Большая книга перемен Слаповский Алексей
Вот тут Немчинов похолодел по-настоящему.
– Когда?
– Вчера.
– А как, кто, при каких обстоятельствах?
– Ничего не знаю. Говорят, был пьяный, как всегда, переходил улицу, и его… Бездельник, а тоже ведь человек. Хорошо хоть, что у него нет никого, ни детей, ни плетей. Горевать некому. С другой стороны, тоже страшно. С биркой на ноге в морге лежит, а потом без гроба похоронят.
– Почему без гроба?
– А ты не знаешь, как у нас одиноких и бедных хоронят? В дерюгу заворачивают, сволочи, потом в холодильнике держат, пока таких штук пять не наберется, чтобы по много раз не ездить. А потом чохом в одну яму сваливают. И ржавую табличку в холмик воткнут.
– Не преувеличивай. Прямо-таки некому его похоронить? Вроде сестра какая-то была?
– Опомнился. Не сестра, а тетка, и та уже лет пять как в могиле. Ты его хорошо знал?
– Ну… Как все.
– И я как все. Давайте сбросимся, что ли, хотя бы на гроб, на крест хоть самый дешевый, на табличку с фотографией. Не против?
– Только за.
– Я тогда зайду через часок, ладно? А пока другим позвоню.
Через час она зашла, Немчинов дал ей денег, узнал подробности: Кулькин действительно переходил улицу возле Северного рынка, где подолгу не загорается зеленый свет для пешеходов и многие перебегают на красный, наезды там случаются по несколько раз в год, ничего удивительного.
Маша ушла, а Илья начал уговаривать себя: брось, ничего не придумывай, не такие Костяковы идиоты, чтобы вот так, через несколько дней после пьяной обличительной речи Миши, которую многие слышали, взять и задавить его – пусть даже чужими руками, то бишь колесами. И что такого Кулькин сказал? Что видел, как братья ушли к реке, а вернулись без Леонида? Но об этом и без того все знают, слышали. Братья вернулись, а Леонид захотел поплавать на лодочке, перевернулся на стремнине, утонул. Интересно, а что за лодка была? Если обычная, прогулочная, какие вот в парке есть, то она хоть и сильно качается, пугая визжащих девушек и забавляя юношей, но перевернуть ее не так просто (Илья вспомнил, как они, одурившись портвейном, компанией в шесть парней нарочно пытались раскачать и перевернуть, сами попадали, а лодка осталась на плаву). Но где взяться прогулочной лодке в тех безлюдных местах? Штука громоздкая, на крышу машины не поместишь, а на прицепе везти нет смысла, проще взять надувную – их каких только нет, разных размеров и фасонов. Но резиновую лодку перевернуть тоже непросто, к тому же на ней всегда есть обвязные веревки, за них можно уцепиться (Илья не рыбак, но волгарь все-таки, знает такие вещи). Резиновая лодка не утопит, а наоборот, выручит. А может, взяли у местных жителей плоскодонку, какие часто бывают на мелких реках?
Перестань, урезонивал себя Немчинов, не строй версий на пустом месте. Как бы то ни было, причин у Костяковых поступать так неразумно нет. Даже безбашенный Петр на это не решится.
Но покой не приходил.
Разумно не разумно, безбашенный не безбашенный – это всё его рассуждения, а они рассуждают иначе. И не только они. Многие. Почти уже все. Рассуждают так: всё можно, если осторожно. Вариации: не пойман – не вор; наехал, но сумел скрыться – не наехал. Или еще веселее: пойман, но не посадили – не вор; наехал, поймали, но опять-таки не посадили – не наехал.
У Немчинова было ощущение, что смерть Кулькина ближе к нему, чем могло бы показаться. Будто машина пронеслась рядом, Немчинову повезло, не зацепило, а Мише не повезло.
Мысль о том, что он не просто живет, а выжил, не первый раз приходит в голову Немчинову. Все они, провинциальные интеллигенты, да и не провинциальные тоже, но провинциальные особенно, все, кто сейчас что-то делает и не опустил еще окончательно руки, – уцелевшие, выжившие, словно после войны. Многие погибли – не в каком-то там высоком нравственном смысле (хотя и такие есть), а физически, буквально – скосили их водка, неудачи, безработица, бедность, безнадега, разочарования… Оставшиеся поуспокоились, как-то где-то пристроились, никто не трогает – потому что не за что, потому что серьезные дела делаются не там, где они, отделили их от серьезных дел. Но если попробуют вдруг влезть, сунуть мизинчик или нос – отхватят вместе с мизинчиком руку, а с носом всю голову. Потому что на самом деле ничего не изменилось, те же волки и те же овцы, просто овец разогнали по кошарам и даже как-то кормят, и даже позволяют блеять, а волки не рыскают по лесам, а спокойно приходят в кошары и получают свою законную, как они считают, мзду, иногда грызясь из-за своих владений, но уже цивилизованно, а цивилизованность в русском варианте означает убивать и грабить не как попало, а упорядоченно. Впрочем, насколько это отличается от цивилизованности западной, Немчинов не знает. Подозревает – не слишком.
Да еще запись эта проклятая на телефоне, которую он сделал, – запись немого разговора двух братьев. Сделал – значит, будь любезен, узнай хотя бы, о чем говорили. После смерти Миши Кулькина – должен узнать!
Немчинов, преодолев отвращение к технике, изучил инструкцию к своему телефону, которая, по счастью, сохранилась в ящике серванта, куда Люся складывала все подобного рода документы. Пока искал, попалось руководство по эксплуатации утюга электрического «Сатурн» 82-го года выпуска, ГОСТ-2134, с терморегулятором. Этого утюга лет уж двадцать как нет, а инструкция, пожелтевшая, скукоженная, сохранилась. Илья хотел ее выкинуть, но передумал: пусть останется на память о времени. Всякая пустяковина становится артефактом, не привыкли мы беречь вещи, а зря. И утюг, пожалуй, стоило бы сохранить, и с каждым десятилетием он, пусть и не работающий, добавлял бы к себе благородства старины.
Выполняя по пунктам указания инструкции, Немчинов вставил в телефон проводок, присоединил к компьютеру, долго тыкал в клавиши, шарил по программам, чтобы перекачать запись, в компьютере не оказалось необходимого проигрывателя, Немчинов совершил почти подвиг, сумев отыскать его в Интернете, скачать и установить.
Несколько раз просмотрел.
Конечно, ничего не понял.
А ведь узнать несложно, есть человек, для которого это пустяковая задача, к тому же он давний знакомый Немчинова, почти приятель – заместитель председателя сарынского филиала ВОГ, то есть Всероссийского общества глухих, Леонард Петрович Шмитов.
Председателем филиала был генерал Великанов – человек заслуженный, солидный, уважаемый, как это часто бывает в общественных организациях: ему ведь ходить в кабинеты, представительствовать, ездить на пленумы и конференции, в том числе за рубеж. Инвалид по слуху из-за контузии, участник боевых действий, Герой России, награжденный многими орденами и медалями. Великий Немой, как беззлобно называют его – по созвучию с фамилией, а также за большой рост и громогласность, почти не слыша себя, он говорит оглушающе громко.
А вот заместителями таких обществ часто бывают люди полностью здоровые или частично больные: на них ведь вся практическая работа, хозяйство, финансы, ремонт, секции, кружки и т. п., им надо постоянно общаться с людьми, что при полной глухоте затруднительно. Леонард Петрович был слабослышащим, а с помощью аппарата слышал и вовсе нормально, правда, только одним ухом. Второе у него как отрезало. Работал в школе учителем математики, работу свою любил, был отличный организатор, с утра до вечера с детьми, что некоторых даже настораживало, учитывая, что Леонард Петрович жил холостяком, а развращенность воображения современных людей не знает предела; и вот не повезло, заразился от учеников свинкой, которой сам не болел в детстве, получил осложнение на левое ухо, медицински называемое неврит слухового нерва, что означает стопроцентную глухоту, а правое у него и до этого было слабоватым. Конечно, в школе работать стало невозможно: ученики, любя Леонарда Петровича, но свое удовольствие и героизм перед другими любя еще больше, стали отвечать нарочито тихо, за спиной называли Шмитова разными словами, он смутно слышал, оглядывался, но не мог определить, кто сказал.
Он вынужден был уйти, оформить рабочую группу инвалидности. И, когда занимался этим, пришел в общество глухих, да там и остался, потому что место заместителя было как раз свободно, а Великанов командирским чутьем угадал в нем исполнительские и организационные способности.
И попал в точку: общество и до того жило слаженно, а при Леонарде Петровиче стало процветать. Шмитов добился ремонта двухэтажного дома постройки начала двадцатого века (полгода хлопотал, ходил по инстанциям с Великановым, бряцавшим орденами и до обморока доводившим секретарш своим генеральским рыком). Затем оборудовал заново сцену и зальчик театра мимики и жеста. В пристройке, где годами скапливался всякий хлам, устроил бильярдную на два стола, со входом с улицы; инвалиды играли до шести вечера бесплатно, а после шести пускали посторонних за деньги. Естественно, весь доход шел в общую кассу: Шмитов был безукоризненно честен. Сам Великанов отметил это на годовом отчетном собрании в присущей ему несколько нелогичной манере:
– Чтобы человек столько построил и ни копейки не украл, этого я, товарищи, скажу честно, даже в армии не видел, хотя там, если кто не знает, воруют безбожно и все, кто может, исключая меня, потому что мне сами всё несли. Но успокаиваться на достигнутом не надо, Леонард Петрович. В том числе численность. Самара не намного больше нас город, а у них в обществе две с половиной тысячи членов. А у нас только полторы. Надо учесть, кто не охвачен, и привлечь. Потому что бюджетируют нас по численности, сами знаете.
Леонард Петрович за короткий срок в совершенстве овладел азбукой глухонемых и, скучая по школе и детям, устроил для слабослышащих и глухих подростков диспут-клуб «Время и мы», где обсуждались книги, фильмы, а также насущные вопросы действительности.
Но в последнее время жизнь Шмитова стала беспокойной. Первый тревожный звонок прозвучал год назад, когда дом ВОГ посетил председатель Комиссии по надзору за муниципальной собственностью (а здание принадлежало именно муниципалитету) и сказал, оглядывая блистающие новой краской и побелкой стены и потолки, а также сохранившиеся дубовые перила, мраморный пол в холле, зеркала, люстры:
– Все-таки это не дело, Леонард Петрович, больные люди, инвалиды, а ютятся в такой старине. Вам новое помещение нужно, современное, со всеми удобствами. Как вы на это смотрите?
– Нам и тут хорошо, – сухо ответил Шмитов и немедленно доложил о разговоре Великанову.
– А вот им! – мгновенно отреагировал генерал, отмеряя на своей согнутой мощной руке изрядный ломоть, не суливший посягателям ничего хорошего.
И надел свой парадный мундир, и пошел прямиком к мэру. Тот его любезно принял, заверил, что опасения напрасны, что, если инвалиды сами не захотят переехать в новое отличное помещение, их никто силой принуждать не будет. Опытный генерал выслушал, морща лоб, изо всех сил прижимая к виску слуховой аппарат, и, вернувшись в ВОГ, позвал к себе в кабинет Леонарда Петровича и сказал:
– Будут отбирать.
– Не отдадим!
– Вот именно. Войну им устроим! – грохнул кулаком Великанов, но Леонарду Петровичу послышалась в его угрозе нотка неуверенности.
И недаром: Великанов, как всякий военный человек, был реалист и понимал, что против лома нет приема. Начались проверки, пошли комиссии. Великанов возмущенно на них гремел, после чего скрывался в кабинет пить для успокоения коньяк, предоставляя вести оборону Шмитову. Леонард Петрович с трудом отбивался. Через знакомого в муниципалитете он узнал, что на дом, оказывается, претендует Максим Костяков. Хочет ли он устроить в нем небольшой банк или дорогой магазин, это уж его дело, о таких вещах Максима Витальевича никто спрашивать не смеет. Естественно, кто-то из губернских чиновников с ним в некоторой доле: Максим Витальевич умен, умеет делиться, зная, что это в итоге выгодней, чем грести все под себя. На дом, стоявший в самом центре Сарынска, и раньше поглядывали, закидывали удочки, делали намеки, но, к несчастью претендентов, руководителей ВОГ оказалось невозможно подкупить: у Великанова без того было все необходимое, а лишнего он не хотел, а Леонард Петрович впадал в благородную ярость, стоило кому-либо только заикнуться о благодарности и тому подобных вещах.
С Костяковыми (ведь где Максим, там и братья) так просто не обойдется. В сущности, никто бы не удивился, если б в один прекрасный день в дом вошли люди в масках и встали для охраны, подогнали бы фуры, загрузили б в них всё имущество и свезли туда, куда заблагорассудится.
Но время неудачное, впереди выборы, лишний шум ни к чему, поэтому Максим Витальевич, как понял Шмитов, выбрал не штурм, а осаду.
Посыпались нарекания, предписания, бумажки с требованиями исправить, ликвидировать и т. п. – все с угрозами в случае неисполнения закрыть и опечатать здание. Шмитов в отчаянии обратился к журналистам, в том числе к Немчинову, появилось несколько статей, где окольно описывалась ситуация. Прямо, то есть с называниями имен и фамилий, не рискнул никто – ибо имена эти нигде официально не фигурировали, а устную информацию к статье не пришпилишь. Ответом были опровержения архитектурного отдела мэрии, а Великанов позвал Леонарда Петровича и сказал:
– Ты это зря это! Бороться надо, а сор из избы нечего выносить!
И Шмитов понял, что генерал уже смирился, сдался.
Ему это было больно. Он столько трудов и стараний вложил в этот дом. И находится в удобном для многих месте: в Сарынске маршруты всех транспортов ведут в центр, и люди охотно идут сюда на мероприятия, и за аренду помещений можно брать больше, а это немаловажно, учитывая разговоры о том, что скоро все региональные общества переведут на полное самофинансирование.
Вот к этому человеку и вот в такой сложный момент пришел Илья Немчинов. Леонард Петрович был ему рад – все-таки Немчинов пытался помочь ему, писал в газете о доме ВОГ как об историческом памятнике, о том, что культурные объекты ни в коем случае нельзя отдавать для коммерческого использования. Это все байки, что, дескать, пока здание государственное, оно бедное и ветхое, а появится хозяин, тут же наведет порядок, на самом деле наши хозяева таковы, что похабят и безобразят всё, что попадет в их бессовестно жадные руки. Да и не ветхое оно, писал Немчинов, а стараниями Л.П. Шмитова как раз приведено в божеский вид. Леонард Петрович тогда был благодарен и польщен, не подумав, что генерал Великанов может обидеться неупоминанием своего имени, и тот обиделся, и высказал это Шмитову со свойственной ему прямотой.
Немчинов спросил, как дела, Шмитов наскоро пожаловался, но бодро, без той канючливости, которую Илья не любил в своих соотечественниках (и в себе). Шмитов вообще, судя по фамилии, имел немецкую кровь. Да и выглядит таким, какими мы до сих пор представляем типичных немцев: сухой, со слегка веснушчатой белой кожей, белесые ресницы, голубые глаза, светлые волосы.
Илья спросил, может ли Шмитов помочь в деликатном деле, посмотреть видеозапись с телефона и понять, о чем говорят люди. Не исключено, что и Леонарду Петровичу от этого будет польза, поскольку люди эти те самые, кто покушается на дом ВОГ. По крайней мере один из них – Максим Костяков.
Шмитов заинтересовался. Они заперлись в его кабинете, Илья достал флэшку (дочь купила на день рождения и научила пользоваться), вставили в компьютер, Леонард Петрович машинально скопировал к себе, чего Илья даже не заметил, проверил на вирус – мало ли что, запустил, стал просматривать.
Максим стоял лицом, Павел Витальевич двигался, но движения рук и пальцев были различимы, при этом в одной руке у Костякова-старшего была лейка, но он ее постоянно отставлял, чтобы разговаривать, если так можно выразиться, обеими руками.
Разговор был приблизительно такой:
ПАВЕЛ. Ты как шпион. Никто не подслушивает.
МАКСИМ. Хочется поговорить молча. Как с мамой.
ПАВЕЛ. Мама.
МАКСИМ. Нельзя делать вид, что ничего не произошло.
ПАВЕЛ. Будем кричать: мой сын меня разоблачил?
МАКСИМ. Все так думают.
ПАВЕЛ. Пусть думают. Я спросил его зачем? Он сказал, случайно.
МАКСИМ. Молчание признак вины.
ПАВЕЛ. Признак силы.
МАКСИМ. Нет. Подумают: сделали, поэтому молчат. А скажем, подумают: если бы сделали, не стали бы говорить. Признак силы – не бояться говорить.
ПАВЕЛ. Ты в самом деле не боишься? Я вот лишний раз боюсь. Мы его фактически убили.
МАКСИМ. Перестань. Ты забыл, что он сделал?
ПАВЕЛ. Я всё помню. Человек влюбился.
МАКСИМ. В твою жену.
ПАВЕЛ. Когда влюбляешься, все равно.
МАКСИМ. Ты странно говоришь.
ПАВЕЛ. Я всегда так думал.
МАКСИМ. Что-то не помню.
ПАВЕЛ. А я помню.
МАКСИМ. Сам влюбился?
ПАВЕЛ. Кто сказал?
МАКСИМ. А то не видно.
ПАВЕЛ. Правда?
МАКСИМ. Да.
ПАВЕЛ. Пусть.
МАКСИМ. Твое дело. Не хочешь говорить, скажу я. Так будет лучше.
ПАВЕЛ. Не знаю. Думаешь, лучше?
МАКСИМ. Да.
ПАВЕЛ. Да.
МАКСИМ. Хорошо?
ПАВЕЛ. Да. Нет.
И вслух:
– Не надо ничего, говорю тебе!
Тут – звук хрустнувшей ветки, Павел поворачивается, изображение скакнуло вниз, исчезло.
– Ну? – спросил Немчинов. – Что-нибудь понятно?
– В общих чертах… Про сына Павла Витальевича что-то.
Немчинов рассказал про спектакль, про совпадение в его сюжете с тем, что было в жизни, про то, как потом в доме Костякова-старшего был банкет, а Немчинов бродил и наткнулся на беседующих братьев.
– Мне кажется, они тут договариваются, как на это отреагировать. Нет? – спросил Илья.
– Ну, в общем, да. Потому что неприятно. Могут подумать, что действительно что-то было и что сын решил намекнуть.
– А про то, как было на самом деле, они не говорили?
Шмитов знал, что Илья задаст этот вопрос. Когда мысленно переводил жесты в речь, когда услышал, то есть увидел фразу о том, что «фактически убили», тут же понял: из этой записи Немчинов хочет извлечь свою журналистскую выгоду, надеется на жареный материал – и чутье Немчинова не подвело, угадал, жареным действительно пахнет. Странно только, зачем это Илье, он человек миролюбивый. А вот Шмитову информация очень бы пригодилась. Набраться наглости, прийти к Максиму Костякову, показать запись (предупредив, что оставлена копия). И предложить: я уничтожу и запись, и копию, а вы оставляете нас в покое. И всем хорошо. А Немчинову сказать, что тут ничего особенного нет, можно выкинуть. И это будет, оправдал себя Леонард Петрович, правильно: если Немчинов вцепится в скользкую фразу, начнет раскручивать, как они, газетчики, выражаются, компромат, то ему же будет хуже – ничего не добьется, сломит себе голову. Он человек воспаляющийся, романтический, с пониженным чувством опасности. И ведь сидел спокойно на своей краеведческой тематике, нет, проснулась журналистская ерзость, охотничий инстинкт. Плохая вообще это профессия, особенно если ты публицист: обвинять, обличать, подозревать. Шмитов бы не смог.
При этом Леонард Петрович не подумал, что он и сам-то человек если не воспаляющийся, то романтический в не меньшей степени, чем Немчинов, и его план тоже чреват сломом головы. Но очень уж захотелось использовать шанс.
Все эти размышления возникли в процессе просмотра и прослушивания, поэтому ответ на вопрос Немчинова у Леонарда Петровича был готов:
– Нет. Наверно, и говорить им о том деле нечего: как всем известно, так и было. Утонул брат, без вариантов.
– Ну и слава богу! – с облегчением вздохнул Илья.
Леонард Петрович с уважением оценил это умение человека радоваться тому, что другие не замешаны в чем-то плохом.
Но действительно ли не замешаны, это вопрос.
27. И. Питание
__________
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
__________
Вы слишком много говорите и слишком много едите.
Максим Костяков всегда любил покушать (сказывалось полуголодное детство), но усмирял в себе это желание – не хотел толстеть, обзаводиться пузцом. Девушки любить не будут, пошучивал он в кругу своих, а на самом деле это была одна из главных причин: он хотел, чтобы его любили девушки, и они его любили. При этом не обязательно иметь всех, кого хочется, приятнее быть всегда на легком взводе, в состоянии ненапряженного возбуждения. Это касалось всего – и горячительных напитков, и карьерных успехов, и всяческих благ, называемых материальными. Пусть всегда немного меньше, чем хочется, не обжираться, не заваливать себя изобилием, зато всегда есть куда стремиться. Важнее эстетический момент. Вот и сейчас Максим располагался в уютном, продуманном интерьере одного из лучших ресторанов Сарынска (собственно, это его ресторан), рядом сидела красивая женщина, приехавшая из Москвы на предмет открытия в Сарынске филиала одного из центральных телеканалов – женщина толковая, понимающая, что любой бизнес без предварительной личной обговоренности с представителями местных властей есть безнадежная афера. Она рассказала о том, что именно представляет собою канал (Максим извинился: слишком занят, ни разу не смотрел), как он может вписаться в местную информационную систему, как может просветить граждан культурно и политически, а Максим живо интересовался, что в конечном итоге приобретет город. Все имело крайне приличный вид, без намеков на какие-то личные выгоды, меж тем и женщина понимала, и Максим понимал, что на самом деле именно о личных выгодах речь и идет: он по косвенным признакам оценивает финансовые возможности канала, а она как раз об этих косвенных признаках и рассказывает. Но говорить прямо – неинтересно, Максим очень любит такую вот тонкую дипломатию. Женщина, судя по всему, тоже. Она вообще идеально вписывается в образ образцовой деловой женщины: стильная прическа, но без фокусов, легкий макияж, без лишней штукатурки, туфли на умеренно высоких каблуках, легкий летний костюм. Одно Максиму не очень в ней нравилось: имя Надежда, Надя. Это – с детства. Отец, выпив, всегда затягивал:
- Девочка Надя, чего тебе надо?
- Ничего не надо, кроме шоколада.
- Шоколада нету, на тебе конфету.
- А конфеты нету – получай монету!
Дальше слов отец не знал и начинал сызнова:
- Девочка Надя, чего тебе надо?
- Ничего не надо, кроме шоколада…
Он мог на протяжении вечера петь это без конца, причем если вначале звучало добродушно, с иронией по отношению к глупой и капризной девочке Наде, то к десятому разу получалось уже с нервной укоризной, будто девочка Надя не просто отказывалась, а кобенилась, издевалась, а когда отец выпивал в свою меру, он начинал просто рычать.
- Девочка Надя, чего тебе надо?
- Ничего не надо, кроме шоколада… —
хрипел он с ненавистью, девочка Надя становилась злыдней, стервой, которую убить мало. А если не убить, то хотя бы проучить. К этому моменту мать старалась уйти из дома, спрятаться у соседей, потому что за неимением девочки Нади отец желал проучить ее. И, если находил, проучивал. Потом, конечно, сыновья выросли и не давали ему уже безобразничать. Павел однажды сказал Максиму мудрые, как с ним иногда случается, слова:
– А мы ведь, брат, должны быть благодарны отцу. Пьяница был, злой как собака, мрачный, никого не любил, над матерью издевался, но мы зато из-за этого были сообща, ведь правда? Маму защищали, себя защищали. Вспомни, когда ты его табуреткой по голове ударил, что он сказал? Весь кровью умылся, упал, а потом встал и что сказал? Помнишь?
Максим, конечно, помнил:
– Молодец, сынок!
– Именно! То есть он нутром тоже понимал, что вот так странно нас воспитывает. Воспитание враждой, можно сказать, враждой к нему. Зато дружбой между нами, верно?
Что ж, верно. Хотя гонял отец их не только по пьяни и сдуру, гонял, если плохо учились, надо отдать ему должное. Кричал:
– Попробуйте у меня только в люди не выйти! Я вас на своей шее кормить всю жизнь не собираюсь! Денег нет, умом берите! Образованием! А то или к станку, или воровать. У станка я за вас отстоял, спасибо! А воровать если будете, убью своими руками!
Утих только, когда они и в самом деле занялись образованием и, главное, стали настолько крепкими, что могли запросто дать сдачи – и давали, если лез. Только Леня отца не трогал, хотя, может, по слабосилию. Павел и Максим пошли в отца, высокие, крепкие, а Леня тонкий, хрупкий, как мама. И довольно красивый, конечно, мама же красивая была. Если б не ее глухота, могла найти себе не того мужика, кто подобрал, а любого. Вот, может, и злился отец на нее: понимал, что не по любви вышла, считал себя благодетелем, а благодарности не видел.
Так вот, эта Надя из отцовской песни казалась тогда Максиму какой-то непотребной, гулящей девкой, с виду похожей на дурочку из соседнего дома, девицу лет то ли двадцати, то ли тридцати. Она, растрепанная и грязная, вечно бродила по двору, искала объедки для собак и кошек, которые всегда вились вокруг нее. Дурочка тоже, должно быть, слышала песню отца каждое воскресенье, да и весь двор слышал, вот и стала подходить к кому попало с предложением:
– Дай конфетку, чего покажу!
Пацаны давали, если была конфетка, она задирала подол, приспускала трусы и показывала. Максим тоже видел и разочаровался: такие же волоски, как у него, ну и что? А остальное, что ниже, она не показала. Однажды, на майские праздники, когда весь их микрорайон, да и весь Сарынск, поголовно пил, пацаны, угостившись портвейном, зажали дурочку между сараями, раздели, причем она не кричала, а только хихикала. Потом Павел в одежде лег на нее и поерзал. Встал и сказал:
– А ну давай налетай, пока голая!
И всех заставил лечь на нее и подергаться. Дурочка сначала хохотала, но потом заплакала, разнюнилась, просила отпустить. Отпустили только, когда на ней поелозил последний.
Потом ходили и хвастались (что взять с лопухов, совсем были малые!), что на праздники одну девку зажали и чохом отпарафинили. Павел не велел говорить, кого именно, пообещал наказать, если кто проболтается. Не проболтались, хвастались, ходили гордые, словно все разом поверили, будто и впрямь совершили настоящее мужское дело с настоящей женщиной.
Именно так говорили в их дворах: отпарафинить. Потом появились другие слова, включая современное и самое ходовое «трахаться», а у них было вот это. Почему? Может, по сравнению с тем, как лыжи парафинили, то есть смазывали парафином – туда-сюда, туда-сюда?
Максим, когда вырос, хотел найти продолжение этой песни, но нигде не попалась. Возможно, она состояла только из одного куплета. Наткнулся, правда, купив диск шансона, на глумливую переделку:
- Пролетело лето, наступила осень,
- Я тебя за лето раз всего лишь восемь,
- А Андрейка двадцать, а Данилка сорок,
- Поимели и тебя, и различных телок.
- Надо мной смеется вся наша округа,
- Где ж твоя невеста? Где ж твоя подруга?
- А ты то с Никитой, то ты с Николаем,
- И тебя собаки провожают лаем.
И т. д.
Максим дал послушать диск с песней Павлу, тот скривился:
– Гадость!
Но то, как отец пел про Надю, вспомнил и тоже поискал текст или запись песни. И тоже не нашел. Зато, купив сборник балалаечных аранжировок, наткнулся на обработку мелодии этой песни, и Максим не раз был свидетелем, когда, в полосы запоя, Павел без конца ее слушал. И еще одна у него была с этого диска любимая – со странным названием «Царь Николай». Немного похожа на «Выйду на улицу, гляну на село». Кстати, с этого времени Павел увлекся народной музыкой, собрал большую коллекцию, это было у него второе пристрастие после Хемингуэя.
– Ты послушай, – говорил он Максиму, – как это действительно по-русски звучит! Она и веселая, но она и печальная!
И Павел то смеялся, то плакал, а Максим терпеливо ждал, когда брат устанет и разрешит позвать врача (это было еще до знакомства со Сторожевым).
Петр же, напротив, очень полюбил как раз глумливую переделку, с удовольствием слушал ее в машине, включив на полную громкость.
Итак, Максим наслаждался общением с деловитой и красивой Надеждой, она тоже получала немалое удовольствие.
– Первым делом мы, конечно, будем искать помещение, – улыбаясь, говорила Надежда. – Чтобы и вместительное, и на ходовом месте, и не очень дорого. Надеюсь, вы поможете советом?
Максим легко прочитывал этот вопрос. На самом деле властные органы никакого отношения к подысканию помещений для заезжей коммерческой структуры не имеют. Снюхались частники, договорились, один сдал в аренду, другой платит. Но властные органы могут обидеться. У них ведь тоже есть что предложить или порекомендовать – к чему они имеют заинтересованное касательство. То есть Надежда элегантно давала понять, что знает правила игры, при этом переплачивать не хочет, но лучше уж заплатить властным органам, чем кому-то еще.
– Советом помогу, хотя дело непростое, сами понимаете, Сарынск не резиновый, окраин много, а центр один. Но варианты есть.
Надежда кивала. Она поняла, что ее поняли, что могут предложить даже несколько помещений, в зависимости от финансового удовольствия местной власти и лично Максима Витальевича.
– Штат у нас будет местный, кто же из Москвы сюда поедет, но зарплаты приличные, московские, тут тоже будем признательны, если подскажете насчет подбора кадров. Нужны профессионалы – операторы, режиссеры, ведущие, осветители, ну, вы понимаете. Часть людей придется взять с перспективой, желательно с образованием или обучаемых.
И это Максим сразу понял: дама намекает, что образуется вполне теплое место, куда властные органы могут при желании пристроить своих детей, племянников, братьев, сестер, друзей и т. п.
– Поможем. Кадры у нас есть, хотя профессионалов, вы правы, мало. Но найдем, найдем. Пойдут с удовольствием. Вы же все-таки не картошку продавать будете, уважаемый канал.
Ответ Максима: вы сэкономите время и деньги, если поручите нам это дело, а сэкономленными средствами, конечно, благоразумно поделитесь. Да, не картошка, но если сравнить с этим корнеплодом, то ситуация следующая: либо вы купите картошку по сто рублей ведро, либо мы вам поможем найти за шестьдесят, но двадцать за находку вы приплатите нам, в результате для вас получится восемьдесят, двадцать рублей экономии на ведре!
Так они беседовали и дальше: говоря одно, подразумевая другое и прекрасно понимая друг друга.
Максим уже подумывал, не углубить ли отношения вопреки своему правилу не трогать за вымя, как он говаривал, деловых партнерш: они, заразы, тут же начинают требовать льгот и скидок.
Но тут раздался звонок, чей-то голос сказал:
– Максим Витальевич, вы назначали. Это Шмитов.
Максим вспомнил: вчера зачем-то позвонил Шмитов из общества глухих, попросил о встрече. Хочет, наверное, поклянчить или поторговаться. Хватит, надоело, надо будет ему ясно показать, что или он в ближайшее время сдается, или его уничтожают. То есть просто выкидывают к черту со всей его глухонемой оравой.
Максим глянул на часы: время пока обеденное, на службе можно еще час не появляться, да никто и не спросит, все знают, что Максим Витальевич постоянно проводит важные выездные мероприятия.
– Знаете мой ресторан на Дольской? – спросил он Шмитова.
– Да, конечно.
– Приходите, я тут.
– Это удачно, я рядом, через пять минут буквально могу.
– Ну, через пять так через пять.
Максим извинился перед Надеждой и продолжил разговор.
Вскоре вошел Шмитов, увидел Максима, направился к нему.
Бесцеремонно (или от стеснительности, или от провинциальной простоты) протянул руку.
– Здравствуйте!
– Извините, я обедаю, а перед этим руки мыл, – сказал Максим не строго, но с легкой укоризной: нельзя же совсем не знать правил хорошего тона!
Шмитов убрал руку и сел за столик. Еще одна бестактность. Максим помолчал, думая: сказать ему, чтобы отсел, или сам догадается?
Шмитов догадался:
– Я вам помешал?
Максим кивнул:
– Подождите несколько минут.
Шмитов вскочил, отошел в угол, уселся там за стол, к нему тут же подлетел официант, но Максим сказал ему:
– Это ко мне.
То есть: поить-кормить будешь, когда он окажется за моим столом. Чтобы он потом не тащился со своими тарелками через зал. Официант поклонился и исчез.
Разговор был, в сущности, закончен, но Максим не торопился, спрашивал еще о телекомпании, о канале, о Москве, о том, давно ли Надежда работает на телевидении, нравится ли ей. Признался, что когда-то сам мечтал стать диктором или ведущим. Ему никогда это в голову не приходило, и Надежда, похоже, это сразу поняла, но сочувственно улыбнулась, одобряя мечту, пусть и не реализованную. Умная все-таки женщина, совсем во вкусе Максима, он любит умных, надо будет ее стимулировать, чтобы приезжала почаще.
– Вы где, кстати, остановились? – спросил он.
– В гостинице, в «Волге».
– Там грязища и кухней воняет.
– Ничего, дали люкс с окнами во двор. Кухней не воняет, правда, во дворе какие-то грузчики все время грохают и матом ругаются. Да не страшно, я завтра уезжаю.
– До завтра много времени, мы вам экскурсию еще устроим. Вот что, вы пройдите по Дольской вниз, на втором перекрестке сверните направо и сразу увидите такой старый купеческий дом, за оградой, весь в деревьях. Там никакой вывески, только звонок. Позвоните, скажите, что я направил. Если захотят вдруг проверить, пусть свяжутся со мной, только вряд ли. Поверят на слово. Это наш губернский гостевой дом. Потолки пять метров, ковры, кондиционеры, естественно. И полная тишина. Вам понравится.
– Спасибо, – сказала Надежда с такой тонкой интонацией, одновременно и деловитой, и почти интимной, что Максиму захотелось вместе с нею сейчас же отправиться в этот гостевой дом.
Но сдержался.
Поговорили еще о каких-то приятных пустяках, о впечатлениях Надежды от Сарынска, Максим давал этим возможность Шмитову потомиться и заодно полюбоваться Надеждой. Пусть посмотрит на красивую женщину, с которой дружески общается Максим, пусть позавидует. Пусть оценит заодно и Максима и сравнит с собой. Хотя бы даже одежда стоит сравнения: на Шмитове джинсы, рубашонка и кроссовки, а на Максиме костюм – светло-серый с легким металлическим отливом, отлично сшитый; другой одежды, кроме костюмов (у него их две дюжины), Максим не признает.
Это не только ради официальности, это опять же из детства.
Однажды, когда Максиму было лет двенадцать или тринадцать, он пришел домой с улицы и увидел посторонних людей. Все они имели вид напряженный или испуганный, или подобострастный. Над ними возвышался, не будучи при этом высоким, человек, который сразу же заворожил Максима. Окружающие были одеты вразнобой, некоторые даже и в костюмах, но такого костюма, как на этом человеке, не имел никто. Отглаженный так, что ни морщинки, сидящий идеально, угольно-черный. И лаковые черные ботинки, аккуратные, вычищенные – хоть лизни. И белая рубашка, и галстук. Седоватые волосы были пострижены ровнехонько, такие прически Максим видел только на фотографиях в парикмахерских: волосочек к волосочку, не просто прядями, а у каждого волоска своя длина, и они в результате имели вид какой-то невероятной упорядоченности, и виски подбриты, и абсолютно ровная линия очерчивала волосы на затылке, край их не доходил примерно полсантиметра до воротника рубашки, которая, в свою очередь, выглядывала тоже на полсантиметра.
Человек этот поразил Максима, поэтому он все так подробно и запомнил. Его водили, показывали, объясняли, тыкали пальцами в потолок и на окна, оправдывались, спорили друг с другом, а он почти не говорил, только изредка коротко задавал вопросы, оглядываясь брезгливо, устало, но в то же время и со снисходительным участием. Максиму этот человек показался каким-то пришельцем, марсианином, которому показывают: да, вот так вот, извините, мы тут живем, надо что-то делать, помогите, Христа ради, своим космическим разумом.
Потом из разговоров соседей и родителей Максим узнал, что это была жилищная комиссия по поводу сноса бараков (которые впоследствии и снесли), а пришельца называли «зампред». Что это такое, Максим тогда не знал, да и неважно. Он понял, что хочет быть таким – носить такие невероятные костюмы, иметь такую невероятную прическу, а вокруг чтобы толпились люди и заглядывали в глаза.
И в общем-то, надо отдать должное своему упорству и уму, добился этого.
Наконец он распрощался с Надеждой, вежливо проводив ее до дверей, пожал ее доверчивую (с некоей, однако, твердой жилочкой: не думайте, что я вся уже в вашем распоряжении!) руку, вернулся к своему столику, позвал Шмитова:
– Присаживайтесь! Будете чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
– Обедали?
– Нет, просто не хочу.
– Бросьте. Знали бы вы, какую окрошку у меня тут делают! Из настоящего домашнего кваса по старинным рецептам!
И Максим, подозвав официанта, приказал ему принести окрошки, запеченного судака, морс – собственного изготовления.
– Выпить хотите?
– Я вообще не пью.
– Дело ваше. Кстати, вас не затрудняет, что я словами говорю?
И Максим пальцами показал, что может общаться и без слов.
– Нет, я слышу нормально, хоть и одним ухом. Аппарат хороший. Я ведь не от рождения глухонемой. И звонил вам по телефону, если помните. Следовательно, могу обычным способом.
– А, ну да, ну да. Извините.
Максим мельком еще раз оглядел Шмитова – джинсы очень уж плотно сидят на нем, рубашка меньше на размер, обтягивает худой, но стройный торс, и выбрит тщательно, и ногти ухожены – и Максим невольно вспомнил про глухие слухи, ходящие о Шмитове (ему конечно же о них доложили). И вот, оказывается, еще и не пьет. Тоже характерно.
Шмитов почему-то волновался. В руках у него была плоская сумка, он расстегнул молнию, достал ноутбук.
– Надеюсь, не художественное кино будем смотреть? – спросил Максим.
– Нет… Понимаете… Я бы никогда не решился. Но меня загнали в угол. И действия какие-то уже почти экстремистские, и намеки гнусные. Но неважно. Я знаю, вам это здание понадобилось.
– Какое здание? Вы о чем? Кстати, напомните имя-отчество? – спросил Максим, который, конечно, после вчерашнего звонка Шмитова, назвавшегося только фамилией, тут же узнал его имя и отчество. Но пусть потрудится, выговорит.
– Леонард Петрович.
Читать бесплатно другие книги:
