Большая книга перемен Слаповский Алексей

39. ЦЗЯНЬ. Препятствие

____ ____

__________

____ ____

__________

____ ____

____ ____

Чем больше усилий вы прилагаете, тем дальше оказываетесь оттесненным назад.

Сторожев был рад известию, что Коля въехал-таки в свою квартиру, то есть теперь не надо устраивать их у себя – Колю, Лилю и Дашу. Впрочем, Лилю свезли в больницу, а Даша и так (Коля обмолвился) не ночует дома: занята вместе со своим другом организацией какого-то бизнеса, связанного с фотоуслугами, у этого друга и живет.

Он все больше тосковал по Наташе, вспоминал малозначащие мелочи – как ходили в кино, купили там шипучку и попкорн и дурачились, Валера бил ее по руке, чтобы не хватала слишком много поп-корна, а потом вдруг полез щупать ей коленки, изображая озабоченного подростка. Или как Наташа вдруг заплакала, слушая какую-то музыку; Сторожева, человека музыкально туповатого, это удивило и умилило. Или то, какие верные и точные вещи она говорила неожиданно о людях – всегда их при этом жалея. Правда, иногда казалось, что она и его жалеет, спрашивается – с какой стати и за что?

В общем, вспоминались приятные и хорошие пустяки, из которых и составляется жизнь.

Морок это был, решил Валера, думая о своей влюбленности в Дашу. Затмение. Вот сейчас я четко понимаю – не хочу ее видеть. Потому что – ну, увижу, что дальше? Нет, в самом деле, что дальше? Чего хотел бы он в идеале? Любовницей ее сделать? Женой? Не то и не это. А что? А неизвестно что. Лилю он любил в свое время конкретнее. О будущем с ней мечтал.

Валера позвонил Наташе – узнать, как дела.

Она ответила, что все нормально. Разговор не связался.

Он позвонил еще раз, сказал, что скучает.

– Это пройдет, – сказала Наташа. – Это минута слабости. Не поддавайся.

Валера позвонил в третий раз, сказал, что хочет увидеться.

– Нет, Валера. Не хочу тебя мучить и сама мучиться. Извини.

Желание увидеться и поговорить с Наташей после этого стало непреодолимым. Он заехал в фонд, где она работала, но там сказали, что застать Наташу можно только рано утром, весь день она ходит и ездит по своим подопечным.

Промаявшись весь день, Сторожев решил поехать к ее родителям и там дождаться Наташу.

Он не любил бывать в этой семье, где отец, Олег Олегович, откровенно его недолюбливал, а мать, Кира Павловна, наоборот, принимала как родного. Братик же Наташи, двадцативосьмилетний Сёма, выглядевший на пятнадцать, выходил встречать всегда с улыбкой до ушей, спрашивал: «Чего принес?» (любил сладкое) – получал гостинец и скрывался в комнате. Когда Сторожев уходил, Сёме кричали: «Илья Сергеевич уходит!» Он появлялся и спрашивал: «А ты когда пришел?»

– Сёма такой, – оправдывала Кира Павловна сына. – У него память хорошая, только короткая. Или ты так шутишь, Сёма?

– Шучу, – улыбался он.

И было неясно – может, в самом деле шутит? Может, думал иногда Сторожев, он вообще дурака валяет, освободив себя от обязанностей жизни? Такого рода добровольных сумасшествий Сторожев, как врач, знал немало.

В их двухкомнатной квартире (Наташе приходилось жить в одной комнате с братом) Сторожеву всегда было нехорошо, неловко. Будто он виноват, что живет один на ста с лишним квадратных метрах, а эти вчетвером на тридцати семи общей, двадцати четырех жилой площади.

– Валерий Сергеевич! – обрадовалась Кира Павловна. – Вернулся?

– Опять вы по отчеству?

– Извини. Вернулся, значит, Валера? Как съездилось?

Сторожев понял, что Наташа, не желая огорчать родителей, объясняя свое возвращение к ним, сказала, будто он уехал куда-то. Добавила, наверно, что ей одной в квартире страшно. Если это так, то обнадеживает.

– Нормально съездилось, – сказал он.

Вышел Сёма, получил шоколадку, поулыбался и скрылся.

Олег Олегович хворал, лежал в постели и надсадно кашлял – всё громче, словно не был уверен, что услышат. Чтобы знали.

– Надо ему отвару, – сказала Кира Павловна.

Но Олег Олегович ради прихода Сторожева восстал. Пришаркал в кухню, начал кашлять и тут – натужно, с надрывом, сгибаясь на стуле.

– Лежал бы, – сказала Кира Павловна.

– Чаю дай. С мятой.

– Давно готов.

Кира Павловна налила в большую фаянсовую кружку – наверняка личную Олега Олеговича, отцовскую, как говорят в таких семьях. Такие кружки в Сарынске еще почему-то называют бокалами. Он положил туда пять ложек сахара, начал мешать.

– Приветствую, – решил наконец поздороваться.

– Здравствуйте.

– По какому поводу к нам?

– Просто заехал. Меня не было, вернулся – и…

– И что? За кем приехал?

– За Наташей.

– Олег, опять ты начинаешь? – Кира Павловна виновато улыбнулась Сторожеву.

– Я еще не начал. Я его вижу раз в полгода, имею право поговорить? За Наташей, значит? А она тебе кто? Гражданская жена? Сожительница?

– Какая разница, Олег? – спросила Кира Павловна.

– Я разве тебя спрашиваю? – поднял на нее глаза Олег Олегович.

Она отвернулась.

Олег Олегович продолжал мешать давно растворившийся сахар. Худые пальцы были обтянуты сухой веснушчатой кожей. Когда умрет, кожа останется такой же, подумал вдруг Валера. И лицо бескровное, бледное, «краше в гроб кладут» – это именно о таких. Сторожеву и у молодых людей попадались лица, которые он почему-то легко представлял мертвыми.

– Жду ответа!

– Я не знаю, что вам ответить, – сказал Сторожев.

– А кто знает?

Сторожев промолчал.

Олег Олегович мешал чай, ложечка равномерно стучала.

Он меня с ума сведет этим стуком, подумал Сторожев.

Олег Олегович отхлебнул – и продолжил помешивать.

– Если ты хочешь мое мнение, – сказал он, – то оно такое: я Наталье сказал тебя бросить.

– Олег!

– Помолчи! Мы никогда ни у кого не одолжались, и ей не позволю. Нашел игрушку – плюнет, поцелует, опять плюнет. Ушла – и правильно сделала, и нечего за ней ходить.

– Кто ушел? Валера уезжал, вот они и…

– А ты ее больше слушай! – закричал Олег Олегович.

И закашлялся.

Кашель сгибал его, лицо покраснело.

Наконец прокашлялся, перевел дух, вытер рукавом рубашки выступившие слезы. И вновь принялся мешать ложкой, постукивая.

– Уезжал, ага. Знаем мы это «уезжал». Дочь пришла без лица на лице, а она – уезжал, – бубнил Олег Олегович. – Не видишь ничего?

– Все я вижу, – с неожиданной резкостью сказала ему Кира Павловна. – Она так хочет, чтобы было, – и пусть! Это ее дело. И его. Разберутся. А ты начинаешь тут следствие разводить – да кто она ему, да чего, да какое там лицо! Поженятся они – легче тебе станет?

– Легче! Потому что я тогда понимаю, в каком статусе моя дочь! Она не молоденькая – подживаться у кого попало.

– Олег Олегович, – мягко сказал Сторожев. – Не обижайте Наташу, она не подживается.

– А что?

Сторожев понял, что говорить бесполезно. Разговор этот никогда не кончится – как не кончится помешивание ложечки в кружке. Захотелось выхватить эту ложечку и швырнуть в угол.

Пора уходить, подумал Сторожев.

Но тут пришла Наташа. Посмотрела на отца, на мать, на Валеру, все поняла, спросила Сторожева:

– Давно ждешь? Поехали тогда.

– Куда это вы? – спросила Кира Павловна. – А ужинать?

– Мы там… Мы потом…

И Наташа торопливо увела Сторожева.

В машине сказала:

– Завернешь за угол, я выйду.

– Давай поговорим.

– Не хочу. Скажи, из-за чего всё? Женщина какая-нибудь мелькнула?

– Нет, – автоматически соврал Валера. И тут же исправился. – Да. Девушка. Ничего не было, просто подумал, что влюбился. Ошибся. Ты правильно сказала – мелькнула.

– Бывает. Так быстро понял?

– Да.

– Наверно, хлопот испугался? Сколько девушке?

– Это имеет значение?

– Двадцать пять примерно? Слишком много усилий. Или она в тебя тоже влюбилась?

– Нет.

– Тебе повезло.

– В смысле?

– Ну, взял бы ее к себе, стал бы жить, как со мной, а потом опять кого-нибудь встретил бы. Вот ты мне рассказывал о своей первой любви, в школе. Раз пять рассказывал.

– Разве?

– Не меньше. Я поняла, что это была единственная девушка, которую ты по-настоящему любил. Но не вышло. Может, и правильно, что не вышло. Не знаю, не мне судить. Но тогда ты был счастливым. А потом нет. Женился два раза не по любви, сам же говорил. По глупости, по случайности. Ты, наверно, понимал, что счастья все равно не будет. Поэтому – какая разница? Это с кем быть счастливым, не все равно, а с кем быть несчастным – все равно. Со мной тебе быть несчастным даже удобно. Признаний в любви не требую, не достаю, на ласки не напрашиваюсь. Мне надоело, Валера. Надоело чувствовать, что ты из-за меня несчастлив, хотя я знаю, что это не так. Надоело чувствовать, что ты все время о ком-то думаешь. Даже не обязательно о ком-то конкретно, а о том, вернее, о той, кто может быть. И опять все повторится – как тогда. Эта девушка похожа на ту твою первую любовь?

– Она ее дочь.

– В самом деле?

– Да. И похожа – один в один.

– И в чем же дело? Ты моложавый, обаятельный, у тебя эта самая. Харизма. Неужели не вскружил девочке голову?

– Даже не пробовал.

– То есть ты ничего не делал? Не приближался? Влюбился издали?

– Поговорили пару раз на общие темы.

– И ты хочешь, чтобы я к тебе вернулась? Чтобы я была под боком, а ты будешь спокойно и с комфортом мечтать об этой девушке? И даже, может, ее представлять на моем месте? А? Фантазия у тебя богатая, почему нет? Глазки закрыл – и вот он, любимый образ. И мне будет тоже приятно – за молоденькую сойду. В темноте, с закрытыми глазами. Это тебе нужно? Держать меня, как резиновую женщину?

– Ты совсем с ума сошла, – сказал Сторожев. – Ты мне как человек нужна. Я это понял. То есть и как женщина, но…

– Не поправляйся, все верно. Нет, Валера, ничего у нас не выйдет.

– Почему?

– Ты лучше меня это понимаешь. У тебя «я-болезнь», а у меня «ты-болезнь». Два больных вместе – зачем? Мне всегда будет мало тебя, я буду это скрывать, но ты это почувствуешь, вот и будем играть в кошки-мышки.

– В эти игры все мужчины и женщины играют. В той или иной степени.

– А я, как все, не хочу. Все, Валера, я пойду.

– Наташа…

И тут Сторожев понял, что именно хочет, чтобы она сейчас ушла. Потому что – права. Потому что не любит он ее, а просто уже привязался. И правильней всего остыть, перетерпеть (как она и советует), побыть еще одному. Он представил, как сейчас вернется домой, разденется до трусов, достанет бутылочку пива из холодильника, завалится на диван перед телевизором. Хорошо, если сегодня футбол. Он не болельщик, но футбол понимает – и болеет обычно за слабых, которые если и выигрывают, то наперекор всему. Интересно, это добросердечие или самоидентификация? Кстати, когда он рассказывал Наташе про «я-болезнь»? Выпивши, что ли, был, не помнит.

– Что? – спросила Наташа.

Не вышла, спросила. Значит, ждет повторения просьбы вернуться.

Тут спасительно зазвонил телефон.

Павел Костяков. Голос бодрый, веселый, но у Сторожева долгий опыт общения с ним, он понял, что Павел сорвался.

– Очень занят? – спросил Костяков.

– А ты развязал, я вижу.

– Тебя не обманешь. Но лечиться пока не буду, я не для этого звоню.

– Ладно, приеду.

– Я сказал: лечиться не буду. Пообщаться хочу.

– Я же сказал, приеду.

– Больной? – спросила Наташа.

– Да.

– Ты не представляешь, как я тебя уважаю за твою профессию! – вдруг сказала Наташа. – Это такой ужас для нашего общества. А ты всем готов помочь, ты за всех переживаешь, сутками с ними сидишь.

– Приятно слышать, умеешь похвалить. Но это не так. Я к ним равнодушен. Это автоматическое чувство долга. Профессиональное. Чтобы при мне не умерли. А после меня пусть загибаются, мне наплевать.

– Хочешь казаться хуже, чем ты есть?

– Хуже некуда, – сказал Сторожев.

– Ладно, езжай.

Наташа вышла, и таким образом вопрос о ее возвращении отпал сам собой. Или отложен.

Павел ждал Сторожева с нетерпением. Был он в шортах, по случаю жары, окна все открыты.

– Кондиционеры сломались? – спросил Валера.

– Выключил. Надоела искусственная атмосфера. Хочу пить теплую водку и потеть, как комбайнеры в поле. Ты знаешь, что комбайнер в советское время мог заработать за лето полторыдве тысячи?

– Я в стройотряде восемьсот рублей за два месяца заработал.

– Сравнил! Комбайнер честно косил и молотил, а вам наверняка приписали. Думаешь, не знаю эту механику? Прораба поили?

– Поили.

– Он вам наряды выдумывал?

– Выдумывал. Мы коровник строили, крышу крыли, прыгали с балки на балку, а он нам нарисовал, будто леса строили, а потом разобрали. За одно это рублей по пятьсот получилось.

– Вот! И так во всем! Построили, разобрали, следов нет, деньги заплачены.

– А в твоих бизнесах не так?

– По-разному. Слушай, это скучно. Ты единственный человек, с которым я могу поговорить про любовь.

– Стихи будем читать?

– Не зли. Валера, мне твой совет нужен. Вот смотри, девушка просит о помощи. Мать больная, дом падает и все такое прочее. То есть это Даша, как ты понимаешь. Она говорит… Приготовься, ты никогда такого не слышал. Она говорит: Павел, я прошу у тебя денег и прошу ничего за это не требовать. Но если потребуешь, я на все готова. Ты понимаешь, да? Она рассчитывала, что я ничего не потребую. Так?

– Да, наверно. Ты же порядочный человек.

– Это твое давнишнее заблуждение, но об этом потом. То есть сейчас, но позже. Я тоже так думал. Что она считает меня порядочным и поэтому… Но все-таки, согласись, девушка современная, понимает, что нельзя ведь на самом деле прийти к богатому человеку и сказать: дай денег, но тебе за это ничего не будет!

– Она для матери просила.

– Знаю. Ты лови мысль. Я ее сам еще не понял, может, ты поймешь. Я тоже думал: девушка от отчаяния попросила. Эта часть мне понятна. Но зачем она мне сразу условия поставила? Смекаешь, нет? Могла бы просто: Павел, дай денег. Точка.

– Но ты же влюбился в нее, – сказал Валера. – Поэтому она не могла оговорить условия. Не могла сделать вид, что не помнит, что ты влюбился и можешь на что-то претендовать.

– Да? Тогда еще сложнее. Хорошо. Нет, не так, ты не прав. Я вот что подумал: можно допустить мысль, что я ей нравлюсь?

– Теоретически.

– То есть можно. Она сама сказала, что нравлюсь. Но у нее гордость. У других давно ни у кого нет, а у нее есть. Она не хочет продаваться. Я тут ей предлагал разные вещи – пожить с ней и даже замуж уговаривал, то есть на самом деле покупал. Она не соглашалась. Теперь следи дальше за мыслью. Продаться она не может. Даже если я ей нравлюсь, она не хочет, чтобы думали, что она вышла за богатого ради денег. Или стала с ним жить. А вот если получится так, что она почувствует, что она должна это сделать, то есть не продаться, а расплатиться, это уже для гордости нет ущерба. Я при этом получаюсь подлец, но это для нее хорошо, она зато – ангел. Понимаешь?

– То есть она хочет, чтобы ты показал себя подлецом?

– Вот! Вот к этой идее я подбирался, а ты помог. Самое то. Мужчины – идиоты. Они ничего не понимают. Я всю жизнь потратил, чтобы хоть что-то понять. Если женщина сама идет навстречу мужчине, она получается виноватой – при любом раскладе. А если ее берут в каком-то смысле силой, она не виновата. При разводах что женщины кричат? Ты мне прохода не давал, ты меня вынудил за себя замуж выйти! Обманул, обхитрил! Благородство – да, хорошо, но, может, Валера, я ее разочаровал? А? Она ждала, что я буду нормальным негодяем: дам денег и воспользуюсь. То есть даже не негодяем, любой нормальный человек в наше время так поступит. А я, лопух, денег дал и не воспользовался. И поставил ее в дурацкое положение. Не сама же она ко мне теперь придет! Неудобно!

Говоря это, Павел то и дело угощал себя крошечными рюмочками коньяку.

А Сторожеву было худо. Девушка, которую он полюбил в кои-то веки (он опять был уверен в своей любви), находится в серьезных отношениях с другим человеком, пока он, Сторожев, хлопает ушами и бесплодно грезит. И эти отношения в любой момент могут стать еще серьезнее.

– Не мечтай, Паша, – сказал он. – Ты Хемингуэя начитался. В теперешней жизни все проще. Слишком ты насочинял. Она поступила не гениально, как ты считаешь, а вполне заурядно. Все они сейчас так действуют. Типа – дай денег, подари машинку. За это, если захочешь, дам. А не захочешь, твое дело. И дают. Легко. Без всякой философии. Ты ее неправильно понял. Она имела в виду: дай денег и не приставай, но, если захочешь, придется с тобой лечь, такова жизнь. Просто лечь, понимаешь? Просто трахнуться – без всякой гордости или там с гордостью, она, я тебя уверю, вообще об этом не думает. Они никто не думают об этом.

Павел выслушал Валеру внимательно. Налил, выпил, сказал:

– Неожиданный поворот. То есть ты считаешь…

– Я считаю, что ей нужны были деньги для важного дела. Любовь к матери, святое. А остальное мелочи. Подлец ты или нет, ей по барабану. И никакой силы она от тебя не ждет. То есть на самом деле, Паша, у тебя возможность совершить акт христианского бескорыстия: сделать то, чего она не ждет. Она никакого нравственного смысла в свой поступок не вкладывала, поверь мне, я знаю современную молодежь. Ты сам его вложил как человек верующий и, значит, совестливый. За это тебе респект и уважуха.

– Ты только на вере не подлавливай меня, ладно? Я запутался с тобой. Было тоже все запутано, но в целом ясно. А сейчас и в деталях запутано, и вообще во всем. Давай сначала. Главное – я ее люблю.

Это уже речи пьяного, подумал Сторожев. Пьяный всегда сворачивает на свои переживания. Ну-ну, посмотрим.

И Павел, пьянея все больше, начал изъясняться тезисами: понимал, что на развернутые речи его сегодня может не хватить.

Заявив, что главное – его любовь к Даше, он сказал, что хочет быть счастливым. И будет, несмотря на ее желания.

Потом он сказал, что хочет Дашу до того сильно и страшно, что боится за себя.

Потом выразил уверенность, что Даша от него никуда не денется – рано или поздно.

Потом попросил Валеру позвонить Даше и потребовать, чтобы она немедленно приехала. Именно немедленно.

Потом ходил и кричал, что никаких рано или поздно, завтра или никогда. А сегодня отменяет, сегодня он пьян, пьяным он с ней быть не хочет.

Потом придумал: позвать ее и попросить выйти замуж за любимого человека. За этого ее парня. Она расплачется и скажет: «Паша, как ты мог? Неужели ты не понял, что я люблю только тебя, но стесняюсь сказать, потому что подумают, что я по расчету?»

Потом сделал вывод, что Даша просто расчетливая шлюха, а он все придумал, а она набивает себе цену.

После этого притомившийся Павел подремал в кресле, но вскоре очнулся, выпил подряд две рюмочки и сказал:

– Валера, ты не представляешь, как я ее люблю. Сейчас я тебе скажу главное.

– Разве еще не сказал?

– Нет. Говорю. Валера, я на все готов, лишь бы она была моей. А я себя знаю, если я что захочу, это мое будет. Мне надо только окончательно решить. Я сомневался. А теперь не сомневаюсь. Я ее возьму – в ближайшее время. Понял? И я сотру всех в говно, если кто встанет поперек. Включая тебя.

– Утопишь?

Павел в это время привстал с кресла, чтобы налить очередную рюмочку. Его и Валеру разделял неширокий столик. Павел выбросил руку вперед и ударил Валеру кулаком в лицо. Попал в глаз, очень больно. Валера вскрикнул, закрылся руками.

– Будешь ты еще шутить над этими вещами, сучок! – гремел над ним Павел. – Добавить?

– Скотина ты, – сказал Валера, прижимая ладонь к глазу и глядя другим. – Ну, добавь.

– Хватит с тебя!

– Ладно, спасибо за гостеприимство, я поехал.

– Куда?! – Павел схватил телефон, заорал. – Шура, никого не выпускать! Предупреди охрану!

Валера сел. Он бывал в подобных ситуациях, понимал, что сопротивляться бесполезно.

А Павел опять разнежился, извинился перед Валерой, подставлял лицо, чтобы тот его ударил, принес влажное полотенце – компресс для синяка, который набухал под глазом.

И опять говорил о любви к Даше, о том, что она очень скоро будет здесь владычицей, о том, что она его любит, хотя не знает об этом. А если и не любит, то полюбит после того, как они с ней станут жить вместе.

Наконец, не утерпев, он позвонил Даше и сказал проникновенно, еле шевеля при этом языком:

– Даша, я тебя люблю. Это все. Ты меня поняла? Я тебя люблю и это неизбежно. Нет, ты не поняла. Я люблю тебя, это фантастика! Я тебя люблю. Все.

И, выронив телефон, он сполз в кресле и тут же заснул. Валера с Шурой перетащили его в спальню, Шура раздел Павла, как ребенка, приговаривая:

– Одетым спать плохо, весь разбитый бываешь, я, когда одетый иногда сплю, все утром болит. Спи хорошо, Павел Витальевич.

– Он тебя не слышит, – сердито сказал Валера.

– Кто знает, – возразил Шура. – Он не слышит, душа слышит. Моя жена маленькому песни поет, ему три месяца всего. Он что понимает? Он никаких слов еще не понимает. Но он чувствует. А что это под глазом у вас?

– Ячмень.

40. ЦЗЕ. Разрешение

____ ____

____ ____

__________

____ ____

__________

____ ____

В работе снова будет успех.

Немчинов взял отпуск. Решение написать роман стало крепким, взяться за него хотелось безотлагательно. Дело не в обязанности таким образом как бы отработать аванс (хотя и в этом, но только отчасти), а – загорелось сказать самое важное. А самое важное, как представлялось Илье, это фатальная ненужность в наше время, да и предыдущие времена тоже, хороших, чистых, честных людей. Ему хотелось сочинить что-то в духе «Идиота» Достоевского, где Леонид был бы вроде князя Мышкина, но не сумасшедший и не импотент, нормальный мужчина. Вдохновленный переменами, он бросается навстречу ветру времени, считает, что поворот к лучшему неизбежен. Но это лучшее вязнет в прошлом. Как вязнет в своем прошлом Ирина, жена брата Павла. То есть она будет не просто женщина, которую полюбит Леонид, а что-то вроде символа. Любовь таким образом станет метафорой эпохи: сначала очарование, влюбленность, горячка, потом предательство любимой, разочарование, смерть. Немчинову заранее было ясно, что смерть сознательная. Не самоубийство, на это герой пойти не может, но попадание в условия, где гибель неизбежна. Он едет на реку. Предчувствия. Едет со старшим братом. Брата зовут не Павел, а Матвей. А Леонида, к примеру, Михаил. Матвей и Михаил. Старший и младший. В школе были не разлей вода, ходили вместе, их называли «Два М». Михаил едет к реке, что-то предчувствуя. То есть гибель. Кстати, название – «Река». Прекрасное название. Наверняка такое есть, но неважно. Впрочем, Илья посмотрел в Интернете и удивился – не нашел романа с таким названием. «Река Хронос», «Река Корица», «Река Франкфурт» есть, а просто «Река» – нет. Даже странно.

Итак, «Река». Сами напрашиваются названия частей или глав: «Исток», «Стремнина», «Заводь», «Омут», «Берега», «Обрыв», «Водоворот», «Бакены», «Пристань», «Русло», «Устье»… Этапы любви.

Немчинову не терпелось сразу схватиться и писать, начать этот зовущий текст. Но он удерживал себя: необходимо выстроить сюжет, продумать героев, которые пока в тумане.

Родители Матвея и Миши – обычные люди. Никаких крайностей. Надоели уже эти диктаторы отцы, буйные алкоголики, и робкие, забитые матери.

Счастливое солнечное детство.