Смута Бахревский Владислав

– Мое частое появление у государя ему в тягость. Он мой должник.

– Зато ему был не в тягость Адам Вишневецкий, который за каждую попойку получал куш.

– У меня слабое здоровье, чтобы пить. – Раздражение разбирало пана Мнишка. – Что вы от меня хотите, ваше величество?

– Любви, отец! Одной вашей любви и нежности.

Мнишек вытянул губы и с сановной неприступностью разглядывал нечто, витавшее над головой дочери.

– Отец, мне страшно! Я бы убежала с вами, но мне невозможно покинуть табор. Я – царица этой страны. Не оставляйте, Богом вас заклинаю!

– С вами неотлучно будет ваш брат, Станислав… Неприлично быть такой настойчивой. Если бы я мог исполнить вашу просьбу, я бы ее исполнил без напоминаний. Мне нужно быть не только в Самборе, но и у короля. Вы же сами видите, без помощи королевской это странное уравновешенное противостояние Москвы и Тушина может длиться бесконечно долго. Бездействие, однако, наказуемо Судьбой.

– Вы это хотите поскорее увезти! Вам это дороже дочери! – Марина Юрьевна с размаха ударила по денежным кучкам на столе. – Вы продали меня и бежите со своей прибылью. Вы хуже евреев, которые торгуют пленными польками на стамбульских базарах! Те торгуют иноверками, иноплеменными, вы же – кровью своей, ибо я ваша кровь! Да будет ли вам хоть когда-нибудь стыдно за эту вашу сделку?

Она повернулась и ушла, и он облегченно перевел дух и, нарочито хмуря брови, с нарочитым неудовольствием сгребал в кучки монеты, смешанные неистовством Марины.

Тушино готовилось к бане.

Баню поставили над прудом. Это была не банька, а целые хоромы. В субботу ее отдали женщинам. В полдень вокруг пруда собралась добрая треть Тушина поглазеть на русское диво. И диво было. Напарившиеся женщины выбегали прохладиться.

Уж такие все розовые, что и солнце зарумянилось от погляда. Женщины, обнаружив перед собою целое войско, визжали от восторга, падали в снег, катались, бросали снежками в бесстыжие глаза, убегали в парную и вновь выскакивали.

Наконец напарилась и вышла на снег Павла. Волосы будто солома, до пят, не по присловью, а именно до пят. Грудь высокая, с розами сосков, на срамном месте золотое руно. Бедра тяжелые, а ноги как у газели. Вышла, потянулась на солнышке, ладонью подбросила порошу в воздух, подошла к проруби, охнув, окунулась. Поплавала в черной полынье как лебедь.

Выходя, ей пришлось наклониться, взяться руками за берег. И войско, глядевшее затая дух, совершенно изнемогло перед открывшейся на мгновение сокровенностью.

Среди глядельщиков стоял прежний обладатель сокровища, прежний кузнец, а ныне никто и ничто, по имени Пуд. Кинулся Пуд через толпу к Павле, но его остановили с добродушными смешками.

Павла ушла в баню под громовой вздох поляков и казаков. Пуд же, ослепленный яростью, взбесился. Схватил одного из своих обидчиков за голову, сунул себе под мышку, и хрусть – готов. Второго – за горло, раздавил, поднял над землей. Смертные хрипы. Ужас. Зверь перед людьми. А у зверя сабля, выхватил у задушенного. Рубил кого ни попадя. От него бежали сломя голову, и сам он бежал за всеми, пока не увидел перед собой строй солдат. Кинулся прочь, влетел в солдатский шатер. По шатру пальнули. Раненый, визжа от боли, разрезал полог, выскочил на ружья и сиганул в отчаянии в землянку, полную казаков.

И был там вопль и рев, и – смолкло, но никто не вышел из землянки.

– Посмотри, что там! – приказал поручик своему жолнеру.

Жолнер наклонился над входом в землянку.

И тут из тьмы на него выскочило огромное, кровавое и зубами клацнуло по горлу. Ударил фонтан крови, жолнер упал, существо исчезло. Солдаты по команде дали залп, и второй, и третий.

Наконец двое смельчаков приблизились к землянке и стали тыкать в нее копьями. Вдруг за одно копье ухватились, втянули жолнера вовнутрь, и тот как завороженный ушел за копьем своим, и через мгновение труп со свернутой набок головой был выброшен из тьмы на свет.

– Матерь Божья! – вскричал юный поручик, не зная, что приказать солдатам, но они уже катили бочонок со смолой.

Смолу подожгли, бочонок вогнали в землянку, и оттуда валил черный дым и долго жутко пахло сгоревшим мясом.

Вор кричал и топал ногами на хорунжего, привезшего от гетмана Рожинского устную угрозу:

– Пусть пан Меховецкий немедленно убирается не только из покоев его царского величества, но и прочь из Тушина. Промедлит – лишится жизни.

– Это не Меховецкому – это мне угроза! Рожинский забыл всякое приличие!

Меховецкий, когда хорунжий ушел, поспешил одеться, но потом раздумал.

– Надо сию же минуту послать за казаками Заруцкого. Пусть станут лагерем вокруг дворца.

– Но отчего Рожинский взбеленился?

– Оттого, что не имеет никаких военных успехов, государь.

За донцами было послано. Меховецкий снова надел шубу, но время наступило обеденное. Шуба была снята, сели обедать.

– У меня не идет из головы этот русский зверь, загрызший, удавивший, изрубивший до смерти четырнадцать человек да еще семерых ранивший.

– Случай чудовищный, – согласился Меховецкий, – я в последние дни много думаю о русской опасности.

– О русской опасности?

– Да, государь. Вы только посмотрите, как они расправляются друг с другом. Их насилие над собой не знает, кажется, никакого предела. Они детей убивают и калечат. Свое племя выкорчевывают!.. Так как же они поступят с нами, когда вдруг опамятуются и обратят свои взоры на пришлых, на чужих? Этот сгоревший русский ответил на мой вопрос сполна.

– Отчего мы думаем об этом… Не лучше ли вспомнить баню. Ах, какое это было зрелище!

– Но оно-то и кончилось убийством.

– Милый мой Меховецкий, сегодня в России всякое дело кончается – убийством. Так будет до той поры, пока русские не освободят для меня мой трон.

Меховецкий грустно крутил перед собою, за косточку, тушку жареной куропатки.

– Русского царства не существует, но русские люди никуда не подевались. У них нет предводителей, но они жаждут иметь таких предводителей.

– Пусть изберут меня! – засмеялся Вор.

– Вами управляет Рожинский, а Рожинского они не захотят себе в вожди. Советую, кстати, прислушаться к имени Скопин-Шуйский. Некогда он был меченосцем вашего величества.

– Избавь, Меховецкий, хоть за обедом от всей этой суеты… Перед моим взором – златовласая Аврора… Меховецкий, почему она не у нас?

С грохотом и треском распахивались двери, и некий топочущий клубок катился, нарастая, к столовой палате.

– Ты здесь?! – Рожинский схватил Меховецкого за шиворот, крикнул своим: – Убейте его!

На Меховецкого навалились сразу пятеро, поволокли от стола, тыча в тело кинжалами.

Вор стал бледен как снег.

– Молчишь? – спросил его Рожинский. – Молчи, не то и тебе сверну голову с шеи.

И бросил к его ногам его собственный тайный указ в города: всех, кто приезжает сбирать налоги, хватать и топить в прорубях.

Наутро была Дума, и никто, ни единый человек не поднял вопроса об убийстве в доме государя. Русские, как всегда, молчали, поляки петушились друг перед другом, не умея прийти к единому мнению. Взволноваться было от чего.

Обсуждали, во-первых, тайные письма Вора в города, а во-вторых, происшествие во Владимире, вызванное как раз действиями войскового правительства Млоцкого. Верный государю Дмитрию Иоанновичу воевода Мирон Вельяминов-Зернов, защищавший Владимирскую землю сначала от Наливайки, потом от казачьих шаек, не признал права и за комиссарами Млоцкого облагать народ налогами. В Юрьеве-Польском восстали стрельцы, в Решме крестьяне убили воеводу-поляка, в Гороховце и в Холуе посадские люди перебили казаков и присягнули царю Шуйскому. В Шуе смутьяны наголову разбили суздальского воеводу Федора Плещеева, который пришел усмирять бунты.

Все эти восстания лучше любых защитников оправдывали действия государя, который без боев получил столько городов и который мог их все потерять от неразумности шляхетского своеволия. Выборному правительству Млоцкого дали отставку.

На обед государь явился веселый и голодный. Увидел за столом у себя человека в двурогой шапке с бубенцами.

– Ты шут? – спросил Вор.

Человек обмакнул большой палец в масло и показал фигу. Вор гоготнул, нагнулся и слизал масло с пальца шута.

– Как ты здесь очутился?

– Я – подарок тебе.

– От кого?

– Не задавай дурацких вопросов.

– Ты намерен со мной разговаривать забываясь?

Лицо у шута было непроницаемым.

– Я намерен молчать, но что оно, мое намерение? Ты намерен взять Москву, да где тебе.

– Я спрашиваю серьезно: кто тебя послал сюда?

– Тот, кто на небе.

– Бог, что ли?

– Нет, пан Меховецкий. Что, дурак, прикусил язык? Не болтай попусту. Попусту позволь мне молоть, может, чего-нибудь и вымолотим.

Вор осмотрелся, увидел в комнате купца Варуха.

– Великий государь, – купец поклонился, – шута Петра Кошелева сыскал тебе на потеху, на успокоение и наставление бедный пан Меховецкий. Сам он не успел устроить эту встречу.

Варух подошел к большому сундуку.

– Здесь приданое шута.

– А здесь твое приданое. – Шут в мгновение ока очутился возле купца и выпростал его пояс, рассыпал по полу монеты и небольшие мешочки с монетами. – Не смущайся, государь. Что упало, то твое. Ступай, купец, пока я у тебя в животе твоем не поискал денежек.

Варух снова поклонился государю.

– Ваше величество, дозвольте видеть очи ее величества Марины Юрьевны.

– Дозволь, – сказал шут, кладя руку на плечо государя, – он и ей что-нибудь даст. Значит, есть с чего давать.

Вор треснул шута по руке.

– Послушай, да ты горбат, кажется.

– Ошибаешься, государь. Это у меня крылья прорастают.

Лицо у шута было тонкое, белое и прекрасное. Глаза огромные, серые, с пронзительными зрачками.

– А ведь мы с тобой и впрямь в дурацком положении, – сказал шут. – Может быть, чтоб не отягощать себе голову думами, отяготим наши желудки?

– Пожалуй, – согласился Вор. Он был доволен последним, потусторонним посланием пана Меховецкого.

Юрий Мнишек уезжал из Тушина в крытых санях. Он казался себе птицей, выпорхнувшей из клетки.

Тушино выглядело кладбищем для телег. Телеги, поставленные одна к одной и ворохами, заняли целые поля. На роту приходилось по тысяче телег, сотня рот – сто тысяч телег.

Теперь войско перешло на сани, и Мнишек все время обгонял пустые обозы. На любой дороге, отходящей в сторону от большака, тянулся свой обоз или обозик. То расходилась по сторонам посланная за продовольствием обозная войсковая прислуга. Встречались и боевые отряды. Война шла под Москвой, кругом Москвы и по всей Русской земле.

Продолжалась осада Троице-Сергиева монастыря, где застряли такие скорые вояки, как Лисовский и Сапега.

Пан Мархоцкий рассыпал свои отряды по дорогам, ведущим к Москве, обрекая ее, многолюдную, на голод.

Под Коломну спровадили из Тушина Млоцкого и Бобровского, заводчиков ревизии, и оба они, столкнувшись с отрядами Пожарского, а потом Прокопия Ляпунова, завязли в мелких боях и стычках.

Верстах в двадцати от Тушина Мнишек издали увидал гетмана Рожинского. Говорить с гетманом было не о чем, возчик начал останавливать лошадей, но Мнишек приказал ехать быстрее.

– Я желаю видеть Россию только в моих снах, – сказал он спутникам.

Рожинский с сотней крылатых гусар объезжал зимние квартиры своего войска. Большинство деревенек вокруг Тушина были заняты ротами, полуротами, ватагами. Невоюющий солдат – паразит. Всюду шла игра в карты, в кости. Всюду пьянство.

Гетман морщился, как от зубной боли, но молчал. Отправился со своей сотней посмотреть, что делается на дорогах, ближе к Москве. Проехали лесом, полем. Поле было странное, куполом. За полем, у редкой березовой рощи, стояли дымы селения.

– Наши здесь стоят? – спросил Рожинский ротмистра. – Не знаю, пан гетман. Никогда здесь не был.

– Что за деревня?

– Берестки, – объявил провожатый из тушинских мужиков.

Поехали через поле. Князю захотелось поглядеть на окрестности с холма. Чем выше поднимались, тем меньше оставалось земли. Небо все распахивалось, распахивалось да и разлетелось вдруг вдребезги, так крушит копытом лошадь утренний ледок на дороге. Рожинский увидел – летит в воздух прочь голова, а над безглавым всадником алый фонтан.

Откуда добыли в Берестках затинную пищаль, подобрали на дороге, украли из беспечного польского обоза, кто знает? Но пищаль пальнула. А когда преславная крылатая конница пошла атакой на село, то пищаль выпалила еще дважды, и оба раза дробью, ранив добрый десяток гусар. Схватка была недолгой и не очень-то победной. Сражаться пришлось с крестьянами. Те – не ведая грозной славы крылатых – ссаживали гусар с коней вилами, пропарывали косами, ушибали и оглушали оглоблями. Гибли, но дрались.

Князь Рожинский въехал-таки на вершину холма, но окрестностей так и не успел разглядеть. Он разглядел – отряд русских справа и другой отряд слева. И приказал трубачу трубить отбой.

Успели подобрать раненых, выскочили из ловушки, опередив преследователей на какую-нибудь минуту.

Князь был в ярости. Взятая у русских затинная пищаль была единственной приутехой от столь позорного столкновения с крестьянами. Четверо убитых, дюжина раненых. Ротный пытался доложить, сколько потерял враг, но Рожинский перебил его:

– Мне неинтересно знать, сколько гробов сколачивают в Берестках, я плачу о своих гробах. Мы разучились воевать!

В Тушине гетмана ожидали перебежчики, два рядовых стрельца.

– Господин! – кланялись стрельцы знатному вельможе. – Коли государь Дмитрий Иоаннович хочет Москву взять, пусть только письмо напишет к миру. Всем, дескать, прощение и покой. Мы это письмо отнесем, прочтем с Лобного места, и народ сам ворота откроет.

– Что же до сих пор не открыли? – спросил Рожинский.

– Грабежа опасаются. Коли от царя твердое слово будет, тогда от Шуйского все отпадут за единый час. В Москве голодно, хлеба не укупишь. За четверть ржи просят по семь рублей. Такой хлеб разве боярам под силу покупать.

– Вы сами Шуйского видели?

– Нет, господин. Царь народу давно уж не показывается. Велел со стен пушки снять, на кремлевские поставить. Будет с царицей сидеть до конца живота.

Князь видел, что стрельцы верят своим словам, улыбнулся:

– Если дело за царским письмом, я его вам добуду.

И тотчас действительно отправился во дворец. До царя у него было дело весьма скорое и серьезное. Сапега прислал из-под Троицы отряд, требуя жалованья для своего войска.

Вор пьянствовал со своими ближними боярами, с Дмитрием Трубецким и с Иваном Заруцким.

– Поминает ли в своих службах патриарх Филарет мое имя? – пьяно спрашивал Вор, подмигивая своему шуту.

– Поминает, – отвечал Трубецкой.

– Через раз или через два?

– В каждую службу возвещает многие лета и вашему царскому величеству, и царице Марине Юрьевне. По всем городам поют, по всем церквам.

– Ну, тогда я доволен! – улыбался Вор и грозил пальцем Кошелеву. – Тобой недоволен. Во весь пир твоего голоса не слышно. Ладно – горбат, ты, может, еще и онемел?

Шут и впрямь помалкивал. Он сидел в широкой корзине, набитой соломой, изображая наседку на яйцах.

Заруцкий, захмелев, все порывался запеть и запел наконец:

Тут-то вдруг и встрепенулся шут на своем гнезде. Закудахтал что есть мочи, руками захлопал, как крыльями.

– Ты снесся, что ли? – спросил Вор.

– Снесся, государь.

В это самое время дверь распахнулась и вошел Рожинский с двумя людьми.

– Он снесся, – сказал Вор Рожинскому и заглянул в корзину. – Ты обманщик! Где же яйцо?

– Это вы обманщики, явились за золотыми яйцами, но не только чужих не добыли, но и своих собственных не сумели позолотить. А у меня, у шута, все взаправду. – Кошелев быстро скинул штаны, нагнулся, и ясновельможные паны увидели в его заднем проходе яичко.

Шут взял его двумя пальцами, вынул и удивился:

– Голубиное! Я превращаюсь в голубя.

– Просто в твою задницу куриное не влезло, – сказал Вор. – В следующий раз я прикажу затолкать в тебя за такие шутки яйцо страуса.

– Будьте любезны! – раскланялся шут. – Но я чаю, страусы от Московии так же далеки, как далеко вам, господа тушинцы, до государыни Москвы.

– Ты воистину дурак, – сказал Вор. – Гетман быстро укоротит тебе язык.

Однако гетман даже не поглядел в сторону Кошелева. Он сел за стол, налил себе вина, выпил.

– Сладко ты кушаешь, государь! А войску платить нечем. Сапега за деньгами две хоругви прислал.

– Оттого, что я есть и пить перестану, денег прибудет? – спросил Вор и ударил в ладоши. – Эй, наседка! Снеси мне яичко, только не простое – золотое!

– Золотые яйца на Руси одни московские куры несут. Будете в Москве, будет вам и золото.

Заруцкий снова запел:

На 7 февраля 1609 года был назначен совет депутатов от всех войск с единственным вопросом – о жалованье. Вечером шестого приехал из-под Троицы Ян Сапега. В его честь у царя был ужин для самого узкого круга людей. Кроме Сапеги, пригласили Рожинского, Заруцкого, Станислава Мнишка. Вор присутствовал с Мариной Юрьевной да с шутом Кошелевым, сидевшим за отдельным столом.

– За нашу милую далекую родину, которая да воцарится на российских просторах, дабы преобразить и украсить эту дикую страну высшей красотой и божественными добродетелями!

Такую речь произнесла хозяйка России, и ясновельможные паны выпили сей тост с воодушевлением.

По молчаливому уговору о делах совета не говорили, но без политики застолье все же не обошлось. Рожинский посетовал, что зима отодвинет победу до лета.

– Мы напрасно распылили наши силы. Выход один: надо обратиться к королю Сигизмунду и попросить у него коронное войско, – сказал Сапега.

Рожинский нахмурился, и Марина Юрьевна поспешила увести разговор в безопасное русло.

– Господа! – сказала она. – Наши величества пригласили вас отдохнуть от боев и от дел государства. Все это в полной мере будет у вас завтра. Шут! Где ты? Повесели нас. Государь говорил мне, что ты искусен в гадании. Погадай.

– Я гадаю на квасной гуще. А где взять квасу во дворце? Квасок хлебают в избах.

– Вот тебе моя рука, шут! Что скажешь?

Кошелев медленно выбрался из-за своего стола, медленно подошел к стулу государыни, принял в свои длинные белые ладони ослепительную и на его белизне ручку Марины Юрьевны.

– У тебя будет сын.

– Сын?!

– Да, будет сын.

– Я в восторге! А что еще ты мне скажешь? Буду ли я счастлива?

– Да, государыня! Ты изведаешь счастье.

– Спасибо, шут. Но, может быть, тебе открыто и самое сокровенное? Долог ли мой век?

– Вопрос жестокий, государыня. Шут обречен говорить правду. Правда такова: твой век короток.

Марина Юрьевна отдернула руку, но спохватилась и погладила шута по груди.

– Погадай и мне! – сказал вдруг казак-боярин Заруцкий.

Шут взял его за руку.

– Все через край и ничего до конца, – сказал он. – Будешь ли счастлив? Будешь. Будут ли тебя любить? Будут. Исполнится ли твое потаенное желание? Исполнится. Но не до конца. Ты хочешь знать, что тебя ждет?

– Да, – сказал Заруцкий, весело поглядывая на сидящих за столом.

– Ты умрешь страдая.

– Чтоб казак да умер покойно?! Спасибо, шут. Я доволен твоим гаданием.

Шут пошел вдоль стола и взял протянутую руку Рожинского.

– Князь, тебе надо поберечься. Твоя болезнь у тебя за плечами.

– Ты хочешь напугать нас?

– Не хочу и не желаю этого. Моя жизнь в ваших сильных руках. Я мог бы не гадать, но мне приказано, и я исполняю приказание моих господ. Твоя рука мне говорит, князь, что ты умрешь.

Опустил вялую руку Рожинского и сам взял дрожащую от напряжения руку Сапеги.

– Какая сила и ясность! Какая воля! Этой воле будут покорны многие тысячи.

– Буду ли я в Москве?

– Будешь, ясновельможный пан. Но ты не будешь у себя дома. Ты тоже умрешь.

– Довольно! – Сапега оттолкнул шута.

Шут, согнувшись в поклоне, спиной отступал к своему столу.

– А мне ты не погадаешь? – изумился Вор.

Шут поклонился, приблизился к государю, взял его руку.

– Я жду твоих вопросов, повелитель.

– Начнем с конца. Долог ли мой век?

– Увы, повелитель. Ты умрешь.

Вор расхохотался.

– Ты воистину шут! Ведь он всем сказал сущую правду, мы – умрем. Погадай Станиславу.

– Нет! – чуть ли не крикнул юный Мнишек, сжимая руки в кулаки.

– Дурак, ты и вправду нас напугал. Пошел прочь, скотина! – И царь двинул шуту кулаком по горбу.

– Каррр! Ка-а-ар! – Шут, не опуская рук, отпрыгнул по-птичьи в сторону. Он был копия ворона.

За столом воцарилось молчание.

Совет прошел, как бывает у поляков да казаков. С криками, с выстрелами в воздух, с полыхающей, как молнии, ненавистью и со всеобщим обожанием самих себя и всего польского да казацкого в себе.

К Сигизмунду назначили посольство. На вопрос о жалованье ответ держали бояре Вора Григорий Петрович Шаховской, Михаил Глебович Салтыков да Федор Андронов.

Бояре могли сообщить одно: денег нет, деньги изыскивают, и когда деньги будут, то и заплачено солдатам будет сполна. Совет выбрал от себя Сапегу и Зборовского и наказал им объявить Дмитрию Иоанновичу следующее: если денег не сыщет, то не сыщет и войска. От сего дня 7 февраля 1609 года пусть считает три недели. Через три недели, день в день, войско уйдет.

Получив ультиматум, Вор даже пальцем не пошевелил, чтобы что-то поправить в делах. Он успокоился, хорошо ел, приласкал забытого Рукина, подарил ему енотовую шубу, а Кошелеву волчий тулуп.

Восьмого февраля Вор никого к себе не пускал, читал Талмуд и наугад Пятикнижие.

«И возьми к себе Аарона, брата твоего, – читал он, печально взглядывая в пространство, – и сынов его с ним, от среды сынов Израилевых, чтоб он был священником Мне, Аарона и Надава, Авиуда, Елеазара и Ифамара, сынов Аароновых. И сделай священные одежды Аарону, брату твоему, для славы и благолепия…»

И еще читал: «Если в земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе во владение, найден будет убитый, лежащий на поле, и неизвестно, кто убил его: то пусть выйдут старейшины твои и судьи твои и измерят расстояние до городов, которые вокруг убитого; и старейшины города того, который будет ближайший к убитому, пусть возьмут телицу, на которой не работали и которая не носила ярма. И пусть старейшины того города отведут сию телицу в дикую долину, которая не разработана и не засеяна, и заколют там телицу в долине…»

И сказал себе Вор:

– Ну, чего ты еще не видел и чего не познал, будучи в царях? Разве не служили тебе, не целовали тебе руку князья и воеводы и даже цари? – Тут он вспомнил касимовского хана. – Разве не спишь ты с помазанницей – царицей? Чем тебя можно удивить, чем побаловать? К тому же старое вино кончилось и лососи кончились… И разве не вкуснее всего свежий хлеб?

Вдруг сильно застучали в двери, и он быстро спрятал Талмуд. Приехали из лагеря Рожинского.

– Гетман тяжело ранен! Пуля сломала ему два ребра и задела внутренности.

– Но он жив?

– Жив!

– Он будет жить?

– На то воля Божия. Рана большая, князь потерял много крови.

Вор послал к гетману своего врача, а к себе кликнул Кошелева.

– Ну что, шут? Одно твое предсказание сбылось.

Шут тотчас кинулся к порогу, насыпал в уголок песку и пописал в песок.

– Что это значит, шут?

– Я хочу быть кошкой.

– Нет, шут! Ты мне нужен в человеческом обличье. Я напуган, шут. Рожинский мне много досаждал, но без него как бы совсем не прибили. Что мне делать, посоветуй.

Шут засмеялся, погрозил Вору пальцем.

– Ты же сам знаешь, что задумал.