вовкину сторону еще более безумными глазами.
А потом – заплакал и убежал.
– И выбегают из углов угланы, – ошарашенно закончил за него Вещевайлов и немедленно отправился на поиски хотя бы одной живой души, которая ему всю происходящую муть хоть немного бы да объяснила.
А то ведь – так и умом недолго тронуться…
Не дело это, господа, – чтобы вот так.
Ой, не дело…
…Надо сказать, что Вовка, естественно, перед тем, как отправиться на поиски живых душ, судорожно дохлебал остатки содержимого бутылки, а потом, обыскав стоящий неподалеку стол, обнаружил там еще одну, почти что нетронутую.
Так что поиски происходили уже в более комфортном, хоть и слегка встревоженном душевном состоянии.
И, разумеется, – просто не могли не увенчаться успехом.
Насчет живых душ было, конечно, непросто, но вот родственную Вовка – отыскал.
В лице довольно чутко спящего молодого цыгана Эдика.
Напоил его трофейной Массандрой и, типа между делом, поинтересовался насчет странного старика.
– А, – неожиданно огорчился будущий столичный артист, – ты деду Ёсе вина наливал, да?! Ай, напрасно! Ай, долго не успокоится! Он что, убежал, да?!
– Убежал, – подтвердил вконец растерянный Вещевайлов. – Меня ж никто не предупредил, понимаешь?!
Но Эдик укоризненно цокал языком.
Качал головой.
Бурчал себе что-то под нос, не по-нашему…
– Хорошо еще, что убежал, – неожиданно выдохнул. – А то бы весь табор своими криками перебудил. А так проплачется где-нибудь за терриконами, да придет к утру. Никуда не денется, когда жрать-то захочет…
Вовка уселся на валяющееся неподалеку бревнышко, вздохнул, отхлебнул из отобранной у молодого бутылки.
Снова вздохнул, на этот раз – закуривая.
– А кто он такой, – выпускает клубы дыма, образующие в отблесках полупогасшего костра зловещие красно-серые узоры, – этот ваш дед Ёся? Странный он…
Цыганенок тоже вздыхает, встает, накидывает на плечи телогрейку, усаживается рядом с Вовкой, отбирая у него бычок на предмет докуривания.
Вовка в принципе – не возражает.
– Да бог его знает, – выдыхает в стылое осеннее небо свою порцию зловеще волнующихся клубов. – Давно у нас живет. Старики говорят, еще до войны прибился. Он больной, ты же видишь. А старые цыгане верят, что больной с богами говорит напрямую, его обижать нельзя. Вот и живет…
– С какими богами разговаривает? – почему-то неожиданно уточнил Вовка. – С вашими? Или так, вообще?
– Почему с нашими? – удивился в ответ Эдик. – Со своими. Любой человек только со своими богами говорить может. А какая разница, слушай, – вашими, нашими?! Он и своим богам пожалуется, – никому мало не будет. Они ж хоть и его, но – все равно боги…
– Да ну тебя, – махнул рукой Вовка и потянулся за пазуху за своими волшебными папиросами.
А наутро, когда они с приятелем проснулись, цыгане уже собрались и куда-то ушли, так что Вовка так до сих пор и не понимает, было ли это все с ним на самом деле, или так – по обкурке почудилось…
– Хорошая, – усмехаюсь одной стороной лица, – история. Только что выдумал или домашняя, так сказать, заготовка?
На его лице, разумеется, – никакого разочарования.
Только искристое веселье да закатное московское солнце в почти черных на ярком свету зрачках.
– А какая, – смеется, – Дим, разница?! Жизнь – это всего лишь игра слов. Или, по-другому, – всего лишь повод для литературы. Знаешь, кто сказал? Ионеско! И я ему верю, понимаешь!
Я кривлюсь.
Я слишком хорошо помню тот жухлый кустик чахлой горной травы, за которым лежал мертвый Лешка.
А я старательно вжимал щеку в плоский горный камень и видел, как скапливается на его острых, изломанных стрелках, зеленоватых только изнутри и все более жухлых к краям, прозрачная капля воды.
И как медленно начинает свой путь сверху вниз, чтобы достичь дна как раз в тот миг, когда туман уползет, между двух каменных зубцов блеснет встающее солнце, и за нами наконец-то придут шумные и самоуверенные вертушки.
Такие дела.
– Ты неправ, – разливаю по стаканчикам остатки коньяка, – ты даже не представляешь, насколько ты неправ, Вов. Ни одна самая великая история, ни одно, даже самое великое стихотворение не стоят ни одного мига простой живой жизни. Понимаешь, – творцы у этих вещей немного несравнимы, Володь. Я бы даже сказал, – несопоставимы. Такие, понимаешь, дела…
Вовка хмыкает, деловито опрокидывает стаканчик.
Выдыхает.
– Херня это все, – усмехается, – Дим. Это обычный депрессняк, это скоро пройдет. Не может не пройти, по-любому. Потому как в таком состоянии, конечно, можно жить, но – нельзя писать стихов. И какой тогда смысл жить?!
– А я и не пишу их больше, – говорю про себя, не повторяя слова вслух, чтобы потом тупо не спорить с Вещевайловым.
Оно мне надо?!
Спорить, объясняться: что, почему, зачем?
Слушать всю эту шелуху.
Просто не пишу, и все.
Не хочу.
Точка.
Не многоточие, а именно точка.
Потому как если не хочу, то, значит, – точно не буду…
В тексте главы использованы стихи Осипа Мандельштама. Место захоронения Осипа Эмильевича, сгинувшего в конце тридцатых в сталинских лагерях, не известно до сих пор.
Прогулки по осенней Москве. 2008
…Не заметить ее было, разумеется, невозможно.
Еще бы.
Побывать где-то с Дашкой «незаметно», «не привлекая лишнего внимания» и, тем более, «инкогнито» – это вообще иллюзия.
Приблизительно такая же, как прятать сворованного породистого щенка в куче дворовых собратьев: даже весело носящийся в дворовой шайке-лейке и от хвоста до бровей заляпанный веселой весенней пылью – он все равно неминуемо будет притягивать взгляды прохожих своею неминуемой чужеродностью и этому двору, и этим дворнягам.
Это – если маскировать и маскироваться, чего подруга дней моих суровых вообще терпеть никогда не мола.
Просто – тупо по жизни.
Ага.
Хотя раньше, было время, и – пыталась.
Но уж такое-то угольно-черное пятно на буйном рыжем фоне осенних Воробьевых гор, – само по себе не могло не выделяться.
И, разумеется, – выделялось.
…Черное летящее пальто, черные подвернутые джинсы чуть ниже острых коленок. Надетые поверх высоких, черных же сапог на узких, скошенных каблуках и с тяжелыми металлическими набойками.
Черный шелковый шарф, небрежно прихваченный тяжелой серебряной брошью с крупным черным агатом.
На левую сторону изящной русоволосой головки с хищным и породистым московским носом лихо заломлен черный шерстяной берет.
Похоже, у Хиппухи сегодня выдалось декадентское настроение…
…С ней такое иногда бывает, я привык.
Хотя, врать не буду, – так и не смирился.
Хорошо, что в подобного рода минуты она до таких вещей, как, скажем, черный лак для ногтей или избыток яркой краски на лице не опускается: декаданс, понимаешь, декадансом, китч китчем, а хороший вкус у барышень из элитных столичных семей пока что, к счастью, никто не отменял.
Они даже на унитазе сидят с безукоризненно выдержанной линией спины, – попробуй, отмени такое.
Издержки воспитания.
Это уже – на уровне рефлексов: ей, как курице, голову отруби, – от вбитых в нежном розовом детстве тяжкой и бдительно-ежесекундной родительской муштрой манер – все равно не избавиться.
По собственной жене знаю.
По Машке, в смысле.
Та же «центровая» порода.
Не забалуешь.
Мне поэтому, кстати, иногда бывает весьма забавно наблюдать в какой-нибудь «элитной» тусовке «дающих москвичку» милых провинциальных барышень: да, с длинными ногами, да, ухоженных, да, – отменно одетых.
А – все равно очень смешно получается.
Обхохочешься.
И – ведь не объяснишь дурехе, что тупо быть самой собою и легче, и правильнее, и, что самое смешное, – для нее, непутевой, – просто выигрышнее.
Все равно не поймет.
Но это, конечно, – уже совсем другая история…
…Вздыхаю.
Тянусь за сигаретой.
К Дашке «на декадансе» даже мне надо немного готовиться.
Она и вообще – не самый простой человечек, а уж в такие периоды…
…Ага.
Заметила.
Приветственно машу рукой.
Ответные махания, несмотря на утонченное изящество жестов, напоминают средней мощности ветряную мельницу, я такие совсем недавно видел в Голландии.
Вот, кстати, интересно – она эти угловато-подростковые изломанные движения рук специально отрабатывает?
Перед зеркалом?!
Уж больно все, как бы это сказать, – неожиданно гармонично получается.
Типа, – продуманного беспорядка.
Вполне может быть, кстати.
Эту бы энергию – да еще и в мирных целях!
А так – не, я, ребята, – не Дон Кихот ни фига.
С таким-то бороться…
Нафиг-нафиг.
Подходит, деловито берет меня под руку, шевелит острым носком вычурного черного сапога рыжую московскую осень, улыбается.
– При-ивет, – тянет, поглаживая взятую в плен руку узкой породистой ладошкой с длинными острыми коготками.
Раньше она, кстати, ногти всегда стригла, причем – чуть ли не под корень, чтобы не мешали играть на гитаре.
Сейчас – по фиг.
– Дашка! – улыбаюсь, но продолжаю укоризненно мотать головой. – Ты хотя бы со мной можешь не манерничать?!
– Какой же ты все-таки скучный, Лекух, – тянет, обиженно выпятив по-прежнему по-девичьи пухлую и надменную нижнюю губу. – Зануда, можно сказать. А еще – русский поэт. Могу, конечно. В смысле, не манерничать. Но – не хочу.
– Ну, – кривлюсь в ответ, тоже немного обиженно, – поэт из меня сейчас такой же, как из тебя композитор. То есть, как из говна пуля. Так что давай наших скелетов по шкафам не будем беспокоить, хорошо? Пусть себе отдыхают среди пыльных бабушкиных нарядов. Им и так по этой жизни досталось – иному врагу не пожелаю. Лучше просто погуляем, идет?
– Идет! – неожиданно легко соглашается Хиппуха.
Выдергивает свою руку из-под моей, отбегает шагов на двадцать в сторону и непринужденно запрыгивает обеими ногами на скамейку.
С разбегу.
Не обращая никакого внимания на играющих на этой же скамейке в шахматы вечных московских пенсионеров.
Взгромождается на ее спинку, разводит руки в стороны, балансируя и совершенно явно требуя моей бдительности и страховки.
Я улыбаюсь.
Вот ведь странно, думаю: ушла, тускло угаснув, могучая советская империя, прошли страшные для любого народа безвременье и разруха, идут мучительные роды нового имперского порядка.
А московские пенсионеры по-прежнему дожидаются ясного осеннего денька и идут в ближайший сквер, где наверняка знают, – их ждут такие же неизменно опрятно одетые старички с неизменной вечной клетчатой доской под мышкой.
И вечные московские девочки точно так же вечно продолжают играть в просохших под неярким осенним солнцем столичных дворах в свои вечные московские классики…
…Пенсионеры, впрочем, вместо того, чтобы обижаться или, там, скажем, злиться на отвлекающий от мудрой восточной игры фактор, смотрят на легкую женскую фигурку с пониманием и даже некоторым одобрением.
Типа, – чудит, девка.
Молодец!
И я неожиданно догадываюсь почему: Дашка, даже в своем сегодняшнем «декадансном» наряде, точно такая же органическая часть моей Москвы, как и эти гладко выбритые дедушки. В тяжелых роговых очках, древних узкополых шляпах, аккуратных стареньких костюмчиках и тусклых, тщательно повязанных галстуках.
Я закуриваю.
Да, думаю, дела.
Жизнь-то, оказывается, – все равно продолжается.
Несмотря ни на что.
Как это, гранд миль пардон, и не смешно звучит…
…Столько лет издевались над моим городом: тщательно, под каток, уродуя его исторический облик, вытравливая само понятие «московскости», «московского духа». Превращая живую жизнь в шлак и бетон безликих нуворишских новостроек, перегоняя дух древнего и непокорного города в переполненные офисным планктоном ульи безликого современного мегаполиса, и – все бесполезно.
Как – трава сквозь асфальт…
И – никакому Лужкову с этой Москвой, к счастью, – не справиться.
Никогда.
И – ни при каких обстоятельствах.
Отсюда, из самого сердца Великой России, даже сам неистовый Петр Алексеевич Романов в свое время в балтийские болота сбежал, чтобы потом вернуться – черным и тупым церетелевским истуканом на набережной.
Чего уж тут о каком-то Юрии Михайловиче говорить.
Так: исторический эпизод, не более того.
Гримасы переходного периода.
Даже несмотря на всю его уродскую «точечную застройку», с хамской самоуверенностью плохо образованного человека надменно выпячивающую свои «стекло и бетон» на фоне древних и уютных дворов старинного и по-прежнему живущего своей непонятной для любого начальства жизнью, великого русского города.
Все проходит, пройдет и это.
Нужно просто немного потерпеть, ничего страшного.
Читать бесплатно другие книги:
