Учитель Давыдов Алил

Дворовые оживились, голоса стали громче – похоже, они тоже засыпали. Наверняка, в тулупах до пят, да перед горячим костром – чего ж не уснуть? Впрочем, наверху гораздо холодней.

– Я вот вам горячего сбитня принес, погрейтесь немного… – хорошо поставленный голос расстриги звучал отчетливей остальных.

Ему что-то ответили, Нечай узнал голос Кондрашки, но не разобрал ни слова. Наверное, тот обрадовался сбитню. Пить захотелось еще сильней, да горячего, да сладкого… Ладно дворовые, им, небось, в первый раз человека в яме охранять довелось, но Гаврила-то, гад, должен понимать, что пленников надо кормить и поить хотя бы изредка? Или он думает, что Нечай, как медведь, напьется из лужи?

– Как Бондарев-то там? Не шевелится?

Ответа Нечай снова не разобрал, но, видно, дворовые его жалели.

– Ничего, не сдохнет, – хохотнул расстрига, и Нечай услышал скрип снега над головой.

Гаврила постоял над дверцей в потолке, прислушиваясь, Нечай замер и на всякий случай сцепил руки за спиной – если расстрига заглянет, не заметит, что от ремней Нечай освободился. Но заглядывать Гаврила не стал, смеясь, пожелал мужикам спокойной ночи и ушел – голоса дворовых стихли, они о чем-то переговаривались между собой, наверное, травили байки.

Нечай немного подождал и поднялся: надо согреться, расходиться, заставить руки двигаться.

Примерно час он, таская за собой колодку, вышагивал из угла в угол, и, стиснув зубы, шевелил затекшими плечами. Поначалу боль казалась невыносимой, но потом поутихла: Нечай растеребил подсохшие раны, и кровь смягчила заскорузлые полотенца.

Голоса над головой становились тише и тише – по его представлениям, время двигалось к утру, бабам скоро доить коров: час, когда сон одолевает сильней всего. Неужели Туча Ярославич не предусмотрел смены дозорных? Впрочем, вряд ли он имеет опыт, но Гаврила-то должен об этом знать?

Костер перестал потрескивать – в него давно не бросали дров, и Нечай живо представил себе догорающие угли и дремлющих мужиков перед ними. И не ошибся – вскоре до него донесся богатырский храп, слышный, наверное, и в усадьбе.

Пора. Теперь – очень быстро, пока никто не разобрался, что надежная охрана дрыхнет без задних ног.

Яма была слишком большой, идол легко помещался в ней и вдоль, и поперек. Чтоб упереть его в пол, Нечай проковырял в земле углубление – сырая глина подавалась хорошо, а колодка на ноге только помогала. Главное, чтоб не соскользнул!

– Извиняй, древний бог! – усмехнулся Нечай, поднимая истукана, – но без тебя мне не выбраться.

Дубовое изваяние прочным клином встало между стеной под дверцей в потолке и вырытой ямкой. Лезть наверх сильно мешала колодка, пришлось свесить правую ногу и подтягиваться на руках. Еще трудней оказалось, подобравшись к дверце, отпустить одну руку, чтоб нащупать засов. Яму явно рассчитывали на медведя, а не на человека – в дверную щель легко пролезал палец. Нечай, цепляя тяжелый засов ногтями, не без труда сдвинул его с места. Но сдвинул! Замка не было!

Дворовые храпели над самой головой, и тихого скрежета засова явно не слышали. Но и Нечай не сразу расслышал скрип снега под чьими-то ногами, а когда расслышал, замер и перестал дышать: не успел. Сейчас поднимется шум, дворовых растолкают, может – сменят, и тогда все пропало…

Но тот, под кем скрипел снег, явно не торопился шуметь, напротив – подкрадывался к яме медленно: останавливаясь, осматриваясь и прислушиваясь. Нечай убрал руку и услышал по другую сторону дверцы чужое дыхание. Кто-то пришел ему на помощь? Кто-то его пожалел?

Засов отъехал в сторону в один миг, дверца распахнулась мгновенно, и, прежде чем Нечай успел что-то сообразить, пятка, одетая в тяжелый сапог, со всей силы ударила в подбородок – перед глазами мелькнул широкий силуэт расстриги, и Нечай, не удержавшись, рухнул вниз. Вслед за ним по стене, оставляя борозду в мокрой глине, медленно сполз истукан, едва не придавив Нечаю ноги.

От пинка в подбородок в голове что-то рассыпалось с оглушительным треском, удар об землю выбил воздух из легких – Нечай силился подняться, но только скреб пальцами склизкий пол. Между тем Гаврила не спеша опустил в дверцу приставную лестницу и скользнул вниз – удивительно, такой тяжелый и немолодой человек умел двигаться с кошачьей грацией и с кошачьей же быстротой. Шубу он скинул до того, как распахнул дверцу, и теперь ничто не сковывало его движений.

Нечай успел только приподняться на локтях, когда расстрига переложил в руки нож, зажатый в зубах, и шагнул в его сторону, всматриваясь в темноту: на фоне светлого пятна в потолке его фигура хорошо просматривалась, да и к темноте Нечай привык. Он ударил обеими ногами в колени противнику, стоило тому оказаться досягаемым – кривая тяжелая колодка острым краем врезалась в кость: Гаврила охнул и опрокинулся назад, едва не сломав лестницу, но, оттолкнувшись от нее, немедленно оказался стоящим на ногах. Нечаю хватило времени, чтоб подняться и отступить в темный угол.

Шум в яме не разбудил дворовых – слаженный храп несся в открытую дверцу, и только тогда Нечай подумал, что сбитень, принесенный отцом Гавриилом для своих духовных сыновей, предназначался именно для этого.

Нечай не стал ждать, пока расстрига привыкнет к темноте или расслышит его дыхание – прыгнул первым, перехватывая правое запястье Гаврилы с направленным вперед ножом. Гаврила ответил молниеносным ударом слева, но, заваливаясь набок, Нечай руки не разжал, увлекая расстригу за собой. Не прошло и секунды, как они, обнявшись, покатились по полу, и Гаврила очень быстро подмял Нечая под себя.

Рука, сжимающая запястье Гаврилы, слабела. Расстрига молча дышал Нечаю в лицо и не давал шевельнуться: любая попытка освободиться играла на руку противнику – Нечай задыхался и напрасно терял силы. Гаврила дожал бы его за пару минут, но перестраховался и, не дав Нечаю опомниться, уперся левым локтем ему в кадык, заваливаясь на него тяжестью всего тела. Нечай выдернул правую руку, но она только жалко скользила по рубахе Гаврилы. Для ощутимого удара в лицо не хватало замаха, и Нечай сумел лишь упереться ему подмышку, но нисколько не ослабил давления на горло. В голове помутилось через минуту, Нечай захрипел, надеясь вдохнуть, левая рука все еще отодвигала нож, направленный в бок, но дрожала и готова была сорваться.

Он ничего не слышал, кроме собственного хрипа и шума в голове, и, наверное, на миг потерял сознание, потому что не понял, когда хватка расстриги ослабла, выпуская его на свободу. Стоило хлебнуть немного воздуха, чтоб тут же мучительно закашляться: в горле стоял колючий, шипастый ком. Нечай судорожно тянул в себя воздух, хрипел, кашлял, хватаясь за шею руками, из глаз катились слезы, голова отчаянно кружилась – он думал, что умирает, и ничего не понимал.

Чьи-то руки подняли его подмышки и усадили на пол, обнимая за плечи: дышать стало немного легче, но кашель не успокоился и к нему добавилась тупая, скребущая боль в горле.

– Братишка, братишка… – услышал он сквозь звон в ушах.

Мишата… Как вовремя!

– Воды бы ему попить… – раздался робкий голос кузнеца.

Вот уж точно! Нечай приоткрыл мокрые от слез глаза – темнота вокруг закружилась с новой силой.

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем он отдышался и откашлялся. Кузнец успел принести воды на дне горячей кружки – растопил снег на тлеющих углях, вокруг которых спали дворовые. Нечай вцепился в кружку обеими руками и едва не поперхнулся, глотая ледяную воду – все равно ее оказалось маловато.

– Жив, братишка? – Мишата повернул его лицо к себе, и Нечай кивнул.

– Надо выбираться отсюда, пока никто не проснулся, – кузнец посмотрел наверх.

– А этот? – Мишата показал на тело Гаврилы, ничком лежащее на полу.

– Закроем здесь, и дело с концом, – ухмыльнулся кузнец, и только тогда Нечай увидел в его руках увесистый ручник – не иначе, расстрига схлопотал им по затылку.

– Давай наверх, – кивнул Мишата кузнецу, – ты оттуда руку подашь, а я снизу подтолкну.

Нечай хотел сказать, что по лестнице и сам замечательно поднимется, но шипастый ком снова выкатился в глотку. Мишата помог ему встать на ноги и потащил к лестнице, но Нечай уперся и закашлялся, пытаясь сказать, чтоб они вытаскивали наверх истукана.

– Не говори ничего, – заботливо посоветовал брат.

– Да погоди… – прохрипел Нечай и согнулся от кашля.

– Чего годить-то? Бежать надо отсюда!

– Идола заберем… – выдохнул Нечай.

– С ума сошел? – Мишата подтолкнул его вперед, хлопнув между лопаток: Нечай охнул и выпрямился.

– Чего он говорит? – спросил кузнец с лестницы.

– Идола, говорит, надо вытаскивать! – фыркнул Мишата.

– А что? Может, он и прав… – кузнец тут же вернулся обратно в яму, – сожгут ведь… А так спрячем где-нибудь – пусть ищут.

– И ты туда же? – зашипел брат, – ноги бы унести, пока никто не проснулся!

– Ничего, унесем как-нибудь, – подмигнул ему кузнец и взялся за дубовое изваяние.

По тропинке через лес кузнец волочил за собой истукана, зацепив свой пояс за его рога, а Мишата вел Нечая под руку, но того все равно пошатывало и кидало из стороны в сторону, у него стучали зубы и тряслись колени. Колодку кузнец с него снял еще в яме, но легче от этого не стало. Нечай время от времени посасывал снег, но тот таял во рту, превращаясь в жалкие капли, которых не хватало и на глоток. Разве что ком, застрявший в горле, съеживался и переставал так сильно колоть.

Оказалось, Мишата с кузнецом еще днем выяснили, где заперли Нечая, потолкавшись среди дворовых. Сходили домой, оделись потеплей и вернулись в усадьбу, как только стемнело. Сначала прятались в лесу, потом, когда окна погасли, перебрались поближе. Хотели потихоньку оглушить троих дворовых, что сидели у костра, но побоялись поднять шум – тогда бы точно ничего не вышло. Решили дожидаться, пока один из них уснет. Мужики, на их счастье, заснули все вместе, но тут появился отец Гавриил, и вылазку отложили до его ухода, хотя и подивились, что тот не стал никого будить, а полез в яму.

Мишата первым почуял неладное, и вовремя – если бы кузнец Гаврилу не оглушил, тот бы точно воткнул нож Нечаю под ребра.

– Мама к боярину ходила… – Мишата вздохнул, – плакала…

– И как? – спросил Нечай.

– Да Туча Ярославич к ней даже не вышел… Полева ее домой еле увела. Целая история… Что ж ты, братец, наделал-то? Понесли тебя черти идола защищать! Чего делать-то теперь? Коня возьмешь, конечно, успеешь из Рядка уйти, а дальше? Чего дальше-то? Стрельцы приедут, где искать тебя будут? Дома, конечно…

– Никуда я из Рядка не пойду, – покачал головой Нечай.

– Стрельцов дождешься? Вот увидишь, они на рассвете здесь будут! Я сам видел, как молодой боярин в город в санях выезжал, можешь не сомневаться, он давно до воеводы добрался.

– Да и леший-то с ними, со стрельцами, – проворчал Нечай.

– Опять что-то придумываешь, а? – Мишата встряхнул его за локоть: у Нечая подкосились ноги, и брат подхватил его подмышки, чтоб тот не упал, – ну куда тебе что-то придумывать? Да и уйти ты, похоже, не сможешь, даже на санях…

– Давай его у меня спрячем? – предложил кузнец, – а стрельцам скажем – сбежал, а в какую сторону – никто не видел. Там, глядишь, все уляжется, боярин отойдет…

Нечай сжал зубы – найдут… Воевода церемониться не будет, не Мишата, так Полева все им расскажет, как только стрельцы за малых возьмутся. Да и у кузнеца, кроме старших сыновей, детей мал-мала меньше.

– Я Гришку с тобой пошлю – авось, выведет сани-то… – Мишата отвернулся – у него в глазах блеснули слезы.

– Обалдел? – Нечай постучал кулаком себе по лбу, – куда ты его со мной пошлешь? На дыбу? Я сказал, я никуда не пойду! Бесполезно это! До следующего ямского поселка я доберусь, в лучшем случае! А в лес пойду – сдохну раньше, чем меня найдут.

– И что теперь? – Мишата шумно сглотнул слюну.

– Не знаю! – рявкнул Нечай и закашлялся. Сначала – идол, а потом – будь что будет. Мужики хотели схода – будет им сход.

Рядок досматривал последние сны: на постоялых дворах тявкали собаки и хлопали двери, в глубине поселка мычали коровы, стучали дужки ведер и скрипели колодцы – первыми, как водится, просыпались бабы.

Мишата ругался вяло и неубедительно, кузнец соглашался с Нечаем – домой идти смысла нет, надо созывать сход. Не сотню же стрельцов пришлет воевода, чтоб забрать Нечая в город? Еще в поле они повернули в сторону рынка. Кузнец предлагал разбудить старосту – его внуки быстро пробегут по дворам, собирая мужиков, да и Стенька с Гришкой им помогут. Тем временем Мишата и Нечай поставят идола на площади – чтоб все видели, зачем их созвали. Мишата поворчал еще немного, но быстро понял, что ему не переспорить и одного Нечая, а уж их вдвоем с кузнецом и подавно.

Они выходили на дорогу, и Мишате пришлось помочь кузнецу перетащить истукана через засыпанную снегом канаву, тогда-то Нечай и увидел в темном поле белое клубящееся облако, которое приближалось так быстро, что через минуту можно было не только рассмотреть четверых всадников, но и узнать в одном из них расстригу.

– Живуч, подлец! – Нечай выругался, и Мишата с кузнецом оглянулись.

Мишата думал недолго:

– Бегом! Может, успеем! У старосты спрячемся, а там мужиков созовем…

– Не успеем! – покачал головой кузнец и глянул на изваяние, волочащееся сзади.

– Бросай истукана, – Мишата подхватил Нечая под руку, и потащил за собой.

– Нет уж! – Нечай уперся, – не побегу! Без него – не побегу. Для чего тогда все?

– Прав он, Мишата, идола надо спасать…

– Ай! – брат махнул рукой, – бегите! Я их остановлю!

– Да как ты их остановишь? Четверо конных! – кузнец плюнул и остановился.

– А так! Не ваше дело! – Мишата потянулся к ближайшему забору и дернул на себя доску, с треском выламывая ее из ряда точно таких же.

Нечай посмотрел на кузнеца и взялся за ремень, на котором тот тащил за собой идола.

– Сможешь? – с сомнением посмотрел на него кузнец.

Нечай кивнул.

– К старосте беги. Мужиков созывайте! – крикнул на прощание кузнец и последовал примеру Мишаты, выламывая доску из забора.

Что ж… может быть… доски под ноги лошадям… Со двора послышалась бабья ругань – скоро и помощники подоспеют.

Нечай попробовал бежать: идти, цепляясь за руку Мишаты, и то было тяжело, без надежного же плеча рядом – почти невозможно. Он и здоровым бегал плохо, а тут вовсе еле переставлял ноги. Наезженный санями путь скользил под сапогами и норовил ударить по лицу – Нечай пару раз едва не упал, теряя равновесие.

За спиной раздались крики и ржание коней: слишком быстро, чтоб к Мишате мог подоспеть кто-то еще. Нет, четверых конных им с кузнецом не остановить. Нечай пробежал мимо постоялого двора и, подумав, свернул в проулок между двух заборов, пока никто его не видел – на дороге его бы догнали за пару секунд. Не успел он обогнуть постоялый двор и свернуть за угол, как по дороге промчались двое всадников – Нечай слышал, как они замедлили бег, нерешительно остановились и поехали обратно: ищут. И ведь найдут!

Дорожка между заборов шла от площади на улицу, ведущую к церкви, дом старосты остался на другой стороне дороги. Догадаться, где прячется Нечай, наверное, не трудно. На площади делать нечего – в этот час там никого нет. Нечай подумал немного и повернул к церкви, нисколько не надеясь на поддержку отца Афанасия.

Кони промчались по дороге еще раз, а потом копыта захлопали по снегу между постоялых дворов – в проулке было узко, всадники задевали заборы ногами и быстро ехать не могли: Нечай прибавил шагу, а когда выбрался на широкую улицу, снова побежал.

Сначала он хотел свернуть куда-нибудь и затаиться, но быстро понял, что в узких улочках его найдут по следам; перед церковью же снег утоптали отменно, и Нечай направился туда.

На дверях висел огромный замок: заходите, прихожане, молитесь, когда вам это требуется! Нечай пробежал мимо крыльца церкви не останавливаясь и спрятался за углом, успокаивая хрипящее дыхание.

– Ну что, древний бог? Бегаем тут как зайцы от собак… – он подмигнул лежащему у ног идолу, – надо бы спрятаться, что ли…

Всадники выскочили на улицу и пришпорили коней – около церкви его искать не сообразили, помчались на дорогу. Нечай воспользовался их недогадливостью и неуклюже побежал дальше – в церкви не один вход, не везде же висят такие тяжелые замки!

На боковой двери замок оказался ничуть не меньше – Нечай даже не остановился, разглядев его издали. Вторая дверь, ведущая в алтарь, тоже закрывалась крепко, и только на дверях пристроенной сзади звонницы замок показался Нечаю довольно хлипким. Он безо всякого успеха попытался сдернуть его руками, но быстро заметил стоящую поодаль лопату – наверное, ею убирали снег.

Звон металла о металл разнесся по Рядку громко и тоскливо: из окна соседнего постоялого двора высунулось любопытное лицо, и Нечай в первый раз подумал, что внуки старосты – не самый быстрый способ собрать народ.

Замок выдержал – с двери слетел засов, который тот запирал. Но не успел Нечай поставить на землю лопату, как из-за угла выскочил Афонька, в опорках и в шубе поверх светлых порток.

– Ты што делаешь! Што делаешь! – заверещал поп на всю округу и попытался схватить Нечая за полушубок.

– Иди-ка ты к чертовой матери, отец Афанасий! – усмехнулся Нечай, развернулся и одним движением усадил Афоньку в ближайший сугроб.

– Да как… да что… – задохнулся возмущением Афонька, – Идола поганого – в храм Божий?

Нечай ничего ему не ответил, проталкивая истукана вовнутрь: с улицы донесся топот копыт – звон услышали и на дороге. Захлопывая дверь, Нечай увидел конного Гаврилу с перекошенным лицом и услышал его крик:

– Вот он! Держи! Держи!

Храм божий являл жалкое зрелище, и оскорбить его присутствием идола было трудновато – вокруг лестницы, ведущей на звонницу, валялся хлам, который Мишата не стал бы держать и в сарае: старые тряпки, ломаные доски, кадушки без доньев, дырявые ведра, а так же садовые инструменты, ржавые молотки, топоры без топорищ, мотки гнилых веревок – похоже, отец Афанасий тащил сюда все, что плохо лежит.

Нечай сунул в кольцо черенок лопаты, который подобрал с пола, и заклинил его в дверном косяке. Дверь тут же дернули с другой стороны, но она устояла.

– Открывай, мерзавец, все равно же достану! – рявкнул снаружи Гаврила, – надо будет – и церковь сожгу!

Нечай не стал отвечать, и звонница дрогнула от тяжелого удара в дверь. Церковь расстриге жечь не понадобится, дверь слетит и без этого.

– Побудь-ка ты здесь, древний бог, – Нечай похлопал идола, прислоненного к лестнице, по плечу, – а я сейчас…

Лестница наверх показалась ему бесконечной: кружилась голова, звонница тряслась под напором Гаврилы – Нечай вцеплялся в ступеньки ногтями, надеясь не слететь вниз. Дверь трещала, и он не стал задерживаться ни на первой, ни на второй площадке – да расстрига, как кот, взлетит наверх за одну секунду, если перешагнет через порог.

В трех проемах висели три колокола – один большой и два поменьше. Нечай взялся за язык большого – в школе его учили всякому, и звонить в колокола сложным ему не казалось. Звонница дрогнула снова, и он покачнулся, дергая колокол за язык – с него сорвался тягучий, высокий звук, и долго не замирал, дрожа и разливаясь над Рядком.

Гаврила отскочил от двери и запрокинул голову.

– Что делаешь, сволочь? – гаркнул он, но Нечай не обратил на него внимания, ухватив все три языка в руки. Что бы им сыграть? Не благовест же, право… А впрочем… Чем не благая весть?

Он ударил в большой колокол еще раз, раскачивая язык все сильнее. Колокол отозвался чистым звоном, от которого заложило уши. Еще раз, быстрей, чаще. Не будет Афоньке благовеста – набат. Никто не сбежится в понедельник на церковную службу, пусть думают, что случился пожар. Нечай добавил к звону большого колокола легкие удары в меньшие – они запели заунывно, словно плакальщицы на кладбище. Звон плыл над Рядком волнами, переливчатый, трепещущий – так трепещут и поют стрелы, выпущенные из лука. Звон слетал с певучих бронзовых тел и уносился далеко за горизонт. Звон впивался в уши и бился в голове отчаянной болью, метался в груди, останавливая дыхание, и доставал до самого сердца, заставляя его стучать в такт тяжелому колоколу. А навстречу колокольному звону с юго-востока поднимался широкий розовый рассвет.

Нечай видел, как распахиваются двери во дворах, как люди, едва одевшись, выскакивают на улицы, оглядываются и бегут к церкви.

Гаврила что-то кричал и размахивал руками, но, завидев приближающуюся толпу, вскочил на коня и поскакал прочь. Дворовый, что приехал вместе с ним, оказался не столь расторопным – его лошадь остановили, а его самого быстро вытряхнули из седла.

Неподалеку от рынка все еще шла драка, только теперь исход ее был предрешен – на помощь Мишате и кузнецу спешили четверо мужиков.

Афонька сидел в сугробе и смешно грозил Нечаю тощим кулаком. Кто-то со смехом помог ему подняться – Нечай разглядел у дверей звонницы старосту. Дверь, почти выломанная Гаврилой, легко подалась, и через минуту мужики вынесли идола из Афонькиной кладовки, положив его на плечи.

Нечай продолжал звонить, окончательно оглохнув – кто-то поднимался по лестнице наверх, он этого не слышал, просто площадка под ним подрагивала в такт чужим шагам. Идола несли к месту схода по широкой улице, хотя задами добраться туда можно было быстрей. Со дворов вслед за мужиками выходили бабы, бежали детишки, и Нечай увидел маму, и Полеву, и племянников.

Дарена, бегущая из дома в съехавшем на сторону платке, столкнулась с толпой, несущей идола, у поворота на дорогу – сначала она замерла и отступила на шаг, мотая головой, а потом запрыгала на одной ноге, как девочка, получившая в подарок пряник. Ее догнал Радей, обнял за плечо и притянул к себе, увлекая вслед за толпой.

На площадку поднялся Стенька и робко тронул Нечая за плечо. Нечай оглянулся и подмигнул ему. Стенька постучал себя по уху и ткнул пальцем в колокол: да уж, Рядок проснулся окончательно. Нечай дернул языки еще пару раз и нехотя выпустил их из рук – большой колокол загудел напоследок, но полная тишина продолжала звенеть в ушах: Нечай не слышал ничего, кроме этого звона.

Стенька что-то говорил ему, и Нечай пытался угадать смысл слов по его губам, но ничего не понял. Впрочем, догадаться было несложно – Стенька пришел помочь ему спуститься. И, надо сказать, это оказалось кстати – если бы не его крепкая рука, Нечай бы сверзился вниз еще на первых ступеньках.

Внизу их ждал староста, и тоже что-то говорил, но и его Нечай почти не слышал. Однако пока они добирались до площади, звон в ушах немного утих, и теперь звуки доносились до Нечая как сквозь гулкую каменную стену.

Идола приставили к задней стене трактира, рядом с телегой, на которой стоял гробовщик, рассказывая односельчанам о том, что кто-то в округе тревожит мертвецов, и, если бы не идол, навьи бы давно перерезали весь Рядок. Говорил он уверено, громко и с расстановкой, люди смотрели недоверчиво, и хмурили лбы.

– А может, не надо никакого идола? Может, навий надо изничтожить, и дело с концом? – крикнул кто-то из передних рядов.

– Можно и навий изничтожить, – немедленно согласился гробовщик, – днем навьи беззащитны, бери голыми руками, укладывай в могилу, протыкай осиновым колом – и дело сделано. А найти их зимой не трудно, по следам.

В первый ряд немедленно вышел дворовый, который приехал вместе с Гаврилой.

– Да чего их искать? Туча Ярославич давно их нашел, в башне, в крепости, так этот, – мужик кивнул на Нечая, – их не дал уничтожить. Насмерть встал, двух собак убил, падла…

Сход зашумел удивленно – эти слухи в Рядок явно не пробились.

– Это потому что навьи тепло из него высосали, – удовлетворенно, со знанием дела кивнул гробовщик, – из кого они человеческое тепло забирают, тот мертвецам благоволить начинает. Говорил я: против живых за мертвых стоять будет…

Площадь зашумела еще сильней, но гробовщик поднял руку и заговорил опять:

– Только идол все равно нужен. Не от этой нечисти, так от другой. Вы что думаете, на болоте мало бесов водится?

– Идол весь Рядок бережет! – крикнули из толпы, – не от нечисти, так от других несчастий. Не холопы мы до сих пор, с чего, спрашивается?

– Без идола бы мы давно по миру пошли! – присоединился кто-то.

– Погодите, давайте с навьями разберемся!

– Да чего с ними разбираться, пойдем завтра в крепость, да переловим всех! И идола оставим – пусть стоит.

– Правильно! Туча Ярославич нам не указ! Не холопы мы ему!

– И стрельцов гнать отсюда надо!

Староста замахал руками и полез на телегу.

– Ерунду городите! Стрельцов гнать! Слушайте, что я говорю: стрельцам кланяться! Про идола ни полслова при них не говорить! А если кто на нас донесет – говорите, не знаем ничего, не видели и не слышали! Понятно?

– А с навьями что делать?

– А что с навьями? – староста почесал в затылке и осмотрелся, – не знаю, что с навьями… Говорят, уснут они, если мы идола оставим…

– А если не уснут? Что тогда?

Нечай подошел к телеге и похлопал старосту по ноге. Тот явно обрадовался:

– Бондарев Нечай говорить хочет. Он про них больше нас знает, и больше, чем гробовщик.

– Бондарев их с руки кормит! – закричал дворовый, – он сам так Туче Ярославичу сказал!

– Недаром его оборотнем считали! Его-то навьи ни разу не тронули!

– А точно! Смотри-ка!

Староста подал Нечаю руку, и тот забрался на телегу – звон в ушах еще не прошел, в голове шумело, хотелось пить, и болела спина. Еще полчаса, и ему станет наплевать на все – на идола, на навий, на старосту… Хоть бы кто-нибудь догадался принести воды.

– Там, где навьи летом водят хороводы, гуще растет трава… – начал Нечай; ему казалось, он говорит вполголоса, на самом же деле его услышали и в задних рядах, – это – наши дети, наши пропавшие дети. Вы про них забыли, а они помнят вас, и любят вас, и ходят ночью, заглядывая к вам в окна. У кого гуще всех цветут сады и быстрей созревают яблоки? Потому что ваши дети приходят к вам по ночам.

– Ой! – раздался бабий крик из толпы.

– Они не тронули меня, потому что я нашел идола. Потому что пожалел их. И надо-то всего поклониться идолу всем миром, попросить древнего бога, чтоб уложил спать наших детей до следующей весны. Они никому не хотят зла, они никого не хотят убивать – им не уснуть без нас. Наши деды накрывали в бане столы, поминая мертвых детей, и они приходили перед тем, как уснуть, и знали, что их помнят и любят. И спали спокойно. А теперь? Почему забыли об этом? Отца Афанасия послушали?

Отец Афанасий мялся чуть в сторонке, но выступать не решался.

– Дети-то они дети, а с Микулой что сделали? – крикнул Некрас, выходя вперед.

– И Фильку они загрызли, и егерей! – вставил дворовый.

– Потому что мертвецов на кладбище за усадьбой потревожили! – вступил гробовщик, – он правильно говорит. Все правильно. Уснут они, если мы всем миром за них попросим.

– А если не уснут?

– Что тогда делать будем?

– Я видел навий, давно, мальчиком еще… – вздохнул гробовщик, – в беленьких рубашках, хороводы водят, смеются… Хорошо им было…

– Нечисть она нечисть и есть!

– Оборотня бы враз колом проткнули, а навий чего жалеть?

– Потому что они наши дети, – попытался объяснить Нечай – он еще плохо слышал, поэтому говорил гораздо громче, чем ему казалось.

– Чьи это – наши?

Робкий бабий голос раздался вдруг с задних рядов:

– А ты их всех видел? Наших детей?

– Всех, – уверенно кивнул Нечай.

Толпа заволновалась – вперед начали пробиваться бабы.

– И… и Любушку мою видел? – в выкрике смешались отчаянье и надежда. Нечай не знал, что ответить, но на всякий случай согласился.

– И как она там? Как ей там живется?

– Хорошо, – Нечай неуверенно посмотрел по сторонам, – играет, бегает…

– А моего? Моего Ерошу видел?

– Видел, – рассеянно ответил Нечай.

– А Светлану? Светлану? Беленькая такая?

Они называли имена, и Нечай кивал. Их было гораздо больше, чем десять человек, много больше, но он не посмел никого разочаровать. Он лгал им в глаза, на ходу сочиняя истории про их детей – как красивые девочки становятся водяницами и снежевинками, как мальчики со временем превращаются в лесовиков, как они ждут своих родных, чтоб вместе пойти дальше. Куда дальше? Никто не знает… И врет отец Афанасий про рай и ад, нет никакого ада! В лесу, в болоте, в бане, дома за печкой, в овине, в поле – они везде: мертвые, которые не хотят уходить.

Они плакали и смеялись. Они верили каждому его слову. Если бы кто-то предложил переловить навий и уложить в могилы осиновым колом, бабы порвали бы того на куски. Они бегают, играют, поют… Им хорошо, и они ждут своих родных. Им хорошо, они рядом, совсем рядом…

Нечай устал рассказывать – и лгать, и говорить правду. А главное – он не знал, надо ли это? Можно ли вот так? Но они успокаивались, улыбались сквозь слезы, кивали ему, и Нечаю казалось, что сегодня они будут спать спокойно – им приснятся хорошие сны.

Он совершенно не замечал, что происходит вокруг, он забыл про Гаврилу, про Тучу Ярославича, про стрельцов. Он забыл даже о том, что хочет пить.

Гробовщик, стоя на телеге рядом с ним, снова заговорил о потревоженных гробах, и о том, что надо бы найти мерзавца, который это делает, вместо того, чтобы ловить навий. Мужики слушали его, и на этот раз соглашались. Нечай очень удивился, когда староста дернул его за полу полушубка.

– А? Признавайся, ведь знаешь, кто это?

– Ты о чем? – Нечай сначала не понял, чего от него хотят.

– Кто мертвецов тревожит, а? Ведь знаешь, по глазам вижу! Чего ж молчишь-то?

Мужики зашевелились, оттесняя баб – вопрос с навьями был для них решен, но мирный исход никого не удовлетворил. Никто не заметил, что с дороги к ним приближается одинокий всадник.

– Давай, говори, раз знаешь!

– Кого покрываешь-то?

– Мы бы давно разобрались!

Нечай опешил – из огня да в полымя! Этого только не хватало! Да заикнись он только, что это Туча Ярославич, и без стрельцов точно не обойдется! Сегодня мужики пойдут громить усадьбу, завтра стрельцы приедут громить Рядок.

– Ну что, Бондарев? Чего ж молчишь-то? – раздался голос почти над самой головой – Гаврила подъехал вплотную, к самой телеге, и мужики почему-то примолкли, – какая разница – мужикам, или архиерею, или воеводе… Все равно ведь расскажешь, а?

Глаза расстриги нехорошо сверкали – Нечаю показалось, что сейчас Гаврила убьет его на глазах у всех и не поморщится… Стоит только раскрыть рот – и Гаврила его тут же убьет, не дав договорить. Он, наверное, затем и приехал… В горле снова встал шипастый комок – след локтя, ломающего кадык.

– Что? Страшно? – расстрига улыбнулся, и Нечаю показалось, что тот сошел с ума – слишком жуткая получилась улыбка, похожая и на оскал, и на невинную радость юродивого одновременно. Но не посмеет же он на глазах у всех… Какой смысл? Понятно, что с поражением он не смирился, захочет довести начатое до конца, но так?

Расстрига оказался хитрей, чем Нечай мог предположить.

– Идола поставить хотите? – обратился Гаврила к мужикам, – Христу в лицо плюнуть и растереть? Если отец Афанасий вам ничего возразить не может – я за веру постою. Пусть мне Бондарев докажет, что его вера сильней моей, тогда и посмотрим, кто из нас прав!

– И как же он это докажет-то? – робко спросил староста.

– Пусть драться выходит. Он меня – значит, нету в Рядке больше православных. Я его – нет за ним правды, и вам за него стоять незачем.

– Побойся Бога! – староста вовсе не чувствовал себя уверенно, – Бондарев на ногах еле стоит!

– Мне Бога боятся нечего! Пусть его Бондарев боится, – фыркнул Гаврила, – Христу в лицо плевать все горазды.

– Христа вспомнил? – Нечай сузил глаза, – за веру постоять хочешь? За которую?

Расстрига сверкнул глазами.

К телеге, откуда ни возьмись, пробился Мишата.

– Да ты… Мужики, да он же… он же убийца! Он брата моего ночью убить хотел!

– Это была честная драка, – Гаврила поднял голову, – если б вы не вмешались, а Бондарев не сбежал, людьми не прикрылся – все бы по-моему вышло!

– Ничего себе, честная драка! – вперед вышел кузнец, – с ножом на безоружного!

– Привиделся тебе нож, – осклабился Гаврила, – а Бондарев-то сбежал, разве нет? Весь Рядок поднял, только чтоб передо мной за свои богомерзкие дела не отвечать, а? Разве нет?

Нечай скинул полушубок:

– За веру, значит, стоял? К ответу меня призывал? Давай! Давай посмотрим, чья вера крепче!

– Нечай, ты что делаешь? – Мишата кинулся к телеге, но Нечай уже спрыгнул вниз, придерживаясь рукой за плечо истукана, стоящего рядом.

– Поглядим, как оно – без колодки, да со свободными руками выйдет. Да на кулаках, без ножей, а? – он походя похлопал идола по плечу – будто древний бог в нем сомневался.

– Нечай, ты чего? – староста взял его за руку, но он вырвался.

– За веру он, мать его, постоит! – Нечай швырнул к ногам шапку.