Только один год Форман Гейл

Тридцать два

Вечером накануне моего вылета в Амстердам мне звонит Мукеш, чтобы напомнить все детали о перелете.

– Я забронировал тебе место у аварийного выхода, – говорит он. – С твоим ростом там будет удобнее. Может, если ты скажешь им, что звезда Болливуда, тебя пересадят в бизнес-класс.

Я смеюсь.

– Уж постараюсь.

– А когда фильм выходит?

– Точно не знаю. Съемки только закончились.

– Странно, как все сложилось.

– Удалось оказаться в нужном месте в нужное время, – говорю я.

– Да, этого бы не было, если бы мы не отменили тур на верблюдах.

– Он же сам отменился. Верблюды заболели.

– Нет, нет, с верблюдами все было хорошо. Это мамочка попросила доставить тебя обратно пораньше. – Он начинает говорить тише. – И билетов до Амстердама полно, но когда ты пропал на съемках, мамочка попросила меня задержать тебя тут подольше. – Мукеш хихикает. – Оказался в нужном месте в нужное время.

На следующее утро за нами заезжает Пратик, чтобы отвезти в аэропорт. Чодхари, шаркая ногами, провожает нас до тротуара, машет руками и напоминает одобренный государством тариф на услуги таксистов.

В этот раз я сажусь сзади, потому что с нами едет и Яэль. По пути в аэропорт она молчит и я тоже. Я и не знаю, что сказать. Вчерашнее признание Мукеша меня ошарашило, мне хочется спросить об этом у Яэль, но не знаю, следует ли. Если бы она хотела, чтобы я знал, сказала бы сама.

– Что будешь делать, когда вернешься? – спрашивает она через какое-то время.

– Не знаю, – у меня действительно нет на этот счет никаких идей. Но в то же время я готов к возвращению.

– Где будешь жить?

Я пожимаю плечами.

– На несколько недель могу остановиться у Брудье в гостиной.

– В гостиной? Я думала, ты там на полных правах.

– Мою комнату сдали другому – да даже если нет, в конце лета все съедут. Вау с Лин перебираются в Амстердам. У Хенка с Брудье будет собственная квартира. «Конец эпохи, Уилли», – написал он мне по электронной почте.

– Почему бы тебе в Амстердам не вернуться? – спрашивает Яэль.

– Потому что возвращаться некуда, – отвечаю я.

Я смотрю ей в глаза, она – мне, мы словно признаем этот факт друг перед другом. Но потом Яэль поднимает бровь.

– Кто знает, – говорит она.

– Не беспокойся. Где-нибудь устроюсь. – Я смотрю в окно. Мы выезжаем на шоссе. Я уже чувствую, как Мумбай растворяется.

– Будешь и дальше ее искать? Девушку эту?

Она так говорит это «и дальше», словно я еще не бросил эту затею. И я вдруг понимаю, что до конца все же не бросил. Может, в этом и проблема.

– Какую девушку? – удивленно спрашивает Пратик. Ему я о девушках не рассказывал.

Я смотрю на приборную панель, на которой танцует Ганеша, точно так же, как и во время нашей первой поездки из аэропорта.

– Мам, какая там мантра была? Которую ты пела в храме Ганеши?

– Ом гам ганапатайе намаха? – спрашивает Яэль.

– Точно.

Пратик запевает.

– Ом гам ганапатайе намаха.

Я повторяю.

– Ом гам ганапатайе намаха. – Я смолкаю, и звук растекается по всей машине. – Вот что мне нужно. Новое начало.

Яэль протягивает руку к моему шраму. Благодаря ей он уже стал меньше. Она улыбается. И мне вдруг кажется, что я, наверное, уже получил то, что просил.

Тридцать три

Май

Амстердам

Через неделю после моего возвращения из Индии, когда я все еще валяюсь на диване в гостиной Брудье, пытаясь отойти от перелета и придумать, что делать дальше, мне внезапно звонят.

– Привет, малыш. Ты когда-нибудь явишься забрать свое барахло с моего чердака? – ни приветствий, ни прелюдий. Мы с ним не разговаривали несколько лет, но голос я помню. Он у него точно такой же, как у брата.

– Дядя Даниэль, – говорю я. – Привет. Ты где?

– Где? В своей квартире. С чердаком. На котором твое барахло.

Я удивлен. Я ни разу не видел дядю Даниэля в ней. Это та самая квартира на Сентюурбан, где они раньше жили с Брамом. Тогда это был сквот. И именно в его дверь постучала Яэль, после чего все изменилось.

Меньше чем через полгода Брам женился на Яэль и перевез ее в собственную квартиру. Еще через год они наскребли денег на старую поломанную баржу на Нью-принсинграхт. Даниэль же остался в сквоте, сначала он получил на него право аренды, а потом выкупил за бесценок у муниципальных властей. В отличие от Брама, который ремонтировал свой хаусбот дощечка к дощечке, пока он не превратился в «Баухауз-на-Грахте», Даниэль оставил квартиру в том же состоянии анархической разрухи и начал ее сдавать. За какие-то крохи. «Но этих крох хватает, чтобы жить в Юго-Восточной Азии как король», – говорил Брам. Именно это Даниэль и делал, пытаясь оседлать волну азиатской экономики, открывал различные предприятия, но они в основном ничего не давали.

– Мне твоя мама звонила, – продолжает Даниэль. – Сказала, что ты вернулся. И что тебе, возможно, надо где-нибудь пожить. Я ей сказал, что тебе надо прийти барахло свое с моего чердака забрать.

– У меня, значит, барахло на чердаке? – спрашиваю я, потягиваясь на коротеньком диванчике и пытаясь переварить этот сюрприз. Яэль звонила Даниэлю? И говорила обо мне?

– У всех свое барахло на чердаке. – Даниэль смеется, как Брам, только более хрипло, прокуренно. – Так когда ты сможешь зайти?

Мы договариваемся на следующий день. Даниэль присылает мне эсэмэс с адресом, но в этом нет необходимости. Я знаю его квартиру лучше, чем его самого. Всю его мебель из прошлого: полосатое, как зебра, кресло-яйцо, лампы пятидесятых годов, которые Брам отыскивал на блошиных рынках и ремонтировал сам. Я даже помню, как там пахнет пачули. «Этот запах стоит тут уже двадцать лет», – говорил Брам, когда мы с ним туда заходили – починить кран или передать ключи новому жильцу. Когда я был маленьким, по сравнению с нашим тихим районом у внешнего канала, этот энергичный многонациональный квартал, расположенный прямо напротив полного сокровищ рынка Альберта Кёйпа, казался другой страной.

За эти годы район сильно изменился. В кафе вокруг рынка, которые раньше были рассчитаны на рабочий класс, теперь подают блюда с трюфелями, а на самом рынке, где торгуют рыбой и сыром, появились дизайнерские бутики. Дома тоже стали богаче. В панорамных окнах видны сияющие кухни, дорогая элегантная мебель.

Но у Даниэля не так. Когда его соседи делали ремонт и меняли все, что можно, его квартира застряла во временной дыре. Полагаю, там до сих пор ничего не изменилось, особенно после его предупреждения, что звонок не работает; он сказал позвонить по телефону, когда я приду, и он скинет мне ключи. Так что я оказываюсь сбит с толку, когда Даниэль приглашает меня в гостиную с крупным бамбуковым паркетом, стенами цвета сухой полыни, современными низкими диванами. Я осматриваюсь. Комнату не узнать – за исключением кресла-яйца, но и на нем сменили обивку.

– Малыш, – говорит Даниэль, несмотря на то что никакой я не малыш, я на несколько пальцев выше его. Я смотрю на дядю. В его рыжеватых волосах появилась проседь, морщины в уголках губ стали чуть глубже, но в целом он все тот же.

– Дядя, маленький мой, – отшучиваюсь я, поглаживая его по головке, отдаю ключи и иду смотреть дальше. – Постарался ты тут, – говорю я, постукивая пальцем по подбородку.

Даниэль смеется.

– Пока готово только наполовину, но это наполовину больше, чем ничего.

– Верно сказано.

– У меня большие планы. Настоящие. Где же они? – Он выглядывает в окно, где в небе с громким гулом летит самолет. Даниэль провожает его взглядом, а потом возвращается к поискам, он крутится, роется на забитых книжных полках. – Идет медленно, потому что я сам все делаю, хотя мог бы позволить себе нанять рабочих, но у меня такое чувство, что надо самому.

Мог бы позволить? Даниэль всегда был беден; Брам ему помогал. Но теперь Брама нет. Может, его очередное азиатское предприятие оказалось успешным. Я смотрю, как дядя мечется по комнате, ищет что-то, наконец, находит какие-то схемы под кофейным столиком.

– Жаль, он сам не может мне помочь; думаю, он был бы рад, что я, наконец, тут обживаюсь. Но я в некоторой степени ощущаю его присутствие. И по счетам он платит, – говорит Даниэль.

До меня не сразу доходит, о ком речь, о чем речь.

– Баржа? – спрашиваю я.

Он кивает.

Пока я был в Индии, Яэль Даниэля практически не упоминала. Я думал, что они больше не общаются. Брама нет, какой смысл? Они друг другу никогда не нравились. Ну, мне так казалось. Даниэль «с приветом», небрежный, транжира – Яэль любила все это в Браме, но в нем это проявлялось в менее экстремальной форме. Она ворвалась в жизнь братьев, после чего для Даниэля все сильно изменилось. Даже мне в их романе места практически не было, а каково пришлось ему, можно только представить. Я понимал, почему Даниэль переехал в другую половину земного шара, когда объявилась Яэль.

– Завещания он не оставил, – говорит Даниэль. – Ей необязательно было это делать, но она, конечно же, сделала. Заботливая у тебя мама.

Правда? Я вспоминаю свою поездку в Раджастхан, эту ссылку, которая пошла мне на пользу. А еще Мукеша, который по ее наказу не только отменил мой верблюдный тур и не дал улететь раньше, но и отвез в клинику в тот день, когда, похоже, все меня ждали. Мне Яэль всегда казалась недоступной, я думал, что она заботится обо всех, кроме меня. Но я начинаю подозревать, что, может, я просто неправильно понимал, что именно она для меня делает.

– Начинаю это замечать, – говорю я Даниэлю.

– Вовремя. – Он чешет бороду. – Я же тебе кофе не предложил. Будешь?

– Не откажусь.

Я иду вслед за ним на кухню, она еще старая, ящики с отломанными углами, потрескавшаяся плитка, древняя газовая плита, раковина, в которой течет только холодная вода.

– Кухня – следующая на очереди. А потом спальни. Может, я несколько преувеличил, когда сказал, что я на середине. Надо браться за работу. Ты бы переехал ко мне, помог. – Даниэль громко хлопает в ладоши. – Папа твой всегда говорил, что ты парень рукастый.

Я сам в этом не уверен, но Брам действительно обращался ко мне за помощью, когда надо было сделать кому-нибудь ремонт.

Даниэль ставит кофе на плиту.

– Мне надо бы поднажать. У меня всего два месяца осталось, а часики-то тикают.

– До чего два месяца?

– А черт. Я же тебе не сказал. Только матери говорил. – Он расплывается в улыбке и становится так похож на Брама, что у меня сердце щемит.

– А ей что сказал?

– Уиллем, я стану отцом.

Мы пьем кофе, и Даниэль рассказывает мне свои грандиозные новости. В возрасте сорока семи лет этот извечный холостяк наконец встретил любовь. И поскольку мужчины семьи де Рюйтеров никак не могут по-простому, матерью его ребенка станет женщина из Бразилии. Ее зовут Фабиола. Познакомились они на Бали. Живет она в штате Баия. Он показывает мне фотографию женщины с оленьими глазами и светящейся улыбкой. Потом – гармошку писем толщиной в несколько сантиметров – это переписка с различными правительственными организациями, его попытки доказать законность их отношений, чтобы она могла получить визу, после чего они поженятся. В июле он поедет в Бразилию, готовиться к родам, которые должны состояться в сентябре, и, как он надеется, вскоре они сыграют свадьбу. Если все пойдет хорошо, осенью они приедут в Амстердам, а зимой вернутся в Бразилию.

– Зимой там, летом тут, а когда он дорастет до школьного возраста, поменяем сезоны местами.

– Он? – спрашиваю я.

Даниэль улыбается.

– Это мальчик. Мы уже знаем. И имя выбрали. Абрао.

– Абрао, – повторяю я, смакуя.

Даниэль кивает.

– Португальское прочтение имени Авраам.

Мы оба какое-то время молчим. Авраам – это же полное имя Брама.

– Ну, так ты переедешь ко мне, поможешь? – Он показывает мне чертежи, одну спальню планируется разделить на две; в этой квартире, где некогда жили два брата, какое-то время жили втроем, потом остался один Даниэль. Потом долгое время даже его не было.

Теперь нас снова двое. И вскоре станет больше. Моя семья все уменьшалась, уменьшалась, а теперь необъяснимым образом снова начала увеличиваться.

Тридцать четыре

Июнь

Амстердам

Мы с Даниэлем едем в магазин сантехники за душем, как вдруг у его велика спускает колесо.

Мы останавливаемся. Гвоздь вонзился очень глубоко. Сейчас половина пятого. Магазины закроются в пять. А впереди – выходные. Даниэль хмурится и вскидывает руки, он расстраивается, как ребенок.

– Черт возьми! – ругается он. – Слесарь же завтра придет.

Сначала мы отремонтировали спальни – профили, гипсокартон, штукатурка, бардак, ни один из нас этого делать не умеет, но при помощи книг и старых друзей Брама нам удалось сделать крошечную «главную» спальню с кроватью на втором ярусе, и еще более крошечную детскую, в которой теперь жил я.

Ремонт шел медленно, времени потребовалось больше, чем мы ожидали, а осталась еще ванная. Даниэль думал, что просто – заменить арматуру семидесятилетней давности на новую, но оказалось, что все совсем не так. Нужно менять все трубы. Координировать прибытие ванной, раковины и сантехника – очередного друга Брама, который берет недорого, но работает только по ночам и в выходные – трудновато для Даниэля, который и так уже напряг все свои способности в сфере логистики, но он не сдается. Он все твердит, что если уж Брам построил для своей семьи хаусбот, то он, черт возьми, отремонтирует квартиру для сына. Это мне тоже странно слышать, ведь я всегда думал, что Брам делал хаусбот для Яэль.

Сантехник приходил накануне вечером, мы думали, что все уже будет полностью закончено, но он сказал, что установить прибывшую ванну не может, так как сначала нужно встроить душ. Теперь, пока у нас нет душа, мы не можем закончить класть плитку в ванной и перейти в кухню – как сказал слесарь, возможно, там тоже потребуется менять трубы.

По большому счету Даниэль подходит к ремонту с энтузиазмом ребенка, строящего на пляже замок из песка. Через день по вечерам они с Фабиолой разговаривают по скайпу, он таскает свой старенький ноутбук по всей квартире, хвастаясь последними изменениями, они обсуждают, куда ставить мебель (она очень увлекается фэн шуем) и какие цвета использовать (голубой для их комнаты; у ребенка – цвета топленого масла).

При таком графике звонков видно, как растет живот. Когда сантехник ушел, Даниэль признался, что слышит, как ребенок тикает там внутри, как старый будильник.

– Закончим мы или нет, он появится, – сказал тогда дядя, качая головой. – Сорок семь лет, казалось бы, я должен уже быть готов.

– Может, к такому и нельзя подготовиться, пока оно не произойдет, – ответил я.

– Мудрые слова, малыш. Но, черт возьми, если я сам не готов, я хоть квартиру подготовлю.

– Садись на мой, – говорю я теперь, спрыгивая с велосипеда. Это все та же обшарпанная рабочая лошадка, которую я купил у какого-то наркомана, когда вернулся в Амстердам в прошлом году. Пока я был в Индии, он стоял на Блумштрат, я решил, что хуже ему уже не будет. Когда я начал помогать с ремонтом, я перевез его обратно в Амстердам вместе с остальными вещами – все они уместились на двух нижних полках шкафа в детской. У меня же почти ничего нет: немного одежды, несколько книг, Ганеша, подаренный Навалом. И часы Лулу. Они еще идут. Иногда я по ночам слушаю, как они тикают.

Проблема решена, и Даниэль снова сияет, как солнце. Со щербатой ухмылкой он вскакивает на мой велик и уносится прочь, крутя педали, машет рукой и чуть не врезается во встречный мотоцикл. Я качу его велик в узкий переулок и сворачиваю к широкому каналу Клофениесбурефаль. Это район, зажатый между уменьшающейся улицей Красных фонарей и университетом. Я направляюсь в сторону последнего, там я вероятнее найду мастерскую, где починят велик. На пути мне попадается магазин с англоязычной литературой; я раньше несколько раз проезжал мимо него, но мне было любопытно. На крыльце стоит коробка с книжками по одному евро. Я заглядываю в нее – там в основном американские романы в мягкой обложке, я во время путешествий мог прочитать такую книгу за день, а потом обменивал. На самом дне, словно беженка, затесавшаяся сюда по ошибке, лежит «Двенадцатая ночь».

Знаю, что вряд ли буду ее читать, но у меня теперь, впервые со времен колледжа, появилась книжная полка, пусть лишь временная.

Я захожу в магазин, чтобы расплатиться.

– Вы не знаете, где поблизости можно починить велосипед? – спрашиваю я стоящего за прилавком мужчину.

– В сторону центра, поворот на Буренштех, – говорит он, даже не поднимая взгляда от своей книги.

– Спасибо, – отвечаю я и кладу на прилавок Шекспира.

Он смотрит на него, потом на меня.

– Вы это покупаете? – со скепсисом интересуется он.

– Да, – говорю я, и неизвестно зачем объясняю, что в прошлом году играл в этой пьесе. – Я был Себастьяном.

– В оригинале? – говорит он на английском со странным акцентом человека, долго прожившего за границей.

– Да.

– О. – Он возвращается к своей книге. Я отдаю ему евро.

Я уже почти вышел, когда он меня окликает.

– Если вы играете Шекспира, сходите в театр в конце улицы. Они летом прилично дают Шекспира на английском в Парке Вондела. Я видел, что в этом году приглашают на прослушивание.

Он бросает слова небрежно, словно мусор. Я раздумываю, глядя на него, на землю. Может, это ерунда, а может, и нет. Не узнаешь, пока не поднимешь.

Тридцать пять

– Имя.

– Уиллем. Де Рюйтер, – выходит шепотом.

– Еще раз.

Я откашливаюсь. И пробую.

– Уиллем де Рюйтер.

Молчание. Я слышу, как бьется мое сердце – в груди, в висках, в горле. Не помню, чтобы хоть раз в жизни так нервничал, и не совсем понимаю, что происходит. Я еще ни разу не испытывал боязни перед выходом на сцену. Ни когда впервые выступал с акробатами, ни когда играл с «Партизаном Уиллом» на французском языке. Даже когда Фарук впервые закричал «Камера!», и они включились, и мне пришлось говорить от имени Ларса фон Гельдера на хинди.

Но сейчас я едва могу произнести собственное имя. Словно у меня обнаружился некий неизвестный мне переключатель громкости, и кто-то увернул его до предела. Я щурюсь, пытаюсь рассмотреть свою аудиторию, но свет такой яркий, что я не вижу никого в зале.

Интересно, что они делают. Рассматривают мою нелепую фотку? Это Даниэль сфотографировал меня в Сарпатипарке. С обратной стороны мы распечатали мои роли, сыгранные с «Партизаном Уиллом». Издалека смотрится неплохо. На моем счету несколько пьес, все – шекспировские. Только при ближайшем рассмотрении видно, что фотка фигового качества, увеличенная до безобразия, ее сняли на телефон и распечатали в домашних условиях. Что касается послужного списка – по сути, «Партизан Уилл» не настоящий театр. Я видел фотографии других актеров. Они собрались со всей Европы – из Чехии, Германии, Франции и Великобритании, есть и местные – с реальным опытом за плечами. И портреты у них нормальные.

Я вдыхаю поглубже. По крайней мере, у меня есть фотография. Благодаря Кейт Рёблинг. Я в самую последнюю минуту позвонил ей, чтобы посоветоваться, ведь это мое первое прослушивание. В «Партизане Уилле» Тор решала, кто какую роль играет. Это выглядело несколько некрасиво, но меня не беспокоило. Деньги делили поровну, независимо от числа реплик.

– А да, Уиллем, – говорит бесплотный голос. Я еще не начал, а ему уже как будто скучно. – Что ты нам сегодня прочтешь?

Они в этом году будут ставить «Как вам это понравится», я эту пьесу не видел и практически ничего о ней не знаю. Когда я на прошлой неделе зашел в театр, мне сказали, что можно подготовить любой монолог из Шекспира. На английском. Ясное дело. Кейт велела посмотреть «Как вам это понравится», сказала, что я смогу найти в ней что-нибудь сочное.

– Себастьяна из «Двенадцатой ночи», – отвечаю я. Я решил объединить три небольших его монолога. Так проще всего. Это последнее, что я играл. И почти все помню.

– Начинай, когда будешь готов.

Я пытаюсь вспомнить наставления Кейт, но ее слова крутятся в голове, словно едва знакомый иностранный язык. «Выбирай то, что чувствуешь? Будь собой, а не тем, кого они хотят увидеть? В бой или домой?» Было что-то еще, что она сказала прямо перед тем, как повесить трубку. Что-то важное. Но я уже не могу вспомнить. На данный момент достаточно будет текст не забыть.

Кто-то откашливается.

– Начинай, когда будешь готов, – на этот раз голос женский, звучит он таким тоном, что, мол, «давай уже».

Дыши. Кейт сказала не забывать дышать. Хоть это я помню. И я дышу. Потом начинаю.

Первые строки слетают с языка. Уже неплохо. Я продолжаю.

Слова текут из меня уже сами. Не так, как прошлым летом в бесконечной череде парков, скверов и площадей. Я не запинаюсь, как в ванной Даниэля, где я репетировал все выходные перед зеркалом, перед плиткой, а иногда и перед самим дядей.

Теперь слова звучат иначе. С новым пониманием. Себастьян – не просто бесцельно дрейфует по жизни, гонимый ветром. Он пытается прийти в себя, он страдал, ему крупно не везло, судьба была с ним жестока, и он утратил веру.

Тем жарким вечером в Англии, когда я в последний раз произносил слова пьесы перед публикой, я увидел Лулу, ее едва заметную улыбку.

Конец. Аплодисментов нет, лишь оглушающее молчание. Я слышу собственное дыхание, собственное сердце – оно все еще колотится. Разве ты не должен перестать волноваться, когда уже вышел на сцену? Когда уже все прочел?

– Спасибо, – говорит женщина. Короткое избитое слово, никакой благодарности в нем нет. На миг меня посещает мысль, что и мне нужно сказать им спасибо.

Но я этого не делаю. Я ухожу со сцены в некотором оцепенении, не понимая, что это было. Проходя между рядами я вижу продюсера, режиссера и его помощника (Кейт сказала мне, кто должен собраться), они уже обсуждают следующее резюме. В фойе свет такой яркий, что просто ослепляет. Я тру глаза. Не знаю, что делать дальше.

– Радуешься, что все закончилось? – спрашивает меня худенький парнишка на английском.

– Ага, – машинально отвечаю я. Хотя это не так. Я уже чувствую подкравшуюся меланхолию, напоминающую первый холодный день после жаркого лета.

– Почему ты передумал? – спросила меня Кейт по телефону. После Мексики мы с ней не общались, и когда я поведал ей о своих планах, она как будто бы удивилась.

– Да и не знаю. – Я рассказал ей о том, как нашел «Двенадцатую ночь» и узнал о прослушивании, о том, что оказался в нужное время в нужном месте.

– Ну, как прошло? – спрашивает этот тощий парнишка. У него в руках книга «Как вам это понравится», и коленка ходит вверх-вниз, вверх-вниз.

Я пожимаю плечами. Я не знаю. Правда. Совершенно.

– Я буду пробовать монолог Жака. А ты?

Я заглядываю в книгу, которую и не читал. Я думал, что мне все равно назначат роль, как делала Тор. Теперь я, к своему ужасу, понимаю, что это была неверная стратегия.

И тут я вспоминаю, что сказала мне Кейт, выслушав мои объяснения о том, как я попал на прослушивание.

– Хотеть, Уиллем. Надо хотеть что-то сделать.

Как и большинство других важных вещей за последнее время, вспомнил я это с запозданием.

Тридцать шесть

Проходит неделя, а новостей нет. Тощий парнишка, с которым я познакомился, Винсент, сказал, что перед финальным кастингом людей обзвонят. Со мной не связались, поэтому я перестаю думать об этом и возвращаюсь к ремонту в квартире Даниэля. Я всю энергию вкладываю в укладку плитки, поэтому мы заканчиваем ванную на два дня раньше, чем по графику, и переходим в кухню. Мы едем на метро в «Икею» за шкафами. Когда мы рассматриваем модель красного, как лак для ногтей, цвета, у меня звонит телефон.

– Уиллем, это Линус Фельдер из театра «Алозилен».

У меня снова начинает колотиться сердце, как будто я опять вышел на сцену.

– Я хочу попросить вас выучить вступительный монолог Орландо и подойти завтра к девяти. Сможете?

Конечно, смогу. Мне хочется сказать, что я более чем смогу.

– Конечно, – отвечаю я. Линус вешает трубку, прежде чем я успеваю расспросить о каких-либо подробностях.

– Кто это был? – интересуется Даниэль.

– Ассистент режиссера с того прослушивания. Хочет, чтобы я еще раз пришел. И прочитал монолог Орландо. Это главный герой.

Даниэль начинает скакать, радостно, как ребенок, и сталкивает муляж миксера в кухне.

– О черт, – и тянет меня за руку, невинно что-то насвистывая.

Оставив Даниэля в «Икее», остаток дня я провожу под моросящим дождем в Сарпатипарке, учу слова. Дождавшись человеческого времени в Нью-Йорке, я звоню Кейт, снова попросить совета, но оказывается, что я все равно ее разбудил, потому что она в Калифорнии. У их «Гвалта» вскоре начнется полуторамесячное турне с «Цимбелином» на Западном побережье, а в августе они приедут в Великобританию, будут принимать участие в различных фестивалях. Когда я это слышу, мне уже неловко просить о помощи, но Кейт оказывается щедра, как всегда, и уделяет несколько минут тому, чего мне ждать от второго прослушивания. Возможно, придется читать несколько сцен в разных ролях, и то, что меня попросили выучить монолог Орландо, не означает, что меня пригласят именно на эту роль.

– Но мне такая просьба кажется перспективной, – добавляет она. – Эта роль тебе подошла бы.

– В каком смысле?

Кейт громко вздыхает.

– Ты все еще не прочел пьесу?

Я опять смущаюсь.

– Сегодня вечером прочитаю. Слово даю.

Мы еще немного беседуем. Она говорит, что в те дни, когда в фестивальной программе будут выходные, хотела бы попутешествовать, может, приедет и в Амстердам. Я говорю, что буду рад ее видеть. Кейт снова напоминает мне прочесть пьесу.

Поздно вечером, вызубрив вступительный монолог так, что ночью разбуди, прочитаю, я берусь за пьесу. Меня уже клонит в сон, и все дается с трудом. Я пытаюсь понять, что Кейт имела в виду, говоря об Орландо. Наверное, то, что он знакомится с девушкой и влюбляется, а потом снова встречает ее в другом обличье. Только вот Орландо достается счастливый конец.

Когда я прихожу на следующее утро в театр, там практически никого нет, да еще и темно, сцену освещает только один прожектор. Я сажусь в последнем ряду, вскоре загорается верхний свет. Входит Линус, в руках у него папка с зажимом. За ним шагает миниатюрная Петра, режиссер.

Никаких расшаркиваний.

– Начинайте, когда будете готовы, – говорит Линус.

В этот раз я готов. У меня есть намерение.

Оказывается, что это не так. Слова я не путаю, но когда я произношу фразу за фразой, я слышу себя и думаю, как это прозвучало, правильно? Чем больше я на этом зацикливаюсь, тем более странным начинает казаться все, что я говорю, как бывает, когда часто твердишь одно и то же слово, и оно теряет смысл. Я пытаюсь сконцентрироваться, но чем больше стараюсь, тем труднее становится. Вдруг за спиной я слышу сверчка и вспоминаю фойе отеля «Бомбей Роял», Чодхари, Яэль, Пратика, и вот я нахожусь уже в любой точке света, за исключением этого театра.

Когда монолог подходит к концу, я предельно зол на себя. Столько репетировал, а вышло говно. Роль Себастьяна, о которой я даже не задумывался, удалась бесконечно лучше.

– Можно еще раз попробовать? – спрашиваю я.

– Нет необходимости, – отвечает Петра. Они с Линусом перешептываются.

– Правда. Я знаю, что могу прочесть лучше. – Я беспечно улыбаюсь, возможно, это моя лучшая игра за сегодня. Потому что вообще-то я не уверен, что смогу лучше. Я и так уже постарался.