Большая книга перемен Слаповский Алексей

18. ГУ. Исправление [порчи]

__________

____ ____

____ ____

__________

__________

____ ____

Тщательно анализируйте, оценивайте события.

В сарае лежала груда штакетника и столбов для замены ветхого забора. Иванчук купил все это еще весной, но не было времени заняться. И не большой он мастер по плотницкому делу. Однако ремонтно-строительные конторы, куда он звонил, ломили такие цены, что Иванчук решил все сделать сам.

Для такой работы необходим соответствующий настрой – и вот сегодня он появился. Лиля ночью маялась, будет спать допоздна, не реагируя на звуки, Даша дома, подойдет к матери, если та проснется и позовет. Иванчук вытащил штакетник и столбы из сарая, потом взялся ломать старый забор. Отбивал целыми звеньями, выкорчевывал прогнившие столбы. Копал ямы. Это оказалось непросто – земля каменистая, приходилось орудовать не только лопатой, но и ковырять щебенистый грунт ломом.

Работая, думал и вспоминал.

В юности Коля был уверен, что его ждет блестящее будущее. Логика простая: ну не может же быть, чтобы я, такой талантливый и умный, не получил по заслугам! Но получение по заслугам задерживалось. Ничего, говорил Коля, мне еще тридцати нет. Стукнуло тридцать – ничего, говорил себе Коля, впереди целая жизнь. Ошарашило сорок, оглянулся: а куда, собственно, ушло время? На что потратилось? И был у него момент, когда показалось: на такие пустяки потратилось, на такие мелкие успехи разменял он свои мечты о больших победах, что хоть вешайся – позади пусто, а впереди еще пустее. И чуть в самом деле не повесился, но в тот самый момент, когда он лез с веревкой на стол, сшибая пустые бутылки из-под водки и пива, раздался телефонный звонок. (В такие моменты и поверишь в сверхъестественное.) Это была тетя Таня, сестра мамы, неведомым образом разыскавшая его: Коля жил тогда у одной женщины, школьной учительницы музыки. Тетя Таня сердито закричала, что у нее всего минута, звонит из приемной главврача, мать в больнице с сердечным приступом, а она, тетя Таня, вторые сутки от нее не отходит, не ест, не спит, работу бросила, а на медсестер никакой надежды, все лентяйки и хабалки, тетя Таня сама в другой больнице работает по хозяйственной части, знает, какие в нашей медицине порядки, а родной сын в ус не дует, найти его невозможно, скрывается по каким-то шалманам, а еще интеллигентом себя считает, все вы такие, ничего у вас святого и родственного нет!

Получается, мать его спасла – через тетю Таню. Спасла сына перед своей смертью. Это сюжет! – говаривал председатель Сарынского комитета по телевидению и радиовещанию Иван Васильевич Жилка. Это сюжет, говорил он, имея в виду, правда, не смерти, рождения и любови, которые и являются настоящими человеческими сюжетами, а ввод в строй нового цеха, взятие кем-то к какой-то дате повышенных обязательств и очередную кампанию по искоренению чего-то заведомо неискоренимого. И все, кто сидел на утренней пятиминутке, тянувшейся не меньше часа, в просторном кабинете председателя, ерзая на жестких стульях, расставленных по периметру вдоль стен, понимали, конечно, – никакой это не сюжет, а партийная обязаловка: вострить уши, глаза и сердце на любые свидетельства процветания и силы той системы, которая тогда уже загибалась с очевидной для многих неизбежностью.

Коля ожесточенно долбил землю – будто продалбливался зачем-то в закаменевшее прошлое. Какая чепуха, однако, приходит на память. Жилка этот… Иванчук, помнится, вглядывался в темные, непроницаемые, словно неживые, глаза Жилки (такие бывали у персонажей в первых рисованных мультфильмах), закрывающиеся веками редко и равномерно, как у ящерицы, и думал: неужели тот и впрямь верит в чепуху, которой каждое утро мучит людей, неспешно складывая одно к другому пресные слова, ничего на самом деле не выражающие и не обозначающие? Иногда казалось: настоящий, внутренний Жилка, спрятавшись за внешним Жилкой, как шут за троном короля, выглядывает, хихикает язвительно: ну, голубчики, посмотрим, как вы стерпите, если мы с хозяином еще полчаса будем натирать уши? А еще полчаса? Еще полчаса? Стерпите?

Терпели.

Конечно, уже тогда водились смутьяны, и Коля был среди них, они время от времени наскакивали на свое непосредственное начальство и самого Жилку с предреволюционными репликами, в которых храбро мелькали слова «формальность», «официоз» и т. п. Ничуть не смутившись, так же ровно, как и до этого, Жилка говорил:

– Все знают, что я не против полемики, если правильно обращаться с терминами и вкладывать в эти термины правильный смысл. А правильный смысл зависит от правильного понимания. Если вы называете официозом идеологические установления партии и правительства относительно развития и дальнейшего совершенствования социалистической системы, отыскивания в ней ростков нового, передового, того, что интересно каждому человеку, так и говорите, зачем прикрываться жупелами? А если то, как вы сами подаете материал, вам кажется формальностью, то к себе самим и обращайте эти вопросы, потому что от вас, от вашего профессионализма и идейной подготовленности зависит, как сделать любой материал неформальным, живым, чтобы наши зрители смотрели с увлечением.

А потом Коля уехал в очередной раз попробовать себя в Москве и, кстати, виделся там с Лилей – может, для того и ездил. И через пару лет вернулся. Уезжал из Сарынска, когда он был областным центром Советского Союза, вернулся, когда он стал губернским городом Российской Федерации. Многое изменилось. Телерадиокомитет назывался теперь телерадиокомпанией, от местного исполкома, как органа власти, не зависел – по причине упразднения исполкомов[7], но оставался по-прежнему государственным. Уже провели акционирование, уже появилась реклама, телевидение и радио переходили на коммерческие рельсы. Колю, надо отдать должное, охотно взяли. И первое же его рабочее утро началось с планерки у того самого Жилки. И тот говорил, как и прежде, долго, тягостно, нудно. Говорил примерно так:

– Мониторинг показывает, что люди ждут он нас новых форм, новой подачи материалов, у нас сильнейшая конкуренция центральных каналов, но при желании мы можем вполне успешно занять свою лакуну, если не будем постоянно ссылаться на недостатки технического оснащения, как некоторые, а проявим фантазию, смелость, достойную нашего времени гласности и кардинальных перемен. Легче всего ссылаться на то, что слишком много студийного времени и слишком мало репортажей, оперативной съемки. ПТС все в заявках пишут, синхрон всем давай![8] Поехать и снять дурак сумеет. А проявить воображение? Человек может сидеть вообще один в студии, но если он говорит свежо, увлекательно, интересно, его будут смотреть и слушать. Поэтому вопросы, которые у вас возникают, надо адресовать в первую очередь к себе. Будьте смелее, инициативнее – и зритель потянется к экранам, и пойдут рекламодатели, которые убедятся, что мы даем достойный эфир.

Коля изумлялся, думая: как может человек так откровенно пародировать сам себя, как хватает Жилке совести, вернее – несгибаемой бессовестности не думать о том, что этим же людям совсем недавно он говорил совсем другое?

Впрочем, то же самое, если вдуматься.

– Бессмертный он, что ли? – спросил тогда шепотом Коля у соседа по стулу Олега Зоева, бывшего заместителя главного редактора отдела пропаганды, а теперь старшего менеджера коммерческо-рекламного отдела, только что созданного.

– Съедят, – уверенно ответил Олег.

– Кто?

– Да хоть я.

И съел Олег, действительно, Жилку, через полгода, отправив его, как он сказал, похохатывая, на незаслуженный отдых. А еще через год съел и Колю. Причем без глупых формальностей – не как в советское время, через последовательную систему выговоров в приказе, порочащих записей в трудовой книжке и давления по профсоюзной и партийной линиям. Просто после очередного горячего разговора с Зоевым, когда тот завернул еще один новаторский проект Коли, Иванчук взбесился, наговорил Олегу правдивых неприятностей, тот выслушал, улыбаясь и поигрывая ручкой, а потом сказал:

– Не нравится со мной работать? Так иди на х..!

Это было неожиданно.

Коля заглянул в глаза Зоеву, ожидая увидеть ту же двойственность, которая ему чудилась в глазах Жилки: король вещает, а шут кривляется и высовывает язык. Ничего подобного, Зоев не находил нужным что-то прятать, смотрел просто, нагло и насмешливо.

– То есть ты меня увольняешь? – растерянно спросил Коля.

– Вот именно.

– А ведь ты, Олег, меня боишься. Ты боишься, что я тебя вытесню. Потому что я умнее и в телевидении понимаю раз в десять больше тебя.

Иванчук не ждал, конечно, что слова правды поразят Олега, как молния, но надеялся – хотя бы смутят.

Не смутили. Олег засмеялся и сказал:

– Вот иди и умничай в другом месте. Боюсь я тебя или нет, а лишнего геморроя мне не надо.

– Ну и сволочь же ты, оказывается, – печально сказал Коля.

– В этом мое преимущество, – кивнул Олег. – Еще есть вопросы?

А теперь Зоев – особа, приближенная к губернатору, воротила в мире местной политики, депутат, особняк себе за городом построил и, говорят, установил на телевидении полную диктатуру и работников оценивает исключительно по степени личной преданности к нему, Олегу Валентиновичу.

Тьфу.

Крошка щебенки попала прямо в рот, Коля сплюнул, сел на травяной пригорок, закурил.

– Огород городишь? – спросил его шут Иванчук.

У каждого ведь есть свой шут (и у Олега Зоева тоже все-таки был, просто у него шут слился с хозяином), который любит задавать королю каверзные вопросы.

– Да, горожу огород. Вернее, огораживаю дом, – ответил король Иванчук.

– Дом старый, а забор новый, это будет смешно. Тогда уж и дом почини.

– И починю.

– Не починишь, – дразнит шут Иванчук. – На самом деле самое правильное: бежать отсюда, куда глаза глядят. Ничего, и без тебя проживут. И умрут тоже без тебя. Ты сам-то живой еще?

– Конечно, – уверенно отвечает король Иванчук.

– Черта с два! – не верит шут Иванчук. – Ты пришел к Лиле уже полудохлый. И остался с ней потому, что она начала умирать. И оказалось, что ты хоть кого-то живее, и ты сразу нашел смысл жизни. Вместо того чтобы все начать сначала. Почему ты так быстро и легко, нет, не просто быстро и легко, а охотно, почему ты так охотно проиграл свою жизнь, Иванчук?

– Я ничего не проиграл, – отвечает Иванчук, – потому что не собирался ничего выигрывать.

– Врешь! Собирался – еще как! Вы все собирались. Вы собирались по трое, по пятеро и даже по десятеро и даже по стотеро и тысячеро! И даже по пятитысячеро! Я тебе больше скажу, Иванчук, вы собирались по стотысячеро и по миллионеро!

– Таких слов нет, Иванчук.

– Любые слова есть, Иванчук, если быть смелым и не бояться их употреблять или придумывать. Ты трус, Иванчук, и ты ленив, как все поколения, из которых ты произошел, после первого же щелчка по носу ты поднимал руки, ты обижался, ты говорил: я так не играю. А они так – играют, Иванчук! Потому что это на самом деле жизнь, а не игра, Иванчук, ты от жизни отказался, а не от игры.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать? – морщится Иванчук от дыма сигареты и от туманных слов.

– Ты все понимаешь, – хихикает шут. – Иди, например, к Зоеву, дай ему по морде. Или – в Сарынске за последние годы открылись две частные телекомпании, почему тебя там нет? Или почему ты не открыл третью? Почему не утер нос Зоеву и всем остальным?

– Отстань! – Иванчук щелчком направляет окурок туда, где предположительно находится шут, то есть ровно напротив. – Мне работать надо!

– Не надо! Зачем огораживать дом, в котором ты не собираешься жить?

– Другие будут жить.

– Ага, все-таки не будешь! – злорадно кривляется шут.

– Я этого не сказал!

– Сказал! Ты сказал – другие!

– Я имел в виду…

– После уроков будешь рассказывать, что ты имел в виду, – вдруг обрывает шут. Так любила подлавливать запинающихся учеников химичка Ангелина Борисовна: ошибешься, хочешь исправиться, но она не давала, сажала на место, с удовольствием выводила двойки – особенно примерным ученикам. Зачем и почему она так делала, бог весть, много вообще в прошлом осталось непонятного, неразгаданного – за ненадобностью, впрочем.

Иванчук встает и берется за лопату. Вычерпывает из ямки щебенку, отбрасывает, потом опять долбит ломом. Начинает все больше удовольствия получать от однообразной работы. Однообразная жизнь тоже может оказаться приятной, вот о чем он не знал раньше, как и о многом другом.

Когда Коля узнал, что Лиля вернулась в Сарынск с дочкой тринадцати лет, то, конечно, тут же перед нею явился. С бутылкой коньяка, с цветочком, гордясь своей стройностью и моложавостью, был почти уверен, что она ахнет и скажет: «Иванчук, какой ты стал! Прямо как будто вырос! Надо же, как меняются люди…»

А сам очень боялся, что она постарела и подурнела.

Но нет. Да, возраста прибавилось, естественно, морщинок тоже, но по-прежнему это она, красивая, стройная Лиля. Коля рассыпался в комплиментах, вручил цветок, поцеловал руку. А Лиля, увы, не ахнула, не оценила его изменений к лучшему, она вообще встретила его так, будто виделись лишь вчера. И даже не вчера, а вообще не расставались – выпивали, не хватило, он бегал за бутылкой – и вот опять здесь…

Сидели в захламленной кухне, Лиля курила сигареты одну за другой, вяло расспрашивала Колю о бывших одноклассниках. Коля рассказывал: эта замуж вышла очень удачно, трое детей, кто бы подумал, тот за границей, другой выбился в бизнесмены широкой ноги, а третий в начальники средней руки, а пятая развелась, а шестой умер, как, впрочем, и седьмой, но зато восьмой стал в Москве заметным человеком в шоу-бизнесе, у девятого будто бы что-то со здоровьем, а десятый свое дело открыл (он имел в виду Сторожева), а одиннадцатый в газете сидит (Немчинов), с двенадцатого же по тридцать шестого (столько человек было в классе) неизвестно, что делают и как живут, – сведения смутные или вовсе никаких.

Вошла девочка-подросток, симпатичная, хоть еще угловатая, очень похожая на Лилю. Открыла холодильник, долго смотрела в него.

– Что-то ищешь? – спросила Лиля.

– Вообще-то я иногда ем.

– Ну, сходи в магазин.

– Денег дай.

– Я дам, – заторопился Коля. – В самом деле, пришел с коньяком, а закусить… Устроим маленький банкет!

Он вручил деньги Даше, сказав:

– Только потрать их все, ладно?

– Запросто.

Даша ушла.

– Что, богатый стал? – спросила Лиля.

– Деньги водятся, – уклончиво ответил Коля: дела у него как раз шли не очень хорошо. – А ты надолго к нам?

– На всю оставшуюся жизнь, – ответила Лиля. – То есть ненадолго.

– Загадочно выражаешься.

– Помирать приехала.

У Коли будто что-то екнуло внутри, сжалось. Одновременно возникла очень странная мысль, он ее запомнил: именно чего-то подобного он и ждал. Почему ждал, почему именно чего-то подобного, не понять. Мысль пришла и ушла – без объяснений.

Коля налил Лиле и себе; не знал, что говорить.

– Считай, что ты выразил соболезнование, – помогла Лиля. – А я приняла. Хотя – тебе ведь интересно узнать, что со мной? Не ври, всем интересно. Все любят слушать о чужих болезнях и видеть чужие смерти. Потому что – сегодня не я. Я в Москве почти каждый день видела аварии. Все буднично, обычно. Чаще пустяки, но несколько раз было очень серьезно. С трупами, с кровью. Едешь мимо и думаешь: сегодня не я. Вот и вы все думаете: сегодня не я. Это я так, рассуждаю, не бери в голову. Рассеянный склероз у меня.

– Незаметно, – попытался пошутить Иванчук.

– Это не старческий склероз, не путай. Это… В общем, у меня перспектива высохнуть, атрофироваться и увянуть.

– Прямо-таки сто процентов?

– Двести. Позвони Сторожеву, он врач, он тебе объяснит. А он женат? – заинтересовалась вдруг Лиля.

– Да. Третий раз.

– Идеал ищет. А ведь был в меня влюблен. Скажи ему, что я приехала. И свободна. Пусть приходит и любит. Если теперь захочет, конечно.

– Между прочим, это я в тебя был влюблен, а не Сторожев. То есть он тоже, но я больше. И я тебе, кажется, нравился.

– Вы все мне теперь нравитесь – те, какие были. Только вас уже нет.

– Я остался.

– И правда меня любил?

– До сих пор люблю, – сказал Коля. – Как ты думаешь, почему я до сих пор не женат?

– Неужели поэтому?

– Да.

Коля в этот момент не врал, он чувствовал себя паладином, который долго был предан своей Даме и вот у ее ног, не требующий при этом награды.

– И я тебе нравлюсь? – допытывалась Лиля.

– Конечно.

– То есть как женщина?

– А как кто же? Думаешь, я бы тебя любил, если бы ты была не женщина?

– А как ты любишь? Как в школе или хочешь меня? По-взрослому?

– Ты плохо знаешь психологию влюбленных подростков. Секс и романтизм в их фантазиях легко уживаются.

– И сейчас?

– Да.

– То есть ты хочешь меня обнять, поцеловать? Без дураков?

– Всю жизнь мечтаю, – сказал Коля.

– Тогда целуй.

И они стали целоваться, а потом сползли на пол, хватая друг друга руками, сдирая одежду.

– Дверь… На засов… – выговорила Лиля.

Коля бросился к двери, закрыл ее на засов, вернулся, подхватил Лилю на руки, отнес на постель.

Вернувшаяся Даша звонила, стучала, потом перестала.

Когда Лиля через некоторое время открыла дверь, Даша сидела на ступеньке и, разрывая руками, ела курицу-гриль, откусывала хлеб от батона.

– Успели? – спросила она.

– Дашка, не хами.

– Я сижу тут два часа, меня комары заели – и я хамлю?

Коля, утомившись, сел на груду досок. Как быстро можно изменить все к лучшему. Стоял десятилетиями и гнил этот серый забор, никто его не красил, не менял выпавших и трухлявых планок, кренился он в разные стороны. И вот нет забора. Открылся замечательный вид на сад – правда, сад дикий, заросший травой, за яблоневыми и вишневыми деревьями никто не ухаживает, хотя они до сих пор плодоносят, яблоки при этом окончательно выродились в дички. Выкопаны новые ямы. Поставлен для пробы один столб – свежий, гладко обтесанный, ровный. Ощущение правильного начала правильной работы.

– Ага, уговаривай, уговаривай себя, – возникает шут. – Ты и тогда сумел себя уговорить, неплохо получилось.

– Я не уговаривал.

– Уговаривал.

– Не уговаривал.

– Мне лучше знать.

– Это с какой стати? – возмутился Иванчук.

– С такой, что я твое подсознание, а оно честнее.

– Передергиваешь, шут. Честнее кого? Или чего?

– Сознания.

– Ерунда. Все равно, что сравнивать глубину Мариинской впадины с какой-нибудь Джомолунгмой. Ну да, и там меряется в метрах, но ты же не скажешь, что впадина глубже горы? Или что гора выше впадины?

– Это парадокс? – оживился шут с видом отличника на математической олимпиаде.

– Считай как хочешь.

Коля через пару дней пришел опять. Лиля сказала ему почти сразу же:

– Вот что, Иванчук, ты мне ничем не обязан. Ну переспали, бывает. Особенно спьяну. Не надо меня теперь обременять благодарственными визитами.

– А я еще хочу, – сказал Коля.

– Тебе напомнить? Я начала умирать.

– Но не сегодня же.

И у них началось то, что сейчас называют – отношения. Это слово Коля все чаще замечал в современной молодежной речи, оно сначала показалось ему безвкусным, безликим, а потом он понял – да нет, пожалуй, молодежь права, найдя широкий, но, как ни странно, более точный синоним слову «любовь». По страсти кинулись в объятия друг друга – любовь? Вроде бы да, но надо еще посмотреть. Или – месяц дружили. Решили, что подходят друг другу и надо пожениться. Любовь? Возможно. Но не факт, учитывая количество разводов. Или – живут вместе без брака и венчания, бойфрендят – любовь? Может быть. А может, дешевле квартиру на двоих снимать и удобнее – не искать секс где попало. В общем, что ни назови любовью, все получается с какими-то оговорками и уточнениями. Да еще к тому же есть любовь к Родине, родителям, работе, кошкам и собакам, хомячкам… А слово «отношения» охватывает всё. Переспали – отношения, ходят два месяца под руку – отношения, поженились – отношения, живут вместе – тоже отношения.

Итак, у Коли и Лили начались отношения. Она приходила в его холостяцкую квартирку. Она посвежела, помолодела, она стала говорить, что, похоже, лечится любовью. Это в самом деле был период короткой ремиссии. А потом довольно быстро кривая болезни поползла вниз. Но Коля успел сделать предложение еще до того, как Лиле стало совсем плохо, иначе не приняла бы. Да и так не хотела принимать. Задавала, по своему обыкновению, жесткие вопросы:

– Ты понимаешь, что я инвалид? Уже инвалид, а будет еще хуже?

– Да.

– Ты понимаешь, что скоро от меня никакого толку не будет как от женщины? Ну, оральный секс в лучшем случае. И то не уверена. Тебе придется убирать из-под меня говно и мочу, понимаешь? Сходи в больницу, где лежат такие люди, от них родственники отказались, потому что невозможно терпеть, сходи посмотри, понюхай.

– Был. Я же с врачами говорил – и не раз. И они мне показывали. Я все знаю.

– Тогда зачем такое геройство?

– Хочу быть с тобой, вот и все.

– То есть такая любовь?

– Наверное.

Лиля покачала головой, сомневаясь, а потом сказала:

– Да нет, все может быть. Но я тебя не очень люблю. То есть отношусь лучше, чем к другим, но не люблю. Честное слово, если бы любила, тогда бы уж точно прогнала.

Свадьбы не было, просто зарегистрировались в загсе. Лиля оставила свою фамилию – Соломина. Потом посидели втроем, выпили шампанского, потом Даша мыла посуду, а Лиля, глядя на нее, говорила так, будто дочери тут не было:

– Когда Дарья родилась, у нее проблемы были, инфекция, температура, мне ее не дают, у меня у самой температура, лежу и думаю: может, пока я ее не видела, пока не так жалко, она помрет? И никто не будет мучиться, ни я, ни она.

– Придушила бы меня, и все, – сказала Даша.

– Да, надо было, – согласилась Лиля.

– Ну вас, с вашим юмором, – сказал Коля. – Ты что, Даша, недовольна, что живешь?

– Я-то? Еще как довольна. Я просто к тому, что Лилю понимаю.

– Я хотела остаться одна, – продолжила Лиля. – Потому, что я подозревала, что эту дурочку полюблю. И вот теперь думай о ней, беспокойся. Как учится, с кем дружит, может, наркотики принимает. Дашка, предупреждаю, убью.

– Не принимаю я ничего.

– А куришь?

– Я непостоянно, иногда. Надо же попробовать.

– Тебе повезло, что я больная, Дарья. Тебя черти внутри дергают. Я сама такая была, но держалась. И тебя буду держать. Потому что при больной маме нехорошо быть наркоманкой или еще кем-то. Дождись, пока умру, а потом делай что хочешь.

– Слишком долго ждать, – отшутилась Даша.

– Не так долго, как тебе кажется.

Лиля вкручивала окурок в пепельницу, а Даша и Иванчук обменялись поверх ее головы взглядами. Это был первый момент, когда они почувствовали, что – заодно, что придется заниматься общим делом, болезнью Лили, что вскоре они будут не трое, а двое, Даша и Коля. И – отдельно – больная Лиля. То есть – двое и одна.

Иванчук поставил столбы, засыпал, укрепил. Хорошо, что участок у дома небольшой, а то пришлось бы возиться несколько дней. Дальше работа пошла веселее, нетрудная, хотя тоже однообразная – прибить продольные планки, а к ним вертикально приколотить штакетины, соблюдая расстояние между ними, чтобы все выглядело ровно и красиво.

Даша вышла на крыльцо.

– Ужинать будешь?

– Закончить бы надо.

Даша посмотрела на груду планок.

– Все равно сегодня не успеешь.

– А завтра времени не будет. Или не захочется.

– Помочь?

– А сумеешь?

– Тоже мне работа…

Даша подошла, взяла из инструментального ящика еще один молоток, гвозди. Начала прибивать планки. Действительно, она, хоть и выглядит девически нежной и хрупкой, умеет уверенно справляться с мужскими делами, может починить полку, табуретку, заменить кран. Видимо, профессия фотографа добавляет что-то мужское – там ведь тоже надо разбираться в технике, и Даша разбиралась. Кроме этого она что-то понимала в программировании, легко исправляла неполадки старенького компьютера Иванчука, на котором он иногда, отдыхая, играет, а иногда делает записи в своем ЖЖ-дневнике или оставляет комментарии в дневниках виртуальных друзей – эта забава открылась ему с подачи Даши год назад, и он увлекся, у него уже две сотни взаимных друзей, что немало для никому не известного начинающего блогера. Правда, у Даши друзей почти полтысячи, но она фотограф, а фотографы по определению богаты друзьями, они в Сети для того, чтобы себя показать, то есть свои снимки, и других посмотреть.

– Обратите внимание, папаша, – с неестественной галантностью, как бакалейный приказчик позапрошлого века, обратился шут к хозяину. – Обратите внимание на то, на что вы и сами уже обратили внимание, а именно на этот рахат-лукум, на эту гибкую талию, на эту грудь прекрасной формы, которая ни на йоту не теряет очертаний даже тогда, когда девушка наклоняется, учитывая, что у девушки под футболочкой ничегошеньки нет, кроме голого тела, голого, повторяю, нагого, обнаженного, так вот, грудь остается прежней, не теряет форму, а вы ведь, человек поживший, не сказать пожилой, а точнее, уже старый, вы ведь знаете, что происходит с женской грудью, не стесненной бельем, если женщина наклоняется, это ужас, что происходит. Так вот, я вам скажу по секрету, что вас на самом деле держит тут. Вы давно уже не любите Лилю. Будете возражать?

– Я не уверен, что это называется любовью.

– Какая откровенность! Хорошо. Тогда вы любите Дашу?

– Я не уверен, что это называется любовью. По крайней мере в твоем понимании.

– Я поражен. Я потрясен. Я ничего не понимаю, – выделывается шут. – Тогда объясни мне, Иванчук, что ты тут делаешь, если не любишь ни Лилю, ни Дашу. То есть любишь, но очень уж как-то хитро-мудро. Я целый день добиваюсь ответа. Для чего ты городишь этот забор, можешь сказать? Может, ты просто милосердный человек, почти святой?

– Нет.

– Может, тебе это нравится?

– Нет.