Орлеан Арабов Юрий

Глава четвертая

Дела семейные

Рудольф Валентинович Белецкий медленно поднимался к себе на пятый этаж после напряженного рабочего дня, в котором он, правда, не напрягался, а просто плыл вниз по течению как человекообразное бревно.

Лифта в доме не было, и приходилось идти пешком под самую крышу. В распахнутые окна на лестничных площадках хотело влезть заходящее солнце, как влезало когда-то к поэту Маяковскому; но Белецкий давно не принимал, и поговорить было не с кем. На стенах сидела многочисленная мошкара.

Хирург подумал, что когда-нибудь, через две тысячи лет, сумасшедшие археологи обновленного человечества обнаружат в песках эту забытую Богом лестницу, примут ее за лестницу Пилата, потащат в полуразрушенный Рим и сделают объектом поклонения для тысячи паломников. И никто не будет знать о том, что исторический Христос никогда не стоял на этой замызганной коммунальной лестнице, а стоял он – несчастный страдалец Рудик, стоял, поднимался, алкал и любил, держа на плечах всё человечество, которому он еще в юности легкомысленно поклялся служить своим равнодушным скальпелем.

Белецкому вдруг стало себя нестерпимо жалко. Он вспомнил про один странный случай, происшедший с ним в Израиле. Туристическую группу повезли в Назарет и на Тивериадское озеро, но гид категорически отказался показывать места, связанные с жизнью Христа. «Он был таким же евреем, как я, – сказал гид ровным голосом. – Вы же не будете смотреть места, связанные с моей жизнью. Тогда почему вам понадобились места, связанные с жизнью Христа?..» Никто не нашелся, чем возразить. Только двое самых отпетых залезли наскоро в мутный Иордан, когда гид отвернулся. И последний, увидев на них мокрые шорты, только сокрушенно цокнул языком…

А его места, связанные с ним, с Рудиком, будут ли когда-нибудь показывать туристам, приехавшим в Кулунду и на Яровое? Кто-нибудь замолвит доброе словечко о его тленных мощах, зарытых на местном кладбище в солончак, кто-нибудь пригреет его учеников и адептов у себя под крылом или будет гнать каленой метлой за пределы области? Кто-нибудь вспомнит о его незаурядном уме, начитанности и интеллекте?

Белецкий, обливаясь потом, одолел наконец последний лестничный пролет и вспомнил, что никаких учеников и адептов у него нет. Он обнаружил на выщербленной ступеньке кем-то брошенный огрызок яблока и положил его в ведро с надписью: «Пищевые отходы». Он знал, что подобных ведер уже нет в больших городах России, далекая Москва забыла о них еще в конце шестидесятых, но здесь, в Орлеане, они еще водились, потому что кое-где, особенно в немецких селах, хрюкала и мычала скотина. Там же выпускались сосиски «Бюргерские» производства ООО «Брюгге» без белкового наполнителя; сливочное масло «Столыпинское» Гальбштадтского района клало на лопатки всякого рода патентованную «Вологду», а сыр «Фатерланд» был одним из лучших в своем классе в Европе. Как это совмещалось с советской властью и позже с новой свободной Россией, никто не знал и понимать отказывался. Злые языки утверждали, что в такой безобразной ко всему хозяйству РФ альтернативе была виновата Бавария, взявшая шефство над всем Гальбштадтским районом и прилегающими к нему селами. В них жили немцы, получившие во времена столыпинских реформ в свое распоряжение хоть и бросовые земли, но зато в огромных количествах. Рудик любил сосиски «Бюргерские», а также пиво «Гибель богов», которое намного превосходило «Красный Восток» и всякого рода пивную бурду, наваренную из риса, но немцем тем не менее себя не чувствовал. Он понимал, что живет в странном месте, где из-за жары на улице не было даже мусорных контейнеров и жители выносили всякий сор из домов в строго назначенное время – за ним приезжала суровая лязгающая машина, которая и отвозила всё на свалку в степь, подальше от города… Другой бы жил здесь и радовался, но Рудик находился в привычном смятении, ибо понимал, что предназначение его было иное. Но какого рода предназначение, он сам в точности не понимал.

На своей площадке под самой крышей он вдруг увидел короткие пальцы с фиолетовым педикюром, которые вывели его из состояния философской прострации. Пальцы принадлежали сдобной дебелой девице с большой грудью то ли третьего, то ли четвертого размера, и, поглядев на нее, Рудольф Валентинович почувствовал своим инстинктом выходящего в тираж мужчины, что это будет ему наградой за бессмысленно прожитый день.

– Вы ко мне? – спросил он на всякий случай.

– Я от Эрнеста Аркадьевича, – сказала девица, отчего-то закрасневшись, будто сделала неприличность.

– Что ж. Знаю. Всегда готов помочь Эрнесту Аркадьевичу. – Он полез в карман коротких пляжных штанов и вытащил оттуда связку ключей. – А кто такой Эрнест Аркадьевич?

– Он ваш учитель.

– Возможно, – согласился Рудик, отключив внутри все эмоции. – Но, по-моему, его звали Эраст. Впрочем, это не принципиально. На что жалуетесь?

– Грудь дергает… – прошептала интимно девица.

Чувствовалось, что ей очень стыдно за то, что ей попалась такая грудь, доставляющая неприятности не только ее носителю, но и совершенно посторонним людям. А что им до ее груди и особенно до какого-то дерганья? Конечно, им все равно, все равно…

– УЗИ делали?

– Нет.

– Надо сделать. Но вы не волнуйтесь, это сейчас у многих. Время такое. У всех что-то дергает. В голове, в сердце… Проходите, – он широко распахнул перед ней входную дверь, обитую дерматином. – Только извините за бардак. У меня – вялотекущий ремонт. Он течет вперед только по мере поступления денег, а они текут мимо и не всегда.

На полу были разложены прошлогодние газеты. В большой комнате стояла у стены стремянка, ступени которой были измазаны побелкой, а рядом находился большой таз с облупленной эмалью и погнутыми краями.

– Раздевайтесь до пояса, – бесцветно сообщил Рудик, сам поражаясь своему ледяному спокойствию.

Вышел в коридор и заглянул в маленькую комнату, где на кушетке лежал парализованный отец.

Увидев его, старик бессмысленно заблеял и затряс небритым заостренным подбородком человека, которому нечего терять.

– Чего ворчишь? Описался, что ли?.. – пожурил его сын и потрогал руками несвежую простыню. – Ну да, описался… Потерпи. Девицу только осмотрю и сразу к тебе…

Прошел в шестиметровую кухню. Там на стене висела выцветшая открытка Одигитрии, прикрепленная к обоям гвоздем, правой рукой она указывала на своего сына, как на единственно возможный путь, но Рудольф Валентинович не знал этих тонкостей, а если бы знал, то не согласился, потому что путей было множество, хотя бы тот, чтобы сейчас же ощупать наивную посетительницу, а потом посмотреть, что из этого получится.

Поскольку в ванной вода давно уже не текла, он помыл руки на кухне и возвратился в большую комнату, с удовольствием отметив про себя, что разор, связанный с ремонтом, как-то преобразился, потому что в середине этого разора появилось женское начало, которое можно было принять за прекрасное, особенно с закрытыми глазами.

Она стояла перед ним, внешне беззащитная, бессильно опустив руки, на которых были заметны бледные веснушки божьей коровки, и от этого вынужденного смирения посетительницы на Рудика накатил полузабытый юношеский азарт, заставлявший говорить глупости и делать безобразные во всех смыслах поступки.

– Так, так… – пробормотал он как можно более равнодушно. – Какая именно болит?

– Вот эта, – глухо сказала красавица, слегка зардевшись.

– Здесь? – он бережно нащупал одну из желез.

– Да.

– Характер боли?

– Тянущая.

– Давно?

– Не знаю. Может быть, с год уже.

– К врачам до меня обращались?

– Нет.

– Ну это все пустяки. Болит и ладно. Это мы поправим. Это…

Он не договорил, потому что некстати зазвонил телефон. Рудольф только отметил про себя, что ее грудь еще не потеряла форму молодости, и только вошел во вкус анатомических изысканий, как вдруг этот проклятый тревожный звонок… Зачеркнувший очарование возвышенного и указывающий на то, что внешний мир этому очарованию всячески препятствует.

Рудик огляделся и телефона не увидел. Звонок был, а аппарат безнадежно отсутствовал. Свой мобильный он положил под автобус с неделю назад, поспорив с нетрезвым другом, что скорее автобус перевернется, чем эта мыльница перестанет звонить…

– Одну минуточку, прошу извинить… – пробормотал он и пошел, как собака идет по нюху, на сигнал, наконец-то обнаружив источник беспокойства под подушкой кушетки-оттоманки, взлохмаченной и неприбранной, словно долина после селевого потока.

– Алло…

– Меня преследуют!.. – раздался в трубке истеричный надрыв знакомого, к сожалению, человека.

– Это ты, Лид, что ли?

– Я уж и сама не знаю, Лида я или нет.

– Успокойся. Кто тебя преследует?

– Неоплатоники, – ответила она, рыдая.

– Неоплатоники… – задумчиво повторил Рудольф Валентинович. – Их много?

– Для меня достаточно.

– Так, – пробормотал он. – Погоди, дай сосредоточиться.

– Мне холодно, – сообщила девица, застывшая посередине комнаты. – Можно одеться?

– Можно, – разрешил Рудик, но тут же поправился: – Чего одеваться, если скоро опять раздеваться?

– Ты не один? – спросила с подозрением Лидка в трубке.

– Почему не один… Один, – соврал Рудольф Валентинович. – Просто фильм смотрю… По кабельному каналу.

– Порнографический?

– Эзотерический. А в конце все выходят замуж.

– Я не могу… Я свихнусь в этом проклятом городе! – прокричал телефон.

– Проверь свою адекватность, – посоветовал Белецкий. – Скажи громко: «Мама мыла раму».

– Сам скажи! – отрезала Лидка.

– Я уже сказал, – терпеливо заметил врач. – Наверное, опять этот тип? – предположил он по возможности спокойно, ибо являлся в этой ситуации психотерапевтом.

– Конечно! Прикинулся какой-то бледной девкой и сел в мое рабочее кресло!

– Ты, случайно, не спятила?..

– Если ты ко мне сейчас не придешь, я руки на себя наложу!

– Накладывай, – разрешил он. – Но если через час не наложишь, я буду у тебя. Потерпи, – он посмотрел на свою клиентку, которая по-прежнему стояла как солдат, навытяжку. – А может быть, через два…

Бросил трубку на рычаг. Выдернул телефон из розетки и зачем-то накрыл его подушкой, по-видимому, из-за мрачного мистического чувства, которое к нему подступало.

– Теперь нам никто не помешает.

Бессмысленно уставился на розовый плоский сосок.

Ему пришло в голову, что он похож на маленькую пробку.

– А-а-а… – раздалось из соседней комнаты.

– Это мой отец… Не пугайтесь. Так о чем мы говорили?

– Грудь… дергает, – напомнила ему девица, отчего-то двусмысленно улыбнувшись. Ее стыд и замешательство прошли.

– Да… Грудь, – повторил Рудик, чувствуя, что мысли разбегаются, словно лягушки из-под сапога лесника. – Это мастопатия, девочка. Только и всего.

– А это опасно?.. – она запнулась, подбирая слова. – От этого умирают?

– Конечно, – горячо согласился Рудольф Валентинович. – Я вам помогу, – он приблизился к ней вплотную.

– Умереть поможете? – уточнила она как человек аккуратный и не терпящий двусмысленности.

– Да. И воскреснуть тоже помогу. Главное – быть адекватной и политкорректной. Адекватность превыше всего. Принимайте мастодинон, и всё будет отлично.

Он вдруг порывисто поцеловал ей ключицу. Его язык почувствовал легкий привкус соли.

– Ай, – сказала она. – Чего это вы колетесь?

– Потому что я не брился сегодня, – объяснил врач, слегка задыхаясь.

В доказательство своих серьезных намерений он слегка укусил ее за плоский сосок. Девица на это уже ничего не сказала и чувств своих не обнаружила. Ее тело окаменело. Тогда он нехотя и без страсти повалил ее на диван, потому что так было принято, и если бы он этого не сделал, то возникли бы недоумевающие вопросы со стороны друзей и знакомых.

Но здесь случилось нечто странное. Какая-то тень возникла за его спиной и навалилась как туча. Кто-то цепкий впился в его плечи изможденными руками и начал стаскивать с пациентки на пол. Рудик только заметил желтую пергаментную кожу с нестрижеными ногтями и понял, что это, по-видимому, его отец…

Безумие разорвалось внутри головы как боевая граната. Старик не ходил уже два месяца, и его клиническое состояние не внушало никаких благоприятных надежд.

Рудольф Валентинович сильно сдрейфил, сполз с девицы вниз, как ледник, задымился от ужаса и начал хватать воздух ртом. Девица сжала ноги, закрыв свою грудь голыми руками.

Потом, опомнившись, быстро накинула на себя блузку и кинулась опрометью из неадекватной квартиры. Врач услышал, как гремят по лестнице ее турецкие каблуки.

Через минуту в комнате зазвенела навязчивая тишина, даже отец не стонал и не просил пописать.

Рудик стянул с себя рубашку. На левом плече были заметны красные царапины от ногтей.

В замешательстве Белецкий встал с пола и заглянул в комнату отца. Тот по-прежнему лежал в той же позе, в которой его оставил сын, когда щупал простыни.

Все было очень странно. Рудик почесал свой рыжий затылок. Пошел на кухню, чтобы умыться и сбросить с себя нервный стресс.

Но здесь его ждала новая неудача. Кран, только открывшись, сорвался с резьбы и в раковину хлестанула желтая вода какой-нибудь реки Хуанхэ, не знающая преград и не умеющая бороться с собственными страстями.

– Вот черт, – пробормотал Рудик, обращаясь к чему-то невидимому, что было вокруг. – Вот дьявол!

Он почувствовал, что из него вынули стержень. Вернее, он выпал сам, когда производились исследования по мастопатии.

Белецкий поплелся в уборную, отворил над унитазом деревянную панель, за которой скрывались канализационные коммуникации. Завертел кран, что перекрывал подачу воды в квартире.

Вода, хлеставшая на кухне, умерила свой пыл, стала ласковой, как домашняя кошка, а потом вообще иссякла, пошла вспять и укрылась в своей железной норе, ворча и царапаясь там когтями.

Рудик обтер полотенцем мокрое лицо.

Он сталкивался с этим и раньше: когда неосмотрительно поступаешь, то этот поступок, словно тяжелый камень, летит в воду действительности, и поднимаются волны, круги бегут врассыпную в виде ненужных встреч, и клубок разматывается, запутывая руки…

Нужно было сбить этот стихийный порыв с окружающего мира и для этого успокоиться самому.

Он начал дышать по-собачьи, высунул язык и выкатил из орбит глаза, которые в последнее время были повернуты вовнутрь и видели лишь химеры своего неудачливого эго. Но это упражнение ни к чему не привело, нервы были расстроены, стихия внутри не смирялась, жизнь представлялась загадкой, а отгадчик ее был явно несчастлив.

Рудик бросил упражнение через минуту.

Вышел из квартиры и запер дверь на два замка.

Лидка жила в небольшом частном секторе, расположенном на окраине Орлеана, где еще сохранились глинобитные дома, обмазанные конским навозом, перемешанным с песком и соломой. Но ее дом был деревянным, среднерусским, и она гордилась этим, так как в Орлеане была своя иерархия: жители первого сорта жили в панельных домах из шлакобетона, жители третьего сорта – в глинобитных, монгольских и степных, а она, Лидия Павловна, находилась посередине, следовательно, наверх, к звездам, требовался только один шаг. Правда и вниз, к глинобитным, нужен был тоже один шаг-падение, но парикмахерша об этом не думала, уповая на свою удачу и умение выходить сухой из воды.

К ее дому можно было пройти через центр с небольшим базарчиком, который закрывался в два часа дня, и двумя супермаркетами уездного значения с одними и теми же продуктами, дешевыми оттого, что часть из них была просрочена. Но можно было сократить путь и дать берегом, через соленое озеро по крупной гальке, наваленной еще в советское время, когда здесь решили сделать курорт, учитывая полезные свойства соленой воды и местной грязи. Технику пригнали, гальку навалили, но курорт не доделали, оставив это надвигавшемуся как туча капитализму, легкому на подъем, но тяжелому по приземлению на головы зрителей. Рудик и пошел по этой советской гальке сочинского формата, справедливо предполагая, что он будет у Лидки минут через пятнадцать-двадцать.

На горизонте в бликах отгоревшего светила были видны трубы химического комбината, напоминавшие бинокль откинувшегося навзничь человека. За спиной остался брезентовый шатер цирка шапито. Вода после несостоявшейся бури была спокойной, как уснувший новорожденный. В ней никто не купался, и на пляже никто не сидел.

Рудик наклонился к озеру, набрав его в руки. Вода была похожей на холодец – тяжелой, липкой.

– Плыви себе, Артемия салина, – сказал Рудик на всякий случай, хотя никаких рачков в своих руках не увидел. – Бог с тобой.

Он выпустил воду обратно в озеро.

Поднялся по крутому склону, цепляясь за сухие пучки травы и набирая песок в сандалии.

Над самым обрывом навис забор-ветеран, он не знал, что ему делать: то ли съезжать к воде, то ли, пусть качаясь и неустойчиво, но все-таки на своих ногах наблюдать за равнодушной действительностью.

Можно было пройти через дыру, но Рудольф Валентинович решил поступить цивильно: он отворил незапертую калитку и тем самым разбудил истеричный лай собаки. Из огромной будки, в которой мог бы жить человек, на него бросилась маленькая шавочка, плешивая и в блохах, компенсировавшая свою субтильность драчливым нравом, ибо в противном случае ее бы выбросили на помойку и вообще бы отдали приветливым живодерам.

Рудик порылся в карманах, вытащил из них пластинку жвачки и, стянув обертку, отдал цацку глупой собаке. Та, сразу же перестав лаять, начала жадно нюхать и лизать пластинку, лежавшую в пыли.

Он, не стучась, вошел в деревянный дом.

Навстречу ему выехал мальчик лет четырех на маленьком трехколесном велосипеде. Щечки у мальчика были толстыми, как у хомяка. Из-под коротких штанишек высовывались подгузники.

Рудольф Валентинович снова порылся в карманах и, ощущая в груди непознанную доброту, вытащил малышу очередную пластинку жевательной резинки. Увидев ее, малыш отчего-то сдрейфил, очень внимательно посмотрел в лицо вошедшего и укатил на своем велосипеде в глубину коридора.

Белецкий открыл дверь комнаты. Лидка сидела на раскладушке, подперев голову рукой.

– И чего? – спросил ее Рудольф. – Чего ты меня звала?

– Он меня достал, Рудик!

– Чем тебя можно достать? Каким кайлом? – он сел на раскладушку рядом и прислонился затылком к стене с ковром, на котором было изображено утро в сосновом лесу.

– Какой же ты все-таки мерзкий, – не сдержалась она.

– Я не мерзкий, у меня просто повышенная кислотность. Так в чем проблема?

– Он слова говорит.

– Кто? Кларк Гейбл?

– Скорее всего, он, – задумчиво согласилась Лидка.

– Какие слова?

– Разные. Я даже не могу тебе передать.

– А все-таки?

– Философию гонит. Дуализм неоплатоников… – пробормотала Лидка. – Вроде загадок.

– Но у неоплатоников, насколько я помню, нет никакого дуализма. Они разрабатывали идею триады, которая преобразовалась у христиан в идею Святой Троицы, – Белецкий сладко потянулся, да так, что кости затрещали. – И я тоже могу загадать тебе загадку. Отчего в Африке выбирают больших жен? – Рудик сделал паузу. – Оттого, что они больше отбрасывают тень.

Лидка с сомнением посмотрела на своего гостя.

– Ты не мерзкий, – сказала она. – Ты просто идиот.

– Идиот, – согласился врач. – Но я раньше не был таким. Мне предназначалось поприще необыкновенное, высокое. От этого трепетало юношеское сердце, и добрый гений смеялся в вышине.

– И когда же у тебя всё кончилось? – с интересом спросила парикмахерша, не принимая в расчет его ернического тона. – Когда добрый гений перестал смеяться в вышине?

– Когда я встретил тебя, – ответил Рудольф Валентинович, – и стал делать по три операции в день. Тогда добрый гений призадумался и вскоре ушел куда-то.

– У меня тоже что-то было, – призналась Лидка. – Кто-то дышал мне в закрытые глаза, когда я спала.

– Любовник, – предположил Рудольф.

– Какой, нафиг, любовник? Я девочкой еще была, ты понял?

– Ты разве была когда-нибудь девочкой? Не верю, – буркнул Белецкий. – И когда он перестал дышать?

– Когда я встала у парикмахерского кресла.

– Не грузись ты этим. Не дышит, и ладно, – успокоил ее хирург. – Я тебе дам книгу, чтобы ты отвлеклась, – «Дао и женская сексуальная энергия».

– Кто автор?

– Не помню. Какой-то китаец. Но не Мао Цзэдун.

– А что я буду делать с этой книгой?

– Читать, – объяснил он. – Там есть глава, которая тебя заинтересует, – «Тяжелая атлетика для разработанного влагалища».

– Дать бы этой книгой тебе по башке, – мечтательно произнесла Лидка, – чтобы твои мерзкие мозги вытекли бы наружу.

– А кто тогда будет слушать твой бред про Кларка Гейбла?

– Для этого мозги не нужны. Для этого нужно сердце. И попомни мое слово: он скоро всех нас достанет. Никто не уйдет.

В комнату въехал мальчик на велосипеде:

– Мама, я писать хочу!

– Писай в штаны, – разрешила ему Лидка. – Ты в подгузниках… Только не здесь, не при нас, – прикрикнула она, видя, что мальчик начал тужиться и пыхтеть. – Езжай в коридор и писай!

Мальчик послушно завертел педалями и со скрипом выехал в коридор.

– Это очень вредно, моя дорогая, – вкрадчиво объяснил ей Рудик. – То, что ты не приучаешь малыша к горшку.

– А у меня есть время приучать? – окрысилась Лидка. – Может, ты станешь у нас жить и сажать его на горшок?

– У меня же отец на руках, – напомнил ей врач. – И то я его на горшок не сажаю. А твоего малыша тем более не буду.

Лидка хотела ответить что-то резкое, но осеклась. В комнату вошел молодой человек с бритой головой и разными глазами. В руках он держал два ведра с пресной водой, которую накачал из колонки рядом с домом. Это был Игорек, тот самый парень, который прислуживал ей в парикмахерской и говорил с озером в начале нашей истории.

Увидев хирурга, он застеснялся, словно на медкомиссии, и покраснел всеми своими прыщами.

– Еще один малыш, – заметил Рудольф Валентинович философически.

– Не обращай внимания… Это чучело мне помогает, – сказала Лидка.

– Да я так… Чисто онтологический интерес, – пояснил свою позицию Белецкий.

– Ставь на табуретки и иди, – грозно распорядилась Лидка по поводу воды.

Игорь водрузил ведра на табуретки, как просила хозяйка, и начал топтаться, переминаясь с ноги на ногу, силясь сказать что-то, выдохнуть и объяснить.

– Еще работы хочешь? Держи, – она вручила ему лопату. – Вскопай грядку. Рядом с теплицей, – и неопределенно махнула рукой в сторону окна.

Игорь проследил направление взмаха и увидел за стеклом пролетевшую ворону. Кинув боязливый взгляд на Белецкого, ушел.

– И откуда этот малыш? – спросил Рудик с теплотой проснувшегося отцовства.

– Из парикмахерской.

– Ты его стригла?

– Вот уж нет. У него волосы не растут.

– Значит, они растут вовнутрь головы, – заметил врач. – Зачем звала меня? Он бы тебя и защитил.

– Этот малыш хуже, чем взрослый. Вообще во! – и Лидка покрутила пальцем у своего виска. – Прицепился… Ходит по пятам. Ну я и нагрузила его работой.

– Ладно, – успокоился врач. – Аллах ему судья. Покажи мне еще раз визитку своего маньяка.

Лидка полезла в сумочку, начала в ней нервно шарить, наконец в сердцах вытряхнула ее целиком. Из нее вывалились губная помада, тушь для ресниц, какой-то окислившийся ключ и несколько канцелярских скрепок.

– Вот он! – в руках у Лидки был зажат кусочек картона.

– Да, – согласился Рудик, заглянув в него. – Действительно, есть странности. Я поначалу и не оценил.

– Именно!

– Пошли, – сказал он, вставая с дивана. – Найдем его контору и раскрутим это безнадежное дело.

– Спорим, что никакой конторы нет в помине?

– Спорим, что я сейчас засну?

И хирург действительно широко зевнул, демонстрируя свои желтоватые клыки, которые могли перегрызть любого, если бы Белецкий водился в саванне и выслеживал бы в кустах заблудившегося натуралиста.

– Погоди… Я только Лешку поймаю, – выдохнула Лидка, как если бы речь шла о бабочке.

Выбежала в коридор. Ее малыш боязливо сидел на велосипедике у входной двери в дом, втянув голову в плечи, будто опасался немедленной жестокой расправы. Лидка подошла к нему и тепло, по-матерински пощупала рукой его штанишки.

– Пойдем со мной, сынуля. Дядя Рудя хочет угостить тебя конфеткой.

– Я не хочу дядю Рудю, – сказал мальчик.

– Но конфетку ты хочешь?

Лешка не сдержался и кивнул головой.

Тогда она властно взяла его за руку.

– А конфетка сладкая? – поинтересовался малыш.

– Слаще пареной репы.

Лидка стянула его с велосипеда и поволокла за руку в комнату. Малыш, подозревая неладное, слегка упирался и тормозил своими желтыми сандаликами, как тормозит лыжник, когда спускается с горы.

Она втолкнула его в комнату. Рудик равнодушно окинул малыша взглядом, потому что не любил детей чисто онтологически: они напоминали ему о хрупкости всего сущего.

– У тебя есть конфетка? – спросила мать гостя на всякий случай.