Только один год Форман Гейл

Тридцать семь

Июль

Амстердам

– Привет, Уиллем. Как самочувствие?

– Отлично, Йерун. А ты как?

– Да опять подагра разыгралась. – Он стучит по груди и натужно кашляет.

– При подагре нога болит, придурок, – говорит Макс, садясь рядом со мной.

– А да. – Йерун одаривает ее своей самой очаровательной улыбкой и уходит, прихрамывая и смеясь.

– Какой мерзкий тип, – говорит Макс и бросает свою сумку мне на колени. – Если мне придется с ним целоваться, клянусь, я блевану прямо на сцене.

– Помолись тогда за здоровье Марины.

– Ее я поцеловать не против. – Макс с улыбкой смотрит на Марину, которая играет Розалинду, а Йерун – Орландо. – Ах, Марина милая, хоть и слишком корыстная, я бы не хотела, чтобы она заболела. Она такая красотка. К тому же, если она не сможет играть, мне придется целоваться с этим гадом. Лучше бы он слег.

– Но он не болеет, – говорю я Макс, будто она без меня не помнит. С тех пор, как меня взяли его дублером, я только и слышу бесконечные истории о том, что за десятки лет работы в театре Йерун Гуслерс не пропустил ни одного выступления, даже когда подхватил кишечный грипп и его рвало, даже когда у него пропал голос, даже когда его подруга начала рожать за несколько часов до того, как должен был подняться занавес. Наверное, именно благодаря безупречному послужному списку Йеруна меня сюда и пригласили – после того как первого дублера позвали сниматься в рекламе «Ментоса», по причине чего ему пришлось бы пропустить три репетиции. Из-за трех репетиций они решили его сменить, его все равно никогда не выпустили бы на сцену. Петра выжимает из дублеров по максимуму, несмотря на то что ей от них ничего и не нужно.

Я, как и требовали, прихожу в театр ежедневно с самого первого чтения, когда все актеры сели вокруг длинного деревянного поцарапанного стола прямо на сцене и прогнали весь текст реплика за репликой, делая разбор смыслов, обсуждая возможные значения конкретных слов, интерпретируя фразы. Петра на удивление оказалась сторонницей равноправия, выслушивала мнение каждого о Лукреции, о том, почему Розалинда так долго не хотела разоблачаться. Даже если кто-то из слуг Фредерика хотел высказать свою трактовку диалога между Селией и Розалиндой, Петра его выслушивала.

– Раз уж вы оказались за этим столом, у вас есть право быть услышанным, – великодушно объявила она.

Нас с Макс посадили в нескольких шагах от остальных, мы все слышали, но в дискуссии участвовать не могли, из-за чего чувствовали себя незваными гостями. Поначалу я думал, что это вышло случайно, но после того как Петра несколько раз повторила, что «игра актера включает в себя куда больше, чем чтение вслух, вы общаетесь со зрителем каждым жестом, каждым несказанным словом», я понял, что это было сделано намеренно.

Я к этому времени уже и забыл, как переживал, что все вышло слишком уж просто. То есть получилось-то просто, но не то, что я думал. Мы с Макс – единственные дублеры, у которых нет настоящих ролей в пьесе. Место наше в труппе довольно странное. Мы получлены. Тени. Мы – резерв. С нами мало кто разговаривает. Общается с нами Винсент. Он в итоге получил роль Жака. Марина, которая играет Розалинду, тоже, потому что она исключительно любезна. Ну и, естественно, Йерун тоже говорит мне что-то каждый день, но я предпочел бы, чтобы он этого не делал.

– Ну, что у нас сегодня? – спрашивает Макс на лондонском кокни. Она, как и я, полукровка; ее отец – голландец из Суринама, а мать из Лондона. Когда она слишком много выпьет, кокни слышно лучше, но в роли Розалинды Макс говорит, как английская королева.

– Сегодня разбирают хореографию драки, – отвечаю я.

– Хорошо. Надеюсь, этот мерзавец получит как следует, – со смехом говорит она и проводит рукой по своему ежику. – Хочешь, попозже порепетируем? Когда дело дойдет до техники, времени уже не будет.

Вскоре мы переместимся на улицу, в амфитеатр парка Вондела – на последние пять технических и костюмированных репетиций. После этого спектакль будут ставить здесь по выходным в течение полутора месяцев. Через две недели у нас малая премьера, потом, в субботу, большая. Для остальных это кульминация всех репетиций. Нас с Макс просто рассчитают, и мы совсем перестанем походить на членов труппы. Линус велел нам выучить наизусть всю пьесу и расстановку и сказал, что на первой технической репетиции мы будем дублировать Йеруна и Марину. Ближе к настоящей игре нас не допускают. Ни Линус ни Петра ни разу не дали нам личного указания, не попросили что-либо прочесть, не разъяснили ни одного аспекта пьесы. Но мы с Макс непрерывно репетируем вдвоем. Наверное, это позволяет нам чувствовать себя задействованными в постановке.

– Давай сыграем, где Ганимед? Ты же знаешь, это мое любимое, – говорит Макс.

– Это потому, что там ты мальчик.

– Ну, конечно. Мне нравится, когда Розалинда дает волю мужчине в себе. Вначале она такая простушка.

– Ничего не простушка. Она просто влюблена.

– Влюбилась с первого взгляда. – Макс закатывает глаза. – Простушка. Она куда мужественнее, когда притворяется мужиком.

– Иногда проще притворяться кем-то другим, – отвечаю я.

– Ну, надо думать. Поэтому, блин, я и решила стать актером. – Она смотрит на меня и фыркает от смеха. Мы можем выучить всю пьесу. И расстановку. Мы придем на репетицию. Но мы не актеры. Мы просто запасные.

Макс вздыхает и вскидывает ноги, чем заслуживает молчаливый упрек от Петры, после чего ее отчитает еще и Линус, или Подхалим, как она его прозвала.

На сцене Йерун спорит с хореографом.

– Мне это не подходит. Не аутентично, – говорит он. Макс снова закатывает глаза, но я прислушиваюсь. Это случается буквально через день, Йерун «не чувствует» движений, Петра их изменяет, но Йеруну и новый вариант не подходит, так что она в большинстве случаев возвращается к первоначальному варианту. Мой сценарий весь испещрен стрелками, перечеркиваниями, что-то стерто, это как карта, по которой Йерун ищет себя.

Марина сидит на лежащих на сцене бетонных блоках рядом с Никки, которая играет Селию. Они со скучающими лицами смотрят на постановку драки. Марина замечает, что я за ними наблюдаю, и мы обмениваемся сочувствующими взглядами.

– Я все видела, – говорит Макс.

– Что?

– Марина. Она тебя хочет.

– Она меня даже не знает.

– Может, и так, но вчера в баре ее глаза говорили тебе «трахни меня».

Каждый вечер после репетиции почти вся труппа идет в бар за углом. Мы с Макс либо из дерзости, либо из мазохизма ходим с ними. Обычно мы оказываемся вдвоем за деревянной барной стойкой, либо за столиком с Винсентом. За большим столом нам с Макс никогда места не хватает.

– Не было такого.

– Ну, на кого-то из нас она так смотрела. Я в ней ничего лесбийского не улавливаю, но с этими голландками не поймешь.

Я смотрю на Марину. Она смеется над чем-то, что сказала Никки, а Йерун и Чарльз, борец, репетируют с хореографом имитацию ударов.

– Разве что тебе самому девушки не по душе, – продолжает Макс, – но в тебе я таких флюидов тоже не замечаю.

– Девушки мне нравятся.

– Почему же ты из бара уходишь со мной?

– Ты разве не девушка?

Макс закатывает глаза.

– Извини, Уиллем, ты хоть и очаровашка, с тобой у нас ничего не получится.

Я смеюсь и смачно целую ее в щеку, она излишне театрально вытирает ее. На сцене Йерун пытается нанести псевдоудар по Чарльзу и спотыкается. Макс хлопает.

– Поосторожнее со своей подагрой, – кричит она.

Петра резко поворачивается, стреляя недовольным взглядом. Макс делает вид, что внимательно изучает сценарий.

– К черту всю эту репетицию, – шепчет она, убедившись, что Петра снова сосредоточилась на происходящем на сцене. – Давай напьемся.

Этим же вечером в баре Макс спрашивает.

– Так почему?

– Почему что?

– Ты не цепляешь девчонок. Если уж не Марину, то кого-нибудь из мирных жительниц в баре.

– А ты? – интересуюсь я.

– А кто сказал, что я – нет?

– Макс, мы же вместе каждый вечер уходим.

Она вздыхает; это вздох намного более взрослого человека, чем Макс, хотя она всего на год старше меня. Поэтому она и не против посидеть на скамейке запасных. Мое время еще придет. Она делает рубящее движение в районе груди.

– У меня сердце разбито, – говорит она. – На лесбах все очень медленно заживает.

Я киваю.

– Ну, так, а ты что? – снова спрашивает Макс. – Тоже сердце?

Иногда я думаю, что примерно так и есть – все-таки я никогда столько не изводился из-за девчонки. Забавно, но с того дня, проведенного в Париже с Лулу, я восстановил отношения с Брудье и друзьями, съездил к матери, мы с ней снова начали разговаривать, и теперь я живу у дяди Даниэля. И играю. Ну ладно, может, последнее не совсем верно. Но зато не случайно. И вообще мне в целом лучше. Впервые с тех пор, как умер Брам, и в какой-то мере лучше, чем и до того. Нет, Лулу не разбила мне сердце. Может, косвенным образом, наоборот, вылечила.

Я качаю головой.

– Так чего же ты ждешь? – интересуется Макс.

– Не знаю, – отвечаю я.

Точнее, я понимаю одно: при следующей встрече я буду знать.

Тридцать восемь

До того как Даниэль уезжает, мы успеваем повесить последние шкафы на кухне. Она почти готова. Еще должен прийти слесарь, чтобы установить посудомоечную машину, мы поставим фартук за мойкой – и все.

– Почти готово, – говорю я.

– Надо только починить звонок и выгрести твое барахло с чердака.

– Точно. Барахло на чердаке. Много там? – спрашиваю я. Не помню, чтобы я столько приносил.

Но все же мы с Даниэлем спускаем около дюжины коробок с моим именем.

– Надо все это выкинуть, – говорю я. – Я уже столько без всего этого прожил.

Он пожимает плечами.

– Как хочешь.

Мне становится любопытно. Я открываю одну из коробок, в ней бумаги и одежда, которые были в моей комнате, не знаю, зачем я решил это сохранить. Я все выбрасываю. Проверяю вторую коробку, и она тоже отправляется в мусор. Потом я дохожу до третьей. В ней лежат цветные папки, Яэль вела в таких записи о пациентах, я думаю, что эту коробку моим именем подписали по ошибке. Но потом замечаю, что из одной папки торчит листок бумаги, и достаю его.

Я вспоминаю: «Не рифмуется», – сказал Брам, когда я показал это ему, я был так горд, ведь учитель попросил меня прочесть стихотворение перед всем классом.

«И не должно. Это хайку», – ответила Яэль, посмотрев на него недовольно, а меня одарив редкой заговорщической улыбкой.

Я достаю всю папку. В ней несколько моих старых школьных тетрадей, первое письмо, математика. Я заглядываю в другую: тут уже не школьные работы, а рисунки кораблей и звезды Давида из двух треугольников, это Саба меня научил. Много-много страниц. Яэль не была сентиментальна, а Брам ненавидел барахло, поэтому у нас никогда ничего такого не лежало. Я думал, все давно выбросили.

Еще в одной коробке оказывается жестяная банка с билетами: на самолеты, концерты, поезда. Старый израильский паспорт – Яэль – с кучей печатей. Под ним лежит пара очень старых черно-белых фоток. Я даже не сразу понимаю, что это Саба. Я еще никогда не видел его таким молодым и не знал, что есть фотографии, пережившие войну. Но это он, ошибки быть не может. Глаза как у Яэль. И как у меня. На одном снимке он обнимает симпатичную девушку: она темноволосая с таинственным взглядом. Он смотрит на нее с обожанием. Она кажется мне знакомой, но это не может быть Наоми, с ней он познакомился только после войны.

Я надеюсь найти какие-нибудь еще фотографии Сабы с этой девушкой, но обнаруживаю лишь полиэтиленовый пакет со старыми газетными вырезками – на них тоже она. Я изучаю их внимательно. На ней модное платье, а по бокам стоят двое мужчин во фраках. Я подношу вырезку к свету. Текст сильно выцвел, он на венгерском языке, но в нем есть имена: Петер Лорре,[68] Фриц Ланг[69] – это звезды Голливуда, я их знаю, а третье имя мне незнакомо, Ольга Сабо.

Я откладываю фотографии в сторону и продолжаю рыться в коробках. Еще в одной я нахожу бессчетное множество всяких памятных вещиц. Еще бумаги. В следующей – большой желтый конверт. Из него вываливаются другие фотографии: я, Яэль, Брам с отдыха в Хорватии. Я снова вспоминаю, как мы с Брамом каждое утро ходили в доки и покупали свежую рыбу, которую никто не умел готовить. Вот еще один снимок: мы собрались кататься на коньках, в тот год каналы замерзли, так что все схватились за коньки. Еще один: мы празднуем сороковой день рождения Брама, гостей целая толпа, все вышли на берег, на улицу, к нам присоединились и соседи, и мы отмечали всей улицей. Фотографии со съемки для журнала, в том числе тот кадр, из которого меня впоследствии вырезали. Просмотрев всю стопку, я замечаю, что одна фотография прилипла к конверту. Я осторожно ее отделяю.

Из меня вырывается звук, не похожий ни на вздох, ни на всхлип. Он живой, как птица, энергично машущая крыльями на взлете. Потом он растворяется в послеобеденной тишине.

– Ты в порядке? – интересуется Даниэль.

Я не могу глаз отвести от этой фотографии. На ней мы втроем, это мой восемнадцатый день рождения, но не из тех кадров, что я потерял, другая, с другого ракурса, с чужого фотоаппарата. Случайный кадр, один из многих.

– Я думал, что утратил ее, – говорю я, вцепившись в фотку.

Даниэль почесывает висок, склонив голову набок.

– Я постоянно все теряю, а потом нахожу в самых неожиданных местах.

Тридцать девять

Через несколько дней я ухожу на репетицию, а Даниэль уезжает в аэропорт. Так странно думать о том, что я сегодня вечером вернусь, а его не будет. Но я недолго буду жить один. Брудье почти все лето провел в Гааге на практике, сейчас же он в Турции, встречается с Кэндис – она со своими бабушкой и дедом поехала туда отдыхать на две недели. Когда он вернется, будет жить со мной до осени, пока они с Хенком не переселятся в свою квартиру в Утрехте.

Репетиция сегодня какая-то суматошная, просто безумная. Декорации разбирают и переносят в парк, чтобы завтра можно было провести техническую репетицию, и из-за их отсутствия все как с катушек слетают. Петра превращается в ужасный смерч, орет на всех актеров, на техников, на Линуса, уже готового прикрываться своей папкой.

– Бедный подхалим, – говорит Макс. – У нее дела после менопаузы пошли плохо. Она разбила телефон Никки.

– Правда? – Я плюхаюсь на свое обычное место.

– Узнаешь, если включишь телефон в «священной репетиционной». Хотя, говорят, она офигела сверх меры потому, что Хирт сказал «Макерс».

– Макерс?

– Ну, название «Шотландской пьесы», – поясняет она. Я все равно не понимаю, и Макс одними губами говорит «Макбет». – Считается, что произнести его в театре – крайне дурной знак.[70]

– Ты в это веришь?

– Я верю в то, что нельзя бесить Петру за день до технической репетиции.

Мимо проходит Йерун. Увидев меня, он изображает кашель.

– Что, на большее не способен?! – кричит Макс ему в спину. Потом поворачивается ко мне. – Еще актером себя возомнил!

Линус велит прогнать пьесу от начала до конца. Получается ужасно. Все забывают слова. Не улавливают режиссерские комментарии. Расстановка полетела.

– Проклятие Макерс, – шепчет Макс.

К шести вечера Петра уже на пределе, и Линус отпускает всех пораньше.

– Отоспитесь хорошенько. Завтра будет долгий день. Начинаем в десять.

– В бар еще слишком рано, – говорит Макс. – Давай поедим, а потом пойдем потанцуем или на концерт. Можно посмотреть, кто в «Парадизо»[71] или «Мелквехе».[72]

Мы едем в Ледсеплеин. Макс на взводе, поскольку выяснилось, что какой-то музыкант, который раньше играл в знаменитой группе, сегодня дает сольный концерт в «Парадизо», и билеты еще есть. Мы покупаем, а потом бродим вокруг площади, в такое время здесь эпицентр туристов. Кто-то выступает, и собралась целая толпа.

– Наверное, эти идиотские музыканты из Перу, – предполагает Макс. – Знаешь, когда я была маленькая, я думала, что это одна и та же труппа меня преследует. Только через сто лет доперло, что они клоны. – Она со смехом стучит себе по голове. – Иногда я реально тупая.

Это не перуанцы, а какие-то жонглеры. Они неплохо выступают, со всякими острыми и горящими штуками. Мы смотрим на них, и когда по кругу пускают шляпу, я бросаю горсть монет.

Мы уже собираемся уходить, как вдруг Макс пихает меня в бок.

– Вот сейчас начнется настоящее шоу, – говорит она. Я оборачиваюсь и вижу женщину, которая повисла на одном из жонглеров, обхватив ногами в районе бедер, а пальцы запустила в волосы.

– Уединились бы, – шутит Макс.

Я смотрю на них чуть дольше, чем следовало бы. Девушка через какое-то время спрыгивает и разворачивается. Она видит меня, я вижу ее, мы присматриваемся повнимательнее.

– Уилс? – кричит она.

– Бекс? – кричу я.

– Уилс? – повторяет Макс.

Бекс идет к нам, таща за собой жонглера, театрально обнимает и целует меня. С нашей последней встречи многое изменилось, тогда она даже руку мне пожать не хотела. Она представляет меня Матиасу. Я представляю Макс.

– Подружка? – спрашивает Бекс, и Макс преувеличенно отнекивается.

После короткого обмена любезностями у нас заканчиваются темы для разговора, ведь даже когда мы спали друг с другом, беседовать нам было не о чем.

– Нам пора. Матиасу надо как следует отдохнуть перед преставлением. – Бекс подмигивает с явным намеком, на случай если кто не понял, какой отдых и какое представление имеется в виду.

– Ну ладно. – Мы целуемся на прощание – раз, два, три.

Мы уже разошлись, как вдруг Бекс кричит.

– Эй, а Тор тебя нашла?

Я останавливаюсь.

– Она меня искала?

– Пыталась. Тебе пришло письмо на адрес в Хединли.

Меня всего встряхивает, как на выключатель нажали.

– В Хединли?

– В Лидсе, где Тор живет.

Я знаю, где находится Хединли. Но я мало кому давал почтовый адрес, и уж точно не домашний адрес Тор – у нее там временно находился главный офис «Партизана Уилла», где мы репетировали и восстанавливали силы. Она никак не могла отправить мне письмо на тот адрес, вряд ли бы ей пришло это в голову. Но я все же опять подхожу к Бекс.

– Письмо? От кого?

– Не в курсе. Но Тор очень хотела тебя отыскать. Сказала, что пыталась написать тебе по мылу, но ты не отвечал. Представь?

Я не реагирую на подкол.

– Когда?

Бекс чешет лоб, пытаясь припомнить.

– Трудно сказать. Уже довольно давно. Погоди, мы тогда в Белфасте были? – спрашивает она у Матиаса.

Он пожимает плечами.

– Где-то в районе Пасхи вроде бы.

– Нет. Думаю, раньше. Прощеный вторник, может быть. Где-то в феврале. Помню, мы блины ели. Или в марте. А может, и в апреле. Тор сказала, что писала тебе через Интернет, но ты не отвечал, и спросила, не знаю ли я, как с тобой связаться. – Она распахивает глаза шире, чтобы продемонстрировать абсурдность такого предположения.

Март. Апрель. Я тогда был в Индии, и мой ящик пострадал от вируса. С тех пор я перешел на новый адрес, а старый не проверял уже несколько месяцев. Может, оно там. Лежит и ждет меня все это время.

– Ты точно не знаешь, от кого письмо?

Бекс уже раздражена, напоминая мне о прошлом. Наши с ней отношения долго не продлились, весь остаток сезона она на меня злилась, и Скев надо мной смеялся: «Ты что, не знаешь поговорку? Не сри там, где ешь».

– Представления не имею, – говорит Бекс скучающим тоном, и слышно, что он хорошо отрепетирован, так что я не могу понять, она действительно не знает или не хочет говорить.

– Если интересно, спроси у Тор. – Она смеется недобро. – Если отыщешь ее раньше осени, считай, что повезло.

«Метода» Тор отчасти заключалась в том, что во время турне надо жить как можно ближе к шекспировским временам. Она отказывалась пользоваться компьютером или телефоном, но, когда дело было важное, брала у кого-нибудь, чтобы отправить письмо или позвонить. Она не смотрела телевизор, не слушала музыку на айподе. И хотя Тор с маниакальной страстью изучала прогнозы погоды, которые вроде бы являются достижением современности, смотрела она их только в газетах, и так получалось как будто бы честно, потому что в Англии семнадцатого века, по ее словам, они уже печатались.

– Не знаешь, что она могла сделать с этим письмом? – У меня участилось сердцебиение, как после пробежки, и я чувствую, что задыхаюсь, но заставляю себя делать вид, что мне самому интересно не больше, чем Бекс, поскольку боюсь, если она поймет, как это письмо для меня важно, то ничего не скажет.

– Может, переслала на баржу.

– Баржу?

– На которой ты раньше жил.

– Откуда у нее такая информация?

– Боже мой, Уилс, я откуда знаю? Может, ты кому-то об этом сказал. Ты ведь со всеми около года прожил.

Я только одному человеку рассказывал о барже. Скеву. Он собирался в Амстердам и спрашивал у меня, не подкину ли я местечко, где можно остановиться задаром. Я дал адреса нескольких сквотов и сказал, что если ключ на месте, и если в хаусботе еще никого нет, то можно потусить там.

– Да, но я же на ней уже несколько лет не живу.

– Там однозначно ничего важного нет, – говорит Бекс, – иначе автор письма знал бы, где тебя искать.

Бекс ошибается, но в то же время она права. Лулу следовало бы знать, где меня искать. Но тут я себя одергиваю. Лулу. Сколько уже времени прошло? Скорее, письмо из налоговой.

– О чем шла речь? – интересуется Макс, когда мы расстаемся с Бекс и Матиасом.

Я качаю головой.

– Сам точно не знаю. – Я смотрю на противоположную сторону площади. – Мне надо бы зайти в интернет-кафе на минутку. Ты не против?

– Хорошо, – соглашается она. – Я выпью кофе.

Я захожу в старый почтовый ящик. Там один спам. Я добираюсь до весны, когда был этот вирус, а там пробел. За четыре недели письма исчезли. Я проверяю мусорную корзину. Там тоже ничего. Прежде чем выйти, я по привычке пролистываю вниз, до писем от Брама и Сабы, и радуюсь тому, что они еще на месте. Завтра я их распечатаю и перешлю на другой адрес. А пока просто меняю настройки, чтобы отсюда вся почта шла на новый имейл.

Я проверяю и его, хотя Тор не могла о нем знать, я его почти никому не давал. Я смотрю во входящих, в спаме. Ничего.

Я пишу пару строк Скеву, прошу его мне позвонить и самой Тор, спрашиваю про письмо, что там было, куда она его переслала. Но я ее знаю, до осени на ответ рассчитывать смысла нет. К тому времени со дня нашего с Лулу знакомства будет уже больше года. Любой нормальный человек понимает, что прошло уже слишком много времени. Даже в тот первый день, когда я очнулся в больнице, мне казалось, что уже слишком поздно. Но я все равно искал.

И все еще ищу.

Сорок

Техническая репетиция – настоящий ад. Помимо того что в новой обстановке забывается текст, на сцене амфитеатра требуется менять расстановку и заново все учить. Я весь день стою за спиной у Йеруна, Макс – за спиной Марины, а они неловко продираются сквозь различные сцены. Мы снова становимся их тенями. Хотя сегодня никто не отбрасывает теней, потому что солнца нет, непрестанно моросит дождь, и настроение у всех тухлое. Йерун даже не прикидывается больным.

– Интересно, кому же принадлежит эта гениальная идея, – бурчит Макс, – ставить сраного Шекспира на открытом воздухе. Да еще и в Голландии, где английский даже за язык не считают и все время льет дождь.

– Ты забываешь, что голландцы – извечные оптимисты, – отвечаю я.

– Правда? – удивляется она. – Я думала, что они извечные прагматики.

Не знаю. Может, я оптимист. Когда я вернулся вчера из «Парадизо», проверил почту, сегодня утром перед выходом тоже. Мне пришло сообщение от Яэль, Хенк переслал анекдот плюс кучка обычного спама, но от Скева и Тор ничего нет. А чего, интересно, я ждал?

Я даже не знаю, по какому поводу мой оптимизм. Если то письмо от нее, кто сказал, что она издалека не посылает меня еще дальше? Имеет на это полное право.

Во время перерыва на обед я проверяю телефон. Брудье пишет, что они отправляются вплавь на каком-то деревянном паруснике, так что на несколько дней он будет лишен права переписки, но в Амстердам возвращается уже на следующей неделе. И Даниэль сообщает, что благополучно добрался до Бразилии, заодно и прикрепил фотку живота Фабиолы. Я даю себе слово завтра же купить телефон, который принимает фотографии.

Петра запрещает приносить мобильники на репетиции. Но пока она разговаривает с Йеруном, я ставлю его на режим «вибро» и прячу в карман. Я и впрямь оптимист.

В районе пяти у дождя передышка, и Линус возобновляет репетицию. У нас проблемы со световыми сигналами – их не видно. Спектакль будет начинаться уже в сумерках и идти до темноты, так что во второй половине на сцене включится освещение. Поэтому завтра репетиция пройдет с двух до полуночи, чтобы убедиться, что со светом во второй части все будет нормально.

В шесть часов телефон начинает вибрировать. Я вытаскиваю его из кармана. Макс смотрит на меня выпученными глазами.

– Прикрой меня, – шепчу я и вылетаю за кулисы.

Это Скев.

– Привет, спасибо, что перезвонил, – шепчу я.

– Ты где? – спрашивает он так же тихо.

– В Амстердаме. А ты?

– Вернулся в Брайтон. Почему ты шепотом разговариваешь?

– Я на репетиции.

– Чего?

– Шекспира.

– В Амстердаме. Да это ж круто! А я это дерьмо забросил. В «Старбаксе» теперь работаю.

– Черт, жаль.

– Да не, чувак, все прекрасно.

– Скев, слушай, я долго говорить не могу, я просто на Бекс наткнулся.

– Бекс. – Он присвистывает. – Ну и как эта милашка?

– Как всегда, с жонглером каким-то болтается. Она рассказала, что Тор пыталась мне письмо передать. Некоторое время назад.

Пауза.

– Виктория. Ну, чувак. Она тоже ничего.

– Знаю.

– Я спросил у нее, не возьмет ли она меня обратно, но она отказала. И ведь всего один раз. Вне сезона. Не сри там, где ешь.

– Знаю, знаю. Так насчет письма…

– Чувак, я не в курсе.

– Эх.

– Виктория отказалась мне что-либо говорить. Сказала, что это личное. Ты же ее знаешь. – Он вздыхает. – Я сказал ей, чтобы она тебе его переслала. Дал адрес баржи. Я правда, не знал, ходит ли туда почта.

– Ходит. Ходила.