Введение в психоанализ Фрейд Зигмунд
Итак, что мы должны делать, чтобы заменить бессознательное у нашего пациента сознательным? Когда-то мы полагали, что это очень просто, нам нужно только угадать это бессознательное и подсказать его больному. Но теперь мы знаем, что это было недальновидным заблуждением. Наше знание о бессознательном неравноценно знанию о нем больного; если мы сообщим ему наше знание, то он будет обладать им не вместо своего бессознательного, а наряду с ним, и это очень мало что меняет. Мы должны представить себе это бессознательное скорее топически, найти его в воспоминании больного там, где оно возникло благодаря вытеснению. Это вытеснение нужно устранить, и тогда легко может произойти замещение бессознательного сознательным. Как же устраняется такое вытеснение? Здесь наша задача переходит во вторую стадию решения. Сначала поиски вытеснения, затем – устранение сопротивления, поддерживающего это вытеснение.
Как устранить сопротивление? Точно таким же образом: узнав его, разъяснить пациенту. Ведь сопротивление тоже происходит из вытеснения – либо из того, которое мы хотим уничтожить, либо из имевшего место в прошлом. Оно создается противодействием, возникшим для вытеснения неприличного побуждения. Теперь мы делаем то же самое, что хотели сделать уже с самого начала, – угадываем, находим толкование и сообщаем его; но теперь мы делаем это своевременно. Противодействие, или сопротивление, принадлежит уже не бессознательному, а Я, которое является нашим сотрудником, и это происходит даже тогда, когда оно неосознанно. Мы знаем, что здесь речь идет о двойном смысле слова «бессознательный»: с одной стороны, как феномена, с другой – как системы. Это кажется очень трудным и темным; но ведь это только повторение, не правда ли? Мы к этому давно подготовлены. Мы ожидаем, что больной откажется от этого сопротивления, оставит противодействие, если мы разъясним его Я при помощи толкования. Какие движущие силы содействуют нам в этом случае? Во-первых, стремление пациента к выздоровлению, побудившее его подчиниться нашей с ним совместной работе, и, во-вторых, его интеллект, которому мы помогаем нашим толкованием. Нет никакого сомнения в том, что интеллекту больного легче распознать сопротивление и найти соответствующий перевод вытесненному, если мы дали ему подходящие для этого предположительные представления. Если я вам скажу: посмотрите на небо, там можно увидеть воздушный шар, то вы его скорее найдете, чем если я попрошу вас только посмотреть наверх, не обнаружите ли вы там чего-нибудь. Так и студенту, который в первый раз смотрит в микроскоп, преподаватель сообщает, что он должен увидеть, в противном случае он вообще не видит этого, хотя все это там есть и его можно увидеть. А теперь факт. В целом ряде форм нервного заболевания: при истериях, состояниях страха, неврозах навязчивых – состояний наше предположение оправдывается. Благодаря таким поискам вытеснения, раскрытию сопротивлений, толкованию вытесненного действительно удается решить задачу, т. е. преодолеть сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное в сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о том, как в душе пациента разыгрывается ожесточенная борьба за преодоление каждого сопротивления, нормальная душевная борьба на одной и той же психологической почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и противоположными, готовыми от него отказаться. Первые – это старые мотивы, осуществившие в свое время вытеснение; среди последних находятся вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном для нас смысле. Нам удалось вновь оживить старый конфликт вытеснения, подвергнув пересмотру завершившийся тогда процесс. В качестве нового материала мы прибавляем, во-первых, предупреждение, что прежнее решение привело к болезни, и обещание, что другое решение откроет путь к выздоровлению; во-вторых, грандиозное изменение всех обстоятельств со времени того первого вытеснения. Тогда Я было слабым, инфантильным и, может быть, имело основание запретить требование либидо как опасное. Теперь оно окрепло и приобрело опыт, а кроме того, имеет помощника в лице врача. Так что мы можем надеяться, что приведем обновленный конфликт к лучшему исходу, чем к вытеснению, и, как сказано, при истериях, неврозах страха и навязчивых состояниях успех принципиально оправдывает нас.
Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря на сходство условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них дело было в первоначальном конфликте между Я и либидо, который привел к вытеснению, хотя топически его можно характеризовать иначе, и здесь можно отыскать участки, где в жизни больного произошли вытеснения, [и здесь] мы применяем те же методы, готовы дать те же обещания, оказываем ту же помощь, сообщая ожидаемые представления, и вновь разница во времени между настоящими и прошлыми вытеснениями способствует иному исходу конфликта. И все-таки нам не удается уничтожить сопротивление и устранить вытеснение. Эти пациенты – параноики, меланхолики, страдающие Dementia praecox, – остаются в общем не затронутыми психоаналитической терапией и невосприимчивыми к ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта; известная степень интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от наших пациентов, но в ней определенно нет недостатка, например, у параноиков, способных на весьма остроумные комбинации. Имеются и другие силы, способствующие выздоровлению: меланхолики, например, в очень высокой степени осознают, что больны и поэтому так тяжело страдают, что отсутствует у параноиков, но от этого они не становятся доступнее. Мы имеем здесь непонятный факт, вызывающий у нас поэтому сомнение в том, понимаем ли мы в действительности все условия достижения успеха при других неврозах.
Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и больными неврозом навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы совершенно не подготовлены. Через некоторое время мы замечаем, что эти больные ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы полагали, что учли все силы, которые приходится принимать во внимание при лечении, полностью продумали ситуацию между нами и пациентом, так что в ней все предстало как в арифметической задаче, а затем оказывается, что в нее вкралось что-то, не входившее в расчет. Это неожиданное новое само по себе многообразно, сначала я опишу более частые и понятные формы его проявления.
Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы искать выход из своих болезненных конфликтов, проявляет особый интерес к личности врача. Все, что связано с этой личностью, кажется ему значительнее, чем его собственные дела, и отвлекает его от болезни. Общение с ним становится на какое-то время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где можно, проявить благодарность, обнаруживает утонченность и положительные качества своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него. Врач тоже составляет себе благоприятное мнение о пациенте и благодарит случай, давший ему возможность оказать помощь особо значимой личности. Если врачу представился случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что эта симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные качества. «Он грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение», – рассказывают родственники. Иногда кто-нибудь из этого хора выражается резче: «Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас».
Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту оценку своей личности пациентом надеждами, которые он ему может подать, и расширением его интеллектуального горизонта благодаря поразительным и раскрепощающим открытиям, которые несет с собой [его] лечение. При таких условиях анализ характеризуется замечательными успехами, пациент понимает намеки, углубляется в поставленные лечением задачи, у него в изобилии всплывает материал воспоминаний и мыслей, он поражает врача уверенностью и меткостью своих толкований, и тот с удовольствием констатирует, с какой готовностью больной воспринимает все те психологические новшества, которые обыкновенно вызывают самое ожесточенное сопротивление у здоровых. Хорошему взаимопониманию во время аналитической работы соответствует и объективное, всеми признаваемое улучшение состояния больного.
Но не все время стоит такая ясная погода. Однажды небосклон заволакивается тучами. В лечении обнаруживаются затруднения; пациент утверждает, что ему ничего не приходит в голову. Возникает совершенно ясное впечатление, что он больше не интересуется работой и что он с легким сердцем отказался от данного ему предписания говорить все, что придет ему в голову, не поддаваясь никаким критическим соображениям. Он находится как бы вне лечения, как будто у него с врачом не было никакого уговора; он явно чем-то увлечен, что хочет сохранить для себя. Это опасная для лечения ситуация. Несомненно, что здесь имеет место сильное сопротивление. Но что же произошло?
Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи в том, что пациент перенес на врача интенсивные нежные чувства, не оправданные ни поведением врача, ни сложившимися во время лечения отношениями. В какой форме выражается эта нежность и какие цели она преследует, конечно, зависит от личных отношений обоих участников. Если дело касается молодой девушки и молодого человека, то у нас создается впечатление нормальной влюбленности; мы найдем вполне понятным, что девушка влюбляется в мужчину, с которым она может подолгу оставаться наедине и обсуждать интимные дела и который занимает по отношению к ней выгодную позицию превосходящего ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим из виду то, что у невротической девушки скорее можно было бы ожидать нарушение способности любить. Чем меньше личные отношения врача и пациента будут походить на этот предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что, несмотря на это, мы постоянно будем находить то же самое отношение в области чувств. Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу, если она готова добиться развода, чтобы принадлежать ему, или в случае социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним в тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа. Но при этих условиях с удивлением слышишь высказывания со стороны женщин и девушек, указывающие на вполне определенное отношение к терапевтической проблеме: они, мол, всегда знали, что их может вылечить только любовь, и с самого начала лечения ожидали, что благодаря этим отношениям им наконец будет подарено то, чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды они отдавали так много сил лечению и преодолевали затруднения при разговорах о себе. Мы со своей стороны прибавим: и так легко понимали все, чему обыкновенно трудно поверить. Но такое признание поражает нас; оно опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы упустили самое важное?
И в самом деле, чем больше у нас опыта, тем меньше мы в состоянии сопротивляться внесению этого исправления, позорящего нашу ученость. В первый раз можно было подумать, что аналитическое лечение наткнулось на помеху вследствие случайного события, т. е. не входившего в его планы и не им вызванного. Но если такая нежная привязанность пациента к врачу повторяется закономерно в каждом новом случае, если она проявляется при самых неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями, и даже у престарелых женщин, даже по отношению к седому мужчине, даже там, где, по нашему мнению, нет никакого соблазна, то мы должны отказаться от мысли о случайной помехе и признать, что дело идет о феномене, теснейшим образом связанном с сущностью болезни.
Новый факт, который мы, таким образом, нехотя признаем, мы называем перенесением (Ubertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств на личность врача, потому что не считаем, что ситуация лечения могла оправдать возникновение таких чувств. Скорее мы предположим, что вся готовность испытывать чувства происходит из чего-то другого, назрела в больной и при аналитическом лечении переносится на личность врача. Перенесение может проявиться в бурном требовании любви или в более умеренных формах; вместо желания быть возлюбленной у молодой девушки может возникнуть желание стать любимой дочерью старого мужчины, либидозное стремление может смягчиться до предложения неразрывной, но идеальной, нечувственной дружбы. Некоторые женщины умеют сублимировать перенесение и изменять его, пока оно не приобретет определенную жизнеспособность; другие вынуждены проявлять его в грубом, первичном, по большей части невозможном виде. Но, в сущности, это всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его происхождении из того же самого источника.
Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт перенесения, дополним его описание. Как обстоит дело с пациентами-мужчинами? Уж тут-то можно было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов и взаимного их влечения. Однако ответ гласит: ненамного иначе, чем у пациентов-женщин. Та же привязанность к врачу, та же переоценка его качеств, та же поглощенность его интересами, та же ревность по отношению ко всем, близким ему в жизни. Сублимированные формы перенесения между мужчиной и мужчиной встречаются постольку чаще, а непосредственное сексуальное требование постольку реже, поскольку открытая гомосексуальность отступает перед другими способами использования этих компонентов влечения. У своих пациентов-мужчин врач также чаще, чем у женщин, наблюдает форму перенесения, которая на первый взгляд, кажется, противоречит всему вышеописанному, – враждебное или негативное перенесение.
Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется у больного с самого начала лечения и некоторое время представляет собой самую мощную, способствующую работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем нечего и беспокоиться, пока оно благоприятно воздействует на совместно проводимый анализ. Но когда оно превращается в сопротивление, на него следует обратить внимание и признать, что оно изменило отношение к лечению при двух различных и противоположных условиях: во-первых, если оно в виде нежной склонности настолько усилилось, настолько ясно выдает признаки своего происхождения из сексуальной потребности, что вызвало против себя внутреннее сопротивление, и, во-вторых, если оно состоит из враждебных, а не из нежных побуждений. Как правило, враждебные чувства проявляются позже, чем нежные, и после них; их одновременное существование хорошо отражает амбивалентность чувств, господствующую в большинстве наших интимных отношений к другим людям. Враждебные чувства, так же как и нежные, означают чувственную привязанность, подобно тому как упрямство означает ту же зависимость, что и послушание, хотя и с противоположным знаком. Для нас не может быть сомнения в том, что враждебные чувства к врачу заслуживают названия «перенесение», потому что ситуация лечения представляет собой совершенно недостаточный повод для их возникновения; необходимое понимание негативного перенесения убеждает нас, таким образом, что мы не ошиблись в суждении о положительном или нежном перенесении.
Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам, как мы его преодолеваем и какую пользу из него в конце концов извлекаем – все это подробно обсуждается в техническом руководстве по анализу, и сегодня может быть лишь слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы подчинились исходящим из перенесения требованиям пациента, нелепо было бы недружелюбно или же возмущенно отклонять их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что его чувства исходят не из настоящей ситуации и относятся не к личности врача, а повторяют то, что с ним уже происходило раньше. Таким образом мы вынуждаем его превратить повторение в воспоминание. Тогда перенесение, безразлично, нежное или враждебное, которое казалось в любом случае самой сильной угрозой лечению, становится лучшим его орудием, с помощью которого открываются самые сокровенные тайники душевной жизни. Но я хотел бы сказать вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по поводу возникновения этого неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что болезнь пациента, анализ которого мы берем на себя, не является чем-то законченным, застывшим, а продолжает расти и развиваться, как живое существо. Начало лечения не прекращает этого развития, но как только лечение завладело больным, оказывается, что вся новая деятельность болезни направляется на одно, и именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким образом, со слоем камбия между древесиной и корой дерева, из которого возникают новообразования ткани и рост ствола в толщину. Как только перенесение приобретает это значение, работа над воспоминаниями больного отступает на задний план. Правильно было бы сказать, что имеешь дело не с прежней болезнью пациента, а с заново созданным и переделанным неврозом, заменившим первый. За этим новым вариантом старой болезни следишь с самого начала, видишь его возникновение и развитие и особенно хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в его центре как объект. Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и приспособились к новому смыслу, имеющему отношение к перенесению. Или остались только такие симптомы, которым удалась подобная переработка. Но преодоление этого нового искусственного невроза означает и освобождение от болезни, которую мы начали лечить, решение нашей терапевтической задачи. Человек, ставший нормальным по отношению к врачу и освободившийся от действия вытесненных влечений, остается таким и в частной жизни, когда врач опять отстранил себя.
Такое исключительное, центральное значение перенесение имеет при истериях, истериях страха и неврозах навязчивых состояний, объединяемых поэтому по праву под названием неврозов перенесения. Кто получил полное впечатление о факте перенесения из аналитической работы, тот больше не может сомневаться в том, какого характера были подавленные побуждения, которые нашли выражение в симптомах этих неврозов, и не потребует более веского доказательства их либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о значении симптомов как заместителей либидозного удовлетворения окончательно укрепилось лишь благодаря введению перенесения.
Теперь у нас есть все основания исправить наше прежнее динамическое понимание процесса выздоровления и согласовать его с нашими новыми взглядами. Когда больной должен преодолеть нормальный конфликт с сопротивлениями, которые мы ему открыли при анализе, он нуждается в мощном стимуле, ведущем к выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что он вновь решился бы на прежний исход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в этой борьбе имеет тогда не его интеллектуальное понимание – для такого действия оно недостаточно глубоко и свободно, – а единственно его отношение к врачу. Поскольку его перенесение носит положительный характер, оно наделяет врача авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без такого перенесения или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал врача и его аргументы. Вера при этом повторяет историю своего возникновения: она является производной любви и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее он уделяет аргументам столько места, что подвергает их проверке, даже если они приводятся его любимым лицом. Аргументы без такой поддержки ничего не значили и никогда ничего не значат в жизни большинства людей. В общем человек и с интеллектуальной стороны доступен воздействию лишь постольку, поскольку он способен на либидозную привязанность к объекту, и у нас есть полное основание видеть в степени его нарциссизма предел для возможности влияния на него даже при помощи самой лучшей аналитической техники и опасаться этого ограничения.
Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у вышеназванных невротиков является лишь чрезмерным преувеличением этого присущего всем качества. Но было бы очень странно, если бы такая распространенная и значительная черта характера людей никогда не была бы замечена и использована. И это действительно произошло. Бернгейм с необыкновенной проницательностью обосновал учение о гипнотических явлениях положением, что всем людям каким-то образом свойственна способность к внушению, «внушаемость». Его внушаемость не что иное, как склонность к перенесению. Но Бернгейм никогда не мог сказать, что такое собственно внушение и как оно осуществляется. Оно было для него основополагающим фактом, происхождение которого он не мог доказать. Он не обнаружил зависимости suggestibilite[47] от сексуальности, от проявления либидо. И мы должны заметить, что в нашей технике мы отказались от гипноза только для того, чтобы снова открыть внушение в виде перенесения.
Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам. Я замечаю, что у вас так сильно напрашивается одно возражение, что оно лишило бы вас способности слушать, если вам не дать возможности его высказать: «Итак, вы наконец признались, что работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы давно это предполагали. Но зачем же тогда был нужен обходной путь через воспоминания прошлого, открытие бессознательного, толкование и обратный перевод искажений, огромная затрата труда, времени и денег, если единственно действенным является лишь внушение? Почему вы прямо не внушаете борьбу с симптомами, как это делают другие, честные гипнотизеры? И далее, если вы хотите оправдаться тем, что на пройденном обходном пути вы сделали много значительных психологических открытий, скрытых при использовании непосредственного внушения, кто теперь поручится за верность ваших открытий? Не являются ли и они тоже результатом внушения, и причем непреднамеренного, не можете ли вы навязать больному и в этой области все, что хотите и что кажется вам правильным?»
Все, что вы мне тут возражаете, невероятно интересно и не должно остаться без ответа. Но сегодня я его дать не могу за недостатком времени. Так что до следующего раза. Вы увидите, я дам объяснения. А сегодня я должен закончить то, что начал. Я обещал при помощи факта перенесения объяснить вам, почему наши терапевтические усилия не имеют успеха при нарцисстических неврозах.
Я могу это сделать в нескольких словах, и вы увидите, как просто решается загадка и как хорошо все согласуется. Наблюдение показывает, что заболевшие нарцисстическим неврозом не имеют способности к перенесению или обладают лишь ее недостаточными остатками. Они отказываются от врача не из враждебности, а из равнодушия. Поэтому они и не поддаются его влиянию, то, что он говорит, не трогает их, не производит на них никакого впечатления, поэтому у них не может возникнуть тот механизм выздоровления, который мы создаем при других неврозах, – обновления патогенного конфликта и преодоления сопротивления вытеснения. Они остаются тем, что они есть. Они уже не раз предпринимали самостоятельные попытки вылечиться, приведшие к патологическим результатам, тут мы не в силах ничего изменить.
На основании наших клинических впечатлений от наблюдения за этими больными мы утверждали, что у них должна отсутствовать привязанность к объектам, и объект-либидо должно превратиться в Я-либидо. Вследствие этого характерного признака мы отделили их от первой группы невротиков (истерия, невроз страха и навязчивых состояний). Их поведение при терапевтических попытках подтверждает наше предположение. Они не проявляют перенесения и поэтому недоступны нашему воздействию, не могут быть вылечены нами.
Двадцать восьмая лекция. Аналитическая терапия
Уважаемые дамы и господа! Вы знаете, о чем у нас сегодня будет беседа. Вы спросили меня, почему мы не пользуемся в психоаналитической терапии прямым внушением, если признаем, что наше влияние в значительной мере основано на перенесении, т. е. на внушении, и в связи с этим выразили сомнение, можем ли мы при таком преобладании внушения ручаться за объективность наших психологических открытий. Я обещал вам подробный ответ.
Прямое внушение – это внушение, направленное против проявления симптомов, борьба между вашим авторитетом и мотивами болезни. При этом вы не беспокоитесь об этих мотивах, требуя от больного только того, чтобы он подавлял их выражение в симптомах. Подвергаете ли вы больного гипнозу или нет, принципиального различия не имеет. Бернгейм опять-таки со свойственной ему проницательностью утверждал, что самое существенное в явлениях гипноза – это внушение, а сам гипноз является уже результатом внушения, внушенным состоянием, и он предпочитал проводить внушение в состоянии бодрствования больного, что может давать те же результаты, что и внушение при гипнозе.
Так что же вы хотите услышать сначала в ответ на этот вопрос: то, о чем говорит опыт, или теоретические соображения?
Начнем с первого. Я был учеником Бернгейма, которого я посетил в 1889 г. в Нанси и книгу которого о внушении перевел на немецкий язык. В течение многих лет я лечил гипнозом, сначала внушением запрета, а позднее сочетая его с расспросами пациента по Брейеру. Так что я могу судить об успехах гипнотической или суггестивной терапии на основании большого опыта. Если, согласно старинной врачебной формуле, идеальная терапия должна быть быстрой, надежной и не вызывать неприязни у больного, то метод Бернгейма отвечал по крайней мере двум из этих требований. Он проводился намного быстрее, даже несравненно быстрее, чем аналитический, и не доставлял больному ни хлопот, ни затруднений. Со временем для врача это становилось монотонным занятием: каждый раз одинаково, при помощи одних и тех же приемов запрещать проявляться самым различным симптомам, не имея возможности понять их смысл и значение. Это была не научная деятельность, а работа подмастерья, которая напоминала магию, заклинания и фокусы; однако это не принималось во внимание в сравнении с интересами больного. Но третье требование не соблюдалось: этот метод не был надежным ни в каком отношении. К одному больному его можно было применять, к другому – нет; в одном случае удавалось достичь многого, в другом – очень малого, неизвестно почему. Еще хуже, чем эта капризность метода, было отсутствие длительного успеха. Через некоторое время, если вновь приходилось слышать о больном, оказывалось, что прежний недуг вернулся или заменился новым. Можно было снова начинать лечение гипнозом. А кроме того, опытные люди предостерегали не лишать больного самостоятельности частым повторением гипноза и не приучать его к этой терапии, как к наркотику. Согласен, что иной раз все удавалось как нельзя лучше; небольшими усилиями достигался полный и длительный успех. Но условия такого благоприятного исхода оставались неизвестными. Однажды у меня произошел случай, когда тяжелое состояние, полностью устраненное мной при помощи непродолжительного лечения гипнозом, вернулось неизмененным после того, как больная рассердилась на меня безо всякой моей вины; после примирения с ней я опять и гораздо основательнее уничтожил болезненное состояние, и все-таки оно опять появилось, когда она во второй раз отдалилась от меня. В другой раз я оказался в ситуации, когда больная, которой я неоднократно помогал гипнозом избавиться от нервных состояний, неожиданно во время лечения особенно трудного случая обвила руками мою шею. Это заставило бы любого, хочет он того или нет, заняться вопросом о природе и происхождении своего авторитета при внушении.
Таковы опытные данные. Они показывают, что, отказавшись от прямого внушения, мы не потеряли ничего незаменимого. Теперь разрешите нам прибавить к этому еще некоторые соображения. Проведение гипнотической терапии требует от пациента и от врача лишь очень незначительных усилий. Эта терапия прекрасно согласуется с оценкой неврозов, которой еще придерживается большинство врачей. Врач говорит страдающему неврозом: да у вас ведь ничего нет, это только нервы, а потому я несколькими словами за несколько минут могу освободить вас от недуга.
Но такая способность передвигать большой груз, прилагая непосредственно незначительные усилия, не используя при этом никаких соответствующих приспособлений, противоречит нашему энергетическому образу мыслей. Поскольку условия сравнимы, опыт показывает, что при неврозах этот фокус не удается. Но я знаю, что этот довод не является неопровержимым: бывают и «удачи».
В свете тех знаний, которые мы приобрели благодаря психоанализу, мы можем описать различие между гипнотическим и психоаналитическим внушением следующим образом: гипнотическая терапия старается что-то закрыть и затушевать в душевной жизни, психоаналитическая – что-то раскрыть и устранить. Первая работает как косметика, вторая – как хирургия. Первая пользуется внушением, чтобы запрещать симптомы; она усиливает вытеснение, оставляя неизмененными все процессы, которые привели к образованию симптомов. Аналитическая терапия проникает дальше в сущность, в те конфликты, которые привели к образованию симптомов, и пользуется внушением, чтобы изменить исход этих конфликтов. Гипнотическая терапия оставляет пациента бездеятельным и неизмененным, и потому столь же неспособным к сопротивлению при всяком новом поводе к заболеванию. Аналитическое лечение требует от врача и от больного тяжелого труда, направленного на устранение внутренних сопротивлений. Благодаря преодолению этих сопротивлений душевная жизнь больного надолго изменяется, поднимается на более высокую ступень развития и остается защищенной от новых поводов для заболевания. Эта работа по преодолению является существенной частью аналитического лечения, больной должен ее выполнить, а врач помогает ему в этом внушением, действующим в воспитательном смысле. Поэтому правильно говорилось, что психоаналитическое лечение является чем-то вроде довоспитания.
Надеюсь, что теперь я разъяснил вам, чем отличается наш способ терапевтического применения внушения от единственно возможного способа при гипнотической терапии. А сведя внушение к перенесению, вы поймете всю капризность гипнотической терапии, бросившуюся нам в глаза при ее использовании, между тем как аналитическая до крайних своих пределов поддается расчету. Используя гипноз, мы зависим от способности больного к перенесению, не имея возможности самим влиять на нее. Перенесение гипнотизируемого может быть негативным или, как это чаще всего бывает, амбивалентным, он может защищаться от своего перенесения особыми установками; об этом мы ничего не знаем. В психоанализе мы работаем над самим перенесением, устраняя то, что ему противодействует, готовим себе инструмент, с помощью которого хотим оказывать влияние. Так перед нами открывается возможность совсем иначе использовать силу внушения; мы получаем власть над ней, не больной внушает себе то, что ему хочется, а мы руководим его внушением, насколько он вообще поддается его влиянию.
Теперь вы скажете, что назовем ли мы движущую силу нашего анализа перенесением или внушением, есть все-таки опасность, что влияние на пациента ставит под сомнение объективную достоверность наших данных. То, что идет на пользу терапии, приносит вред исследованию. Именно это возражение чаще всего выдвигалось против психоанализа, и нужно сознаться, что если оно и ошибочно, его все же нельзя отвергнуть как неразумное. Но если бы оно оказалось справедливым, то психоанализ стал бы не чем иным, как особенно хорошо замаскированным, особенно действенным видом суггестивного лечения, и мы могли бы несерьезно относиться ко всем его утверждениям о жизненных условиях, психической динамике, бессознательном. Так и полагают наши противники: особенно все то, что касается значимости сексуальных переживаний, если и не сами эти переживания, мы, должно быть, «внушили» больному, после того как подобные комбинации возникли в нашей собственной испорченной фантазии. Эти нападки легче опровергнуть ссылкой на опыт, чем с помощью теории. Тот, кто сам проводил психоанализ, мог бесчисленное множество раз убедиться в том, что нельзя больному что-либо внушить таким образом. Разумеется, его нетрудно сделать сторонником определенной теории и тем самым заставить участвовать в возможной ошибке врача. Он ведет себя при этом как всякий другой, как ученик, но этим путем можно повлиять только на его интеллект, а не на болезнь. Разрешить его конфликты и преодолеть его сопротивления удается лишь в том случае, если ему предлагаются такие возможные представления, которые в действительности у него имеются. Несоответствующие предположения врача отпадают в процессе анализа, от них следует отказаться и заменить более правильными. Тщательная техника помогает предупреждать появление преждевременных успехов внушения, но нет опасности и в том, если такие успехи имеют место, потому что первый успех никого не удовлетворит. Анализ нельзя считать законченным, пока не поняты все неясности данного случая, не заполнены пробелы в воспоминаниях, не найдены поводы к вытеснениям. В слишком быстрых успехах видишь скорее помеху, чем содействие аналитической работе, и поэтому ликвидируешь достигнутое, вновь и вновь уничтожая перенесение, которое его обусловило. В сущности, этой последней чертой аналитическое лечение отличается от чисто суггестивного, а аналитические результаты не заподозришь в том, что они получены при помощи внушения. При любом другом суггестивном лечении перенесение тщательно оберегается и не затрагивается; при аналитическом же оно само есть объект лечения и разлагается на все формы своего проявления. К концу аналитического лечения само перенесение должно быть устранено, и если теперь возникает или сохраняется положительный результат, то он обусловлен не внушением, а достигнутым с его помощью преодолением внутренних сопротивлений на происшедшем в больном внутреннем изменении.
Возникновению отдельных внушений противодействует то, что во время лечения мы беспрерывно должны бороться с сопротивлениями, которые могут превращаться в негативные (враждебные) перенесения. Мы не упустим случая сослаться также на то, что большое число частных результатов анализа, которые могли бы быть обусловлены внушением, подтверждаются с другой, не вызывающей сомнений, стороны. В нашу пользу в данном случае говорит анализ слабоумных и параноиков, у которых, конечно, нельзя заподозрить способности подпасть под суггестивное влияние. То, что эти больные рассказывают нам о переводах символов и фантазиях, проникших в их сознание, точно совпадает с результатами наших исследований бессознательного у страдающих неврозами перенесения и подтверждает, таким образом, объективную правильность наших толкований, часто подвергающихся сомнению. Полагаю, что вы не ошибетесь, поверив в этом пункте анализу.
Теперь мы хотим дополнить наше описание механизма выздоровления, представив его в формулах теории либидо. Невротик не способен к наслаждению, потому что его либидо не направлено на объект, и он не работоспособен, потому что очень много своей энергии должен тратить на то, чтобы сохранять либидо в состоянии вытеснения и защищать себя от его напора. Он стал бы здоровым, если бы конфликт между его Я и либидо прекратился и Я опять могло бы распоряжаться либидо. Таким образом, задача терапии состоит в том, чтобы освободить либидо от его временных, отнятых у Я привязанностей и подчинить его опять Я. Где же находится либидо невротика? Найти нетрудно, оно связано с симптомами, временно доставляющими ему единственно возможное замещение удовлетворения. Нужно, следовательно, овладеть симптомами, уничтожить их, сделать как раз то, чего требует от нас больной. Для уничтожения симптомов необходимо вернуться к их возникновению, оживить конфликт, из которого они произошли, и по-другому разрешить его с помощью таких движущих сил, которыми больной в свое время не располагал. Эта ревизия процесса вытеснения может осуществиться лишь отчасти по следам воспоминаний о процессах, которые привели к вытеснению. Решающая часть работы проделывается, когда в отношении к врачу, в перенесении создаются новые варианты старых конфликтов, в которых больной хотел бы вести себя так же, как он вел себя в свое время, между тем как, используя все находящиеся в распоряжении [пациента] душевные силы, его вынуждают принять другое решение. Таким образом, перенесение становится полем битвы, где сталкиваются все борющиеся между собой силы.
Все либидо, как и противодействие ему, концентрируется на отношении к врачу; при этом симптомы неизбежно лишаются либидо. Вместо настоящей болезни пациента выступает искусственно созданная болезнь перенесения, вместо разнообразных нереальных объектов либидо – опять-таки фантастический объект личности врача. Но новая борьба вокруг этого объекта с помощью врачебного внушения поднимается на высшую психическую ступень, она протекает как нормальный душевный конфликт. Благодаря тому что удается избежать нового вытеснения, отчужденность между Я и либидо прекращается и восстанавливается душевное единство личности. Когда либидо снова отделяется от временного объекта личности врача, оно не может вернуться к своим прежним объектам и остается в распоряжении Я. Силами, против которых велась борьба во время этой терапевтической работы, являются, с одной стороны, антипатия Я к определенным направленностям либидо, выразившаяся в виде склонности к вытеснению, а с другой стороны, привязчивость или прилипчивость либидо, которое неохотно оставляет когда-то занятые (besetzte) им объекты.
Терапевтическая работа, таким образом, распадается на две фазы; в первой фазе все либидо оттесняется от симптомов в перенесение и там концентрируется; во второй фазе ведется борьба вокруг этого нового объекта, и либидо освобождается от него. При этом новом конфликте решающим для благоприятного исхода изменением является устранение вытеснения, так что либидо не может опять ускользнуть от Я при помощи бегства в бессознательное. Это становится возможным благодаря изменению Я, которое совершается под влиянием врачебного внушения. Благодаря работе толкования, превращающей бессознательное в сознательное, Я увеличивается за счет этого бессознательного, благодаря разъяснению оно мирится с либидо и склоняется допустить для него какое-то удовлетворение, а его страх перед требованиями либидо уменьшается благодаря возможности освободиться от его части посредством сублимации. Чем больше процессы при лечении совпадают с этим идеальным описанием, тем надежнее будет успех психоаналитической терапии. Предел этому успеху может положить недостаточная подвижность либидо, противящегося тому, чтобы оставить свои объекты, и упорство нарциссизма, не позволяющего перенесению выйти за известные границы. Может быть, мы поймем еще лучше динамику прогресса выздоровления, если заметим, что мы улавливаем все либидо, ушедшее из-под власти Я, отвлекая его часть на себя благодаря перенесению.
Уместно также предупредить, что из распределений либидо, установившихся во время лечения и благодаря ему, нельзя делать непосредственное заключение о распределении либидо во время болезни. Предположим, что нам удалось добиться благоприятного исхода какого-либо случая благодаря созданию и устранению перенесения сильных чувств с отца на врача, но было бы неправильно заключить, что больной раньше страдал такой бессознательной привязанностью своего либидо к отцу. Перенесение с отца – это только поле битвы, на котором мы одолеваем либидо; либидо больного было направлено туда с других позиций. Это поле битвы не всегда располагается возле одного из важных укреплений врага. Защита вражеской столицы не должна непременно происходить у ее ворот. Только после того как перенесение опять устранено, можно мысленно реконструировать распределение либидо, имевшее место во время болезни.
С точки зрения теории либидо мы можем сказать последнее слово и по поводу сновидения. Сновидения невротиков, как и их ошибочные действия и свободно приходящие им в голову мысли, помогают нам угадать смысл симптомов и обнаружить размещение либидо. В форме исполнения желания они показывают нам, какие желания подверглись вытеснению и к каким объектам привязалось либидо, отнятое у Я. Поэтому в психоаналитическом лечении толкование сновидений играет большую роль и в некоторых случаях длительное время является самым важным средством работы. Мы уже знаем, что само состояние сна приводит к известному ослаблению вытеснения. Благодаря такому уменьшению оказываемого на него давления становится возможным гораздо более ясное выражение вытесненного побуждения во сне, чем ему может предоставить симптом в течение дня. Изучение сновидения становится самым удобным путем для ознакомления с вытесненным бессознательным, которому принадлежит и отнятое у Я либидо.
Но сновидения невротиков, по существу, не отличаются от сновидений нормальных людей; их, может быть, вообще нельзя отличить друг от друга. Нелепо было бы считать сновидения нервнобольных не имеющими отношения к сновидениям нормальных людей. Мы должны поэтому сказать, что различие между неврозом и здоровьем существует только днем, но не распространяется на жизнь во сне. Мы вынуждены перенести и на здорового человека ряд предположений, которые вытекают из отношения между сновидениями и симптомами у невротика. Мы не можем отрицать, что и здоровый человек имеет в своей душевной жизни то, что только и делает возможным как образование сновидений, так и образование симптомов; и мы должны сделать вывод, что и он произвел вытеснения и употребляет известные усилия, чтобы сохранить их, что его система бессознательного скрывает вытесненные, но все еще обладающие энергией побуждения и что часть его либидо не находится в распоряжении его Я. И здоровый человек, следовательно, является потенциальным невротиком, но сновидение, по-видимому, единственный симптом, который он способен образовать. Если подвергнуть более строгому анализу его жизнь в бодрствовании, то откроется то, что противоречит этой видимости, то, что эта мнимоздоровая жизнь пронизана несметным количеством ничтожных, практически незначительных симптомов.
Различие между душевным здоровьем и неврозом выводится из практических соображений и определяется по результату – осталась ли у данного лица в достаточной мере способность наслаждаться и работоспособность? Оно сводится, вероятно, к релятивному отношению между оставшимся свободным и связанным вытеснением количествами энергии и имеет количественный, а не качественный характер. Мне незачем вам напоминать, что этот взгляд теоретически обосновывает принципиальную излечимость неврозов, несмотря на то что в основе их лежит конституциональная предрасположенность.
Вот все, что мы для характеристики здоровья можем вывести из факта идентичности сновидений у здоровых и невротиков. Но [при рассмотрении] самого сновидения мы делаем иной вывод: мы не должны отделять его от невротических симптомов, не должны думать, что его сущность заключается в формуле перевода в архаическую форму выражения, а должны допустить, что оно показывает нам действительно имеющиеся размещения либидо и его привязанности к объектам.
Мы скоро подойдем к концу. Быть может, вы разочарованы, что по теме психоаналитической терапии я изложил только теоретические взгляды и ничего не сказал об условиях, в которых начинается лечение, и об успехах, которых оно достигает. Но я опускаю и то и другое. Первое – потому что я не собираюсь давать вам практическое руководство по проведению психоанализа, а второе – потому что меня удерживают от этого многие мотивы. В начале наших бесед я подчеркнул, что при благоприятных условиях мы добиваемся таких успехов в лечении, которые не уступают самым лучшим успехам в области терапии внутренних болезней, и я могу еще добавить, что их нельзя было бы достичь никаким другим путем. Скажи я больше, меня заподозрили бы в том, что я хочу рекламой заглушить ставшие громкими голоса недовольства. В адрес психоаналитиков неоднократно даже на официальных конгрессах выражалась угроза со стороны врачей-«коллег», что собранием случаев неудач анализа и причиненного им вреда они откроют глаза страждущей публике на малоценность этого метода лечения. Но такое собрание, независимо от злобного, доносоподобного характера этой меры, не смогло бы предоставить возможность выработать правильное суждение о терапевтической действенности анализа. Аналитическая терапия, как вы знаете, молода; нужно было много времени, чтобы выработать соответствующую технику, и это могло произойти только во время работы и под влиянием возрастающего опыта. Вследствие трудностей обучения врач, начинающий заниматься психоанализом, в большей мере, чем другой специалист, вынужден совершенствоваться самостоятельно, и успехи первых его работ никогда не позволяют судить о действительной эффективности аналитической терапии.
Многие попытки лечения не удались в первое время использования анализа, потому что он применялся в случаях, которые вообще не подходят для этого метода и которые сегодня мы исключаем благодаря нашим взглядам на его назначение. Но это назначение могло быть установлено только на основании опыта. В свое время не знали заранее, что паранойя и Dementia praecox в ярко выраженных формах неподвластны анализу, и пытались применять этот метод при всех заболеваниях. Однако большинство неудач первых лет произошло не по вине врача или вследствие неподходящего объекта, а из-за неблагоприятных внешних условий. Нашей темой были только внутренние сопротивления пациента, которые неизбежны и преодолимы. Внешние сопротивления, оказываемые анализу условиями жизни больного, его окружением, имеют незначительный теоретический интерес, но огромное практическое значение. Психоаналитическое лечение можно сравнить с хирургическим вмешательством, и оно тоже требует самых благоприятных условий для удачного проведения. Вы знаете, какие меры обычно предпринимает при этом хирург: соответствующее помещение, хорошее освещение, ассистенты, отстранение родственников и т. д. А теперь спросите себя, сколько из этих операций закончилось бы благополучно, если бы они делались в присутствии всех членов семьи, сующих свой нос в операционное поле и громко вскрикивающих при каждом разрезе ножа. При психоаналитическом лечении вмешательство родственников – прямая опасность, и именно такая, к которой не знаешь как отнестись. Мы готовы к внутренним сопротивлениям пациента, которые считаем необходимыми, но как защититься от этих внешних сопротивлений? С родственниками пациента нельзя справиться при помощи каких-либо разъяснений, их невозможно убедить держаться в стороне от всего дела, и никогда нельзя быть с ними заодно, потому что рискуешь потерять доверие больного, который справедливо требует, чтобы лицо, пользующееся его доверием, было на его стороне. Кто вообще знает, какие разногласия часто раздирают семью, тот и в качестве аналитика не будет удивлен, узнав, что близкие больного проявляют подчас меньше интереса к его выздоровлению, чем к тому, чтобы он остался таким, каков он есть. Там, где невроз связан с конфликтами между членами семьи, как это часто бывает, здоровый долго не раздумывает над выбором между своим интересом и выздоровлением больного. Нечего удивляться, что мужу не нравится лечение, при котором, как он имеет основание предполагать, вскрывается ряд его прегрешений; мы не только не удивляемся этому, но и не можем упрекать себя, если наши усилия остаются бесплодными или преждевременно прекращаются, потому что к сопротивлению больной женщины прибавляется сопротивление мужа. Мы стремимся к чему-то такому, что в существующих условиях было невыполнимо.
Вместо многих случаев я расскажу лишь один, когда я из врачебных соображений был осужден на роль пострадавшего. Много лет тому назад я приступил к аналитическому лечению молодой девушки, которая из-за страха уже долгое время не могла выходить на улицу и оставаться одна дома. Больная постепенно призналась, что ее фантазией завладели случайные свидетельства существования нежных отношений между ее матерью и состоятельным другом дома. Но она была такой неловкой или такой хитрой, что намекнула матери на то, что обсуждалось на аналитических сеансах, причем, изменив свое поведение по отношению к матери, она настаивала на том, чтобы только мать избавляла бы ее от страха оставаться одной, и, когда та хотела уйти из дому, полная страха, преграждала ей дорогу к двери. Мать сама раньше была очень нервной, но несколько лет тому назад вылечилась в гидропатической лечебнице. Заметим к этому, что в той лечебнице она познакомилась с мужчиной, с которым могла вступить в сношения, удовлетворившие ее во всех отношениях. Пораженная бурными требованиями девушки, мать вдруг поняла, что означал страх ее дочери. Она позволила себе заболеть, чтобы сделать мать пленницей и лишить ее свободы передвижения, необходимой для встречи с возлюбленным. Быстро приняв решение, мать покончила с вредным лечением. Девушка была доставлена в лечебницу для нервнобольных и в течение многих лет ее демонстрировали как «несчастную жертву психоанализа». Так же долго из-за отрицательного результата лечения этого случая обо мне ходила дурная молва. Я хранил молчание, потому что считал себя связанным долгом врачебной тайны. Много времени спустя я узнал от своего коллеги, который посетил ту лечебницу и видел там девушку, страдавшую агорафобией, что отношения между ее матерью и состоятельным другом дома известны всему городу и пользуются одобрением мужа и отца. Итак, в жертву этой «тайне» было принесено лечение.
В довоенные годы, когда наплыв больных из многих стран сделал меня независимым от милостей или немилостей родного города, я следовал правилу не браться за лечение больного, который не был бы sui juris[48], независимым от других в своих существенных жизненных отношениях. Не всякий психоаналитик может себе это позволить. Может быть, из моих предостережений против родственников вы сделаете вывод, что в интересах психоанализа больных следует изолировать от их семей, т. е. ограничить эту терапию обитателями лечебниц для нервнобольных. Однако я не могу с вами в этом согласиться; гораздо лучше, если больные – поскольку они не находятся в состоянии тяжелого истощения – остаются во время лечения в тех условиях, в которых им предстоит преодолевать поставленные перед ними задачи. Только родные своим поведением не должны лишать их этого преимущества и вообще не противиться с враждебностью усилиям врача. Но как вы заставите действовать в этом направлении недоступные нам факторы! Вы, конечно, догадываетесь также, насколько шансы на успех лечения определяются социальной средой и уровнем культуры семьи.
Не правда ли, это намечает весьма печальную перспективу усиления действенности психоанализа как терапии, даже если подавляющее большинство наших неудач мы можем объяснить, учитывая мешающие внешние факторы! Тогда сторонники анализа посоветовали нам ответить на собрание неудач составленной нами статистикой успехов. Я и на это не согласился. Я выдвинул довод, что статистика ничего не стоит, если включенные в нее единицы слишком неоднородны, а случаи невротического заболевания, подвергнутые лечению, были действительно неравноценны в самых различных отношениях. Кроме того, рассматриваемый период времени был слишком короток, чтобы судить об окончательном излечении, а о многих случаях вообще нельзя было сообщать. Это касалось лиц, которые скрывали свою болезнь, а также тех, лечение и выздоровление которых тоже должно было оставаться тайной. Но сильнее всего удерживало сознание того, что в делах терапии люди ведут себя крайне иррационально, так что нет никакой надежды добиться от них чего-нибудь разумными средствами. Терапевтическое новшество встречается либо с опьяняющим восторгом, например, тогда, когда Кох сделал достоянием общественности свой первый туберкулин против туберкулеза, либо с глубоким недоверием, как это было с действительно полезной прививкой Дженнера, которая по сей день имеет своих непримиримых противников. Против психоанализа имелось явное предубеждение. Если излечивался трудный случай, можно было слышать: это не доказательство, за это время он и сам мог бы выздороветь. И если больная, которая прошла уже четыре цикла удрученности и мании, попала ко мне на лечение во время паузы после меланхолии и три недели спустя у нее опять началась мания, то все члены семьи, а также врач с большим авторитетом, к которому обратились за советом, были убеждены, что новый приступ может быть только следствием сделанной с ней попытки анализа. Против предубеждений ничего нельзя сделать; теперь вы видите это на предубеждениях, которые одна группа воюющих народов проявила против другой. Самое разумное – ждать и предоставить времени обнаружить их состоятельность. В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной. Возможно, что предубеждение против аналитической терапии уже теперь пошло на убыль. В пользу этого как будто свидетельствуют непрерывное распространение аналитических теорий, увеличение в некоторых странах числа врачей, лечащих анализом. Когда я был молодым врачом, то встретился с такой же бурей возмущения врачей против гипнотического суггестивного лечения, которое «трезвые головы» теперь противопоставляют психоанализу. Но гипнотизм как терапевтическое средство не сделал того, что обещал вначале; мы, психоаналитики, можем считать себя его законными наследниками и не забываем, насколько обязаны ему поддержкой и теоретическими разъяснениями. Приписываемый психоанализу вред ограничивается в основном проходящими явлениями вследствие обострения конфликта, если анализ проводится неумело или если он обрывается на середине. Вы ведь слышали отчет о том, что мы делаем с больными, и можете сами судить, способны ли наши действия нанести длительный вред. Злоупотребление анализом возможно в различных формах; особенно перенесение является опасным средством в руках недобросовестного врача. Но от злоупотребления не застраховано ни одно медицинское средство или метод; если нож не режет, он тоже не может служить выздоровлению.
Вот я и подошел к концу, уважаемые дамы и господа. И это больше, чем привычный речевой оборот, если я признаю, что меня самого удручают многочисленные недостатки лекций, которые я вам прочел. Прежде всего, мне жаль, что я так часто обещал вам вернуться к едва затронутой теме в другом месте, а затем общая связь изложения не давала мне возможности сдержать свое обещание. Я взялся за то, чтобы познакомить вас с еще не законченным, находящимся в развитии предметом, и мое сокращенное обобщение само вышло неполным. В некоторых местах я приготовил материал для вывода, а сам не сделал его. Но я и не рассчитывал на то, чтобы сделать из вас знатоков, я хотел лишь просветить вас и пробудить ваш интерес.
Продолжение лекций по введению в психоанализ
(1933 [1932])
Предисловие
«Лекции по введению в психоанализ» были прочитаны в лекционном зале Венской психиатрической клиники в течение двух зимних семестров 1915/16 гг и 1916/17 гг. для смешанной аудитории слушателей всех факультетов. Лекции первой части возникли как импровизация и были потом сразу же записаны, лекции второй части были подготовлены летом во время пребывания в Зальцбурге и без изменений следующей зимой прочитаны слушателям. Тогда у меня еще была фонографическая память.
В отличие от прошлых данные новые лекции никогда прочитаны не были. По возрасту я освобожден даже от такого незначительного участия в делах университета, как чтение лекций, да и хирургическая операция не позволяет мне больше выступать в качестве оратора. Поэтому лишь силой фантазии я вновь перенесусь в аудиторию для изложения последующего материала – пусть она поможет мне не забывать оглядываться на читателя при углублении в предмет.
Эти новые лекции ни в коей мере не заменяют предыдущие. Они вообще не являются чем-то самостоятельным и не рассчитаны на свой круг читателей, а продолжают и дополняют ранние лекции и по отношению к ним распадаются на три группы. К первой группе относятся те, в которых вновь разрабатываются темы, уже обсуждавшиеся пятнадцать лет тому назад, но требующие сегодня другого изложения, т. е. критического пересмотра по причине углубления наших взглядов и изменения воззрений. Две другие группы включают, собственно, более обширный материал, где рассматриваются случаи, которых либо вообще не существовало в то время, когда читались первые лекции по психоанализу, либо их было слишком мало, чтобы выделить в особую главу. Нельзя избежать того, да об этом не стоит и сожалеть, что некоторые из этих новых лекций объединят в себе черты той и другой группы. Зависимость этих новых лекций от «Лекций по введению» выражается и в том, что они продолжают их нумерацию. Первая лекция этого тома – 29-я. Профессиональному аналитику они дадут опять-таки мало нового, а обращаются к той большой группе образованных людей, которые могли бы проявить благосклонный, хотя и сдержанный интерес к своеобразию и достижениям молодой науки. И на этот раз моей основной целью было не стремиться к кажущейся простоте, полноте и законченности, не скрывать проблем, не отрицать пробелов и сомнений. Ни в какой другой области научной работы не нужно было бы выказывать такой готовности к разумному самоотречению. Всюду она считается естественной, публика иного и не ждет. Ни один читающий работы по астрономии не почувствует себя разочарованным и стоящим выше науки, если ему укажут границы, у которых наши знания о Вселенной становятся весьма туманными. Только в психологии все по-другому, здесь органическая непригодность человека к научному исследованию проявляет себя в полной мере. От психологии как будто требуют не успехов в познании, а каких-то других достижений; ее упрекают в любой нерешенной проблеме, в любом откровенно высказанном сомнении. Кто любит науку о жизни души, тот должен примириться и с этой несправедливостью.
З. ФрейдВена, лето 1932 г.
Двадцать девятая лекция. Пересмотр теории сновидений
Уважаемые дамы и господа! Собрав вас после более чем пятнадцатилетнего перерыва, чтобы обсудить, что нового, а может быть, и лучшего внесено за это время в психоанализ, я нахожу во всех отношениях оправданным и уместным обратить ваше внимание прежде всего на состояние теории сновидений. В истории психоанализа она занимает особое место, знаменуя собой поворотный пункт; благодаря ей психоанализ сделал шаг от психотерапевтического метода к глубинной психологии. С тех пор теория сновидений остается самым характерным и самым своеобразным в этой молодой науке, не имеющим аналогов в наших прочих учениях, участком целины, отвоеванным у суеверий и мистики. Необычность выдвигаемых ею утверждений превратила ее в пробный камень, с помощью которого окончательно определилось, кто смог стать приверженцем психоанализа, а для кого он так и остался навсегда непостижимым. Для меня самого она была надежным ориентиром в те трудные времена, когда непонятные явления в области неврозов подчас смущали мое неокрепшее суждение. И как бы часто я ни начинал сомневаться в правильности своих шатких выводов, всякий раз, когда мне удавалось представить видевшему сон бессмысленное, запутанное сновидение как правильный и понятный душевный процесс, я снова обретал уверенность в том, что нахожусь на верном пути.
Таким образом, для нас представляет особый интерес именно на примере теории сновидений проследить, какие изменения произошли за это время, с одной стороны, в психоанализе и, с другой, какие успехи были достигнуты в понимании и оценке этой теории окружающими. Сразу же предупреждаю вас, что в обоих случаях вас ждет разочарование.
Давайте вместе перелистаем выпуски «Международного журнала по лечебному психоанализу», в которых с 1913 г. собраны ведущие работы в нашей области. В первых томах вы найдете постоянную рубрику «О толковании сновидений» с многочисленными статьями по различным аспектам теории сновидений. Но чем дальше, тем реже будут попадаться такие статьи, пока постоянная рубрика не исчезнет совсем. Аналитики ведут себя так, как будто им больше нечего сказать о сновидении, как будто разработка теории сновидений полностью завершена. Но если вы спросите, что думают о толковании сновидений лица, стоящие несколько в стороне, – многочисленные психиатры и психотерапевты, греющие руки у нашего костра, кстати, даже не считая нужным поблагодарить за гостеприимство, так называемые образованные люди, которые имеют обыкновение подхватывать научные сенсации, литераторы и широкая публика, – то ответ будет еще менее утешительным. Некоторые положения стали общеизвестны, среди них и такие, которых мы никогда не выдвигали, как, например, тезис о том, что все сновидения будто бы носят сексуальный характер, а такие важные вещи, как принципиальное различие между явным содержанием сновидения и его скрытыми мыслями, или положение, согласно которому сновидения, сопровождающиеся страхами, не противоречат такой функции сновидения, как исполнение желаний, или невозможность толкования сновидения, если не располагаешь относящимися к нему ассоциациями видевшего сон, и прежде всего вывод о том, что сутью сновидения является процесс работы сновидения, – все это от всеобщего сознания, по-видимому, почти так же далеко, как и тридцать лет тому назад. Я имею право говорить так, потому что за это время получил бесчисленное множество писем, авторы которых предлагают сновидения для толкования или требуют сведений о природе сновидения, утверждая, что прочли «Толкование сновидений» (1900а), и все-таки выдавая в каждом предложении свое полное непонимание нашей теории сновидений. Это побуждает нас еще раз последовательно изложить все, что мы знаем о сновидениях. Вы помните, что в прошлый раз мы посвятили целый ряд лекций тому, чтобы показать, как мы пришли к пониманию этого до сих пор еще не объясненного психического феномена.
Итак, если нам кто-то, например пациент, во время психоанализа рассказывает о каком-то своем сновидении, мы предполагаем, что он делает нам одно из тех сообщений, к которым его обязывает лечение аналитическим методом. Правда, сообщение неподходящими средствами, ведь само по себе сновидение не является социальным проявлением или средством общения. Мы ведь тоже не понимаем, что нам хотел сказать видевший сон, да и сам он знает это не лучше. Здесь нам необходимо сразу же принять решение: или, как уверяют нас врачи-непсихоаналитики, сновидение свидетельствует о том, что видевший сон просто плохо спал, что не все части его мозга одинаково оказались в состоянии покоя, что отдельные его участки под влиянием неизвестных раздражителей продолжали работать и делали это весьма несовершенным образом. Если это так, то мы вправе не заниматься больше этим бесполезным продуктом психики, мешающим ночному сну. Что полезного для наших целей можно ожидать от его исследования? Или же, заметим себе, мы заранее принимаем другое решение. Мы предполагаем, постулируем – признаюсь, достаточно произвольно, что даже это непонятное сновидение является полноправным, осмысленным и весьма значимым психическим актом, который мы можем использовать при анализе как еще одно сообщение пациента. Правы ли мы, покажет только успешность исследования. Если нам удастся превратить сновидение в такое значимое высказывание, то перед нами, очевидно, откроется перспектива узнать новое, получить сообщения такого характера, которые иначе остались бы для нас недоступными.
Ну а теперь перед нами встают все трудности поставленной задачи и загадки рассматриваемой проблемы. Каким же образом превратить сновидение в такое нормальное сообщение и как объяснить тот факт, что часть высказываний пациента принимает непонятную как для него, так и для нас форму?
Вы видите, уважаемые дамы и господа, что на этот раз я иду путем не генетического, а догматического изложения. Первым нашим шагом будет новая установка по отношению к проблеме сновидения благодаря введению двух новых понятий, названий. То, что называют сновидением, мы называем текстом сновидения, или явным сновидением, а то, что мы ищем, предполагаем, так сказать, за сновидением, – скрытыми мыслями сновидения. Обе наши задачи мы можем сформулировать далее следующим образом: мы должны явное сновидение превратить в скрытое и представить себе, каким образом в душевной жизни видящего сон это последнее становится первым. Первая часть работы – практическая, это задача толкования сновидений, требующая определенной техники; вторая – теоретическая, она должна объяснить предполагаемый процесс работы сновидения и может быть только теорией. И технику толкования сновидений, и теорию работы сновидения следует создать заново.
С чего же мы начнем? Я полагаю, с техники толкования сновидений; это будет нагляднее и произведет на вас более живое впечатление.
Итак, пациент рассказал сновидение, которое мы должны истолковать. Мы его спокойно выслушали, не пускаясь в размышления. Что мы делаем сначала? Постараемся менее всего заботиться о том, что услышали, т. е. о явном сновидении. Конечно, это явное сновидение обладает всевозможными свойствами, которые нам отнюдь не безразличны. Оно может быть связным, четким по композиции, как поэтическое произведение, или непонятно запутанным, почти как бред; может содержать элементы абсурдного или остроты и кажущиеся глубокими умозаключения; оно может быть для видевшего сон ясным и отчетливым или смутным и расплывчатым; его образы могут обнаружить полную силу чувственных восприятий или быть как тени, как неясное дуновение; в одном сновидении могут сойтись самые различные признаки, присущие разным вещам, наконец, сновидение может быть окрашено в индифферентный эмоциональный тон или сопровождаться сильнейшими радостными или неприятными эмоциями – не думайте, что мы не придаем никакого значения этому бесконечному многообразию явного сновидения, позднее мы к нему вернемся и найдем в нем очень много ценного для толкования, но пока оставим его и пойдем тем главным путем, который ведет нас к толкованию сновидения. Это значит, что мы потребуем от видевшего сон освободиться от впечатления явного сновидения, направив его внимание от целого к отдельным фрагментам содержания сновидения и предложив сообщить нам по порядку, что ему приходит в голову по поводу каждого из этих фрагментов, какие у него возникают ассоциации, если он рассмотрит их в отдельности.
Не правда ли, это особая техника, а не привычный способ обращения с сообщением или высказыванием? Вы догадываетесь, конечно, что за этим приемом кроются предпосылки, которые еще не были высказаны. Но пойдем дальше. В какой последовательности мы предлагаем пациенту рассматривать фрагменты его сновидения? Здесь перед нами открывается несколько путей. Мы можем придерживаться хронологического порядка, который вытекает из рассказа сновидения. Это, так сказать, самый строгий, классический метод. Или мы можем попросить видевшего сон найти сначала в сновидении остатки дневных впечатлений, потому что опыт учит нас, что почти в каждом сновидении всплывает какой-то фрагмент воспоминания или намек на событие предшествующего сновидению дня, часто на несколько таких событий, и если мы последуем за этими связями, то часто сразу же найдем переход от кажущегося далеким мира сновидения к реальной жизни пациента. Или же мы предложим ему начать с тех элементов содержания сновидения, которые ему запомнились вследствие их особой отчетливости и чувственной силы. А нам известно, что как раз при помощи этих элементов ему будет особенно легко вызвать ассоциации. Безразлично, каким именно из этих способов мы получим искомые ассоциации.
И вот мы вызвали эти ассоциации. Чего в них только нет: воспоминания о вчерашнем дне, о дне, предшествовавшем сновидению, и о давно минувших временах, размышления, дискуссии со всеми «за» и «против», признания и вопросы. Некоторые из них так и сыплются из пациента, перед другими он на какой-то момент останавливается. Большинство из них обнаруживает четкую связь с каким-либо элементом сновидения; это неудивительно, ведь они исходят из этих элементов, но случается, что пациент предваряет их словами: «Кажется, это не имеет никакого отношения к сновидению, я говорю об этом потому, что это пришло мне в голову».
Выслушав этот поток внезапных мыслей, вскоре замечаешь, что с содержанием сновидения они более тесно связаны, чем просто как исходные моменты. Они вдруг высвечивают все части сновидения, заполняют пробелы между ними, делают понятными их странные сочетания. Наконец, становится ясным соотношение между ними и содержанием сновидения. Сновидение является краткой выжимкой из ассоциации, которая была сделана по пока еще непонятным правилам, а его элементы выступают как бы избранными представителями всего их множества. Несомненно, что благодаря нашей технике мы получили то, что замещается сновидением и в чем заключается психическая ценность сновидения, но что уже больше не имеет странных особенностей сновидения, его необычности и запутанности.
Но поймите меня правильно! Ассоциации к сновидению еще не являются скрытыми мыслями сновидения. Последние содержатся в ассоциациях, как в маточном растворе, но не целиком. С одной стороны, ассоциации дают гораздо больше, чем нам нужно для формулировки скрытых мыслей сновидения, а именно все рассуждения, переходы, связи, которые интеллект пациента должен произвести для приближения к мыслям сновидения. С другой стороны, ассоциация часто останавливается как раз перед мыслями сновидения, только приблизившись к ним и едва коснувшись их намеком. Тогда мы вмешиваемся сами, дополняя лишь слегка обозначенное, делаем неопровержимые выводы, высказываем то, что пациент в своих ассоциациях лишь вскользь упомянул. Все тогда начинает выглядеть так, как будто мы шутя и весьма произвольно играем с материалом, который видевший сон предоставил в наше распоряжение, и злоупотребляем этим, истолковывая его высказывания в таком смысле, который им не был присущ; однако абстрактными рассуждениями показать правомерность нашего подхода нелегко. Попробуйте лучше сами проанализировать какое-нибудь сновидение или углубитесь в какой-нибудь хорошо описанный в литературе пример, и вы убедитесь, насколько обоснованна такая практика толкования.
Если при толковании сновидения мы зависим вообще и в первую очередь от ассоциаций видевшего сон, то по отношению к определенным элементам содержания сновидения мы действуем все же совершенно самостоятельно, и прежде всего потому, что иначе нельзя, поскольку ассоциации тут, как правило, не годятся. Мы заранее отметили, что это относится ко вполне определенным содержаниям, их не так много, и накопленный опыт учит нас тому, что их следует понимать и толковать как символы чего-то другого. В отличие от других элементов сновидения им можно приписать постоянное значение, которое не обязательно должно быть одним и тем же, его объем определяется особыми, привычными для нас правилами. Поскольку мы умеем переводить эти символы, а видевший сон – нет, хотя он сам их употребил, может случиться, что смысл сновидения станет для нас совершенно ясен еще до попыток его толкования, как только мы услышим текст сновидения, в то время как сам видевший сон еще озадачен. Но о символике наших знаний о ней, о проблемах, которые она перед нами ставит, я уже так много говорил в предыдущих лекциях, что сегодня нет нужды повторяться.
Таков наш метод толкования сновидений. Возникает следующий, вполне оправданный вопрос: можно ли с его помощью толковать все сновидения? И ответ на него таков: нет, не все, но столь многие, что это убеждает в пригодности и оправданности метода. Почему же, однако, не все? Нижеследующий ответ даст нам нечто важное для понимания психических условий образования сновидения: потому что работа по толкованию сновидений совершается вопреки сопротивлению, которое может меняться от едва заметных величин до степени совершенно непреодолимой преграды, по крайней мере, для средств воздействия, которыми мы располагаем в настоящее время. Проявлений этого сопротивления нельзя не заметить в процессе работы. В некоторых случаях ассоциации возникают незамедлительно, и уже первая или вторая из них все проясняет. В других случаях пациент спотыкается и медлит, прежде чем высказать какую-то ассоциацию, и тогда зачастую приходится выслушивать длинную цепь приходящих ему в голову мыслей, пока не получишь нечто подходящее для понимания сновидения. Мы справедливо считаем, что чем длиннее и запутаннее ассоциативная цепь, тем сильнее сопротивление. И в забывании сновидений нам видится то же влияние. Довольно часто случается, что пациент, несмотря на все усилия, не может вспомнить какое-нибудь из своих сновидений. Но после того как мы на каком-то этапе аналитической работы устраним затруднение, которое мешало правильному отношению пациента к анализу, забытое сновидение неожиданно восстанавливается. К этому имеют отношение и два других наблюдения. Очень часто случается, что из какого-то сновидения сначала выпадает фрагмент, который затем прибавляется как дополнение. Это следует понимать как попытку забыть этот фрагмент. Опыт показывает, что именно этот фрагмент имеет наибольшее значение; мы предполагаем, что его сообщению препятствовало более сильное сопротивление, чем сообщению других. Далее, мы часто замечаем, что видевший сон сам старается противодействовать забыванию своих сновидений, записывая их непосредственно после пробуждения. Мы можем ему сказать, что это бесполезно, так как сопротивление, у которого он отвоевал содержание сновидения, переносится тогда на ассоциацию и делает явное сновидение недоступным для толкования. При этих условиях не приходится удивляться, если дальнейшее усиление сопротивления вообще подавляет ассоциации, лишая тем самым возможности толкования сновидения.
Из всего этого мы делаем вывод, что сопротивление, которое мы замечаем при работе над толкованием сновидения, должно участвовать и в возникновении сновидения. Различаются сновидения, которые возникают при наличии незначительного или большого давления сопротивления. Но и это давление неодинаково на протяжении одного сновидения; оно виновато в пробелах, неясностях, путанице, которые могут нарушить связность самого прекрасного сновидения.
Но что же создает это сопротивление и против чего оно? Сопротивление является для нас верным признаком некоего конфликта. Видимо, есть какая-то сила, которая хочет что-то выразить, и есть другая, которая стремится не допустить этого. То, что затем представляется явным сновидением, объединяет в себе все решения, в которых воплотилась эта борьба двух стремлений. В одном месте, видимо, одной силе удалось пробиться и сказать, что ей хотелось, в других местах противоборствующей инстанции посчастливилось полностью погасить готовящееся сообщение или заменить его чем-то, что не несет на себе никакого его следа. Чаще всего встречаются и наиболее характерны для возникновения сновидения случаи, в которых конфликт выливается в компромисс, так что сообщающая инстанция может сказать, что ей хотелось, но не так, как ей хотелось, а лишь смягченно, искаженно и невнятно. Итак, если сновидение передает мысли сновидения неточно, если оно нуждается в толковании, чтобы перебросить мост через пропасть между ними, то это заслуга сопротивляющейся, тормозящей и ограничивающей инстанции, которую мы обнаружили благодаря сопротивлению при толковании сновидения. Пока мы изучали сновидение как изолированный феномен, независимо от родственных ему психических образований, мы называли эту инстанцию цензором сновидения.
Вы давно знаете, что эта цензура не является чем-то особенным в жизни сновидений, что конфликт двух психических инстанций, которые мы неточно называем бессознательным вытесненным и сознательным, вообще управляет нашей психической жизнью и что сопротивление толкованию сновидения, как признак цензуры сновидения, есть не что иное, как сопротивление вытеснения (Verdrangungswiderstand), благодаря которому эти обе инстанции отделяются друг от друга. Вы знаете также, что из их конфликта при определенных условиях возникают другие психические структуры, которые, так же как и сновидение, являются результатом компромиссов, и не будете настаивать, чтобы я повторял вам здесь все, что содержится во введении в теорию неврозов, дабы продемонстрировать то, что нам известно об условиях образования таких компромиссов. Вы поняли, что сновидение является патологическим продуктом, первым звеном цепи, которая включает истерический симптом, навязчивое представление, бредовую идею, но отличается от них преходящим характером и тем, что он возникает в условиях, свойственных нормальной жизни. Так что будем придерживаться мнения, что жизнь сновидения – как сказал еще Аристотель – это способ работы нашей души в состоянии сна. Состояние сна представляет собой отход от реального внешнего мира, и этим создается условие для развития психоза. Самое тщательное изучение тяжелых психозов не даст нам признака, более характерного для этого болезненного состояния. Но при психозе отход от реальности возникает двояким образом: или когда вытесненное бессознательное становится сверхсильным настолько, что берет верх над зависящим от реальности сознательным, или когда реальность несет в себе столько невыносимого страдания, что подвергнутое угрозе Я в отчаянном протесте бросается в руки бессознательных влечений. Безобидный психоз сновидения является следствием сознательно желаемого и лишь временного отхода от внешнего мира, и он исчезает при возобновлении отношений с этим миром. При изоляции спящего изменяется также распределение его психической энергии; часть энергии вытеснения, которая обычно используется для усмирения бессознательного, может быть сэкономлена, потому что даже если оно [бессознательное] использовало бы ее относительное высвобождение для своей активности, то обнаружило бы, однако, что путь к двигательной сфере закрыт, а открыт лишь путь к безобидному галлюцинаторному удовлетворению. Вот тут-то и может возникнуть сновидение; но факт существования цензуры сновидения показывает, что и во время сна сохраняется все еще достаточное сопротивление вытеснения.
Здесь нам открывается путь для ответа на вопрос, выполняет ли сновидение тоже какую-то функцию, доверена ли ему какая-то полезная работа. Лишенный всяких раздражений покой, который хотело бы создать состояние сна, подвержен опасностям с трех сторон: более случайным образом со стороны внешних раздражителей во время сна и со стороны дневных интересов, которые не исчезают, и неизбежно со стороны неудовлетворенных вытесненных влечений, которые так и ждут возможности проявиться. Вследствие ослабления вытеснений в ночное время имелась бы опасность нарушения сна каждый раз, когда внешнее и внутреннее возбуждение могло бы вступить в связь с одним из источников бессознательных влечений. Процесс сновидения позволяет превратить продукт такого взаимодействия в безвредное галлюцинаторное переживание, обеспечивая таким образом продолжение сна. Выполнению этой функции ни в коей мере не противоречит и тот факт, что иногда страшное сновидение будит спящего; это, скорее, сигнал того, что ночной страж считает ситуацию слишком опасной и не верит уже в возможность справиться с ней. Нередко еще во сне мы слышим утешение, призванное предотвратить пробуждение: да ведь это же только сон!
Вот и все, что я хотел сказать вам, уважаемые дамы и господа, о толковании сновидений, задача которого – прийти от явного сновидения к скрытым его мыслям. Их получением и исчерпывается чаще всего интерес практического анализа к сновидению. Сообщение, полученное в форме сновидения, прибавляется к другим, и анализ продолжается. Нам же интересно еще немного задержаться на теме сновидения; нас привлекает возможность изучить процесс превращения скрытых мыслей сновидения в явное сновидение. Мы называем его работой сновидения. Вы помните, я разбирал его подробно в предыдущих лекциях, так что в сегодняшнем обзоре я могу ограничиться самыми краткими выводами.
Итак, процесс работы сновидения является чем-то совершенно новым и непривычным, ничего подобного раньше известно не было. Он дал нам возможность впервые заглянуть в процессы, происходящие в системе бессознательного, показав, что они совершенно иные, чем то, что мы знаем о нашем сознательном мышлении, которому они, должно быть, кажутся неслыханными и ошибочными. Значение этих открытий возросло еще больше, когда узнали, что при образовании невротических симптомов действуют те же механизмы (мы не решаемся сказать: мыслительные процессы), которые превращают скрытые мысли сновидения в явное сновидение.
При дальнейшем изложении невозможно избежать схематичности. Предположим, что мы исследуем в определенном случае все те скрытые, более или менее аффективно заряженные мысли, которые после толкования выступили вместо явного сновидения. Нам бросается в глаза различие между ними, и это различие далеко уведет нас. Почти все эти мысли сновидения узнаются или признаются видевшим сон; он сознается, что думал так в этот или в другой раз, или он мог бы так думать. Только против предположения одной-единственной мысли он энергично возражает: эта мысль ему чужда, может быть, даже отвратительна; возможно, он отметет ее в страстном возбуждении. И тогда нам становится ясно, что другие мысли – это фрагменты сознательного, вернее говоря, предсознательного мышления; они могли появиться и в бодрствующем состоянии, вероятно также, что они возникли в течение дня. Но эта единственная отвергаемая мысль или, точнее, это единственное побуждение – порождение ночи; оно относится к области бессознательного видевшего сон, поэтому и отвергается, отбрасывается им. Оно как бы дожидалось ослабления вытеснения ночью, чтобы каким-то образом проявиться. Это проявление всегда смягчено, искажено, замаскировано; без работы над толкованием сновидения мы бы его не нашли. Благодаря связи с другими безупречными мыслями сновидения это бессознательное влечение в замаскированном виде проскальзывает через ограничение цензуры; с другой стороны, предсознательные мысли сновидения благодаря этой же связи обладают возможностью занимать душевную жизнь и во время сна. Ибо мы нисколько не сомневаемся, что это бессознательное влечение и есть, собственно, создатель сновидения, для его образования ему требуется психическая энергия. Как и любое другое влечение, оно стремится не к чему иному, как к своему собственному удовлетворению, и наш опыт толкования сновидений тоже показывает, что это и является смыслом всего сновидения. В любом сновидении влечение должно предстать как осуществленное. Ночная изолированность душевной жизни от реальности и ставшая возможной благодаря ей регрессия к примитивным механизмам приводят к тому, что это желаемое удовлетворение влечения переживается галлюцинаторно как реальное. Вследствие этой же регрессии представления в сновидении переводятся в зрительные образы, т. е. скрытые мысли сновидения драматизируются и иллюстрируются.
Из этого этапа работы сновидения мы узнаем о некоторых наиболее ярких и особенных чертах сновидения. Я еще раз скажу о порядке возникновения сновидения. Исходное состояние: желание спать, намеренный отказ от внешнего мира. Два его следствия для душевного аппарата: во-первых, возможность проявления в нем более древних и примитивных способов работы – регрессии; во-вторых, ослабление сопротивления вытеснения, тяготеющего над бессознательным. Как следствие этого последнего момента возникает возможность образования сновидения, которую и используют поводы – ожившие внутренние и внешние раздражители. Сновидение, возникшее таким образом, представляет собой уже компромиссное образование; оно выполняет двоякую функцию: с одной стороны, оно удовлетворяет Я, когда служит желанию спать путем освобождения от нарушающих сон раздражений, с другой стороны, оно позволяет вытесненному влечению возможное в этих условиях удовлетворение в форме галлюцинаторного исполнения желания. Но весь допускаемый спящим Я процесс образования сновидения проходит в условиях цензуры, которая осуществляется остатком сохранившегося вытеснения. Проще изложить этот процесс я не могу, он и не проще. Однако теперь я могу продолжить описание работы сновидения.
Вернемся еще раз к скрытым мыслям сновидения! Самым сильным их элементом является вытесненное влечение, которое, опираясь на случайные раздражители и переносясь на остатки дневных впечатлений, нашло в них свое выражение, пусть смягченное и завуалированное. Как и любое влечение, оно стремится к удовлетворению при помощи действия, но путь в двигательную сферу закрыт для него физиологическими механизмами состояния сна; оно вынуждено пробиваться в обратном направлении к восприятию и довольствоваться галлюцинаторным удовлетворением. Таким образом, скрытые мысли сновидения переводятся в совокупность чувственных образов и зрительных сцен. На этом пути с ними происходит то, что кажется нам столь новым и странным. Все те языковые средства, которыми выражаются более тонкие мыслительные отношения, – союзы, предлоги, склонения и спряжения – отпадают, поскольку для них нет изобразительных средств, как и в примитивном языке без грамматики, здесь представлен лишь сырой материал мышления, а абстрактное сводится к лежащему в его основе конкретному. То, что в результате этого остается, легко может показаться бессвязным. Оно соответствует как архаической регрессии в душевном аппарате, так и требованиям цензуры, когда для изображения определенных объектов и процессов в большой мере используются символы, ставшие чуждыми сознательному мышлению. Но еще дальше заходят другие изменения, претерпеваемые элементами мыслей сновидения. Те из них, которые могут найти хоть какую-нибудь точку соприкосновения, сгущаются в новые единицы. При переводе мыслей в образы отдается несомненное предпочтение тем из них, которые поддаются такому соединению, сгущению; действует как бы какая-то сила, подвергающая материал спрессованию, сжатию. Затем вследствие сгущения какой-то элемент в явном сновидении может соответствовать множеству элементов в скрытых мыслях сновидения, но и наоборот, какой-нибудь элемент мыслей сновидения может быть представлен несколькими образами в сновидении.
Еще примечательнее другой процесс – смещения, или перенесения акцента, который в сознательном мышлении расценивается только как ошибка мышления или как средство остроумия. Дело в том, что отдельные представления мыслей сновидения не равноценны, они несут на себе различные по величине аффективные нагрузки и в соответствии с этим оцениваются как более или менее важные, достойные внимания. Во время работы сновидения эти представления отделяются от господствующих над ними аффектов; аффекты развиваются сами по себе, они могут сместиться на что-то другое, сохраниться в том же виде, претерпеть изменения, вообще не появиться в сновидении. Важность освобожденных от аффекта представлений в сновидении выражается чувственной силой образов сновидения, но мы замечаем, что этот акцент переместился со значительных элементов на индифферентные, так что в сновидении в качестве главного на переднем плане оказывается то, что в мыслях сновидение играет лишь побочную роль, и, наоборот, самое существенное из мыслей сновидения находит в сновидении только поверхностное, неясное отражение. Никакой другой фактор работы сновидения не способствует столь сильно тому, чтобы сделать сновидение для видевшего сон чуждым и непонятным. Смещение является главным средством искажения сновидения, которому подвергаются мысли сновидения под влиянием цензуры.
После этих воздействий на мысли сновидения оно почти готово. После того как сновидение всплывает перед сознанием как объект восприятия, следует еще один весьма непостоянный момент, так называемая вторичная обработка. Тогда мы подходим к нему так, как мы вообще привыкли подходить к содержаниям нашего восприятия, – пытаемся заполнить пробелы, установить связи, делая при этом довольно часто грубые ошибки. Но эта вроде бы рационализирующая деятельность, придающая сновидению в лучшем случае приглаженный вид, пусть и не соответствующий действительному его содержанию, может и отсутствовать или же проявиться в очень скромных размерах, давая сновидению открыто обнаружить все свои разрывы и трещины. С другой стороны, не следует забывать также, что и работа сновидения происходит не всегда одинаково энергично: довольно часто она ограничивается лишь определенными фрагментами мыслей сновидения, остальные же проявляются в сновидении в неизмененном виде. Тогда складывается впечатление, будто в сновидении кто-то проводит тончайшие и сложнейшие интеллектуальные операции, размышляет, шутит, принимает решения, решает проблемы, в то время как все это является результатом нашей нормальной умственной деятельности, которая могла происходить как днем накануне сновидения, так и ночью и которая не имеет с работой сновидения ничего общего и не обнаруживает ничего характерного для сновидения. Нелишне также еще раз выделить противоречие, содержащееся в самих мыслях сновидения, между бессознательным влечением и остатками дневных впечатлений. В то время как последние представляют все многообразие наших душевных движений, первое, становясь собственно движущей силой образования сновидения, обычно завершается исполнением желания.
Все это я мог бы сказать вам еще пятнадцать лет тому назад, и думаю, что это я действительно говорил. А теперь давайте подытожим, какие же изменения и новые взгляды появились за этот промежуток времени.
Как я уже вам говорил, я опасался, как бы вы не сочли, что этого слишком мало и что вам будет непонятно, почему я заставил вас выслушать одно и то же дважды, а себя снова говорить об этом. Но ведь прошло пятнадцать лет, и я надеюсь, что таким способом мне легче всего будет восстановить с вами контакт. К тому же эти такие элементарные вещи имеют столь решающее значение для понимания психоанализа, что их неплохо послушать и во второй раз, а то, что они и пятнадцать лет спустя остались совершенно теми же, само по себе достойно внимания.
В литературе этого времени вы, естественно, найдете множество подтверждений и детальных изложений, из которых я хочу привести вам лишь некоторые. При этом я смогу также упомянуть кое-что, что уже было известно ранее. В основном это касается символики сновидений и прочих изобразительных средств сновидения. Вот послушайте: совсем недавно медики одного американского университета отказали психоанализу в научности, обосновывая это тем, что он-де не располагает экспериментальными доказательствами. Подобный упрек они могли бы сделать и в адрес астрономии, ведь экспериментировать с небесными телами особенно затруднительно. Здесь все основано на наблюдении. И все же именно венские исследователи положили начало экспериментальному обоснованию символики наших сновидений. Некто д-р Шрёттер еще в 1912 г. обнаружил, что если лицам, находящимся под глубоким гипнозом, дается задание увидеть во сне сексуальные процессы, то в спровоцированном таким образом сновидении сексуальный материал замещается известными нам символами.
Пример: одной женщине было дано задание увидеть во сне половые сношения с подругой. В ее сновидении подруга явилась с дорожной сумкой, на которой была приклеена записка: «Только для дам». Еще большее впечатление производят исследования Бетльгейма и Гартмана (1924), которые наблюдали за больными с так называемым синдромом Корсакова. Они рассказывали им истории грубо сексуального содержания и наблюдали за теми искажениями, которые возникали в ответ на просьбу воспроизвести рассказанное. При этом опять-таки появлялись знакомые нам символы половых органов и половых сношений, среди прочих символ лестницы, по поводу которого авторы справедливо замечают, что сознательному желанию искажения он был бы недоступен.
Г. Зильберер в одной очень интересной серии опытов (1909, 1912) показал, что работа сновидения может просто ошеломить тем, с какой очевидностью абстрактные мысли переводятся ею в зрительные образы. Когда он в состоянии усталости и сонливости пытался принудить себя к умственной работе, мысль часто ускользала от него, а вместо нее появлялось видение, которое явно было ее заместителем.
Простой пример: «Я думаю о том, – говорит Зильберер, – что мне необходимо исправить в одном сочинении неудавшееся место». Видение: «Я вижу себя строгающим кусок дерева». В этих исследованиях часто случалось так, что содержанием видения становилась не мысль, нуждающаяся в обработке, а его собственное субъективное состояние во время усилия, т. е. состояние вместо предметности (Gegenstandliche), что Зильберер называет «функциональным феноменом». Пример сразу же объяснит вам, что имеется в виду. Автор пытается сравнить точки зрения двух философов на определенную проблему. Но в дремоте одна из этих точек зрения все время ускользает от него, и наконец возникает видение, будто он требует ответа от какого-то угрюмого секретаря, который, склонившись над письменным столом, сначала его не замечает, а затем смотрит на него недовольно и как бы желая отделаться. Вероятно, самими условиями эксперимента объясняется то обстоятельство, что вызванное таким образом видение столь часто является результатом самонаблюдения.
Остановимся еще раз на символах. Были среди них такие, которые мы, казалось, распознали, но в которых нас все-таки смущало то, что мы не могли объяснить, каким образом этот символ приобрел это значение. В подобных случаях особенно желательными для нас были подтверждения из других источников – из языкознания, фольклора, мифологии, ритуалов. Примером такого рода был символ пальто. Мы говорили, что в сновидении одной женщины пальто означало мужчину. Надеюсь, на вас произведет впечатление, если я скажу, что Т. Рейк в 1920 г. писал: «В одной очень древней брачной церемонии бедуинов жених накрывает невесту особым плащом, называемым “аба”, и произносит при этом ритуальные слова: “Отныне никто не должен покрывать тебя, кроме меня”» (цит. по Роберту Эйслеру. «Мировой покров и небесный купол» [1910]). Мы нашли еще несколько новых символов, и я хочу сообщить вам по крайней мере о двух из них. По Абрахаму (1922), прялка в сновидении – символ матери, но фаллической матери, которой боишься, так что страх перед прялкой выражает ужас перед инцестом по отношению к матери и отвращение к женскому половому органу. Вы, возможно, знаете, что мифологический образ головы Медузы восходит к тому же мотиву страха перед кастрацией. Другой символ, о котором мне хотелось бы вам сказать, это символ моста. Ференци и объяснил его в 1921–1922 гг. Первоначально он означал мужской член, который соединяет родителей при половых сношениях, но затем он принял и другие значения, которые выводятся из первого. Поскольку мужскому члену мы обязаны тем, что вообще появились на свет из родовой жидкости, то мост является переходом из потустороннего мира (из бытия до рождения, материнского лона) в этот мир (жизнь), а так как человеку и смерть представляется как возвращение в материнское лоно (воду), то мост приобретает значение приближения к смерти, и, наконец, при еще большем отдалении от первоначального смысла, он означает переход, изменение состояния вообще. Поэтому понятно, что женщина, не преодолевшая желания быть мужчиной, часто видит во сне мосты, слишком короткие, чтобы достичь другого берега.
В явном содержании сновидений довольно часто встречаются образы и ситуации, напоминающие известные мотивы сказок, легенд и мифов. Толкование таких сновидений проливает свет на первоначальные интересы, создавшие эти мотивы, хотя мы, конечно, не должны забывать об изменении значений, которое этот материал претерпел со временем. Наша работа по толкованию сновидений открывает, так сказать, исходное сырье, которое довольно часто можно назвать сексуальным в самом широком смысле слова, но которое при дальнейшей обработке находит самое разнообразное использование. Подобные возвращения назад обычно навлекают на нас гнев всех не аналитически настроенных исследователей, как будто все, что надстраивается в ходе дальнейшего развития, мы отрицаем или недооцениваем. Тем не менее такие взгляды поучительны и интересны. Это же относится к происхождению некоторых мотивов изобразительного искусства. Например, Дж. Эйслер (1919), разбирая сновидения своих пациентов, так аналитически истолковал юношу, играющего с мальчиком, как это изобразил Пракситель в своем Гермесе. И еще одно только слово, я просто не могу не упомянуть о том, как часто именно мифологические темы находят свое объяснение в толковании сновидений. Так, например, в легенде о лабиринте распознается изображение анального рождения; запутанные ходы – это кишки, нить Ариадны – пуповина.
Способы изображения при работе сновидения, привлекательный и почти неисчерпаемый материал, благодаря подробному изучению становятся нам все понятнее; я хочу привести вам некоторые примеры из этой области. Так, например, частотное отношение сновидение изображает через множественность однородного. Послушайте странное сновидение одной молодой девушки: она входит в большой зал и видит в нем какого-то человека, сидящего на стуле, образ повторяется шесть, восемь и более раз, но каждый раз это ее отец. Все легко объясняется, когда из побочных обстоятельств толкования мы узнаем, что это помещение изображает материнское лоно. Тогда сновидение становится равнозначным хорошо известной нам фантазии девушки, которой кажется, что уже во внутриутробной жизни она встречалась с отцом, когда он во время беременности появлялся в материнском лоне. То, что в сновидении кое-что наоборот – появление отца перенесено на собственную персону, – не должно вас вводить в заблуждение; это имеет, впрочем, еще свое особое значение. Множественность персоны отца может выражать только то, что соответствующий процесс неоднократно повторялся. Собственно, мы должны также признать, что сновидение не так уж сильно вольничает, выражая частоту (Haufigkeit) через нагромождение (Haufung). B нем только используется первоначальное значение слова, которое сегодня обозначает для нас повторение во времени, но происходит от накопления в пространстве. Однако работа сновидения вообще переводит, где это возможно, временные отношения в пространственные и изображает их в виде таковых. Допустим, видение в сновидении сцены между лицами, кажущимися очень маленькими и удаленными, как если бы смотрел в перевернутый бинокль. Малость так же, как и пространственная удаленность, означают здесь одно и то же, а именно отдаленность во времени, это следует понимать как сцену из давно минувшего прошлого. Далее, может быть, вы помните, что я уже говорил вам в предыдущих лекциях и показывал на примерах, как мы научились использовать для толкования и чисто формальные черты явного сновидения, т. е. переводить в содержание кое-что из скрытых мыслей сновидения. Теперь вы знаете, что все сновидения одной ночи находятся в одной и той же связи. Но далеко не безразлично, являются ли эти сновидения для видящего сон единым целым или он расчленяет их на несколько отрывков, и если да, то на сколько. Часто число этих отрывков соответствует такому же количеству обособленных центров образования мыслей в скрытых мыслях сновидения или борющихся между собой потоков в душевной жизни видящего сон, из которых каждый находит свое преобладающее, хотя и не единственное, выражение в каком-то особом отрывке сновидения. Короткое предсновидение и длительное основное сновидение часто находятся друг к другу в отношении условия и исполнения, чему вы можете найти весьма ясный пример в прежних лекциях. Сновидение, которое видевший сон изображает как бы вставкой, действительно соответствует второстепенному в мыслях сновидения. Франц Александер (1925) в одном исследовании парных сновидений показал, что сновидения одной ночи нередко разделяют выполнение задачи сновидения таким образом, что, вместе взятые, они осуществляют исполнение желания в два этапа, чего не может сделать каждое сновидение в отдельности. Если желание сновидения содержит запретное действие по отношению к определенному лицу, то это лицо появляется в первом сновидении открыто, действие же дается лишь робким намеком. Второе сновидение делает затем иначе. Действие называется в нем открыто, однако лицо изменено до неузнаваемости или заменено индифферентным. Действительно, это производит впечатление хитрости. Второе подобное же отношение между обеими частями парного сновидения таково, что одна представляет собой наказание, а другая – исполнение порочного желания. Получается как бы следующее: если принимается наказание, то запрещенное позволяется.
Не могу больше задерживать вас на подобных маленьких открытиях, равно как и на дискуссиях, относящихся к использованию толкования сновидений в аналитической практике. Думаю, что вам не терпится услышать, какие же изменения произошли в основных взглядах на сущность и значение сновидения. Вы уже подготовлены к тому, что именно об этом мало что можно сообщить. Ведь самым спорным моментом всей теории было утверждение, что все сновидения являются осуществлением желания. С неизбежным, вновь и вновь повторяющимся возражением непрофессионалов, что ведь так много страшных сновидений, мы, надеюсь, покончили в предыдущих лекциях. С разделением их на сновидения желания, страшные сновидения и сновидения наказания мы сохранили нашу теорию в силе.
Сновидения наказания тоже являются исполнением желаний, но не влечений, а критикующей, цензурирующей и наказующей инстанции в душевной жизни. Если мы имеем дело с чистым сновидением наказания, то нам вполне доступна простая мыслительная операция по восстановлению сновидения желания, по отношению к которому сновидение наказания является истинным возражением и которое этим отказом и было замещено в явном сновидении. Вы знаете, уважаемые дамы и господа, что изучение сновидений сначала помогло нам понять неврозы. Вы найдете также понятным, что наши знания о неврозах впоследствии смогли оказать влияние на наше представление о сновидении. Как вы узнаете, мы вынуждены были предположить существование в душевной жизни особой критикующей и запрещающей инстанции, которую мы называем Сверх-Я. Признав цензуру сновидения также результатом работы этой инстанции, мы тем самым вынуждены более тщательно рассмотреть участие Сверх-Я в образовании сновидения. Против теории исполнения желания в сновидении возникло лишь два серьезных возражения, рассмотрение которых уводит слишком далеко, не давая, впрочем, вполне удовлетворительного ответа. Первое возражение опирается на факт, согласно которому лица, пережившие шок, тяжелую психическую травму, часто случавшиеся во время войны и лежавшие в основе травматической истерии, в сновидениях постоянно возвращаются в травматическую ситуацию. Согласно же нашим предположениям о функции сновидения, этого быть не должно. Какое впечатление могло бы удовлетвориться этим возвратом к высшей степени неприятному травматическому переживанию? Догадаться трудно. Со вторым фактом мы почти ежедневно сталкиваемся в аналитической работе: он тоже не является таким уж весомым возражением, как и первый. Вы знаете, что одной из задач психоанализа является проникновение в тайну амнезии, которой покрыты первые детские годы, и доведение до сознательного воспоминания содержащихся в них проявлений ранней детской сексуальной жизни. Эти первые сексуальные переживания ребенка связаны с мучительными впечатлениями страха, запрета, разочарования и наказания; понятно, что они вытеснены, но тогда непонятно то, что они имеют такой широкий доступ к жизни сновидений, что они дают образцы столь многим фантазиям сновидения, что сновидения полны репродукций этих инфантильных сцен и намеков на них. Однако их нежелательный характер и тенденция работы сновидения к исполнению желаний, видимо, плохо сочетаются друг с другом. Но, возможно, мы преувеличиваем в этом случае трудности. На те же детские переживания наслаиваются ведь все постоянные, неисполненные желания, которые дают энергию для образования сновидений в течение всей жизни и от которых можно ожидать, что своим могучим порывом они способны вынести на поверхность и обстоятельства, воспринимавшиеся со стыдом. А с другой стороны, в способе репродукции этого материала несомненно выражается стремление работы сновидения замаскировать неудовольствие искажением, превратить разочарование в исполнение. При травматических неврозах все обстоит по-другому, здесь сновидения постоянно приводят к страху. Я полагаю, что мы не должны бояться признать, что в этом случае функция сновидения не срабатывает. Я не хочу ссылаться на то, что исключение подтверждает правило, эта мудрость кажется мне весьма сомнительной. Однако исключение и не отменяет правила. Если такую отдельную психическую деятельность, как видение снов, в целях изучения выделить из общего механизма, то, возможно, это и позволит вскрыть присущие ей закономерности; если же ее опять включить в общую структуру, то нужно быть готовым к тому, что эти результаты, сталкиваясь с другими силами, затушуются или станут менее значительными. Мы говорим, что сновидение есть исполнение желания; если принять во внимание последние возражения, то все-таки следует сказать, что сновидение является попыткой исполнения желания. Ни для кого, кто может углубиться в психическую динамику, вы не скажете ничего другого. При определенных обстоятельствах сновидение может осуществить свое намерение либо очень несовершенным образом, либо оно должно вообще от него отказаться; видимо, бессознательная фиксация на травме при этих срывах выполнения функции сновидения одерживает верх. В то время как спящий должен видеть сон, потому что ночное ослабление вытеснения позволяет активизироваться стремлению к травматической фиксации, его работа сновидения, которая желала бы превратить следы воспоминаний о травматической ситуации в исполнение какого-нибудь желания, остается безрезультатной. В таких случаях может наступить бессонница, из-за страха перед неудачей действия сновидения человек отказывается от сна. Травматический невроз демонстрирует нам здесь крайний случай, но травматический характер следует признать и за детскими переживаниями, так что не следует удивляться, если менее значительные нарушения функции сновидения проявляются и в других условиях.
Тридцатая лекция. Сновидение и оккультизм
Уважаемые дамы и господа! Сегодня мы вступаем на узкую тропу, но она может открыть перед нами широкую перспективу.
Заявление о том, что я буду говорить об отношении сновидения к оккультизму, вряд ли вас удивит. Ведь сновидение, часто рассматривавшееся как ворота в мир мистики, еще сегодня многими принимается за оккультный феномен. И мы, сделав его объектом научного исследования, не оспариваем, что одна или несколько нитей связывают его с этими темными вещами. Мистика, оккультизм – что подразумевается под этими названиями? Не ждите от меня попытки дать определения этим областям, пределы которых установлены неточно. Мы все, в общем, примерно знаем, что подразумевается под этим. Это – своего рода обратная сторона светлого, управляемого неумолимыми законами мира, который создала для нас наука.
Оккультизм утверждает реальное существование тех «вещей меж небом и землей, о которых наша школьная премудрость не смеет и помыслить». Но мы не хотим школьной ограниченности; мы готовы поверить тому, что достойно веры. Мы намерены поступить с этими вещами так же, как с любым другим материалом науки: установить сначала, являются ли такие процессы действительно доказуемыми, а тогда и только тогда, когда их очевидность будет несомненна, попытаемся их объяснить. Но не следует отрицать, что и это решение нам трудно принять по соображениям интеллектуального, психологического и исторического порядка. Этот случай требует совершенно иного подхода, нежели другие исследования.
Сначала трудности интеллектуальные! Разрешите дать самые общие разъяснения. Предположим, что речь идет о составе недр Земли. Как известно, мы не знаем об этом ничего определенного. Мы предполагаем, что там находятся тяжелые металлы в раскаленном состоянии. Допустим, что кто-то выдвигает утверждение, что недра Земли заполнены водой, насыщенной углекислотой типа содовой. Мы, конечно, скажем, что это весьма маловероятно, противоречит всем нашим ожиданиям, не учитывает отправных точек нашего познания, которые привели нас к выдвижению гипотезы металлов. Однако оно все-таки не является немыслимым: если кто-то укажет нам путь к проверке гипотезы содовой воды, мы последуем ему без возражений. Но вот появляется другой и всерьез утверждает, что ядро Земли состоит из мармелада! К этому мы отнесемся совсем иначе. Мы скажем себе, что мармелад в природе не встречается, он является продуктом человеческой кухни, существование этого предмета предполагает, кроме того, наличие фруктовых деревьев и их плодов, а мы не знаем, можно ли флору и поварское искусство человека перенести в недра Земли; в результате этих интеллектуальных возражений наш интерес будет направлен в другую сторону, и вместо того чтобы приступить к исследованию, действительно ли ядро Земли состоит из мармелада, мы спросим себя, а что это за человек, который мог прийти к такой идее, или, по крайней мере, спросим его, откуда он это знает. Несчастный автор мармеладной теории будет глубоко оскорблен и обвинит нас в том, что мы отказываем ему в объективном признании его утверждения вследствие якобы научного предубеждения. Но это ему ничего не даст. Мы чувствуем, что предубеждения не всегда предосудительны, что иногда они оправданны и целесообразны, так как избавляют нас от бесполезной траты сил. Ведь они всего лишь заключения, аналогичные другим, хорошо обоснованным суждениям.
Целый ряд оккультных утверждений действует на нас подобно мармеладной гипотезе, так что мы считаем себя вправе отвергнуть их сразу же, не подвергая проверке. Но все не так просто. Сравнение, подобное тому, которое я выбрал, ничего не доказывает или доказывает слишком мало, как и вообще все сравнения. Ведь остается спорным, подходит ли оно, и понимаешь, что установка на пренебрежительное отвержение уже определила его выбор. Предубеждения иногда целесообразны и оправданны, иногда же ошибочны и вредны, и никогда не знаешь, когда они являются первыми, а когда вторыми. Сама история наук с избытком полна случаев, которые могут предостеречь от поспешного осуждения. Так, долгое время считалось бессмысленным предположение, что камни, которые мы сегодня называем метеоритами, попали на землю с неба или что горная порода, включающая остатки ракушек, когда-то была дном моря. Между прочим, и нашему психоанализу пришлось не намного лучше, когда он выступил с разработкой проблем бессознательного. Так что у нас, аналитиков, есть особая причина быть осторожными при использовании интеллектуального мотива для утверждения новых предположений, что, признаться, не помогает нам избежать отрицания, сомнений и недоверия.
Вторым моментом я назвал психологический. При этом я имею в виду общую склонность людей к легковерию и вере в чудеса. С самого начала, когда жизнь берет нас под свой строгий надзор, в нас поднимается протест против непреложности и монотонности законов мышления и против требований проверки реальностью. Рассудок становится врагом, отнимающим у нас так много возможностей для наслаждений. Открываешь, какое удовольствие – хотя бы ненадолго – избавиться от него и предаться соблазнам бессмыслицы. Школьник развлекается искажением слов, профессиональный ученый подшучивает над своей деятельностью после научного конгресса, даже серьезный человек наслаждается игрой остроумия. Более серьезная враждебность к «рассудку и науке, самой лучшей силе человека» ждет своего случая, она спешит отдать предпочтение чудо-доктору или искусному знахарю перед «обученным» врачом, она идет навстречу утверждениям оккультизма, пока его мнимые факты воспринимаются как нарушение закона и правил, она усыпляет критику, извращает восприятия, добивается признаний и одобрений, которые не могут быть оправданы. Кто примет во внимание эту склонность людей, имеет все основания для обесценивания многих сообщений оккультной литературы.
Третьим соображением я назвал историческое, желая обратить внимание на то, что в мире оккультизма не происходит, собственно говоря, ничего нового, но в нем вновь возникают все те знамения, чудеса, пророчества и явления духов, о которых мы знаем с древних времен и из древних книг и которые мы давно сочли порождением необузданной фантазии или тенденциозным надувательством, продуктом того времени, когда невежественность человечества была очень велика, а научный разум находился еще в пеленках. Если мы примем за истину то, что происходит еще и сегодня, по сообщениям оккультистов, то мы должны будем признать достоверными и те сведения из средневековья. А теперь вспомним, что традиции и священные книги народов переполнены такими историями о чудесах и что религии в своих притязаниях на достоверность опираются как раз на такие чрезвычайные и чудесные события, черпая в них доказательства действия сверхчеловеческих сил. И тогда трудно избежать подозрения, что оккультный интерес является, собственно, религиозным, что к тайным мотивам оккультного движения относится стремление помочь религии, которой угрожает прогресс научного мышления. А с признанием такого мотива должно возрасти наше недоверие и наше нежелание пускаться в исследование так называемых оккультных феноменов.
Но в конце концов эту антипатию придется все-таки преодолеть. Речь идет о вопросе действительности, т. е. истинно или нет то, о чем сообщают оккультисты. Это ведь можно решить путем наблюдения. В принципе мы должны быть благодарны оккультистам. Сообщения о чудесах древних времен мы не можем подвергнуть проверке. Полагая, что их нельзя доказать, мы должны все же признать, что их нельзя со всей строгостью и опровергнуть. Но о том, что происходит в настоящее время, чему мы можем быть свидетелями, – об этом мы должны иметь твердое суждение. Если мы убедимся, что таких чудес сегодня не бывает, то мы не испугаемся и возражения, что в древности они все-таки могли случаться. Другие объяснения окажутся тогда еще понятнее. Итак, мы оставляем наши сомнения и готовы приступить к наблюдению оккультных феноменов.
К несчастью, тут мы встречаемся с обстоятельствами, чрезвычайно неблагоприятными для нашего благого намерения. Наблюдения, от которых должно зависеть наше суждение, происходят в условиях, делающих наши чувственные восприятия ненадежными, притупляющих наше внимание, в темноте или при скудном красном свете, после длительного напрасного ожидания. Нам говорят, что сама по себе наша скептическая, т. е. критическая, установка может помешать появлению ожидаемых феноменов. Создавшаяся таким образом ситуация является просто карикатурой на условия, в которых мы привыкли обычно проводить научные исследования. Наблюдения проводятся над так называемыми медиумами, лицами, которым приписываются особые «сензитивные» способности, но которые ни в коей мере не отличаются выдающимися качествами ума или характера, не являются носителями какой-то большой идеи или серьезного замысла, как древние чудотворцы. Напротив, даже у тех, кто верит в их тайные силы, они слывут особенно ненадежными; большинство из них уже были разоблачены как обманщики, следует ожидать, что и остальным предстоит то же самое. То, чего они достигают, производит впечатление детского озорства или фокусов. Еще ни разу на сеансах с этими медиумами не произошло ничего, достойного внимания, вроде приобщения к новому источнику силы. Правда, и от трюка фокусника, чудесным образом выпускающего из пустого цилиндра голубей, не приходится ждать развития голубеводства. Легко могу поставить себя в положение человека, который, желая соблюсти требование объективности, принимает участие в сеансах оккультистов, но через некоторое время устает и с отвращением отказывается от поставленных требований и, так ничему и не научившись, возвращается к своим прежним предубеждениям. Такого человека можно упрекнуть в неправильном поведении, поскольку феноменам, которые он хочет изучить, нельзя предписывать заранее, какими они должны быть и при каких условиях они должны появляться; более того, следует проявить выдержку и соблюдать меры предосторожности и контроля, которыми еще недавно пытались защититься от ненадежности медиумов. К сожалению, эта современная техника безопасности кладет конец легкой доступности оккультных наблюдений. Изучение оккультизма становится особо трудной профессией, деятельностью, которой нельзя предаваться наряду с прочими своими интересами. И пока занимающиеся этим исследователи придут к каким-то выводам, вам остается лишь сомневаться и быть предоставленными своим собственным предположениям.
Среди этих предположений наиболее вероятным является, пожалуй, то, что в оккультизме речь идет о каком-то реальном ядре еще не познанных фактов, которое обман и фантазия окутали трудно преодолимой оболочкой. Но как мы можем хотя бы приблизиться к этому ядру, с какой стороны подойти к проблеме? Здесь, я полагаю, нам на помощь придет сновидение, подав нам совет выделить из всего этого хаоса тему телепатии.
Вы знаете, что телепатией мы называем предполагаемый факт, когда событие, происходящее в определенное время, примерно в то же время осознается отдаленным в пространстве лицом, при этом известные нам способы сообщения нельзя принимать в расчет. Молчаливой предпосылкой этого является то, что данное событие касается лица, к которому другое лицо, принимающее известие, имеет сильный эмоциональный интерес. Так, например, с лицом А происходит несчастье или оно умирает, а лицо Б, близко связанное с ним – мать, дочь или возлюбленная, – узнает об этом примерно в то же время благодаря зрительному или слуховому восприятию; последний случай, при котором ей об этом будто бы сообщили по телефону, чего на самом деле не было, представляет собой в известной мере психическое подобие беспроволочного телеграфа. Нет необходимости говорить о том, насколько невероятны такие явления и большинство этих сообщений можно с полным основанием отвергнуть; те же, которые отклонить не так-то просто, остаются. Разрешите мне для того, чтобы сообщить вам то, что я наметил, в дальнейшем опускать осторожное словечко «якобы» и продолжать так, словно я верю в объективную реальность телепатического феномена. Однако будьте уверены, что это не так, что я основываюсь не на убеждении.
Я могу сообщить вам, собственно, не много, всего лишь незначительный факт. Я хочу также сразу же еще больше умерить ваши ожидания, сказав, что сновидение, по существу, имеет мало общего с телепатией. Как телепатия не проливает новый свет на сущность сновидения, так и сновидение не является прямым свидетельством реальности телепатии. Телепатический феномен также совсем не связан со сновидением, он может возникнуть и в состоянии бодрствования. Единственной причиной для обсуждения связи между сновидением и телепатией является то, что состояние сна кажется особенно подходящим для приема телепатического послания. И вот кто-то видит так называемый телепатический сон, а при его анализе убеждается, что телепатическое известие сыграло ту же роль, что и любой другой остаток дневных впечатлений, и, как таковое, оно оказалось измененным в результате работы сновидения, подчинившись ее тенденции.
При анализе такого телепатического сновидения происходит нечто, показавшееся мне достаточно интересным, чтобы, несмотря на всю его незначительность, принять его за исходный пункт этой лекции. Когда в 1922 г. я делал первое сообщение об этом предмете, в моем распоряжении было только одно наблюдение. С тех пор я получил и другие, аналогичные, но я остановлюсь на первом примере, поскольку его легче всего изложить, и сразу же введу вас in medias res[49].
Один явно интеллигентный человек, по его утверждению, «без малейших оккультистских наклонностей», пишет мне об одном сновидении, которое показалось ему странным. Для начала он рассказывает, что его замужняя дочь, проживающая далеко от него, ожидает в середине декабря рождения своего первенца. Эта дочь ему очень близка, он также знает, что и она очень искренне к нему привязана. В ночь с 16-го на 17-е ноября ему снится сон, что его жена родила близнецов. Затем следовали некоторые подробности, которые я могу здесь опустить, да и не все их удалось объяснить. Женщина, которая в сновидении стала матерью близнецов, – его вторая жена, мачеха его дочери. Он не хочет иметь детей от этой женщины, отказывая ей в способности разумно воспитывать детей. Ко времени сновидения он давно прекратил с ней половые сношения. Написать мне побудило его не сомнение в теории сновидения, к чему, казалось бы, давало основание явное содержание сновидения, ибо почему сновидение заставило эту женщину рожать детей вопреки его желанию? По его свидетельству, не было также никаких причин для опасения, что это нежелательное событие может произойти. Обстоятельством, побудившим его сообщить мне о сновидении, было то, что 18-го ноября рано утром он получил телеграмму о том, что у его дочери родились близнецы, Телеграмма была отправлена за день до этого, роды последовали в ночь с 16-го на 17-е, примерно в тот же час, когда ему снился сон о том, что жена родила ему близнецов. Видевший сон спрашивает меня, считаю ли я случайностью совпадение сновидения и события. Он не решается назвать сновидение телепатическим, так как различие между содержанием сновидения и событием касается как раз того, что кажется ему существенным, а именно персоны роженицы. Но одно из его замечаний позволяет заключить, что он не удивился бы и настоящему телепатическому сновидению. Дочь, как он полагает, в свой трудный час наверняка «думала особенно о нем».
Дамы и господа! Я уверен, что вы сами уже можете объяснить это сновидение и понимаете, почему я его вам рассказал. Этот человек недоволен своей второй женой, он хотел бы, чтобы его жена была такой же, как его дочь от первого брака. Для бессознательного это «как», конечно, несущественно. И вот ночью ему приходит телепатическое послание, что дочь родила близнецов. Работа сновидения завладевает этим известием, позволяет бессознательному желанию, стремящемуся поставить на место жены дочь, подействовать на него, и возникает странное явное сновидение, которое маскирует желание и искажает послание. Признаться, лишь толкование сновидения показало нам, что это сновидение телепатическое, психоанализ вскрыл телепатические факты, которые мы иначе не смогли бы узнать.
Но не позволяйте все-таки ввести себя в заблуждение! Несмотря на это толкование сновидения, ничто не сообщило об объективной истине телепатического факта. Может быть, это видимость, допускающая и другое объяснение. Возможно, что скрытые мысли сновидения человека были таковы: «Сегодня день, когда должны были бы произойти роды, если дочь, как я, собственно, считаю, ошибалась на месяц. И выглядела она, когда я видел ее в последний раз, так, словно у нее будет двойня. А моя покойная жена так любила детей, как она обрадовалась бы близнецам!» (Последний момент я вывожу из еще не упомянутых ассоциаций видевшего сон.) В этом случае побудителем сновидения были бы хорошо обоснованные предположения видевшего сон, а не телепатическое послание, но результат остался бы тем же. Вы видите, что и это толкование сновидения ничего не дает для ответа на вопрос, следует ли телепатию признать объективной реальностью. Это можно было бы решить только путем подробного исследования всех обстоятельств данного случая, что, к сожалению, в этом примере было так же мало возможно, как и в других примерах из моего опыта. Допустим, что гипотеза телепатии дает самое простое объяснение, но этим выигрывается не многое. Самое простое объяснение не всегда правильно, истина очень часто непроста, и прежде чем решиться на такое важное предположение, хочется соблюсти все меры предосторожности.
Тему сновидения и телепатии мы можем теперь оставить, мне нечего вам больше сказать об этом. Но заметьте себе, что ведь не сновидение дало нам какое-то знание о телепатии, а толкование сновидения, психоаналитическая обработка. Так что в дальнейшем мы можем совсем оставить сновидения, предположив, что применение психоанализа прольет некоторый свет на другие факты, называемые оккультными. Так, например, феномен индукции, или передачи мыслей, весьма близкий к телепатии, собственно говоря, без особой натяжки может быть с ней объединен. Он означает, что душевные процессы одного лица, его представления, состояния возбуждения, волевые побуждения могут передаваться сквозь свободное пространство другому лицу без использования известных способов сообщения словами и знаками. Вы понимаете, как было бы замечательно, а может быть, даже практически важно, если бы подобное действительно случалось. Скажу попутно, что, как ни странно, в древних описаниях чудес именно об этом феномене говорится меньше всего.
При лечении пациентов психоаналитическим методом у меня сложилось впечатление, что занятия профессиональных предсказателей таят в себе благоприятную возможность особенно безупречного наблюдения за передачей мыслей. Это незначительные или даже неполноценные люди, посвятившие себя какому-нибудь занятию – гаданию на картах, изучению почерков и линий рук, астрологическим вычислениям – и предсказывающие при этом своим посетителям будущее, после того как они покажут себя посвященными в их прошлое или настоящее. Их клиенты по большей части вполне довольствуются этим и не сетуют, если впоследствии пророчества не сбываются. Я знаю множество таких случаев, имел возможность изучить их аналитически и сейчас расскажу вам самый замечательный из этих примеров. К сожалению, доказательность этих сообщений умаляется тем, что я вынужден о многом умалчивать, так как к этому меня обязывает врачебная этика. Но я со всей строгостью избегал искажений. Итак, послушайте историю одной из моих пациенток, у которой был такой случай с одним предсказателем.
Она была старшей среди братьев и сестер, выросла в условиях чрезвычайно сильной привязанности к отцу, рано вышла замуж, в супружестве нашла полное удовлетворение. Для полного счастья ей не хватало лишь одного – она оставалась бездетной, так что ее любимый муж не мог полностью занять место отца. Когда же после долгих лет разочарования она решилась на гинекологическую операцию, муж признался ей, что вина лежит на нем: из-за болезни до женитьбы он стал не способен к зачатию. Это разочарование она перенесла с трудом, стала невротичной, явно страдая страхами соблазна. Чтобы развлечь, муж взял ее с собой в деловую поездку в Париж. Однажды они сидели там в холле отеля, когда ей бросилось в глаза какое-то оживление среди прислуги. Она спросила, в чем дело, и узнала, что прибыл Monsieur le professeur, который дает консультации в таком-то кабинете. Она захотела тоже проконсультироваться. Муж ей не советовал, но она улучила момент, проскользнула в кабинет для консультаций и предстала перед предсказателем. Ей было 27 лет, но выглядела она намного моложе, обручальное кольцо она сняла. Monsieur le professeur попросил ее опустить руку в чашу, наполненную золой; тщательно изучив отпечаток, он рассказал ей затем о тяжелой борьбе, которая ей предстоит, и закончил утешительным заверением, что она все-таки выйдет еще замуж и к 32 годам будет иметь двоих детей. Когда она рассказывала мне эту историю, ей было 43 года, тяжело больная, она не имела никакой надежды родить когда-нибудь ребенка. Таким образом, пророчество не исполнилось, но говорила она о нем без всякой горечи, а с явным удовлетворением, словно вспоминала радостное переживание. Нетрудно было установить, что она не имела ни малейшего представления, что могли означать оба числа пророчества (2 и 32) и значили ли они вообще что-нибудь.
Вы скажете, какая глупая и непонятная история, и спросите, для чего я ее вам рассказал. Да, я был бы с вами совершенно согласен, если бы – и тут решающий момент – не анализ, позволивший нам истолковать то пророчество, которое как раз благодаря объяснению деталей производит убедительное впечатление. Дело в том, что оба числа играли роль в жизни матери моей пациентки. Та поздно вышла замуж, после тридцати, и в семье часто говорили о том, как удачно она поспешила наверстать упущенное. Оба первых ребенка, сначала наша пациентка, родились с самым возможно коротким промежутком времени в одном календарном году, и действительно, в 32 года у нее уже было двое детей. Таким образом, то, что Monsieur le professeur сказал моей пациентке, означало: утешьтесь, вы еще так молоды. У вас будет такая же судьба, как у вашей матери, которой тоже пришлось долго ждать детей, у вас тоже будет двое детей к 32 годам. Но иметь такую же судьбу, как и мать, поставить себя на ее место, занять ее место при отце – ведь это и было самое сильное желание ее юности, желание, из-за невыполнения которого началась теперь ее болезнь. Пророчество обещало ей, что его исполнение все еще возможно; что же, кроме признательности, она могла чувствовать к предсказателю? Но считаете ли вы возможным, чтобы Monsieur le professeur знал факты интимной жизни семьи своей случайной клиентки? Это невозможно. Откуда же пришло к нему знание, которое помогло ему включить в пророчество оба числа и выразить самое сильное и самое тайное желание пациентки? Я вижу только два возможных объяснения. Или эта история в том виде, в каком она была мне рассказана, неправдоподобна и происходила по-другому, или следует признать, что передача мыслей является реальным феноменом. Правда, можно предположить и то, что по прошествии 16 лет пациентка сама вставила в воспоминание оба числа, о которых идет речь, взяв их из своего бессознательного. У меня нет никакого основания для этого предположения, но исключить его я не могу и считаю, что вы скорее поверите в такое объяснение, нежели в реальность передачи мыслей. Если же вы решитесь на последнее, то не забывайте о том, что лишь анализ выявил оккультные факты, вскрыв их там, где они были искажены до неузнаваемости.
Если бы речь шла только об одном таком случае, как с моей пациенткой, то мимо него можно было бы пройти, пожав плечами. Никому не пришло бы в голову основывать веру, означающую столь решительный поворот, на одном-единственном наблюдении. Но поверьте, это не единственный случай в моем опыте. Я собрал целый ряд таких пророчеств и из всех них вынес впечатление, что предсказатель выразил только мысли обратившихся к нему лиц и особенно их тайные желания, так что справедливо было бы проанализировать такие пророчества, как если бы они являлись субъективными продуктами, фантазиями или сновидениями этих лиц. Конечно, не все случаи одинаково доказательны и не для всех сразу можно найти более рациональное объяснение, но все-таки в целом очень велика вероятность действительной передачи мыслей. Из-за важности предмета можно было бы привести вам все мои случаи, но это невозможно вследствие пространности их описания и неизбежного нарушения при этом врачебной этики. Попытаюсь успокоить свою совесть, приведя вам еще несколько примеров.
Однажды меня посетил весьма интеллигентный молодой человек, студент, перед своим последним экзаменом на степень доктора, который он не в состоянии был сдать, потому что, как он жаловался, он утратил все интересы, способность концентрации, даже возможность упорядоченного воспоминания. Предыстория этого подобного параличу состояния скоро раскрылась – он заболел в результате огромного самопреодоления. У него есть сестра, к которой он относился с интенсивной, но постоянно сдерживаемой любовью, как и она к нему. Как жаль, что мы не можем пожениться, нередко говорили они между собой. Один достойный человек влюбился в эту сестру, она ответила ему благосклонностью, но родители согласия на брак не дали. В этом бедственном положении молодая пара обратилась к брату, и он не отказал им в помощи. Он был посредником в их переписке, под его влиянием удалось наконец добиться согласия родителей на брак. Правда, за время помолвки произошел один случай, значение которого легко разгадать. Он предпринял трудное путешествие в горы с будущим зятем без проводника, они сбились с пути, и им грозила опасность не вернуться назад целыми и невредимыми. Вскоре после замужества сестры он впал в это состояние психического истощения.
Став под влиянием психоанализа вновь работоспособным, он покинул меня, собираясь сдавать свои экзамены, но после удачной их сдачи осенью того же года на короткое время снова вернулся ко мне. Он рассказал о странном переживании, которое он испытал в канун лета. В их университетском городке была одна предсказательница, которая пользовалась большим успехом. Даже принцы династии имели обыкновение перед важными делами регулярно консультироваться с ней. Способ, при помощи которого она работала, был очень прост. Она просила сообщить ей дату рождения определенного лица, не требуя никаких других сведений, даже имени, затем справлялась в астрологических книгах, производила долгие вычисления и наконец выдавала пророчество о соответствующем лице. Мой пациент решил воспользоваться ее таинственным искусством в отношении своего зятя. Он посетил ее, назвав требуемую дату рождения зятя. После того как она произвела свои вычисления, она сообщила пророчество: это лицо умрет от отравления раками или устрицами в июле или августе этого года. Мой пациент закончил свой рассказ словами: «Это было просто великолепно!»
Я с самого начала слушал неохотно. После этого восклицания я позволил себе вопрос: «Что же великолепного вы находите в этом пророчестве? Сейчас поздняя осень, ваш зять не умер, это бы вы сообщили мне сразу. Итак, пророчество не сбылось». – «Что верно, то верно, – заявил он, – но замечательно следующее. Мой зять, страстный любитель раков и устриц, прошлым летом, т. е. до посещения предсказательницы, перенес отравление устрицами, от которого чуть не умер». Что я мог сказать на это? Я мог только подосадовать, что высокообразованный человек, который, кроме того, успешно прошел курс анализа, не смог лучше разглядеть взаимосвязи. Я, со своей стороны, прежде чем поверить тому, что по астрологическим книгам можно вычислить отравление раками или устрицами, охотнее предположил бы, что мой пациент все еще не преодолел ненависти к своему сопернику, от вытеснения которой он в свое время заболел, и что предсказательница просто высказала его собственную надежду: от таких пристрастий не отказываются, и когда-нибудь он все-таки от этого погибнет. Я утверждаю, что для этого случая я не знаю никакого другого объяснения, кроме, может быть, того, что мой пациент позволил себе со мной пошутить. Но он не подавал ни тогда, ни позже основания для такого подозрения, и, казалось, что все, о чем он говорил, было серьезно.
Другой случай. Один молодой человек, занимающий видное положение, состоит в связи с некоей светской дамой, проявляя при этом странное насилие. Время от времени он должен причинять своей возлюбленной боль насмешками и издевками, пока та не впадет в полное отчаяние. Доведя ее до такого состояния, он чувствует облегчение, мирится с ней и одаривает подарками. Но теперь он хотел бы освободиться от нее, насилие ему неприятно, он замечает, что его собственная репутация страдает от этой связи, он хочет иметь жену, завести семью. Поскольку он не может собственными силами освободиться от этой дамы, он прибегает к помощи анализа. После одной такой оскорбительной сцены, уже во время анализа, он просит ее написать ему открыточку, которую предлагает графологу. Заключение, полученное им, гласит: это почерк человека, находящегося в высшей степени отчаяния, который непременно в ближайшие дни покончит с собой. Правда, этого не происходит, дама остается в живых, но путем анализа удается ослабить его оковы; он оставляет даму и дарит свое внимание одной молодой девушке, от которой ждет, что она будет для него хорошей женой. Вскоре после этого ему снится сон, который можно истолковать только как начинающееся сомнение в достоинствах этой девушки. Он и у нее берет образец почерка, предложив его затем тому же авторитету, и узнает суждение о ее почерке, подтверждающее его сомнения. Тогда он отказывается от намерения сделать ее своей женой.
Чтобы оценить толкования графолога, особенно первое, нужно кое-что знать из тайной истории нашего молодого человека. В раннем юношеском возрасте он был до безумия влюблен в соответствии со своей страстной натурой в одну молодую женщину, которая была, однако, старше его. Получив от нее отказ, он совершил попытку самоубийства, серьезность его намерения не вызывает сомнения. Только благодаря случайности он избежал смерти, и лишь после длительного ухода силы его восстановились. Но его дикий поступок произвел на любимую женщину глубокое впечатление, она подарила ему благосклонность, он стал ее возлюбленным, с тех пор был с ней в тайной связи и служил ей, как настоящий рыцарь. Спустя более двух десятилетий, когда оба постарели, женщина, естественно, больше, чем он, в нем проснулась потребность отделаться от нее, стать свободным, вести самостоятельную жизнь, завести свой дом и семью. И одновременно с этой пресыщенностью у него появилась долго подавляемая потребность мести своей возлюбленной. Если когда-то он хотел покончить с собой, потому что она пренебрегла им, то теперь ему захотелось найти удовлетворение в том, что она будет искать смерти, потому что он оставит ее. Но его любовь была еще слишком сильной для того, чтобы это желание могло стать осознанным; он был также не в состоянии причинить ей достаточно зла, чтобы довести ее до смерти. В таком состоянии духа он сделал светскую даму в известной степени мальчиком для битья, чтобы in corpore vili[50] удовлетворить свою жажду мести, причиняя ей всякие мучения, ожидая от них того исхода, которого он желал по отношению к любимой женщине. То, что месть относилась, собственно, к этой последней, выдает лишь то обстоятельство, что он посвятил ее в свою любовную связь, сделав ее своей советчицей, вместо того чтобы скрыть от нее свое падение. Несчастная давно, видимо, страдала от его фамильярности больше, чем светская дама от его жестокости. Насилие, на которое он жаловался по отношению к подставному лицу и которое привело его к анализу, было, конечно, перенесено со старой возлюбленной на нее; эта последняя была той, от которой он хотел освободиться и не мог. Я не графолог и невысокого мнения об искусстве угадывать характер по почерку, еще меньше я верю в возможность предсказывать таким образом будущее писавшего. Но вы видите, как ни раздумывай о ценности графологии, несомненно, что эксперт, обещая, что написавший предложенную ему пробу в ближайшее время покончит с собой, выявляет опять-таки только сильное тайное желание обратившегося к нему лица. Нечто подобное произошло и при втором толковании, разве что здесь речь шла не о бессознательном желании, а о том, что зарождавшиеся сомнения и озабоченность спрашивающего нашли свое ясное выражение в устах графолога. Впрочем, моему пациенту удалось с помощью анализа сделать выбор возлюбленной за пределами заколдованного круга, в который он попал.
Дамы и господа! Вот вы выслушали, что толкование сновидений и психоанализ вообще сделали для оккультизма. На примерах вы видели, что благодаря их использованию оккультные факты, которые остались бы непроницаемыми, прояснились. На вопрос, который, несомненно, интересует вас больше всего, – можно ли верить в объективную реальность этих фактов? – психоанализ не может ответить прямо, однако выявленный с его помощью материал производит по меньшей мере благоприятное впечатление для утвердительного ответа. На этом ваш интерес не исчерпывается. Вы захотите узнать, право на какие выводы дает тот несравненно более богатый материал, к которому психоанализ непричастен. Но в этом я не могу вам помочь, это уже не моя область. Единственное, что я могу еще сделать, это рассказать о наблюдениях, которые имеют к анализу хоть какое-то отношение, они были сделаны во время аналитического лечения, может быть, даже стали возможны благодаря его влиянию. Я приведу вам один такой пример, тот, который произвел на меня самое сильное впечатление, сделаю это очень подробно, задержу ваше внимание на обилии частностей, и все-таки при этом придется опустить многое, что очень повысило бы убедительность наблюдения. Это пример, в котором факты ясно проступают и их не нужно распутывать при помощи анализа. Однако, обсуждая их, мы не сможем обойтись без него. Но я заранее предупреждаю вас, что даже этот пример кажущейся передачи мыслей на расстоянии в аналитической ситуации не застрахован от всяческих сомнений и не позволяет безусловно принять за реальность оккультный феномен.
Итак, послушайте. Однажды осенью 1919 г. примерно без четверти 11 утра только что прибывший из Лондона д-р Дэвид Форсайт подал мне визитную карточку в то время, как я занимался одним пациентом. (Мой уважаемый коллега из Лондонского университета, конечно, не сочтет за бестактность, если я открою, что в течение нескольких месяцев вводил его в искусство психоаналитической техники.) У меня было время только поприветствовать его и пригласить на более поздний час. У меня д-р Форсайт вызывал особый интерес: он был первым иностранцем, который прибыл ко мне после изоляции военных лет, знаменуя своим появлением наступление лучших времен. Вскоре после этого, в 11 часов, пришел один из моих пациентов, господин П., остроумный и любезный человек в возрасте между 40 и 50, который в свое время обратился ко мне из-за трудностей с женщинами. Его случай не предвещал терапевтического успеха; я давно предлагал ему прекратить лечение, но он хотел его продолжения, очевидно потому, что приятно ощущал себя в [состоянии] перенесения чувства на меня как на отца. Деньги в те времена не играли никакой роли, так как их было слишком мало; часы, которые я проводил с ним, были и для меня приятным возбуждением и отдыхом, и таким образом, вопреки строгим правилам врачебной практики, аналитические занятия продолжались до намеченного срока.
В этот день П. вернулся к своим попыткам установить с женщинами любовные отношения и опять упомянул о красивой пикантной бедной девушке, у которой он мог бы иметь успех, если бы от любого серьезного шага его не отпугнул факт ее девственности. Он и раньше часто говорил о ней, сегодня же в первый раз рассказал, что она, конечно, не имея ни малейшего представления о действительных причинах его затруднения, обычно называет его «господин Vorsicht» [форзихт – осторожность]. Это сообщение поразило меня, карточка д-ра Форсайта была у меня под рукой, я показал ее ему.
Таковы факты. Предполагаю, что они показались вам скудными, но вы только послушайте дальше, за этим кроется большее.
Несколько лет своей юности П. прожил в Англии и с тех пор сохранил постоянный интерес к английской литературе. У него была богатая английская библиотека, он имел обыкновение приносить мне из нее книги, и ему я обязан знакомству с такими авторами, как Беннет и Голсуорси, которых я до этого мало читал. Однажды он дал мне почитать роман Голсуорси под названием «Человек-собственник», который разыгрывается в придуманной писателем семье Форсайт (Forsyte). Очевидно, Голсуорси сам пленился этой выдумкой, потому что и в более поздних рассказах он неоднократно возвращается к персонажам этой семьи и наконец собирает все касающиеся их сочинения под названием «Сага о Форсайтах». Всего лишь за несколько дней до описываемого случая П. принес мне новый том из этой серии. Фамилия Форсайт и все типичное, что хотел воплотить в ней писатель, играла роль также и в моих беседах с П., став частью тайного языка, так часто возникающего между двумя лицами при постоянном общении. Правда, фамилия Форсайт (Forsyte) в тех романах немного отличается от фамилии моего посетителя Форсайта (Forsyth), для немецкого произношения это едва различимо, а смысловое английское слово, произносимое нами также foresight [Форсайт], переводится: предвидение или осторожность. Итак, П. действительно из своих личных взаимосвязей извлек ту же самую фамилию, которая в это же время вследствие неизвестного ему события занимала меня.
Не правда ли, это выглядит уже лучше. Но я полагаю, что мы получим более сильное впечатление от этого странного феномена и даже как бы проникнем в условия его возникновения, если аналитически осветим две другие ассоциации, которые привел П. именно в тот час.
Во-первых, в один из дней на прошлой неделе я напрасно прождал господина П. в 11 часов и затем ушел навестить д-ра Антона фон Фрейнда в его пансионе. Я был поражен, узнав, что господин П. жил на другом этаже дома, где помещался пансион. В связи с этим я позднее рассказал П., что я его, можно сказать, посетил в его доме, но я наверняка знаю, что я не назвал фамилии лица, которого я посетил в пансионе. И вот вскоре после упоминания господина фон Форзихт (Vorsicht) он спрашивает меня: «Не является ли Фрейд-Отторего, которая читает в народном университете курс английского языка, вашей дочерью?» И впервые за долгое время общения он допускает искажение моей фамилии, к которому меня, правда, приучили власти, чиновники и наборщики: он сказал Фрейнд вместо Фрейд.
Во-вторых, в конце того же часа он рассказал сон, от которого в страхе проснулся, настоящий, по его словам, кошмар. Он добавил, что недавно забыл, как это будет по-английски, и сказал спрашивающему, что по-английски кошмарный сон называется «a mare’s nest». Это, конечно, бессмыслица, a mare’s nest означает невероятную историю, небылицу, кошмарный сон же переводится как «night-mare». Этот случай, кажется, не имеет с предыдущим ничего общего, кроме одного элемента – английского языка, но мне он напомнил один маленький эпизод, происшедший примерно на месяц раньше. П. сидел у меня в комнате, когда неожиданно после долгой разлуки ко мне вошел другой приятный мне гость из Лондона, д-р Эрнест Джонс. Я подал ему знак пройти в другую комнату, пока я договорюсь с П. Но тот сразу узнал его по висящей в приемной фотографии и даже выразил желание быть ему представленным. А Джонс является автором монографии о кошмарном сне – night-mare (1912); я не знал, известна ли она была П. Тот избегал читать аналитические книги.
Сначала я хотел бы показать вам, как можно аналитически понять связь фантазий П. и их мотивировки. В отношении фамилии Forsyte или Forsyth П. имел ту же установку, что и я, она означала для него то же самое, я вообще обязан ему знакомством с этой фамилией. Примечательным был факт, что он внес эту фамилию неожиданно в анализ вскоре после того, как в результате нового события, прибытия лондонского врача, она приобрела для меня значение в другом смысле. Но может быть, не менее интересным, чем сам факт, является способ появления фамилии в нашей аналитической беседе. Он даже не сказал: сейчас мне пришла в голову фамилия Forsyte из известных вам романов, но сумел вплести ее в свои переживания безо всякого осознанного отношения к этому источнику и извлек ее оттуда на свет божий, что могло бы произойти давно, но до сих пор не происходило. А затем он сказал: я тоже Форсайт, ведь девушка меня так называет. Трудно не распознать смешения ревнивого притязания и горького самоуничижения, которые находят свое выражение в этом высказывании. Мы не ошибемся, если дополним его примерно так: меня обижает, что ваши мысли целиком заняты прибывшим. Вернитесь все-таки ко мне, я ведь тоже Форсайт (Forsyth) – правда, всего лишь господин фон Форзихт [осторожность], как говорит девушка. И вот ход его мыслей возвращается по ассоциативной нити элемента «английский» к двум прежним обстоятельствам, которые могли вызвать ту же ревность. «Несколько дней тому назад вы нанесли визит в мой дом, но, к сожалению, не мне, а какому-то господину фон Фрейнду». Эта мысль заставляет его сменить фамилию Фрейд на Фрейнд. Фамилия Фрейд-Отторего в его лекционной программе должна была быть привлечена потому, что она, как принадлежащая преподавательнице английского языка, способствовала явной ассоциации. А затем присоединяется воспоминание о другом посетителе, прибывшем за несколько недель до того, по отношению к которому он, конечно, тоже испытывал чувство ревности, но в то же время понимал, что не может с ним соперничать, так как д-р Джонс сумел написать работу о кошмарном сне, а он эти сны в лучшем случае видел сам.
И упоминание о своей ошибке в значении «a mаrе s nest» относится к этой же связи, этим ему хотелось сказать лишь следующее: я ведь все-таки не настоящий англичанин, так же как и не настоящий Форсайт (Forsyth).
Его ревнивые побуждения я не могу назвать ни неуместными, ни непонятными. Он был подготовлен к тому, что его занятия анализом, а с ними и наше общение, закончатся, как только в Вену прибудут иностранные ученики и пациенты, и так оно действительно вскоре и произошло. Но то, чего мы до сих пор достигли, было частью аналитической работы, объяснившей три фантазии, происшедшие в один и тот же час, продиктованные одним и тем же мотивом, а это имеет не много общего с другим вопросом: могут ли эти фантазии возникнуть без передачи мыслей или нет? Последнее имеет отношение к каждой из трех фантазий и, таким образом, распадается на три отдельных вопроса: мог ли П. знать, что д-р Форсайт только что нанес мне свой первый визит? Мог ли он знать фамилию лица, которое я посетил в его доме? Знал ли он, что д-р Джонс написал работу о кошмарном сне? Или это было только мое знание об этих вещах, которое проявилось в его фантазиях? От ответа на эти три вопроса будет зависеть, позволит ли мое наблюдение сделать вывод в пользу перенесения мыслей. Оставим на некоторое время первый вопрос, в двух других легче разобраться. Случай с визитом в пансион производит на первый взгляд особенно обнадеживающее впечатление. Я уверен, что в своем коротком шутливом упоминании о визите в его доме я не назвал никакой фамилии, и считаю весьма маловероятным, что П. справлялся в пансионе о фамилии лица, о котором идет речь, скорее я предположу, что о его существовании тому было совершенно неизвестно. Но доказательность этого случая подвергается основательному сомнению из-за одной случайности. Человек, которого я навестил в пансионе, не только носил фамилию Фрейнд (Freund), но он был для нас всех настоящим другом[51].
Это был д-р Антон Фрейнд, благодаря пожертвованию которого было основано наше издательство. Его безвременная кончина, как и смерть нашего Карла Абрахама несколько лет спустя, были самыми тяжелыми утратами, постигшими психоанализ. Итак, я мог бы тогда сказать господину П.: «Я посетил в вашем доме одного друга», и с этой возможностью оккультный интерес к его второй ассоциации исчезает.
Впечатление от третьей фантазии тоже быстро рассеивается. Мог ли П. знать, что Джонс опубликовал работу о кошмарном сне, если он никогда не читал аналитической литературы? Да, он мог это знать. У него были книги нашего издательства, и он мог видеть аннотации новых публикаций на обложках. Это нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем ни к какому решению. К сожалению, мое наблюдение страдает тем же недостатком, как и многие ему подобные. Оно было слишком поздно записано и обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и не мог расспросить его о подробностях.
Но вернемся к первому случаю, который, даже взятый в отдельности, как будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П. знать, что доктор Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще знать о его существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению всецело отрицать оба предположения. Мне видится все же путь, который ведет к частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что жду врача из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного потопа. Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до своего прибытия д-р Форсайт договаривался со мной об этом в письмах. Я даже мог назвать его фамилию, хотя это кажется мне весьма маловероятным. Для выяснения другого значения этой фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу с упоминанием этой фамилии, от которой у меня должно было бы кое-что остаться в памяти. Все же это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что «господин фон Форзихт» мог произвести на меня впечатление чуда во время аналитической беседы. Если считать себя скептиком, то весьма последовательно сомневаться время от времени и в своем скепсисе. Может быть, и у меня есть тайная склонность к чудесному, которая так способствует созданию оккультных фактов.
Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще другой, самый трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о существовании некоего д-ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, тогда как объяснить, что он так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и непосредственно после его первого визита? Можно сказать, что это случайность, т. е. оставить необъясненным, но я подробно обсудил те две фантазии П. именно для того, чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что он действительно был занят ревнивыми мыслями о людях, которые посещают меня и которых я посещаю; или можно попытаться предположить, чтобы не упустить самую крайнюю возможность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я, правда, ничего не знал, сделав из него свое заключение. Или господин П., который пришел ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина, встретил его где-то на общем пути, узнал по типично английской внешности и, имея постоянно установку на свое ревнивое ожидание, подумал: «Вот это – д-р Форсайт, с прибытием которого моим занятиям анализом наступит конец. И вероятно, он сейчас как раз идет от профессора». Пойти дальше этих рационалистических предположений я не могу. Опять non liquet[52], но я должен признать, что, по-моему, чаша весов и здесь склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно, я не единственный, кому доводилось переживать такие «оккультные» случаи в аналитической ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные наблюдения и изучала их обусловленность отношениями перенесения между пациентом и аналитиком.
Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на эту проблему: убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно, вы скажете себе: это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно проработавший в качестве естествоиспытателя, с возрастом становится слабоумным, набожным и легковерным. Я знаю несколько великих имен, принадлежащих к их числу, но меня не следует причислять к ним. Набожным я, по крайней мере, не стал, надеюсь, что и легковерным тоже. Только если человек всю свою жизнь сгибался для того, чтобы избегать болезненного столкновения с фактами, то и в старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами. Вам было бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма и показал себя непримиримым, отклоняя все оккультное. Но я не способен добиваться благосклонности, я предлагаю вам отнестись более дружелюбно к объективной возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.
Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку к ним можно приблизиться со стороны психоанализа. Когда более десяти лет тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх перед угрозой нашему научному мировоззрению, которое в случае подтверждения элементов оккультизма должно было бы уступить место спиритизму и мистике. Сегодня я думаю по-другому; я полагаю, что о большом доверии к науке отнюдь не свидетельствует неверие в то, что она может воспринять и переработать то, что окажется действительным в оккультных утверждениях. Что же касается, в частности, передачи мыслей, то она-то, кажется, как раз и благоприятствует распространению научного – противники скажут механистического – образа мышления на столь трудно постижимую духовную область. Ведь телепатический процесс, должно быть, в том и заключается, что какой-то психический акт одного лица возбуждает тождественный психический акт у другого лица. То, что лежит между обоими психическими актами, легко может быть физическим процессом, в который с одного конца переходит психическое и который на другом конце опять переводится в такое же психическое. Аналогия с другими переходами, как, например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной. А представьте, если бы можно было овладеть этим физическим эквивалентом психического акта! Хочу сказать, что, включив бессознательное между физическим и тем, что до сих пор называлось «психическим», психоанализ подготовил почву для предположения таких процессов, как телепатия. Привыкни мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы сможем сделать много, по крайней мере в воображении. Ведь, как известно, нет сведений о том, как осуществляется общая воля в больших колониях насекомых. Возможно, это происходит путем подобной прямой психической передачи. Возникает предположение, что это первоначальный, архаический путь коммуникации между отдельными существами, который в процессе филогенетического развития вытесняется лучшим средством сообщения при помощи знаков, воспринимаемых органами чувств. Но более древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем плане, выступая на первый план при определенных условиях, например в страстно возбужденных массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных загадок, но пугаться этого нет причин.
Если телепатия существует как реальный процесс, то, несмотря на ее трудную доказуемость, можно предположить, что она является довольно распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если бы мы обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут-то и вспомнишь о часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя они их им и не сообщали, – полная аналогия и, быть может, источник веры взрослых во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама, Дороти Берлингем, сообщила в своей работе «Анализ ребенка и мать» (1932) о наблюдениях, которые, если они подтвердятся, должны положить конец остаткам сомнений в реальности передачи мыслей. Использовав нередкую теперь ситуацию, когда мать и ребенок одновременно проходят аналитические занятия, она рассказала об одном из странных случаев, происшедших с ней: однажды на аналитическом занятии мать рассказала о золотой вещице, игравшей определенную роль в одной из ее детских сцен. Сразу после этого, когда она вернулась домой, ее маленький (около 10 лет) мальчик пришел к ней в комнату и принес ее золотую вещицу, которую она хранила для него. Она спросила его удивленно, откуда он ее взял. Он получил ее в подарок ко дню рождения, но день рождения был несколько месяцев тому назад, и не было никаких причин того, чтобы именно сейчас ребенок вспомнил об этой золотой вещице. Мать рассказала о случившемся женщине-аналитику и попросила ее узнать о причине его действия. Но анализ, проведенный с ребенком, не дал никакого разъяснения, в тот день действие ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько недель спустя мать сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание, о чем ее попросили. Тут появился мальчик и попросил золотую вещицу обратно, чтобы взять ее с собой на аналитическую беседу и показать там. Анализ опять не дал никакого объяснения этому желанию.
Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.
Тридцать первая лекция. Разделение психической личности
Уважаемые дамы и господа! Я знаю, что в своих взаимоотношениях с лицами или вещами вы сами определяете, что является исходным пунктом. Так было и с психоанализом: для развития, которое он получил, для отклика, который он нашел, было небезразлично, что начал он с работы над симптомом, самым чуждым для Я элементом, который имеется в душе. Симптом происходит от вытесненного, являясь одновременно его представителем перед Я, но вытесненное для Я – это чужая страна, внутренняя заграница, так же как реальность – разрешите такое необычное выражение – заграница внешняя. От симптома путь лежал к бессознательному, к жизни влечений, к сексуальности, и это было время, когда против психоанализа выдвигались глубокомысленные возражения, что человек – существо не только сексуальное, он знаком и с более благородными и более высокими порывами. Можно было бы добавить, что, вдохновленный сознанием этих высоких порывов, он нередко позволяет себе несуразные мысли и игнорирование фактов.
Вам лучше знать, что с самого начала у нас считалось: человек страдает от конфликта между требованиями жизни влечений и сопротивлением, которое поднимается в нем против них, и мы ни на миг не забывали об этой сопротивляющейся, отклоняющей, вытесняющей инстанции, которая, как мы полагали, обладает своими особыми силами, стремлениями Я, и которая совпадает с Я популярной психологии. Только ведь при всех трудных успехах научной работы и психоанализу не под силу было одновременно изучать все области и высказывать суждение сразу по всем проблемам. Наконец, дело дошло до того, что мы смогли направить свое внимание с вытесненного на вытесняющее и встали перед этим Я, казавшимся таким само собой разумеющимся, в твердой уверенности и здесь встретить вещи, к которым мы могли быть не подготовлены; однако было нелегко найти первый подход. Вот об этом-то я и хочу с вами сегодня побеседовать!
Предполагаю, однако, что это мое изложение психологии Я подействует на вас иначе, чем введение в психическую преисподнюю, которое ему предшествовало. Почему это так, с точностью сказать не могу. Как казалось мне сначала, вы подумаете, что ранее я сообщал вам факты, пусть даже непривычные и своеобразные, тогда как теперь вы услышите преимущественно мнения, т. е. умозрительные рассуждения. Но это не так; получше все взвесив, я должен сказать, что удельный вес мыслительной обработки фактического материала в нашей психологии Я не намного больше, чем в психологии неврозов. Другие обоснования своего предположения я тоже вынужден был отбросить; теперь я считаю, что каким-то образом это кроется в характере самого материала и в непривычности нашего обращения с ним. Все же я не удивлюсь, если в своем суждении вы проявите еще больше сдержанности и осторожности, чем до сих пор.
Ситуация, в которой мы находимся в начале нашего исследования, сама должна указать нам путь.
Мы хотим сделать предметом этого исследования Я, наше наисобственнейшее Я. Но возможно ли это? Ведь Я является самым подлинным субъектом, как же оно может стать объектом? И все-таки, несомненно, это возможно. Я может взять себя в качество объекта, обращаться с собой, как с прочими объектами, наблюдать себя, критиковать и бог знает что еще с самим собой делать. При этом одна часть Я противопоставляет себя остальному Я. Итак, Я расчленимо, оно расчленяется в некоторых своих функциях, по крайней мере на время. Части могут затем снова объединиться. Само по себе это не ново, возможно, непривычный взгляд на общеизвестные вещи. С другой стороны, нам знакома точка зрения, что патология своими преувеличениями и огрублениями может обратить наше внимание на нормальные отношения, которые без этого ускользнули бы от нас. Там, где она обнаруживает слом и срыв, в нормальном состоянии может иметь место расчленение. Если мы бросим кристалл на землю, он разобьется, но не произвольно, а распадется по направлениям своих трещин на куски, грани которых, хотя и невидимо, все-таки предопределены структурой кристалла. Такими растрескавшимися и расколовшимися структурами являются душевнобольные. И мы не можем им отказать в чем-то вроде почтительного страха, который испытывали древние народы перед сумасшедшими. Они отвернулись от внешней реальности, но именно поэтому они больше знают о внутренней, психической реальности и могут нам кое-что выдать, что было бы нам иначе недоступно. Об одной группе таких больных мы говорим, что они страдают бредом наблюдения (Beobachtungswahn)[53]. Они жалуются нам, что постоянно и вплоть до самых интимных отправлений находятся под удручающим наблюдением неизвестных сил, вероятно, все-таки лиц, и в галлюцинациях слышат, как эти лица объявляют о результатах своих наблюдений: «Сейчас он хочет сказать это, вот он одевается, чтобы выйти, и т. д.». Это наблюдение – еще не то же самое, что преследование, но близко к нему, оно предполагает, что больному не доверяют, ждут, как бы застать его за запретными действиями, за которые его должны наказать. Что было бы, если бы эти сумасшедшие были правы, если бы у нас у всех была такая наблюдающая и угрожающая наказанием инстанция в Я, которая у них лишь резко отделена от Я и по ошибке смещена во внешнюю реальность?
Не знаю, произойдет ли с вами то же, что и со мной. Но с тех пор, как под сильным впечатлением этой картины болезни мною овладела идея, что отделение наблюдающей инстанции от остального Я может быть в структуре Я закономерной чертой, она меня не оставляет, и я вынужден был заняться изучением и других характерных особенностей и отношений этой отделенной таким образом инстанции. Вскоре был сделан следующий шаг. Уже содержание бреда наблюдения намекает на то, что наблюдение является лишь подготовкой к суду и наказанию, и, таким образом, мы узнаем, что у этой инстанции есть другая функция, которую мы называем своей совестью. Вряд ли в нас найдется что-либо другое, что мы бы так постоянно отделяли от своего Я и так легко противопоставляли ему, как совесть. Я чувствую склонность что-то сделать, что обещает мне наслаждение, но отказываюсь от этого на основании того, что совесть мне этого не позволяет. Или, поддавшись чрезмерному желанию наслаждения, я делаю что-то, против чего поднимается голос совести, и после проступка моя совесть наказывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за него. Я мог бы сказать просто, что особая инстанция, которую я начинаю различать в Я, является совестью, но более осторожным было бы считать эту инстанцию самостоятельной и предположить, что совесть является одной из ее функций, а самонаблюдение, необходимое как предпосылка судебной деятельности совести, является другой ее функцией. А так как, признавая самостоятельное существование какой-либо вещи, нужно дать ей имя, я буду отныне называть эту инстанцию в Я Сверх-Я.
А теперь жду от вас иронического вопроса: не сводится ли эта ваша психология Я вообще к тому, чтобы буквально понимать общеупотребительные абстракции, превращая их из понятий в предметы, многого не выигрывая этим? Отвечу: в психологии Я трудно будет избежать общеизвестного, здесь речь будет идти скорее о новых точках зрения и систематизациях, чем о новых открытиях. Так что оставайтесь пока при своем уничтожающем критическом мнении и подождите дальнейших рассуждений. Факты патологии дают нашим исследованиям фон, который вы напрасно искали бы в популярной психологии. Далее. Едва мы примирились с идеей такого Сверх-Я, которое пользуется известной самостоятельностью, преследует собственные намерения и в своем обладании энергией независимо от Я, как перед нами неизбежно встает картина болезни, в которой со всей ясностью обнаруживается строгость, даже жестокость этой инстанции и изменения ее отношения Я. Я имею в виду состояние меланхолии, вернее, приступа меланхолии, о котором и вы тоже достаточно много слышали, даже если вы не психиатры. При этом недуге, о причинах и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой чертой является способ обращения Сверх-Я – про себя вы можете сказать: совести – с Я. В то время как меланхолик в здоровом состоянии может быть более или менее строг к себе, как любой другой, в приступе меланхолии Сверх-Я становится сверхстрогим, ругает, унижает, истязает бедное Я, заставляет его ожидать самых строгих наказаний, упрекает его за давно содеянное, которое в свое время воспринималось легко, как будто оно все это время собирало обвинения и только выжидало своего теперешнего прилива сил, чтобы выступить с ними и вынести приговор на основании этих обвинений. Сверх-Я предъявляет самые строгие моральные требования к отданному в его распоряжение беспомощному Я, оно вообще представляет собой требования морали, и мы сразу понимаем, что наше моральное чувство вины есть выражение напряжения между Я и Сверх-Я. Это весьма примечательный результат наблюдения: мораль, данная нам якобы от бога и пустившая столь глубокие корни, выступает [у таких пациентов] как периодическое явление. Потому что через определенное количество месяцев все моральное наваждение, критика Сверх-Я умолкает, Я реабилитируется и вновь пользуется всеми человеческими правами вплоть до следующего приступа. Правда, при некоторых формах заболевания в прмежутках происходит нечто противоположное: Я находится в состоянии блаженного опьянения, оно торжествует, как будто Сверх-Я утратило всякую силу и слилось с Я, и это ставшее свободным маниакальное Я позволяет себе действительно безудержное удовлетворение всех своих прихотей. Процессы, полные нерешенных загадок!
Вы ждете, конечно, больше, чем простой иллюстрации, услышав от меня, что мы кое-что знаем об образовании Сверх-Я, т. е. о возникновении совести. Основываясь на известном высказывании Канта, сравнившего нашу совесть со звездным небом, набожный человек мог бы, пожалуй, почувствовать искушение почесть оба их за прекрасные создания творца. Небесные тела, конечно, великолепны, но что касается совести, то здесь бог поработал не столь много и небрежно, потому что подавляющее большинство людей получило ее лишь в скромных размерах или в столь малой степени, что об этом не стоит и говорить. Мы ни в коей мере не отрицаем ту часть психологической истины, которая содержится в утверждении, что совесть – божественного происхождения, но это положение требует разъяснения. Если совесть тоже является чем-то «в нас», то это ведь не изначально. Это – полная противоположность сексуальной жизни, которая действительно была с самого начала жизни, а не добавилась лишь впоследствии. Но маленький ребенок, как известно, аморален, у него нет внутренних тормозов против стремлений к удовольствию. Роль, которую позднее берет на себя Сверх-Я, исполняется сначала внешней силой, родительским авторитетом. Родительское влияние на ребенка основано на проявлениях знаков любви и угрозах наказаниями, которые доказывают ребенку утрату любви и сами по себе должны вызывать страх. Этот реальный страх является предшественником более позднего страха совести: пока он царит, нет нужды говорить о Сверх-Я и о совести. Только впоследствии образуется вторичная ситуация, которую мы слишком охотно принимаем за нормальную, когда внешнее сдерживание уходит вовнутрь, когда на место родительской инстанции появляется Сверх-Я, которое точно так же наблюдает за Я, руководит им и угрожает ему, как раньше это делали родители в отношении ребенка.
Сверх-Я, которое, таким образом, берет на себя власть, работу и даже методы родительской инстанции, является не только ее преемником, но и действительно законным прямым наследником. Оно и выходит прямо из нее, и мы скоро узнаем, каким путем. Но сначала остановимся на рассогласовании между ними. Кажется, что Сверх-Я односторонне перенимает лишь твердость и строгость родителей, их запрещающую и наказывающую функцию, в то время как их исполненная любви забота не находит места и продолжения. Если родители действительно придерживались строгого воспитания, то кажется вполне понятным, если и у ребенка развивается строгое Сверх-Я, однако против ожидания опыт показывает, что Сверх-Я может быть таким же неумолимо строгим, даже если воспитание было мягким и добрым, если угроз и наказаний по возможности избегали. Позднее мы вернемся к этому противоречию, когда будем говорить о превращениях влечений при образовании Сверх-Я.
О превращении родительского отношения в Сверх-Я я не могу сказать вам так, как хотелось бы, отчасти потому, что этот процесс так запутан, что его изложение не уместится в рамки введения, которое я хочу вам дать, а с другой стороны, потому, что мы сами не уверены, что полностью его поняли. Поэтому довольствуйтесь следующими разъяснениями. Основой этого процесса является так называемая идентификация (Identifizierung), т. е. уподобление Я чужому Я, вследствие чего первое Я в определенных отношениях ведет себя как другое, подражает ему, принимает его в известной степени в себя. Идентификацию не без успеха можно сравнить с оральным, каннибалистическим поглощением чужой личности. Идентификация – очень важная форма связи с другим лицом, вероятно, самая первоначальная, но не то же самое, что выбор объекта. Различие можно выразить примерно так: если мальчик идентифицирует себя с отцом, то он хочет быть как отец; если он делает его объектом своего выбора, то он хочет обладать, владеть им; в первом случае его Я меняется по образу отца, во втором это не необходимо. Идентификация и выбор объекта в широком смысле независимы друг от друга; но можно идентифицировать себя именно с этим лицом, изменять Я в соответствии с ним, выбрав его, например, в качестве сексуального объекта. Говорят, что влияние сексуального объекта на Я особенно часто происходит у женщин и характерно для женственности. О наиболее поучительном отношении между идентификацией и выбором объекта я уже как-то говорил вам в предыдущих лекциях. Его легко наблюдать как у детей, так и у взрослых, как у нормальных, так и у больных людей. Если объект утрачен или от него вынуждены отказаться, то достаточно часто потерю возмещают тем, что идентифицируют себя с ним, восстанавливая в своем Я, так что здесь выбор объекта как бы регрессирует к идентификации.
Этими рассуждениями об идентификации я сам не вполне удовлетворен, но мне будет достаточно, если вы сможете признать, что введение в действие Сверх-Я может быть описано как удачный случай идентификации с родительской инстанцией. Решающим фактом для этой точки зрения является то, что это новообразование превосходящей инстанции в Я теснейшим образом связано с судьбой Эдипова комплекса, так что Сверх-Я является наследием этой столь значимой для детства эмоциональной связи. Мы понимаем, что с устранением Эдипова комплекса ребенок должен отказаться от интенсивной привязанности к объектам, которыми были его родители, а для компенсации этой утраты объектов в его Я очень усиливаются, вероятно, давно имевшиеся идентификации с родителями. Такие идентификации, как следствия отказа от привязанности к объектам, позднее достаточно часто повторяются в жизни ребенка, но эмоциональной ценности этого первого случая такой замены вполне соответствует то, что в результате этого в Я создается особое положение. Тщательное исследование показывает нам также, что Сверх-Я теряет в силе и завершенности развития, если преодоление Эдипова комплекса удается лишь отчасти. В процессе развития на Сверх-Я влияют также те лица, которые заместили родителей, т. е. воспитатели, учителя, идеальные примеры. Обычно оно все больше отдаляется от первоначальных индивидуальностей родителей, становясь, так сказать, все более безличностным. Но нельзя также забывать, что ребенок по-разному оценивает своих родителей на разных этапах жизни. К тому времени, когда Эдипов комплекс уступает место Сверх-Я, они являют собой нечто совершенно замечательное, утрачивая очень многое впоследствии. И тогда тоже происходят идентификации с этими более поздними родителями, они даже обычно способствуют формированию характера, но это касается только Я, на Сверх-Я, которое было сформировано более ранним образом родителей, они уже не влияют.
Надеюсь, у вас уже сложилось впечатление, что понятие Сверх-Я описывает действительно структурное соотношение, а не просто персонифицирует абстракцию наподобие совести. Мы должны упомянуть еще одну важную функцию, которой мы наделяем это Сверх-Я. Оно является также носителем Я-идеала, с которым Я соизмеряет себя, к которому оно стремится, чье требование постоянного совершенствования оно старается выполнить. Несомненно, этот Я-идеал является отражением старого представления о родителях, выражением восхищения их совершенством, которое ребенок им тогда приписывал.
Знаю, что вы много слышали о чувстве неполноценности, которое характеризует как раз невротиков. Оно проявляется, в частности, в так называемой художественной литературе. Писатель, употребивший словосочетание «комплекс неполноценности», считает, что этим он удовлетворяет всем требованиям психоанализа и поднимает свое творение на более высокий психологический уровень. В действительности искусственное словосочетание «комплекс неполноценности» в психоанализе почти не употребляется. Он не является для нас чем-то простым, тем более элементарным. Сводить его к самовосприятию возможного недоразвития органов, как это любят делать представители школы так называемой индивидуальной психологии, кажется нам недальновидным заблуждением. Чувство неполноценности имеет глубоко эротические корни. Ребенок чувствует себя неполноценным, если замечает, что он нелюбим, и точно так же взрослый. Единственный орган, который может рассматриваться как неполноценный, это рудиментарный пенис, клитор девочки. Но по большей части чувство неполноценности происходит из отношения Я к своему Сверх-Я, являясь, так же как чувство вины, выражением напряжения между ними. Чувство неполноценности и чувство вины вообще трудно отделить друг от друга. Возможно, было бы правильно видеть в первом эротическое дополнение к чувству моральной неполноценности. Этому вопросу разграничения понятий мы в психоанализе уделяли мало внимания.
Именно потому что комплекс неполноценности стал так популярен, я позволю себе сделать здесь небольшое отступление. У одного исторического деятеля нашего времени, который здравствует и поныне, но отошел от дел, вследствие родовой травмы имело место некоторое недоразвитие одного члена. Очень известный писатель наших дней, охотнее всего пишущий биографии замечательных людей, занялся жизнью этого упомянутого мной человека. Но ведь трудно подавить в себе потребность углубления в психологию, когда пишешь биографию. Поэтому наш автор отважился на попытку построить все развитие характера своего героя на чувстве неполноценности, вызванном этим физическим дефектом. Но при этом он упустил один маленький, но немаловажный факт. Обычно матери, которым судьба дала больного или неполноценного ребенка, пытаются восполнить эту несправедливость чрезмерной любовью. В нашем случае гордая мать повела себя по-другому: она отказала ребенку в любви из-за его недостатка. Когда он стал могущественным человеком, то всеми своими действиями доказал, что так никогда и не простил свою мать. Если вы представите себе значение материнской любви для детской душевной жизни, вы, видимо, мысленно внесете поправки в теорию неполноценности биографа.
Но вернемся к Сверх-Я. Мы наделили его самонаблюдением, совестью и функцией идеала. Из наших рассуждений о его возникновении получается, что оно обусловлено чрезвычайно важным биологическим, а также определяющим судьбу психологическим фактом, а именно длительной зависимостью ребенка от своих родителей и Эдиповым комплексом, которые опять-таки внутренне связаны между собой. Сверх-Я является для нас представителем всех моральных ограничений, поборником стремления к совершенствованию, короче, тем, что нам стало психологически доступно из так называемого более возвышенного в человеческой жизни. Поскольку оно само восходит к влиянию родителей, воспитателей и им подобных, мы узнаем еще больше о его значении, если обратимся к этим его источникам. Как правило, родители и аналогичные им авторитеты в воспитании ребенка следуют предписаниям собственного Сверх-Я. Как бы ни расходилось их Я со Сверх-Я, в воспитании ребенка они строги и взыскательны. Они забыли трудности своего собственного детства, довольны, что могут наконец полностью идентифицировать себя со своими родителями, которые в свое время налагали на них тяжелые ограничения. Таким образом, Сверх-Я ребенка строится, собственно, не по примеру родителей, а по родительскому Сверх-Я; оно наполняется тем же содержанием, становится носителем традиции, всех тех сохранившихся во времени ценностей, которые продолжают существовать на этом пути через поколения. Вы легко угадаете, какую важную помощь для понимания социального поведения человека, например для понимания беспризорности, или даже какие практические советы по воспитанию можно извлечь из представления о Сверх-Я. Видимо, так называемые материалистические воззрения на историю грешат недооценкой этого фактора. Они отделываются от него замечанием, что «идеологии» людей суть не что иное, как результат и надстройка действующих экономических отношений. Это правда, но очень вероятно – не вся правда. Человечество никогда не живет полностью в настоящем, в идеологиях Сверх-Я продолжает жить прошлое, традиция расы и народа, которые лишь медленно поддаются влияниям современности, новым изменениям, и, пока оно действует через Сверх-Я, оно играет значительную, независимую от экономических отношений роль в человеческой жизни.
В 1921 г. при изучении психологии масс я попытался использовать дифференциацию Я и Сверх-Я. Я пришел к формуле: «Психологическая масса является объединением отдельных личностей, которые ввели в свое Сверх-Я одно и то же лицо и на основе этой общности идентифицировались друг с другом в своем Я». Она относится, конечно, только к тем массам, которые имеют одного вождя. Если бы у нас было больше примеров такого рода, то предположение Сверх-Я перестало бы быть совершенно чуждым для нас и мы совсем освободились бы от той робости, которая все еще охватывает нас, привыкших к атмосфере преисподней, при продвижении на более поверхностные, более высокие слои психического аппарата. Разумеется, мы не думаем, что, выделяя Сверх-Я, мы говорим последнее слово в психологии Я. Это скорее начало, с той лишь разницей, что тут не только начало трудно. Ну а теперь нас ждет другая задача, так сказать, с другой стороны Я. Она возникла благодаря наблюдению во время аналитической работы, наблюдению, собственно говоря, очень старому. Как уже не раз бывало, им давно пользовались, прежде чем решились признать. Как вы знаете, вся психоаналитическая теория, собственно, построена на признании сопротивления, которое оказывает нам пациент при попытке сделать сознательным его бессознательное. Объективным признаком сопротивления является то, что его ассоциативные мысли остаются необъяснимыми или далеко уклоняются от обсуждаемой темы. Субъективно он может и признавать сопротивление, потому что испытывает ощущение стыда, приближаясь к теме. Но этот последний признак может и отсутствовать. Тогда мы говорим пациенту, что из его отношения мы заключаем, что он находится сейчас в состоянии сопротивления, а он отвечает, что ничего об этом не знает и замечает только затруднения [в появлении] ассоциативных мыслей. Обнаруживается, что мы были правы, но тогда его сопротивление было тоже бессознательным, таким же бессознательным, как и вытесненное (Verdrngte), над устранением которого мы работали. Следовало бы давно поставить вопрос: из какой части его душевной жизни исходит такое бессознательное сопротивление? Новичок в психоанализе быстро найдет ответ: это и есть сопротивление бессознательного. Двусмысленный, неприемлемый ответ! Если под этим подразумевается, что он исходит из вытесненного, то мы должны сказать: это не так! Вытесненному мы скорее припишем сильный импульс, стремление пробиться к сознанию. Сопротивление может быть только выражением Я, которое в свое время осуществило вытеснение, а теперь хочет его сохранить. Так мы всегда и понимали это раньше. С тех пор как мы предполагаем в Я особую инстанцию, представляющую ограничивающие и отклоняющие требования, Сверх-Я, мы можем сказать, что вытеснение является делом этого Сверх-Я, оно проводит вытеснение или само, или по его заданию это делает послушное ему Я. И вот если налицо случай, когда сопротивление при анализе пациентом не осознается, то это значит, что либо Сверх-Я и Я в очень важных ситуациях могут работать бессознательно, либо, что было бы еще значительнее, что некоторые части того и другого, Я и самого Сверх-Я, являются бессознательными. В обоих случаях мы вынуждены прийти к неутешительному выводу, что Сверх-Я и сознательное, с одной стороны, и вытесненное и бессознательное – с другой, ни в коем случае не совпадают.
Уважаемые дамы и господа! Видимо, надо сделать передышку, против чего и вы тоже не будете возражать, но, прежде чем я продолжу, выслушайте мои извинения. Хочу сделать дополнения к введению в психоанализ, которое я начал пятнадцать лет тому назад, и вынужден вести себя так, будто и вы в этот промежуток времени не занимались ничем иным, кроме психоанализа. Я знаю, что это невероятное предположение, но я беспомощен, я не могу поступить иначе. И связано это с тем, что вообще очень трудно познакомить с психоанализом того, кто сам не является психоаналитиком. Поверьте, мы не хотим произвести впечатление, будто мы члены тайного общества и занимаемся какой-то тайной наукой. И все же мы должны признать и объявить своим убеждением, что никто не имеет права вмешиваться в разговор о психоанализе, не овладев определенным опытом, который можно получить только при анализе своей собственной личности. Когда я читал вам лекции пятнадцать лет тому назад, я пытался не обременять вас некоторыми умозрительными моментами нашей теории, но именно с ними связаны новые данные, о которых я хочу сказать сегодня.
Возвращаюсь к теме. Свое сомнение, могут ли Я или даже Сверх-Я быть бессознательными или они только способны осуществлять бессознательные действия, мы с полным основанием решаем в пользу первой возможности. Да, значительные части Я и Сверх-Я могут оставаться бессознательными, обычно являются бессознательными. Это значит, что личность ничего не знает об их содержании и ей требуется усилие, чтобы сделать их для себя сознательными. Бывает, что Я и сознательное, вытесненное и бессознательное не совпадают. Мы испытываем потребность основательно пересмотреть свой подход к проблеме сознательное – бессознательное. Сначала мы были склонны значительно снизить значимость критерия сознательности, поскольку он оказался столь ненадежным. Но мы поступили бы несправедливо. Здесь дело обстоит так же, как с нашей жизнью: она не многого стоит, но это все, что у нас есть. Без света этого качества сознания мы бы затерялись в потемках глубинной психологии; но мы имеем право попытаться сориентировать себя по-новому.
То, что должно называться сознательным, не нуждается в обсуждении, здесь нет никаких сомнений. Самое старое и самое лучшее значение слова «бессознательный» – описательное: бессознательным мы называем психический процесс, существование которого мы должны предположить, поскольку мы выводим его из его воздействий, ничего не зная о нем. Далее, мы имеем к нему такое же отношение, как и к психическому процессу другого человека, только он-то является нашим собственным. Если выразиться еще конкретнее, то следует изменить предложение следующим образом: мы называем процесс бессознательным, когда мы предполагаем, что он активизировался сейчас, хотя сейчас мы ничего о нем не знаем. Это ограничение заставляет задуматься о том, что большинство сознательных процессов сознательны только короткое время; очень скоро они становятся латентными, но легко могут вновь стать сознательными. Мы могли бы также сказать, что они стали бессознательными, если бы вообще были уверены, что в состоянии латентности они являются еще чем-то психическим. Таким образом мы не узнали бы ничего нового и даже не получили бы права ввести понятие бессознательного в психологию. Но вот появляется новый опыт, который мы уже можем продемонстрировать на [примере] ошибочных действий. Например, для объяснения какой-то оговорки мы вынуждены предположить, что у допустившего ее образовалось определенное речевое намерение. По происшедшей ошибке в речи мы со всей определенностью догадываемся о нем, но оно не осуществилось, т. е. оно было бессознательным. Если мы по прошествии какого-то времени приводим его говорившему и тот сможет признать его знакомым, то, значит, оно было бессознательным лишь какое-то время; если же он будет отрицать его как чуждое ему, то, значит, оно длительное время было бессознательным. Возвращаясь к сказанному, из этого опыта мы получаем право объявить бессознательным и то, что называется латентным. Учитывая эти динамические отношения, мы можем теперь выделить два вида бессознательного: одно, которое при часто повторяющихся условиях легко превращается в сознательное, и другое, при котором это превращение происходит с трудом и лишь со значительными усилиями, а может и никогда не произойти. Чтобы избежать двусмысленности, имеем ли мы в виду одно или другое бессознательное, употребляем ли слово в описательном или в динамическом смысле, договоримся применять дозволенный, простой паллиатив. То бессознательное, которое является только латентным и легко становится сознательным, мы назовем предсознательным, другому же оставим название «бессознательный». Итак, у нас три термина: сознательный, предсознательный и бессознательный, которых достаточно для описания психических феноменов. Еще раз: чисто описательно и предсознательное бессознательно, но мы так его не называем, разве что в свободном изложении, если нам нужно защитить существование бессознательных процессов вообще в душевной жизни.
Надеюсь, вы признаете, что это пока не так уж сложно и вполне пригодно для употребления. Да, но, к сожалению, психоаналитическая работа настойчиво требует употребления слова «бессознательный» еще и в другом, третьем смысле, и это, возможно, и вносит путаницу. Под новым и сильным влиянием того, что обширная и важная область душевной жизни обычно скрыта от знания Я, так что протекающие в ней процессы следует признать бессознательными в правильном динамическом смысле, мы понимаем термин «бессознательный» также и в топическом или систематическом смысле, говоря о системе предсознательного и бессознательного, о конфликте Я с системой бессознательного (Ubw), все больше придавая слову скорее смысл области души, чем качества психики. Явно неудобное открытие, согласно которому даже части Я и Сверх-Я в динамическом отношении бессознательны, мы воспринимаем здесь как облегчение, ибо оно позволяет нам устранить осложнение. Мы видим, что не имеем права называть чуждую Я область души системой Ubw, так как неосознанность не является исключительно ее характеристикой. Хорошо, не будем больше употреблять слово «бессознательный» в систематическом смысле, дав прежнему обозначению лучшее, не допускающее неправильного толкования название. Вслед за Ницше и по примеру Г. Гроддека (1923) мы будем называть его в дальнейшем Оно (Es). Это безличное местоимение кажется особенно подходящим для выражения основного характера этой области души, ее чуждости Я. Сверх-Я, Я и Оно – вот три царства, сферы, области, на которые мы разложим психический аппарат личности, взаимодействиями которых мы займемся в дальнейшем.
Но прежде только одна короткая вставка. Догадываюсь, что вы недовольны тем, что три качества сознательного и три сферы психического аппарата не сочетаются в три мирно согласующиеся пары, видя в этом нечто омрачающее наши результаты. Однако, по-моему, сожалеть об этом не стоит, и мы должны сказать себе, что не имеем права ожидать такого приглаженного упорядочивания. Позвольте привести сравнение, правда, сравнения ничего не решают, но они могут способствовать наглядности. Представьте себе страну с разнообразным рельефом – холмами, равниной и цепями озер, со смешанным населением – в ней живут немцы, мадьяры и словаки, которые занимаются различной деятельностью. И вот распределение могло бы быть таким: на холмах живут немцы, они скотоводы, на равнине – мадьяры, которые выращивают хлеб и виноград, на озерах – словаки, они ловят рыбу и плетут тростник. Если бы это распределение было безукоризненным и четким, то Вильсон мог бы ему порадоваться, это было бы также удобно для сообщения на уроке географии. Однако очевидно, что, путешествуя по этой стране, вы найдете здесь меньше порядка и больше пестроты. Немцы, мадьяры и словаки всюду живут вперемешку, на холмах тоже есть пашни, на равнине также держат скот. Кое-что, естественно, совпадет с вашими ожиданиями, т. е. в горах не занимаются рыболовством, а виноград не растет в воде. Да, картина местности, которую вы представили себе, в общем и целом будет соответствовать действительности, в частностях же вы допустите отклонения.
Не ждите, что об Оно, кроме нового названия, я сообщу вам много нового. Это темная, недоступная часть нашей личности; то немногое, что вам о ней известно, мы узнали, изучая работу сновидения и образование невротических симптомов, и большинство этих сведений носят негативный характер, допуская описание только в качестве противоположности Я. Мы приближаемся к [пониманию] Оно при помощи сравнения, называя его хаосом, котлом, полным бурлящих возбуждений. Мы представляем себе, что у своего предела оно открыто соматическому, вбирая оттуда в себя инстинктивные потребности, которые находят в нем свое психическое выражение, но мы не можем сказать, в каком субстрате. Благодаря влечениям оно наполняется энергией, но не имеет организации, не обнаруживает общей воли, а только стремление удовлетворить инстинктивные потребности при сохранении принципа удовольствия. Для процессов в Оно не существует логических законов мышления, прежде всего тезиса о противоречии. Противоположные импульсы существуют друг подле друга, не оттеняя друг друга и не удаляясь друг от друга, в лучшем случае для разрядки энергии под давлением экономического принуждения объединяясь в компромиссные образования. В Оно нет ничего, что можно было бы отождествить с отрицанием, и мы с удивлением видим также исключение из известного философского положения, что пространство и время являются необходимыми формами наших психических актов. В Оно нет ничего, что соответствовало бы представлению о времени и, что в высшей степени странно и ждет своего объяснения философами, нет никакого изменения психического процесса с течением времени. Импульсивные желания, которые никогда не переступают через Оно, а также впечатления, которые благодаря вытеснению опустились в Оно, виртуально бессмертны, спустя десятилетия они ведут себя так, словно возникли заново. Признать в них прошлое, суметь обесценить их и лишить заряда энергии можно только в том случае, если путем аналитической работы они станут осознанными, и на этом в немалой степени основывается терапевтическое действие аналитического лечения.
У меня все время создается впечатление, что из этого не подлежащего сомнению факта неизменности вытесненного во времени мы мало что дали для нашей теории. А ведь здесь, кажется, открывается подход к самому глубокому пониманию. К сожалению, и я не продвинулся здесь дальше.
Само собой разумеется, Оно не знакомы никакие оценки, никакое добро и зло, никакая мораль. Экономический или, если хотите, количественный момент, тесно связанный с принципом удовольствия, управляет всеми процессами. Все эти инстинкты, требующие выхода, полагаем мы, находятся в Оно. Кажется даже, что энергия этих инстинктивных импульсов находится в другом состоянии, чем в иных душевных областях, она более подвижна и способна к разрядке, потому что иначе не могли бы происходить те смещения и сгущения, которые характерны для Оно и совершенно не зависят от качества заряженного (Besetzte) – в Я мы назвали бы это представлением. Чего бы мы только ни дали, чтобы побольше знать об этих вещах! Между прочим, вы видите, что мы в состоянии назвать еще и другие свойства Оно, кроме того, что оно бессознательно, а также признаете возможность того, что части Я и Сверх-Я являются бессознательными, не имея таких же примитивных и иррациональных черт. К характеристике собственно Я, насколько оно допускает обособление от Оно, и Сверх-Я мы, скорее всего, приблизимся, если примем во внимание его отношение к самой внешней поверхностной части психического аппарата, которую мы обозначим как систему W-Bw. Эта система обращена к внешнему миру, она опосредует его восприятия, во время ее функционирования в ней возникает феномен сознания. Это орган чувств всего аппарата, восприимчивый, между прочим, к возбуждениям, идущим не только извне, но и из недр душевной жизни. Вряд ли нуждается в пояснении точка зрения, согласно которой Я является той частью Оно, которая модифицировалась благодаря близости и влиянию внешнего мира, приспособлена к восприятию раздражений и защите от них, может быть сравнима с корковым слоем, которым окружен комочек живой субстанции. Отношение к внешнему миру для Я стало решающим, оно взяло на себя задачу представлять его перед Оно для блага Оно, которое в слепом стремлении к удовлетворению влечений, не считаясь с этой сверхсильной внешней властью, не смогло бы избежать уничтожения. Выполняя эту функцию, Я должно наблюдать за внешним миром, откладывать в следах своих восприятий правильный его образ, путем проверки реальностью удалять из этой картины внешнего мира все добавления, идущие от внутренних источников возбуждения. По поручению Оно Я владеет подходами к моторике, но между потребностью и действием оно делает отсрочку для мыслительной работы, во время которой использует остатки воспоминаний из опыта. Таким образом, принцип удовольствия, который неограниченно правит ходом процессов в Оно, оказывается низвергнутым с трона и заменяется принципом реальности, который обещает больше надежности и успеха.
Очень сложное для описания отношение ко времени также сообщается Я системой восприятия; едва ли можно сомневаться в том, что способ работы этой системы дает начало представлению о времени. Чем особенно отличается Я от Оно, так это стремлением к синтезу своих содержаний, к обобщению и унификации своих психических процессов, которое совершенно отсутствует у Оно. Когда мы в будущем поведем разговор о влечениях в душевной жизни, нам, вероятно, удастся найти источник этой существенной характерной черты Я. Она единственная дает ту высокую степень организации, которой Я обязано лучшими своими достижениями. Развитие идет от восприятия влечений к овладению ими, но последнее достигается только тем, что психическое выражение влечений включается в более широкую систему, входит в какую-то взаимосвязь. Пользуясь популярными выражениями, можно сказать, что Я в душевной жизни представляет здравый смысл и благоразумие, а Оно – неукротимые страсти.
До сих пор нам импонировало перечисление преимуществ и способностей Я, теперь настало время вспомнить и об оборотной стороне. Я является лишь частью Оно, частью, целесообразно измененной близостью к грозящему опасностями внешнему миру. В динамическом отношении оно слабо, свою энергию оно заимствовало у Оно, и мы имеем некоторое представление относительно методов, можно даже сказать, лазеек, благодаря которым оно продолжает отнимать энергию у Оно. Таким путем осуществляется, например, также идентификация с сохранившимися или оставленными объектами. Привязанность к объектам исходит из инстинктивных притязаний Оно. Я сначала их регистрирует. Но, идентифицируясь с объектом, оно предлагает себя Оно вместо объекта, желая направить либидо Оно на себя. Мы уже знаем, что в процессе жизни Я принимает в себя большое число остатков бывшей привязанности к объектам. В общем, Я должно проводить в жизнь намерения Оно, оно выполняет свою задачу, изыскивая обстоятельства, при которых эти намерения могут быть осуществлены наилучшим образом. Отношение Я к Оно можно сравнить с отношением наездника к своей лошади. Лошадь дает энергию для движения, наездник обладает преимуществом определять цель и направление движения сильного животного. Но между Я и Оно слишком часто имеет место далеко не идеальное взаимоотношение, когда наездник вынужден направлять скакуна туда, куда тому вздумается.
От одной части Оно Я отделилось благодаря сопротивлениям вытеснения. Но вытеснение не продолжается в Оно. Вытесненное сливается с остальным Оно.
Поговорка предостерегает от служения двум господам. Бедному Я еще тяжелее, оно служит трем строгим властелинам, стараясь привести их притязания и требования в согласие между собой. Эти притязания все время расходятся, часто кажутся несовместимыми: неудивительно, что Я часто не справляется со своей задачей. Тремя тиранами являются: внешний мир, Сверх-Я и Оно. Если понаблюдать за усилиями Я, направленными на то, чтобы служить им одновременно, а точнее, подчиняться им одновременно, вряд ли мы станем сожалеть о том, что представили это Я в персонифицированном виде как некое существо. Оно чувствует себя стесненным с трех сторон, ему грозят три опасности, на которые оно, будучи в стесненном положении, реагирует появлением страха. Благодаря своему происхождению из опыта системы восприятия, оно призвано представлять требования внешнего мира, но оно хочет быть и верным слугой Оно, пребывать с ним в согласии, предлагая ему себя в качестве объекта, привлекать его либидо на себя. В своем стремлении посредничать между Оно и реальностью оно часто вынуждено одевать бессознательные (Ubw) требования Оно в свои предсознательные (Vbw) рационализации, затушевывать конфликты Оно с реальностью, с дипломатической неискренностью разыгрывать оглядку на реальность, даже если Оно упорствует и не сдается. С другой стороны, за ним на каждом шагу наблюдает строгое Сверх-Я, которое предписывает ему определенные нормы поведения, невзирая на трудности со стороны Оно и внешнего мира, и наказывает его в случае непослушания напряженным чувством неполноценности и сознания вины. Так Я, движимое Оно, стесненное Сверх-Я, отталкиваемое реальностью, прилагает все усилия для выполнения своей экономической задачи установления гармонии между силами и влияниями, которые действуют в нем и на него, и мы понимаем, почему так часто не можем подавить восклицания: жизнь нелегка! Если Я вынуждено признать свою слабость, в нем возникает страх, реальный страх перед внешним миром, страх совести перед Сверх-Я, невротический страх перед силой страстей в Оно.
Структурные соотношения психической личности, изложенные мною, я хотел бы представить в непритязательном рисунке, который я здесь прилагаю.
Здесь вы видите, что Сверх-Я погружается в Оно, как наследник Эдипова комплекса оно имеет с ним интимные связи; оно дальше от системы восприятия, чем Я. Оно сообщается с внешним миром только через Я, по крайней мере на этой схеме. Сегодня, конечно, трудно сказать, насколько рисунок правилен: по крайней мере, в одном отношении это определенно не так. Пространство, которое занимает бессознательное Оно, должно быть несравненно больше, чем пространство Я или предсознательного. Прошу вас, сделайте мысленно поправку.
А теперь в заключение этих безусловно утомительных и, возможно, не совсем ясных рассуждений еще одно предостережение! Разделяя личность на Я, Сверх-Я и Оно, вы, разумеется, не имеете в виду строгие границы наподобие тех, которые искусственно проведены в политической географии. Своеобразие психического мы изобразим не линейными контурами, как на рисунке или в примитивной живописи, а скорее расплывчатыми цветовыми пятнами, как у современных художников. После того как мы произвели разграничение, мы должны выделенное опять слить вместе. Не судите слишком строго о первой попытке сделать наглядным психическое, с таким трудом поддающееся пониманию. Весьма вероятно, что образование этих отдельных областей у различных лиц весьма вариабельно, возможно, что при функционировании они сами изменяются и временно регрессируют. Это, в частности, касается филогенетически последнего и самого интимного – дифференциации Я и Сверх-Я. Несомненно, что нечто подобное вызывается психическим заболеванием. Можно хорошо представить себе также, что каким-то мистическим практикам иногда удается опрокинуть нормальные отношения между этими отдельными областями, так что, например, восприятие может уловить соотношения Я и Оно, которые в иных случаях были ему недоступны. Можно спокойно усомниться в том, что на этом пути мы достигнем последней истины, от которой ждут всеобщего спасения, но мы все-таки признаем, что терапевтические усилия психоанализа избрали себе аналогичную точку приложения. Ведь их цель – укрепить Я, сделать его более независимым от Сверх-Я, расширить поле восприятия и перестроить его организацию так, чтобы оно могло освоить новые части Оно. Там, где было Оно, должно стать Я.
Это примерно такая же культурная работа, как осушение Зёйдер-Зе.
Тридцать вторая лекция. Страх и жизнь влечений
Уважаемые дамы и господа! Вы не удивитесь, услышав, что я намерен сообщить вам о том новом, что появилось в нашем понимании страха и основных влечений душевной жизни, не удивитесь также и тому, что ничего из этого нового не претендует на окончательное решение стоящих перед нами проблем. Я намеренно говорю здесь о понимании. Задачи, с которыми мы столкнулись, чрезвычайно трудны, но трудность состоит не в недостатке наблюдений; как раз наиболее часто встречающиеся и хорошо знакомые феномены и задают нам эти загадки; дело также не в умозрительных построениях, к которым они побуждают; умозрительная обработка в этой области мало принимается во внимание. Речь идет действительно о понимании, т. е. о том, чтобы ввести правильные абстрактные представления, применив которые к сырому материалу наблюдений можно добиться порядка и ясности.
Страху я уже посвятил одну лекцию прошлого цикла, двадцать пятую. Коротко повторю ее содержание. Мы говорили, что страх – это состояние аффекта, т. е. объединение определенных ощущений ряда удовольствие – неудовольствие с соответствующими им иннервациями разрядки [напряжения] и их восприятием, а также, вероятно, и отражение определенного значимого события, запечатлевшегося наследственно и, следовательно, сравнимого с индивидуально приобретенным истерическим припадком. В качестве события, оставившего такой аффективный след, мы взяли процесс рождения, при котором свойственные страху воздействия на сердечную деятельность и дыхание были целесообразными. Таким образом, самый первый страх был токсическим. Затем мы исходили из различия между реальным страхом и невротическим, рассматривая первый как кажущуюся нам понятной реакцию на опасность, т. е. на ожидаемый ущерб извне, второй – как совершенно бесцельный и потому загадочный. При анализе реального страха мы свели его к состоянию повышенного сенсорного внимания и моторного напряжения, которые мы называем готовностью к страху (Angstbereitschaft). Из нее развивается реакция страха. В ней возможны два исхода. Или развитие страха, повторение старого травматического переживания ограничивается сигналом, тогда остальная реакция может приспособиться к новой опасной ситуации, выразиться в бегстве или защите, или же старое одержит верх, вся реакция исчерпается развитием страха, и тогда аффективное состояние парализует и станет для настоящего нецелесообразным.
Затем мы обратились к невротическому страху и сказали, что рассматриваем его в трех отношениях. Во-первых, как свободную (frei flottierende) неопределенную боязливость, готовую на какое-то время привязаться к любой появившейся возможности, как так называемый страх ожидания, например при типичном неврозе страха. Во-вторых, как страх, накрепко связанный с определенными содержаниями представлений в так называемых фобиях, в которых мы, правда, еще можем увидеть связь с внешней опасностью, но страх перед ней должны признать сильно преувеличенным. И наконец, в-третьих, страх при истерии и других формах тяжелых неврозов, который или сопровождает симптомы, или наступает независимо, как приступ или более длительное состояние, но всегда без видимой обусловленности внешней опасностью. Затем мы поставили перед собой два вопроса: чего боятся при невротическом страхе? И как можно его соотнести с реальным страхом перед внешними опасностями?
Наши исследования отнюдь не остались безуспешными, мы сделали некоторые важные открытия. В отношении ожидания страха клинический опыт научил нас видеть постоянную связь с бюджетом либидо в сексуальной жизни. Самой обычной причиной невроза страха является фрустрированное возбуждение. Либидозное возбуждение вызывается, но не удовлетворяется, не используется: вместо этого не нашедшего себе применения либидо появляется боязливость. Я полагаю, что можно даже сказать, что это неудовлетворенное либидо прямо превращается в страх. Это мнение нашло подтверждение в некоторых весьма обычных фобиях маленьких детей. Многие из этих фобий для нас весьма загадочны, другие же, как, например, страх остаться одному и страх перед другими лицами, вполне объяснимы. Одиночество, а также чужое лицо пробуждают тоску по хорошо знакомой матери; ребенок не в силах ни совладать с этим либидозным возбуждением, ни оставить его в неопределенности, и он превращает его в страх. Таким образом, этот детский страх следует отнести не к реальному страху, а к невротическому. Детские фобии и ожидание страха при неврозе страха дают нам два примера одного способа возникновения невротического страха путем прямого превращения либидо. Со вторым механизмом мы сейчас познакомимся: окажется, что он не значительно отличается от первого.
При истерии и других неврозах ответственным за страх мы считаем процесс вытеснения. Мы полагаем, что можно описать его более полно, чем до сих пор, если отделить судьбу вытесняемого представления от судьбы содержащегося в нем заряда либидо. Представление, которое подвергается вытеснению, может исказиться до неузнаваемости; но его аффективный заряд обычно превращается в страх, причем совершенно безразлично, какого типа этот аффект, агрессия или любовь. Не имеет существенного различия и то, по какой причине заряд либидо оказался неиспользованным: из-за инфантильной слабости Я, как при детских фобиях, вследствие соматических процессов в сексуальной жизни, как при неврозе страха, или благодаря вытеснению, как при истерии. Итак, оба механизма возникновения невротического страха, собственно говоря, совпадают.
Во время этих исследований мы обратили внимание на чрезвычайно важное отношение между развитием страха и образованием симптома, а именно на то, что оба они представляют друг друга и приходят на смену друг другу. У страдающего агорафобией, например, недуг начинается с приступа страха на улице. И вот он создает симптом страха перед улицей, который можно назвать также торможением, ограничением функции Я, и предупреждает тем самым приступ страха. Обратное можно видеть, когда происходит вмешательство в образование симптома, как, например, при навязчивых действиях. Если больному помешать выполнить церемонию мытья, он впадает в трудно переносимое состояние страха, против которого его, очевидно, защищал его симптом. Таким образом, по-видимому, развитие страха – более раннее, а образование симптома – более позднее, как будто симптомы образуются для того, чтобы избежать появления состояния страха. И это согласуется также с тем, что первые неврозы детского возраста являются фобиями, состояниями, по которым ясно видно, как начальное развитие страха сменяется более поздним образованием симптома: создается впечатление, что эти отношения открывают лучший доступ к пониманию невротического страха. Одновременно нам удалось также ответить на вопрос, чего боятся при невротическом страхе, и, таким образом, установить связь между невротическим и реальным страхом. То, чего боятся, является, очевидно, собственным либидо. Отличие от ситуации реального страха заключается в двух моментах: в том, что опасность является внутренней, а не внешней, и в том, что она сознательно не признается.
В фобиях можно очень ясно увидеть, как эта внутренняя опасность переводится во внешнюю, т. е. как невротический страх превращается в кажущийся реальный страх. Чтобы упростить зачастую весьма сложное положение вещей, предположим, что агорафоб постоянно страшится соблазнов, которые пробуждаются в нем благодаря встречам на улице. В своей фобии он производит смещение и начинает бояться внешней ситуации. Его выигрыш при этом очевиден, поскольку он думает, что так сможет лучше защититься. От внешней опасности можно спастись бегством, попытка бегства от внутренней опасности – дело трудное.
В заключение к своей прошлой лекции о страхе я даже высказал суждение, что эти различные результаты нашего исследования вроде бы и не противоречат друг другу, но все-таки каким-то образом и не согласуются. Страх, будучи аффективным состоянием, является воспроизведением старого, грозящего опасностью события, страх служит самосохранению и является сигналом новой опасности, он возникает из либидо, каким-то образом оставшегося неиспользованным, и в процессе вытеснения сменяется образованием симптома, словно он связан психически, – чувствуется, что здесь чего-то не хватает, что соединяет фрагменты в целое.
Уважаемые дамы и господа! То разделение психической личности на Сверх-Я, Я и Оно, о котором я говорил вам на предыдущей лекции, вынуждает нас принять новую ориентацию и в проблеме страха. Полагая, что Я – единственное место [сосредоточения] страха, только Я может производить и чувствовать страх, мы заняли новую прочную позицию, с которой некоторые отношения предстают в другом свете. И действительно, мы не знем, какой смысл было бы говорить о «страхе Оно» или приписывать Сверх-Я способность к боязливости. Напротив, мы приветствовали как желательное то соответствие, что три основных вида страха: реальный страх, невротический и страх совести – без всякой натяжки согласуются с тремя зависимостями Я – от внешнего мира, от Оно и от Сверх-Я. Благодаря этой новой точке зрения на передний план выступила функция страха как сигнала, указывающего на ситуацию опасности, которая и раньше не была чужда; вопрос о том, из какого материала создается страх, потерял для нас интерес, а отношения между реальным и невротическим страхом неожиданным образом прояснились и упростились. Стоит, впрочем, заметить, что сейчас мы лучше понимаем случаи возникновения страха, казавшиеся сложными, чем те, которые считались простыми.
Недавно нам довелось исследовать, как возникает страх при определенных фобиях, которые мы причисляем к истерии страха. Мы выбрали случаи, в которых речь идет о типичном вытеснении желаний из Эдипова комплекса. Мы ожидали, что либидозная привязанность к матери как к объекту вследствие вытеснения превращается в страх и выступает отныне в симптоматическом выражении в связи с заменой отцом. Я не могу рассказать вам об отдельных этапах такого исследования, достаточно сказать, что их ошеломляющий результат оказался полной противоположностью нашим ожиданиям. Не вытеснение создает страх, а страх появляется раньше, страх производит вытеснение! Но что это может быть за страх? Только страх перед угрожающей внешней опасностью, т. е. реальный страх. Верно, что мальчик испытывает страх перед каким-то притязанием своего либидо, в данном случае перед любовью к матери; таким образом, это действительно случай невротического страха. Но эта влюбленность кажется ему внутренней опасностью, которой он должен избежать путем отказа от этого объекта потому, что она вызывает ситуацию внешней опасности. И во всех случаях, исследуемых нами, мы получаем тот же результат. Признаемся же, что мы не были готовы к тому, что внутренняя опасность влечения окажется условием и подготовкой внешней, реальной ситуации опасности.
Но мы еще ничего не сказали о том, что такое реальная опасность, которой боится ребенок вследствие влюбленности в мать. Это наказание кастрацией, потерей своего члена. Вы, конечно, заметите, что это не является никакой реальной опасностью. Наших мальчиков не кастрируют за то, что они в период Эдипова комплекса влюбляются в мать. Но от этого не так-то просто отмахнуться. Прежде всего, дело не в том, действительно ли производится кастрация; решающим является то, что опасность угрожает извне и что ребенок в нее верит. И повод для этого у него есть, поскольку ему достаточно часто угрожают отрезанием члена в его фаллический период, во время его раннего онанизма, и намеки на это наказание постоянно могли получать у него филогенетическое усиление. Мы предполагаем, что в древности в человеческой семье кастрация подрастающих мальчиков действительно осуществлялась ревнивым и жестоким отцом, и обрезание, которое у примитивных народов так часто являлось составной частью ритуала вступления в половую зрелость, можно считать явным ее пережитком. Мы знаем, насколько далеки мы сейчас от общепринятого взгляда, но мы должны твердо придерживаться того, что страх кастрации является одним из наиболее часто встречающихся и наиболее сильных двигателей вытеснения и тем самым и образования неврозов. Анализы случаев, когда не кастрация, а обрезание у мальчиков осуществлялось в качестве терапии или наказания за онанизм, что не так уж редко происходило в англо-американском обществе, придает нашему убеждению окончательную уверенность. Возникает сильный соблазн подойти в этом месте ближе к комплексу кастрации, но мы не хотим уходить от нашей темы. Страх кастрации, конечно, не единственный мотив вытеснения, ведь у женщин он уже не имеет места, хотя у них может быть комплекс кастрации, но не страх кастрации. Вместо него у другого пола появляется страх потерять любовь – видимое продолжение страха грудного младенца, если он не находит мать. Вы понимаете, какая реальная ситуация опасности обнаруживается благодаря этому страху. Если мать отсутствует или лишает ребенка своей любви, он перестает быть уверен в удовлетворении своих потребностей и, возможно, испытывает самые неприятные чувства напряженности. Не отказывайтесь от идеи, что эти условия страха по сути повторяют ситуацию первоначального страха рождения, которое ведь тоже означает отделение от матери. Ведь если вы последуете за ходом мысли Ференци (1925), вы сможете причислить страх кастрации к этому ряду, потому что утрата мужского члена имеет следствием невозможность воссоединения в половом акте с матерью или с ее заменой. Замечу попутно, что так часто встречающаяся фантазия возвращения в материнское лоно является замещением этого желания коитуса. Я мог бы сообщить еще много интересных вещей и удивительных связей, но не могу выходить за рамки введения в психоанализ, хочу только обратить ваше внимание на то, как психологические исследования смыкаются с биологическими фактами.
Заслугой Отто Ранка, которому психоанализ обязан многими прекрасными работами, является и то, что он настойчиво подчеркивал значение акта рождения и отделения от матери (1924). Правда, мы все сочли невозможным принять те крайние выводы, которые он сделал из этого для теории неврозов и даже для аналитической терапии. Однако ядро его теории – то, что переживание страха рождения является прообразом всех последующих ситуаций опасности, – было открыто еще до него. Останавливаясь на них, мы можем сказать, что, собственно, каждый возраст обладает определенным условием [возникновения] страха, т. е. ситуацией опасности, адекватной ему. Опасность психической беспомощности соответствует стадии ранней незрелости Я, опасность потери объекта (любви) – несамостоятельности первых детских лет, опасность кастрации – фаллической фазе и, наконец, занимающий особое место страх перед Сверх-Я – латентному периоду. В процессе развития старые условия страха должны отпадать, так как соответствующие им ситуации опасности обесцениваются благодаря укреплению Я. Но это происходит очень несовершенным образом. Многие люди не могут преодолеть страха перед потерей любви, они никогда не становятся независимыми от любви других, продолжая в этом отношении свое инфантильное поведение. Страх перед Сверх-Я обычно не должен исчезать, так как он в качестве страха совести необходим в социальных отношениях, и отдельный человек только в самых редких случаях может стать независимым от человеческого общества. Некоторые старые ситуации опасности могут перейти и в позднейший период, модифицируя в соответствии со временем свои условия страха. Так, например, опасность кастрации сохраняется под маской сифилофобии. Будучи взрослым, человек знает, что кастрация больше не применяется в качестве наказания за удовлетворение сексуальных влечений, но зато он узнал, что такая сексуальная свобода грозит тяжелыми заболеваниями. Нет никакого сомнения в том, что лица, которых мы называем невротиками, остаются в своем отношении к опасности инфантильными, не преодолев старые условия страха. Примем это за факт для характеристики невротиков; но почему это так, сразу ответить невозможно.
Надеюсь, что вы еще не потеряли ориентацию и помните, что мы остановились на исследовании отношений между страхом и вытеснением. При этом мы узнали две новые вещи: во-первых, что страх осуществляет вытеснение, а не наоборот, как мы полагали, и, во-вторых, что ситуация влечений, которая вызывает страх, восходит в основном к внешней ситуации опасности. Следующий вопрос таков: как мы представляем себе теперь процесс вытеснения под влиянием страха? Я думаю так: Я замечает, что удовлетворение появляющегося требования влечения вызывает одну из хорошо запомнившихся ситуаций опасности. Эта захваченность влечением должна быть каким-то образом подавлена, преодолена, лишена силы. Мы знаем, что эта задача удается Я, если оно сильно и включило в свою организацию соответствующее влечение. А вытеснение наступает в том случае, если влечение еще относится к Оно и Я чувствует себя слабым. Тогда Я помогает себе техникой, которая, по сути дела, идентична технике обычного мышления. Мышление является пробным действием с использованием малых количеств энергии, подобно передвижению маленьких фигур на карте, прежде чем полководец приведет в движение войска. Я предвосхищает, таким образом, удовлетворение опасного влечения и разрешает ему воспроизвести ощущения неудовольствия к началу внушающей страх ситуации опасности. Тем самым включается автоматизм принципа удовольствия – неудовольствия, который и производит вытеснение опасного влечения.
Стоп, скажете вы мне, так дело не пойдет! Вы правы, я должен еще кое-что сделать, прежде чем это покажется вам приемлемым. Сначала признаюсь вам, что я пытался перевести на язык нашего обычного мышления то, что в действительности не является, безусловно, сознательным или предсознательным процессом между количествами энергии в субстрате, который нельзя себе представить. Но это не очень сильный аргумент, а ведь иначе невозможно поступить. Важнее то, что мы ясно различаем, что при вытеснении происходит в Я и что в Оно. Что делает Я, мы только что сказали, оно использует пробное заполнение [энергией] и пробуждает автоматизм действия принципа удовольствия – неудовольствия сигналом страха. Затем возможно несколько или множество реакций с меняющимися количествами энергии. Или полностью разовьется приступ страха, и Я совсем отступится от неприличного возбуждения, или вместо пробного заполнения оно противопоставит ему обратный поток [энергии] (Gegenbesetzung), который соединится с энергией вытесненного побуждения в образовании симптома или будет принят в Я как реактивное образование, как усиление определенных предрасположений, как постоянное изменение. Чем больше развитие страха может ограничиться только сигналом, тем больше Я использует защитные реакции, которые сходны психическим связыванием вытесненного, тем больше этот процесс приближается к нормальной переработке, естественно не достигая, ее. Между прочим, на этом стоит немного остановиться. Вы, конечно, сами уже предположили, что то трудно определимое, которое называют характером, следует отнести к Я. Мы уже уловили кое-что из того, что создает этот характер. Это прежде всего включение в себя в раннем возрасте родительской инстанции в качестве Сверх-Я – пожалуй, самый важный, решающий момент, затем идентификация с обоими родителями и другими влиятельными лицами в более позднее время и такие же идентификации как отражение отношений к оставленным объектам. Теперь прибавим к формированию характера в качестве всегда имеющихся добавок реактивные образования, которые Я получает сначала в своих вытеснениях, позднее же, при отклонении нежелательных побуждений, при помощи более нормальных средств. А теперь вернемся назад и обратимся к Оно. Что происходит при вытеснении с побежденным влечением, догадаться не так-то легко. Ведь нас интересует главным образом, что происходит с энергией, с либидозным зарядом этого возбуждения, как он используется. Вы помните, раньше мы предполагали, что именно он превращается благодаря вытеснению в страх. Теперь мы так утверждать не можем; наш скромный ответ будет скорее таким: по-видимому, его судьба не всегда одинакова. Вероятно, имеется интимное соответствие между процессом, происходившим в Я и в Оно при вытеснении влечения, которое стало нам известно. С тех пор как мы позволили себе включить в вытеснение именно принцип удовольствия – неудовольствия, который пробуждается сигналом страха, у нас появились основания изменить наши предположения. Этот принцип управляет процессами в Оно совершенно неограниченно. Мы считаем его способным производить весьма глубокие изменения в соответствующем влечении. Мы подготовлены также к тому, что успехи вытеснения будут очень различными, более или менее далеко идущими. В некоторых случаях вытесненное влечение может сохранить свой либидозный заряд, продолжать существовать без изменения в Оно, хотя и под постоянным давлением Я. В других случаях, вероятно, происходит его полное разрушение, а его либидо окончательно направляется по другим каналам. Я полагал, что так происходит при нормальном разрешении Эдипова комплекса, который, таким образом, в этом желательном случае не просто вытесняется, а разрушается в Оно. Далее клинический опыт показал нам, что во многих случаях вместо привычного успешного вытеснения происходит понижение либидо, его регрессия на более раннюю ступень организации. Это может происходить, естественно, только в Оно, и если это происходит, то под влиянием того же конфликта, который начинается благодаря сигналу страха. Самый яркий пример такого рода представляет собой невроз навязчивых состояний, при котором регрессия либидо и вытеснение взаимодействуют.
Уважаемые дамы и господа! Я боюсь, что эти рассуждения кажутся вам малопонятными, и вы догадываетесь, что изложены они не исчерпывающим образом. Сожалею, что вызвал ваше недовольство. Но я не могу поставить перед собой иной цели, кроме той, чтобы вы получили представление об особенностях наших результатов и трудностях их получения. Чем глубже мы проникнем в изучение психических процессов, тем больше мы узнаем о богатстве их содержания и об их запутанности. Некоторые простые формулы, казавшиеся нам вначале приемлемыми, позднее оказались недостаточными. Мы не устанем менять и исправлять их. В лекции о теории сновидений я ввел вас в область, где в течение пятнадцати лет не произошло почти ничего нового; здесь же, когда мы говорим о страхе, вы видите, что все находится в движении и изменении. Эти новые данные еще недостаточно основательно проработаны, может быть, поэтому их изложение вызывает затруднения. Потерпите, мы скоро оставим проблему страха; я не утверждаю, правда, что тогда ее решение нас удовлетворит. Надеюсь, что хотя бы немного мы все же продвинулись вперед. А по ходу дела мы разобрали все возможные новые взгляды. Так, под влиянием изучения страха мы можем теперь к нашему описанию Я добавить новую черту. Мы говорили, что Я слабо по сравнению с Оно, является его верным слугой, старается провести в жизнь его приказания, выполнить его требования. Мы не собираемся брать это утверждение назад. Но, с другой стороны, это Я – все-таки лучше организованная, ориентированная на реальность часть Оно. Мы не должны чересчур преувеличивать обособленность обоих, а также удивляться, если Я со своей стороны удается оказать влияние на процессы в Оно. Я полагаю, что Я осуществляет это влияние, заставляя действовать посредством сигнала страха почти всемогущий принцип удовольствия – неудовольствия. Впрочем, непосредственно после этого оно опять обнаруживает свою слабость, отказываясь из-за акта вытеснения от части своей организации и допуская, чтобы вытесненное влечение длительное время оставалось без его влияния.
А теперь еще только одно замечание по проблеме страха. В наших руках невротический страх превратился в реальный страх, в страх перед определенными внешними ситуациями опасности. Но на этом нельзя останавливаться, мы должны сделать следующий шаг, однако это будет шаг назад. Спросим себя, что, собственно говоря, является опасным, чего боится человек в таких ситуациях опасности? Очевидно, не ущерба, о котором можно судить объективно и который психологически мог бы совершенно ничего не значить, а того, что причиняется им в душевной жизни. Рождение, например, прообраз нашего состояния страха, само по себе вряд ли может рассматриваться как ущерб, хотя опасность повреждений при этом есть. Существенным в рождении, как и в любой ситуации опасности, является то, что в душевном переживании оно вызывает состояние высоконапряженного возбуждения, которое воспринимается как неудовольствие и с которым человек не может справиться путем разрядки. Назвав состояние, при котором усилия принципа удовольствия терпят неудачу, травматическим фактором, мы приходим через ряд «невротический страх – реальный страх – опасная ситуация» к простому положению: то, что вызывает боязнь, предмет страха, – это каждый раз появление травматического фактора, который не может быть устранен действием принципа удовольствия. Мы сразу же понимаем, что благодаря наличию принципа удовольствия мы застрахованы не от объективного ущерба, а только от определенного ущерба нашей психической экономии. От принципа удовольствия до инстинкта самосохранения долгий путь, многого не хватает для того, чтобы их цели с самого начала совпадали. Но мы видим также кое-что другое: возможно, это то решение, которое мы ищем. А именно: здесь везде речь идет об относительных количествах. Только величина суммы возбуждения приводит к травматическому фактору, парализует работу принципа удовольствия, придает ситуации опасности ее значение. А если это так, если эта загадка устраняется таким прозаическим образом, то почему не может быть того, чтобы подобные травматические факторы возникли в душевной жизни независимо от предполагаемых опасных ситуаций, при которых страх пробуждается не как сигнал, а возникает заново на ином основании? Клинический опыт с определенностью подтверждает, что это действительно так. Только более поздние вытеснения открывают описанный нами механизм, при котором страх пробуждается как сигнал какой-то более ранней ситуации опасности; первые и первоначальные из них возникают прямо при встрече Я со сверхсильным притязанием либидо из травматических факторов, они заново образуют свой страх, хотя и по прообразу рождения. То же самое можно отнести и к развитию страха при неврозе страха из-за соматического нарушения сексуальной функции. То, что это само либидо, превращенное при этом в страх, мы не будем больше утверждать. Но я не вижу никаких возражений против признания двоякого происхождения страха, то как прямого следствия травматического фактора, то как сигнала о том, что возникает угроза повторения этого фактора.
Уважаемые дамы и господа! Вы, конечно, рады тому, что вам не придется более ничего выслушивать о страхе. Но это дела не меняет, ибо дальнейшее не лучше того. Я намерен сегодня же ввести вас в область теории либидо, или теории влечений, где тоже, кажется, появилось кое-что новое. Не хочу сказать, что мы достигли здесь настолько больших успехов, чтобы стоило прилагать усилия для усвоения всего этого. Нет, это такая область, где мы с трудом ориентируемся и достигаем понимания; вы будете лишь свидетелями наших усилий, и здесь мне тоже придется вернуться, кстати, к тому, о чем я говорил раньше.
Теория влечений – это, так сказать, наша мифология. Влечения – мифические существа, грандиозные в своей неопределенности. Мы в нашей работе ни на минуту не можем упускать их из виду и при этом никогда не уверены, что видим их ясно. Вы знаете, как обыденное мышление объясняет влечение. Предполагается гораздо большее количество разнообразных влечений, чем это нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре, общению и многие им подобные. Их как бы принимают к сведению, дают каждому из них выполнять свою функцию и затем опять их отстраняют. Нам всегда казалось, что за этими многочисленными мелкими заимствованными влечениями скрывается нечто серьезное и могущественное, к чему мы желали бы осторожно приблизиться. Наш первый шаг был весьма скромным. Мы сказали себе, что, вероятно, не запутаемся, если для начала выделим два основных влечения, вида влечений или группы влечений по двум большим потребностям: голод и любовь. Как бы ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость психологии от любой другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену незыблемого биологического факта, согласно которому отдельное живое существо служит двум намерениям, самосохранению и сохранению вида, кажущимся независимыми друг от друга, которые, насколько нам известно, пока еще не сведены к единому источнику и интересы которых в животной жизни часто противоречат друг другу. Мы как бы занимаемся здесь собственно биологической психологией, изучаем психические явления, сопровождающие биологические процессы. В качестве примеров этого рода в психоанализе представлены «влечения Я» и «сексуальные влечения». К первым мы причисляем все, что относится к сохранению, утверждению, возвышению личности. В последние мы вкладывали то богатство содержания, которого требует детская извращенная сексуальная жизнь. Познакомившись при изучении неврозов с Я как с ограничивающей, вытесняющей силой, а с сексуальными стремлениями как с подвергающимися ограничению и вытеснению, мы полагали, что нащупали не только различие, но и конфликт между обеими группами влечений. Предметом нашего изучения сначала были только сексуальные влечения, энергию которых мы назвали «либидо». На их примере мы попытались прояснить наши представления о том, что такое влечение и что ему можно приписать. Таково значение теории либидо.
Итак, влечение отличается от раздражения тем, что оно происходит из источников раздражения внутри тела, действует как постоянная сила и что человек не может спастись от него бегством, как это можно сделать при внешнем раздражении. Во влечении можно различить источник, объект и цель. Источником является состояние возбуждения в теле, целью – устранение этого возбуждения, на пути от источника к цели влечение становится психически действенным. Мы представляем себе его как определенное количество энергии, которое действует в определенном направлении. Этому действию дано название «влечение» (Trieb). Влечения бывают активными и пассивными; точнее было бы сказать: есть активные и пассивные цели влечения; для достижения пассивной цели тоже нужна затрата активности. Достигаемая цель может быть в собственном теле, но, как правило, включается внешний объект, благодаря которому влечение достигает внешней цели; его внутренней целью остается всякий раз изменение тела, воспринимаемое как удовлетворение. Придает ли отношение к соматическому источнику какую-либо специфику влечению и какую, остается для нас неясным. То, что влечения из одного источника примыкают к таковым из других источников и разделяют их дальнейшую судьбу и что вообще удовлетворение одного влечения может быть заменено другим, это – по свидетельству аналитического опыта – несомненные факты. Признаемся только, что мы не особенно хорошо понимаем их. Отношение влечения к цели и объекту тоже допускает изменения, оба могут быть заменены другими, но все-таки отношение к объекту легче ослабить. Определенный характер модификации цели и смены объекта, при которой учитывается наша социальная оценка, мы выделяем как сублимацию. Кроме того, мы имеем основание различать еще влечения, задержанные на пути к цели (zielge-hemmte), влечения из хорошо известных источников с недвусмысленной целью, задержавшиеся, однако, на пути к удовлетворению, в результате чего наступает длительная привязанность к объекту и устойчивое стремление. Такого рода, например, отношение нежности, которое несомненно происходит из сексуальной потребности и обычно отказывается от своего удовлетворения. Можете себе представить, сколько еще свойств и судеб влечений остается за пределами нашего понимания; здесь необходимо также напомнить о различии между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, которое имело бы чрезвычайное теоретическое значение, если бы относилось ко всей группе. Сексуальные влечения поражают нас своей пластичностью, способностью менять свои цели, своей замещаемостью, тем, что удовлетворение одного влечения позволяет замещение другим, а также своей отсроченностью, хорошим примером которой являются именно задержанные на пути к цели влечения. В этих качествах мы хотели бы отказать инстинктам самосохранения, сказав о них, что они непреклонны, безотлагательны, императивны совсем другим образом и имеют совсем другое отношение как к вытеснению, так и к страху. Однако следующее размышление говорит нам, что это исключительное положение занимают не все влечения Я, а только голод и жажда и что, очевидно, оно обосновано особенностью источников влечений. Впечатление запутанности возникает еще и потому, что мы не рассмотрели отдельно, какие изменения претерпевают влечения, первоначально принадлежавшие Оно, под влиянием организованного Я.
Мы находимся на более твердой почве, когда исследуем, каким образом влечения служат сексуальной функции. Здесь мы получили решающие данные, которые и для вас не новы. Ведь сексуальное влечение узнается не по тому, что ему с самого начала свойственна устремленность к цели сексуальной функции – соединению двух половых клеток, но мы видим большое количество частных влечений, которые довольно независимо друг от друга стремятся к удовлетворению и находят это удовлетворение в чем-то, что мы можем назвать удовольствием от функционирования органов (Organlust). Гениталии являются среди этих эрогенных зон самыми поздними, удовольствию от функционирования этих органов нельзя более отказывать в названии сексуальное наслаждение. Не все из этих стремящихся к наслаждению побуждений включаются в окончательную организацию сексуальной функции. Некоторые из них устраняются как непригодные вытеснением или каким-либо другим способом, некоторые уводятся от своей цели уже упомянутым особым образом и используются для усиления иных побуждений, другие остаются на второстепенных ролях, служа осуществлению вводных актов, вызывая предварительное удовольствие. Вы узнали, что в этом длительном развитии можно усмотреть несколько фаз предшествующей организации, а также то, каким образом из развития сексуальной функции объясняются ее отклонения и задержки. Первую из этих прегенитальных фаз мы называем оральной, потому что в соответствии с питанием грудного младенца эрогенная зона рта доминирует также и в том, что можно назвать сексуальной деятельностью этого периода жизни. На второй ступени на первый план выдвигаются садистские и анальные импульсы, конечно же, в связи с появлением зубов, усилением мускулатуры и овладением функциями сфинктера. Как раз об этой примечательной ступени развития мы узнали много интересных подробностей. Третья фаза – фаллическая, в которой у обоих полов мужской член и то, что ему соответствует у девочек, приобретает значение, которое нельзя не заметить. Название генитальная фаза мы оставили для окончательной сексуальной организации, которая устанавливается после половой зрелости, когда женские половые органы находят такое же признание, какое мужские получили уже давно.
Все это повторение давно известного. Не думайте только, что все то, о чем я на этот раз не сказал, утратило свое значение. Это повторение было нужно для того, чтобы перейти к сообщениям об изменениях в наших взглядах. Мы можем похвалиться, что как раз о ранних организациях либидо мы узнали много нового, а значение прежнего поняли яснее, что я и хочу продемонстрировать вам по крайней мере на отдельных примерах. В 1924 г. Абрахам показал, что в садистско-анальной фазе можно различить две ступени. На более ранней из них господствуют деструктивные тенденции уничтожения и утраты, на более поздней – дружественные объекту тенденции удержания и обладания. Таким образом, в середине этой фазы впервые появляется внимание к объекту как предвестник более поздней любовной привязанности (Liebes-besetzung). Мы вправе также предположить такое разделение и на первой оральной фазе. На первой ступени речь идет об оральном поглощении, никакой амбивалентности по отношению к объекту материнской груди нет. Вторую ступень, отмеченную появлением кусательной деятельности, можно назвать орально-садистской; она впервые обнаруживает проявления амбивалентности, которые на следующей, садистско-анальной, фазе становятся намного отчетливей. Ценность этой новой классификации обнаруживается особенно тогда, когда при определенных неврозах – неврозе навязчивых состояний, меланхолии – ищут значение предрасположенности в развитии либидо. Вернитесь здесь мысленно к тому, что мы узнали о связи фиксации либидо, предрасположенности и регрессии.
Наше отношение к фазам организации либидо вообще немного изменилось. Если раньше мы прежде всего подчеркивали, как одна из них исчезает при наступлении следующей, то теперь наше внимание привлекают факты, показывающие, сколько от каждой более ранней фазы сохранилось наряду с более поздними образованиями, скрыто за ними и насколько длительное представительство получают они в бюджете либидо и в характере индивидуума. Еще более значительными стали данные, показавшие нам, как часто в патологических условиях происходят регрессии к более ранним фазам и что определенные регрессии характерны для определенных форм болезни. Но я не могу здесь это обсуждать; это относится к специальной психологии неврозов.
Метаморфозы влечений и сходные процессы мы смогли изучить, в частности, на анальной эротике, на возбуждениях из источников эрогенной анальной зоны и были поражены тем, какое разнообразное использование находят эти влечения. Возможно, нелегко освободиться от недооценки именно этой зоны в процессе развития. Поэтому позволим Абрахаму (1924) напомнить нам, что анус эмбриологически соответствует первоначальному рту, который сместился на конец прямой кишки. Далее мы узнаем, что с обесцениванием собственного кала, экскрементов, этот инстинктивный интерес переходит от анального источника на объекты, которые могут даваться в качестве подарка. И это справедливо, потому что кал был первым подарком, который мог сделать грудной младенец, отрывая его от себя из любви к ухаживающей за ним женщине. В дальнейшем, совершенно аналогично изменению значений в развитии языка, этот прежний интерес к калу превращается в привлекательность золота и денег, а также способствует аффективному наполнению понятий ребенок и пенис. По убеждению всех детей, которые долго придерживаются теории клоаки, ребенок рождается как кусок кала из прямой кишки; дефекация является прообразом акта рождения. Но и пенис тоже имеет своего предшественника в столбе кала, который заполняет и раздражает слизистую оболочку внутренней стороны прямой кишки. Если ребенок, хотя и неохотно, но все-таки признал, что есть человеческие существа, которые этим членом не обладают, то пенис кажется ему чем-то отделяемым от тела и приобретает несомненную аналогию с экскрементом, который был первой телесной частью, от которой надо было отказаться. Таким образом, большая часть анальной эротики переносится на пенис, но интерес к этой части тела, кроме анально-эротического, имеет, видимо, еще более мощный оральный корень, так как после прекращения кормления пенис наследует также кое-что от соска груди материнского органа. Невозможно ориентироваться в фантазиях, причудах, возникающих под влиянием бессознательного, и в языке симптомов человека, если не знать этих глубоко лежащих связей. Кал – золото – подарок – ребенок – пенис выступают здесь как равнозначные и представляются общими символами. Не забывайте также, что я могу сделать вам лишь далеко не полные сообщения. Могу прибавить лишь вскользь, что появляющийся позднее интерес к влагалищу имеет в основном анально-эротическое происхождение. Это неудивительно, так как влагалище, по удачному выражению Лу Андреа-Саломе (1916), «взято напрокат» у прямой кишки; в жизни гомосексуалистов, которые не прошли определенной части сексуального развития, оно и представлено прямой кишкой. В сновидениях часто возникает помещение, которое раньше было единым, а теперь разделено стеной, или наоборот. При этом всегда имеется в виду отношение влагалища к прямой кишке. Мы можем также очень хорошо проследить, как у девушки совершенно неженственное желание обладать пенисом обычно превращается в желание иметь ребенка, а затем и мужчину как носителя пениса и дающего ребенка, так что и здесь видно, как часть первоначально анально-эротического интереса участвует в более поздней генитальной организации.
Во время изучения прегенитальных фаз либидо мы приобрели несколько новый взгляд на формирование характера. Мы обратили внимание на триаду свойств, которые довольно часто проявляются вместе: аккуратность, бережливость и упрямство, – и из анализа таких людей заключили, что эти свойства обусловлены истощением и иным использованием их анальной эротики. Таким образом, когда мы видим такое примечательное соединение, мы говорим об анальном характере, и определенным образом противопоставляем анальный характер неразвитой анальной эротике. Подобное, а может быть, и еще более тесное отношение находим мы между честолюбием и уретральной эротикой. Примечательный намек на эту связь мы берем из легенды, согласно которой Александр Македонский родился в ту же ночь, когда некий Герострат из жажды славы поджег изумительный храм Артемиды Эфесской. Может показаться, что древним эта связь была небезызвестна! Ведь вы знаете, насколько мочеиспускание связано с огнем и тушением огня. Мы, конечно, предполагаем, что и другие свойства характера подобным же образом обнаружатся в осадках (Niederschlge), реактивных образованиях определенных прегенитальных формаций либидо, но не можем этого пока показать.
Теперь же самое время вернуться к истории, а также к теме и снова взяться за самые общие проблемы жизни влечений. В основе нашей теории либидо сначала лежало противопоставление влечений Я и сексуальных влечений. Когда позднее мы начали изучать само Я и поняли основной принцип нарциссизма, само это различие потеряло свою почву. В редких случаях можно признать, что Я берет само себя в качестве объекта, ведет себя так, как будто оно влюблено в самое себя. Отсюда и заимствованное из греческой легенды название – нарциссизм. Но это лишь крайнее преувеличение нормального положения вещей. Начинаешь понимать, что Я является всегда основным резервуаром либидо, из которого объекты заполняются либидо и куда это либидо снова возвращается, в то время как большая его часть постоянно пребывает в Я. Итак, идет беспрестанное превращение Я-либидо в объект-либидо и объект-либидо в Я-либидо. Но оба они могут и не различаться по своей природе, тогда не имеет смысла отделять энергию одного от энергии другого, можно опустить название либидо или вообще употреблять его как равнозначное психической энергии.
Мы не долго оставались на этой точке зрения. Предчувствие какого-то антагонизма в рамках инстинктивной жизни скоро нашло другое, еще более резкое выражение. Мне не хотелось бы излагать вам, как мы постепенно подходили к этому новому положению в теории влечений; оно тоже основывается главным образом на биологических данных; я расскажу вам о нем как о готовом результате. Предположим, что есть два различных по сути вида влечений: сексуальные влечения, понимаемые в широком смысле, эрос, если вы предпочитаете это название, и агрессивные влечения, цель которых – разрушение. В таком виде вы вряд ли сочтете это за новость, это покажется вам попыткой теоретически облагородить банальную противоположность любви и ненависти, которая, возможно, совпадает с аналогичной полярностью притяжения – отталкивания, которую физики предполагают существующей в неорганическом мире. Но примечательно, что наше положение многими воспринимается как новость, причем очень нежелательная новость, которую как можно скорее следует устранить. Я полагаю, что в этом неприятии проявляется сильный аффективный фактор. Почему нам понадобилось так много времени, чтобы решиться признать существование стремления к агрессии, почему очевидные и общеизвестные факты не использовать без промедления для теории? Если приписать такой инстинкт животным, то вряд ли это встретит сопротивление. Но включить его в человеческую конституцию кажется фривольным: слишком многим религиозным предпосылкам и социальным условностям это противоречит. Нет, человек должен быть по своей природе добрым или, по крайней мере, добродушным. Если же он иногда и проявляет себя грубым, жестоким насильником, то это временные затемнения в его эмоциональной жизни, часто спровоцированные, возможно, лишь следствие нецелесообразного общественного устройства, в котором он до сих пор находился.
То, о чем повествует нам история и что нам самим довелось пережить, к сожалению, не подтверждает сказанное, а скорее подкрепляет суждение о том, что вера в «доброту» человеческой натуры является одной из самых худших иллюзий, от которых человек ожидает улучшения и облегчения своей жизни, в то время как в действительности они наносят только вред. Нет нужды продолжать эту полемику, ибо не только уроки истории и жизненный опыт говорят в пользу нашего предположения, что в человеке таится особый инстинкт – агрессии и разрушения, это подтверждают и общие рассуждения, к которым нас привело признание феноменов садизма и мазохизма. Вы знаете, что мы называем сексуальное удовлетворение садизмом, если оно связано с условием, что сексуальный объект испытывает боль, истязания и унижения, и мазохизмом, когда имеется потребность самому быть объектом истязания. Вы знаете также, что определенная примесь этих обоих стремлений включается и в нормальные сексуальные отношения и что мы называем их извращениями, если они оттесняют все прочие сексуальные цели, ставя на их место свои собственные. Едва ли от вас ускользнуло то, что садизм имеет более интимное отношение к мужественности, а мазохизм к женственности, как будто здесь имеется какое-то тайное родство, хтя я сразу же должен вам сказать, что дальше в этом вопросе мы не продвинулись. Оба они – садизм и мазохизм – являются для теории либидо весьма загадочными феноменами, особенно мазохизм, и вполне в порядке вещей, когда то, что для одной теории было камнем преткновения, должно стать для другой, ее заменяющей, краеугольным камнем.
Итак, мы считаем, что в садизме и мазохизме мы имеем два замечательных примера слияния обоих видов влечений, эроса и агрессии; предположим же теперь, что это отношение является примером того, что все инстинктивные побуждения, которые мы можем изучить, состоят из таких смесей или сплавов обоих видов влечений. Конечно, в самых разнообразных соотношениях. При этом эротические влечения как бы вводят в смесь многообразие своих сексуальных целей, в то время как другие допускают смягчения и градации своей однообразной тенденции. Этим предположением мы открываем перспективу для исследований, которые когда-нибудь приобретут большое значение для понимания патологических процессов. Ведь смеси могут тоже распадаться, и такой распад может иметь самые тяжелые последствия для функции. Но эти взгляды еще слишком новы, никто до сих пор не пытался использовать их в работе.
Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм. Если мы на время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он будет для нас ручательством существования стремления, имеющего целью саморазрушение. Если и для влечения к разрушению верно то, что Я – здесь мы больше имеем в виду Оно, всю личность – первоначально включает в себя все инстинктивные побуждения, то получается, что мазохизм старше садизма; садизм же является направленным вовне влечением к разрушению, которое, таким образом, приобретает агрессивный характер. Сколько-то от первоначального влечения к разрушению остается еще внутри; кажется, что мы можем его воспринять лишь при этих двух условиях – если оно соединяется с эротическими влечениями в мазохизме или если оно как агрессия направлено против внешнего мира, с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль о значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот вопрос. Не нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое повреждение; все выглядит так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы не разрушить самого себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное открытие для моралиста!
Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений. Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического обиталища! Правда, поэты говорят о таких вещах, но поэты народ безответственный, пользующийся своими привилегиями. Собственно говоря, подобные представления не чужды и физиологии, например, слизистая оболочка желудка, которая сама себя переваривает. Но следует признать, что наше влечение к саморазрушению нуждается в более широкой поддержке. Ведь нельзя же решиться на такое далеко идущее предположение только потому, что несколько бедных глупцов связывают свое сексуальное удовлетворение с необычным условием. Я полагаю, что углубленное изучение влечений даст нам то, что нужно. Влечения управляют не только психической, но и вегетативной жизнью, и эти органические влечения обнаруживают характерную черту, которая заслуживает нашего самого пристального внимания. О том, является ли это общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они выступают именно как стремление восстановить более раннее состояние. Мы можем предположить, что с момента, когда достигнутое однажды состояние нарушается, возникает стремление создать его снова, рождая феномены, которые мы можем назвать навязчивым повторением. Так, образование и развитие эмбрионов является сплошным навязчивым повторением; у ряда животных широко распространена способность восстанавливать утраченные органы, и инстинкт самолечения, которому мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической помощью, – это, должно быть, остаток этой так великолепно развитой способности у низших животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты птиц, а может быть, и все, что у животных мы называем проявлением инстинкта, происходит под действием навязчивого повторения, в котором выражается консервативная природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того же самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в сновидениях и реакциях, в частности в реакциях перенесения, хотя их возрождение и противоречит принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях навязчивое повторение преобладает даже над принципом удовольствия. Подобное можно наблюдать и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок повторяют всегда именно те реакции, которые им во вред, или которых, кажется, преследует неумолимая судьба, в то время как более точное исследование показывает, что они, сами того не зная, готовят себе эту судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому повторению демонический характер.
Но что же может дать эта консервативная черта инстинктов для понимания нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние хотел бы восстановить такой инстинкт? Так вот, ответ близок, он открывает широкие перспективы. Если правда то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи родилась жизнь, то, согласно нашему предположению, тогда возникло влечение, которое стремится вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое состояние. Если мы в этом влечении к саморазрушению увидим подтверждение нашей гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения к смерти (Todestrieb), которое не может не оказывать своего влияния в процессе жизни. А теперь разделим влечения, о которых мы говорим, на две группы: эротические, которые стремятся привести все еще живую субстанцию в большее единство, и влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы обоих и возникают явления жизни, которым смерть кладет конец.
Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это не естественная наука, это философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В таком случае все уже когда-то было однажды сказано, и до Шопенгауэра говорили много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем Шопенгауэр. Мы не утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не игнорируем перед лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его собственную цель. Как переплетаются оба в жизненном процессе, как влечение к смерти используется для целей эроса, особенно в его направленности во внешний мир в форме агрессии, – все это задачи будущих исследований. Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась эта точка зрения. Также и вопрос, не всем ли без исключения влечениям присущ консервативный характер, не стремятся ли и эротические влечения восстановить прежнее состояние, когда они синтезируют живое для достижения состояния большего единства, мы оставим без ответа.
Читать бесплатно другие книги:
