Поющие в терновнике Маккалоу Колин

– А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всяком случае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасно меня не окрестили Ипполитом.

– Ого! Это мне многое объясняет.

– А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но она еще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.

– Я вас любила, – с волнением сказала она.

– Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости, только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы уже недоступно.

– Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете, раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де Брикассар, я вам кое-что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я еще молода – еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость – самое жестокое мщение, которое на нас обрушивает мстительный Бог. Почему он заодно не старит и наши души? – Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой усмешке. – Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сначала, надеюсь, мне удастся высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество!

– Вы слишком долго вдовели, Мэри. Господь предоставил вам свободу выбора. Вы могли снова выйти замуж. И если вы предпочли замуж больше не выходить и потому страдали от одиночества, эту участь вы избрали сами, Бог тут ни при чем.

Она молча изо всех сил вцепилась в ручки кресла; не сразу ее немного отпустило, и она открыла глаза. В свете лампы они красновато сверкнули, но не от слез; то был какой-то жесткий, режущий блеск. У отца Ральфа перехватило дыхание, ему стало жутко. Настоящая паучиха!

– Ральф, у меня на бюро лежит конверт. Дайте его сюда, пожалуйста.

Опасливо, с ноющим сердцем, он поднялся, взял письмо, с любопытством на него взглянул. На лицевой стороне конверта никакой надписи, но он запечатан как положено, на красном сургуче оттиснута печать Мэри Карсон – знак Овна и прописное «Д». Отец Ральф подошел и протянул ей конверт, но она не взяла и только махнула ему, чтобы сел на свое место.

– Это вам, – сказала она и усмехнулась. – Это орудие вашей судьбы, Ральф, вот что это такое. Мой последний, решающий удар в нашем долгом поединке. Как жаль, что меня уже не будет и я не увижу развязки. Но я прекрасно знаю, какова будет развязка, ведь я знаю вас, знаю куда лучше, чем вы воображаете. Несносный гордец! Тут, в конверте, ваша судьба, вот чем решится – что станет с вашей жизнью и с вашей душой. Приходится отдать вас этой девчонке Мэгги, но уж я позаботилась, чтобы и она вас не заполучила.

– Почему вы так ненавидите Мэгги?

– Я вам уже однажды сказала. Потому что вы ее любите.

– Да ведь это совсем не та любовь! Она – мой ребенок, ведь у меня детей не будет, она – радость моей жизни. Мэгги для меня некий образ, Мэри, просто образ!

Старуха насмешливо фыркнула.

– Не желаю я говорить про вашу драгоценную Мэгги! Я вас вижу в последний раз и не желаю тратить время и слушать, что вы там про нее толкуете. Вот письмо. Поклянитесь мне, дайте слово священника, что вы не вскроете конверт, пока своими глазами не увидите мой труп, но тогда прочтете его сразу, немедля, прежде чем похороните меня. Клянитесь!

– Зачем же клятвы, Мэри. Я все сделаю, как вы хотите.

– Клянитесь, или я возьму письмо обратно!

Он пожал плечами:

– Что ж, хорошо. Даю слово священника. Клянусь, что не вскрою это письмо, пока не увижу вас мертвой, а тогда прочту его прежде, чем вас похоронят.

– Вот и хорошо!

– Мэри, пожалуйста, не тревожьтесь. Вам все это просто кажется. Завтра утром вы сами над этим посмеетесь.

– Утром меня уже не будет. Я умру сегодня ночью; не так я слаба, чтобы ждать дольше только ради удовольствия еще раз вас увидеть. Какое облегчение! Теперь я лягу. Поможете мне подняться по лестнице?

Он ей не верил, но какой смысл спорить, и не в том она настроении, чтобы можно было свести все к шутке. Один Бог решает, когда человеку умереть, разве что по своей воле, тоже дарованной Богом, он сам лишит себя жизни. А она ведь сказала, что этого не сделает. И отец Ральф помог ей, грузной, одышливой, подняться по лестнице и на площадке взял ее руки в свои, наклонился, хотел поцеловать их.

Она отдернула руки.

– Нет, не сегодня. В губы, Ральф! В губы, как будто мы – любовники!

В ярком свете люстры, где ради праздника зажжены были четыреста восковых свечей, она увидела на его лице отвращение, он невольно отпрянул – и ей страстно захотелось умереть, умереть сейчас же, сию минуту.

– Мэри, я священник! Я не могу!

Мэри Карсон засмеялась жутким, пронзительным смехом.

– Ох, Ральф, ну и подделка же ты! Поддельный мужчина, поддельный священник! А еще имел наглость когда-то предложить мне заняться любовью! Так твердо был уверен, что я откажусь? Эх, жаль, я отказалась! Душу черту продала бы. Лишь бы вернуть тот вечер, поглядеть бы, как ты вывернешься! Подделка, фальшивая монета! Вот что ты такое, Ральф! Никчемная подделка, импотент! И не мужчина, и не священник! Да ты не способен разохотиться даже на святую Деву Марию! Ты ж, наверное, за всю жизнь ни разу не мог бы взять женщину, преподобный отец де Брикассар! Подделка!

Солнце еще не взошло, даже не начинало светать. Непроглядная тьма жарким мягким одеялом окутывала Дрохеду. Гости расшумелись вовсю; будь здесь поблизости соседи, они давно бы вызвали полицию. Кого-то шумно и мерзко рвало на веранде, а под негустым кустом хвоща слились воедино две неясные тени. Отец Ральф обошел стороной упившегося и любовников и молча зашагал по свежескошенной лужайке; такая мука терзала душу, что он не разбирал, куда идет. Все равно куда, лишь бы подальше от ужасной старой паучихи, убежденной, что в эту чудесную ночь она сплетет свой погребальный кокон.

В такой ранний час жара еще не изнуряла; в воздухе ощущалось чуть заметное медлительное дуновение, вкрадчиво, томно благоухали боронии и розы, во всем – чудесная умиротворенность, какая ведома лишь тропикам и субтропикам. Жить, о Господи, жить полной жизнью! Наслаждаться этой ночью, быть подлинно живым, быть свободным!

Он остановился на дальнем краю лужайки, поднял глаза к небу – живая антенна, взыскующая божества. Что же таится в ночном небе, что там, среди мерцающих огоньков, в этой чистейшей, недоступной выси? Быть может, когда откинут голубой заслон дня, человеку дозволено заглянуть в вечность? Только эта бесконечная звездная россыпь, только она одна и убедит, что Бог – есть и у времени ни начала, ни конца.

«Да, старуха права. Подделка, подделка во всем. Не священник и не мужчина. Только хотел бы понять, как быть мужчиной и священником. Нет! Не тем и другим! Священник и мужчина не могут существовать в одном лице – если ты мужчина, значит, не священник. Почему, почему я когда-то запутался в ее паутине? Она ядовита, я и не догадывался, что яд так силен. Что в этом письме? Это очень в духе Мэри – подкинуть мне приманку! Много ли она знает или о многом лишь догадывается? А что тут знать, о чем догадываться? Только пустота и одиночество. Сомнения, тоска. Всегда тоска. Но ты ошибаешься, Мэри. Я вполне мог бы взять женщину. Просто я отказался от желания, годы потратил – и доказал себе, что с желанием можно совладать, подавить его, обуздать, ибо желание присуще мужчине, а я – священник».

На кладбище кто-то плачет. Конечно, Мэгги. Больше никому это и в голову не придет. Отец Ральф приподнял полы сутаны и перешагнул через кованую невысокую ограду – этого не миновать, на сегодня он еще не распрощался с Мэгги. Раз уж пришлось объясняться с одной из двух женщин, вошедших в его жизнь, неизбежно объяснение и с другой. К нему возвращалась обычная насмешливая отрешенность – вот чего она не могла лишить его надолго, старая паучиха. Злобная старая паучиха. Да сгноит ее Господь. Да сгноит ее Господь!

– Мэгги, милая, не плачь, – сказал он, опускаясь рядом с ней на росистую траву. – На, возьми, ручаюсь, у тебя нет с собой порядочного носового платка. С женщинами всегда так. Возьми мой и вытри глаза, будь умницей.

Она взяла платок и послушно утерла слезы.

– Ты даже не сменила свой наряд. Неужели ты сидишь тут с полуночи?

– Да.

– А Боб и Джек знают, где ты?

– Я им сказала, что иду спать.

– Отчего ты плачешь, Мэгги?

– Вы со мной весь вечер не разговаривали.

– А! Так я и думал. Ну-ка, посмотри на меня.

На востоке тьма начинала рассеиваться, там уже сквозил жемчужный свет, в Дрохеде загорланили первые петухи, приветствуя зарю. И он видел – даже от долгих слез не потускнели эти чудесные сияющие глаза.

– Мэгги, сегодня вечером ты была самая красивая, всех девушек затмила, а кто же не знает, что я бываю в Дрохеде чаще, чем требуется. Я – священник и потому должен быть выше подозрений, примерно как жена Цезаря, но, боюсь, не всегда мысли у людей столь чисты. Для священника я еще не стар и недурен собой. – Он представил себе, как приняла бы Мэри Карсон эту скромную самооценку, и беззвучно засмеялся. – Прояви я к тебе хоть на грош внимания, об этом в два счета заговорил бы весь Джилли. Уже гудели бы телефонные провода по всей округе. Понимаешь, что я хочу сказать?

Мэгги покачала головой; светало, и ее короткие кудряшки золотились с каждой минутой все ярче.

– Ну, ты еще молода и не знаешь, как оно бывает, но надо же тебе учиться, и почему-то всегда учить тебя приходится мне, верно? Так вот, я хочу сказать, люди станут говорить, что я внимателен к тебе как мужчина, а не как священник.

– Отец Ральф!

– Ужасно, правда? – Он улыбнулся. – Уверяю тебя, именно так и скажут. Пойми, Мэгги, ты уже не ребенок, ты взрослая девушка. Но ты еще не научилась скрывать, как хорошо ко мне относишься, и если бы я при всех подошел и стал с тобой разговаривать, ты бы смотрела на меня такими глазами, что люди неправильно бы это поняли.

Мэгги как-то странно смотрела на него, и внезапно взгляд ее стал непроницаемым, она резко отвернулась, и теперь отец Ральф видел только ее щеку.

– Да, понимаю. Очень глупо, что я раньше не понимала.

– А теперь не пора ли тебе домой? Дома, наверное, все еще спят, но, если кто-нибудь поднимется в обычный час, тебе сильно попадет. И нельзя говорить, что ты была тут со мной, Мэгги, даже своим родным ты не должна это говорить.

Она встала и в упор посмотрела на него:

– Иду, отец Ральф. Только жаль, что они не знают вас лучше, тогда бы про вас нипочем так не подумали. Вы ведь ничего этого чувствовать не можете, правда?

Почему-то ее слова больно задели, ранили до глубины души – так глубоко не проникали самые язвительные колкости Мэри Карсон.

– Да, ты права, Мэгги. Ничего этого я не чувствую. – Он вскочил на ноги, криво усмехнулся. – Наверное, скажи я, что хотел бы чувствовать, тебе это показалось бы странным? – Он провел рукой по лбу. – Нет, ничего подобного я не хочу! Иди домой, Мэгги, иди домой!

Лицо у нее стало грустное.

– Спокойной ночи, отец Ральф.

Он взял ее руки в свои, наклонился, поцеловал их.

– Спокойной ночи, Мэгги, милая.

Он смотрел ей вслед – вот она идет среди могил, вот перешагнула через низкую ограду; в этом платье, расшитом розовыми бутонами, она – само изящество, грация, сама женственность и словно вышла из сказки. Пепел розы. «Очень подходящее название», – сказал он мраморному ангелу.

Когда он шагал через лужайку обратно, автомобили, рокоча моторами, уже отъезжали; праздник наконец-то кончился. В доме музыканты, шатаясь от рома и усталости, укладывали свои инструменты, измученные горничные и нанятые на этот вечер помощницы пытались хоть немного навести порядок. Отец Ральф укоризненно покачал головой.

– Отошлите всех спать, дорогая миссис Смит, – на ходу сказал он экономке. – За такую работу лучше приниматься со свежими силами. Я уж позабочусь, чтобы миссис Карсон не рассердилась.

– Хотите что-нибудь перекусить, ваше преподобие?

– Боже упаси! Я иду спать.

Уже далеко за полдень кто-то тронул его за плечо. Не в силах открыть глаза, он дотянулся до этой руки, хотел прижаться к ней щекой.

– Мэгги… – пробормотал он спросонок.

– Ваше преподобие, ваше преподобие! Ох, пожалуйста, проснитесь!

Голос прозвучал так, что сна как не бывало, он мигом открыл глаза.

– Что случилось, миссис Смит?

– Миссис Карсон… она умерла.

Отец Ральф глянул на часы – шесть вечера; шатаясь, насилу одолевая тяжкое оцепенение, которым оглушала невыносимая дневная жара, он выпутался из пижамы, натянул сутану, набросил на шею узкую лиловую епитрахиль, достал елей для соборования, святую воду, большой серебряный крест, четки черного дерева. Он ни на минуту не усомнился в словах миссис Смит – конечно же, старая паучиха умерла. Уж не отравилась ли, в конце концов? Если так, дай Бог, чтобы в комнате не осталось следов и чтобы не понял врач. Что пользы ее соборовать, он и сам не знал. Но так полагается. Откажись он – и не миновать вскрытия, всяческих осложнений. Внезапное подозрение – не покончила ли она самоубийством – тут было ни при чем; но совершить священный обряд над телом Мэри Карсон показалось ему непристойным.

Да, она была мертва, еще как мертва – должно быть, умерла через считанные минуты после того, как ушла к себе, добрых пятнадцать часов назад. Все окна закрыты наглухо, и в комнате сыро – она всегда велела по углам, не на виду, расставлять тазы с водой, это будто бы сохраняет свежесть кожи. В воздухе что-то странно гудело, минута-другая тупого недоумения – и он понял: это жужжат мухи, тучи мух облепили ее и пируют, и спариваются на ней, и откладывают на трупе яйца.

– Ради всего святого, миссис Смит, откройте окна! – выдохнул он, белый как полотно, и шагнул к постели.

Час, когда труп коченеет, уже миновал, она снова обмякла, и это было отвратительно. Широко раскрытые глаза испещрены пятнами, тонкие губы почернели; и всюду кишат мухи. Пришлось просить миссис Смит отгонять их, пока он совершал обряд, бормотал над телом древние священные слова. Что за фарс, ведь она предана проклятию! А запах! О Господи! Дохлая лошадь на выгоне, под открытым небом, и та не испускает такого зловония. Дотронуться до нее мертвой так же отвратительно, как прежде до живой, тем более – до этих облепленных мухами губ. Еще несколько часов – и ее станут жрать черви.

Наконец все сделано. Он выпрямился.

– Сейчас же идите к мистеру Клири, миссис Смит, и, ради Бога, скажите ему, пускай мальчики поскорей сколотят гроб. Выписывать из Джилли некогда, она разлагается у нас на глазах. Боже милостивый! Меня тошнит. Пойду приму ванну, все, что на мне сейчас надето, кину за дверь. Сожгите это. Все пропиталось ее запахом, от него уже не избавиться.

И вот он опять у себя в комнате, на нем бриджи и рубашка для верховой езды – вторую сутану он сюда не захватил, – и тут он вспомнил о письме и своем обещании. Пробило семь; до него доносилась приглушенная суматоха – прислуга и временные помощницы спешили прибрать после вчерашнего празднества, сызнова превращали залу в домовую церковь, готовили назавтра все к похоронам. Ничего не поделаешь, надо сегодня же съездить в Джилли, взять другую сутану и все, потребное для погребального обряда. Собираясь куда-нибудь на дальнюю ферму, он непременно брал с собой из дому самое необходимое, в разных отделениях черного саквояжа аккуратно уложены святые дары и все, что нужно пастырю для случаев рождения и смерти, и облачение, в каком в это время года подобает отслужить мессу. Но он как-никак ирландец – везти с собой на праздник траурное облачение и прочее, что надобно для похорон, значило бы искушать судьбу… Издали донесся голос Пэдди, но на встречу с Пэдди его сейчас не хватает; все, что полагается, сделает миссис Смит.

Он подсел к окну – за окном открывалась озаренная закатным солнцем Дрохеда, золотились призрачные эвкалипты, в последних лучах багрянцем отсвечивали алые, розовые, белые розы в саду, – достал из саквояжа запечатанный конверт и застыл с письмом Мэри Карсон в руках. Но она требовала, чтобы он прочитал это до похорон, и где-то в тайниках сознания некий голос нашептывал: надо прочитать сейчас, не вечером, не после того, как он увидится с Пэдди и Мэгги, но сейчас, пока он не видел никого, кроме Мэри Карсон.

В конверте лежали четыре листа бумаги; он перебрал их и тотчас понял, что два нижних – ее завещание. Два первых адресованы ему, Ральфу де Брикассару, это ее письмо к нему.

«Дорогой мой Ральф, вы уже видите, что второй документ в этом конверте – мое завещание. Прежнее, по всем правилам составленное и запечатанное завещание находится у моего поверенного в конторе Гарри Гофа в Джилли; это, в конверте, составлено много позже, и тем самым то, что у Гофа, становится недействительным.

Составила я его только вчера и свидетелями взяла Тома и здешнего городильщика, ведь, насколько я знаю, не полагается, чтобы под завещанием стояли подписи свидетелей, которые по нему что-либо получат. Документ этот вполне законный, хотя его и составлял не Гарри. Будьте уверены, ни один суд в нашей стране не скажет, что это завещание не имеет силы.

Но почему я не поручила его составить Гофу, если пожелала распорядиться своим имуществом иначе, чем прежде? Очень просто, милейший Ральф. Я хотела, чтобы о существовании этой бумаги не знала больше ни одна душа, только вы и я. Это единственный экземпляр, и он в ваших руках. Об этом не знает никто. Что весьма существенно для моего плана.

Помните то место в Священном писании, где Сатана ведет Господа нашего Иисуса Христа на высокую гору и искушает его всеми царствами мира? Как приятно, что и у меня есть доля сатанинской силы и я могу искушать того, кого люблю, всеми царствами мира и славой их. (Может быть, вы сомневаетесь в том, что Сатана любил Христа? Я – ничуть.) В последние годы я много раздумывала о выборе, который стоит перед вами, это внесло в мои мысли приятное разнообразие, и чем ближе смерть, тем забавнее мне все это представляется.

Прочитав это завещание, вы поймете, что я имею в виду. Когда я буду гореть в адском огне, вне той жизни, какую знаю теперь, вы будете еще в пределах этой жизни – но гореть будете в адском пламени куда более свирепом, чем мог создать сам Господь Бог. Я изучила вас до тонкости, милый мой Ральф! Может быть, ни в чем другом я не разбиралась, но как мучить тех, кого люблю, – это я всегда прекрасно знала. И вы куда более занятная дичь для этой охоты, чем был мой дорогой покойник Майкл.

Когда мы только познакомились, вам хотелось заполучить Дрохеду и мои деньги, не так ли, Ральф? В этом вы видели средство купить возвращение на предназначенную вам стезю. А потом появилась Мэгги, и вы уже не думали о том, как бы меня обработать, не так ли? Я стала лишь предлогом для поездок в Дрохеду, чтобы вы могли видеть Мэгги. Любопытно, переметнулись бы вы с такой же легкостью, если б знали истинные размеры моего состояния? Знаете ли вы это, Ральф? Думаю, даже не подозреваете. Полагаю, благородной особе неприлично указывать в завещании точную сумму своих богатств, а потому сообщу вам ее здесь, пусть в час, когда вам надо будет решать, к вашим услугам будут все необходимые сведения. Итак, с точностью до нескольких сот тысяч в ту или другую сторону мое состояние – это тринадцать миллионов фунтов.

Вторая страница подходит к концу, и вовсе незачем обращать это письмо в диссертацию. Прочтите мое завещание, Ральф, и, когда прочтете, решайте, как поступить. Повезете вы его к Гарри, чтобы тот дал ему законный ход, или сожжете и никогда никому о нем не расскажете? Вот это вам и придется решать. Должна прибавить, что завещание, которое хранится в конторе у Гарри, я написала в первый год после приезда Пэдди – там я все свое имущество оставляю ему. Надо же вам знать, что брошено на чашу весов.

Я люблю вас так, Ральф, что готова была убить вас за ваше равнодушие, но эта моя месть – куда слаще. Я не из числа благородных душ; я вас люблю, но хочу истерзать вас жестокой пыткой. Потому что, видите ли, я прекрасно знаю, что именно вы решите. Знаю наверняка, хоть и не смогу видеть это своими глазами. Вы будете терзаться, Ральф, вы узнаете, что такое настоящая пытка. Итак, читайте, красавчик мой, честолюбивый служитель церкви! Читайте мое завещание и решайте свою судьбу».

Ни подписи, ни хотя бы инициалов. Отец Ральф чувствовал – пот проступил у него на лбу, струится из-под волос на шею. Вскочить бы, сейчас, сию минуту сжечь обе эти бумаги, даже не читая – что там, в завещании. Но она и впрямь отлично изучила свою жертву, эта гнусная старая паучиха. Конечно же, он прочтет, слишком сильно любопытство, где тут устоять. О Господи! Чем он провинился, что она захотела так ему отплатить? Почему женщины так его мучают? Почему он не родился безобразным, кривобоким коротышкой? Быть может, тогда он был бы счастлив.

Последние два листа исписаны были тем же четким, почти бисерным, почерком. Таким же скаредным и недобрым, как ее подлая душа.

«Я, Мэри Элизабет Карсон, находясь в здравом уме и твердой памяти, сим объявляю, что настоящий документ есть моя последняя воля и завещание, и тем самым теряют силу все завещания, написанные мною прежде.

За исключением особых распоряжений, перечисленных ниже, все мое движимое и недвижимое имущество и все деньги я завещаю Святой Римской католической церкви на нижеследующих условиях.

Первое: упомянутой Святой Римской католической церкви, в дальнейшем именуемой просто Церковь, надлежит принять к сведению, сколь высоко я ценю и почитаю ее служителя, преподобного Ральфа де Брикассара. Единственно его доброта, духовное руководство и неизменная поддержка побуждают меня именно так распорядиться моим имуществом.

Второе: данные распоряжения в пользу Церкви остаются в силе лишь до тех пор, пока она ценит достоинства и таланты вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара.

Третье: вышеназванному Ральфу де Брикассару вручается все мое имущество, движимое и недвижимое, и все мои деньги с правом полновластно распоряжаться доходами и всем моим состоянием.

Четвертое: после смерти вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара его последняя воля и завещание становятся решающим законным документом, определяющим все, что касается дальнейшего управления моим состоянием. Иными словами, оно и впредь останется собственностью Церкви, но только преподобный Ральф де Брикассар вправе избрать своего преемника, кому поручено будет управление; никто не может обязать его назначить для этого служителя церкви или недуховное лицо, непременно исповедующее католическую веру.

Пятое: имение Дрохеда не подлежит ни продаже, ни разделу.

Шестое: мой брат Падрик Клири остается на должности управляющего имением Дрохеда с правом поселиться в моем доме, и жалованье ему может назначить только преподобный Ральф де Брикассар по своему усмотрению, и никто иной.

Седьмое: в случае смерти моего брата, вышеназванного Падрика Клири, его вдове и детям разрешается оставаться в имении Дрохеда и пост управляющего должны последовательно занимать его сыновья, за исключением Фрэнсиса, – Роберт, Джон, Хью, Стюарт, Джеймс и Патрик.

Восьмое: после смерти всех сыновей (за исключением Фрэнсиса) те же права переходят по наследству к внукам вышеупомянутого Падрика Клири.

Особые распоряжения:

Падрику Клири завещаю все, что имеется в моих домах в имении Дрохеда.

Юнис Смит, моя экономка, может оставаться в этой должности на приличном жалованье столько времени, сколько пожелает, сверх этого завещаю ей пять тысяч фунтов, а при уходе на покой ей должна быть определена достаточная пенсия.

Минерва О’Брайен и Кэтрин Доннелли могут оставаться на приличном жалованье столько времени, сколько пожелают, сверх этого завещаю им по тысяче фунтов каждой, а при уходе на покой им должна быть определена достаточная пенсия.

Преподобному Ральфу де Брикассару должны пожизненно выплачиваться десять тысяч фунтов в год, каковой суммой он вправе распоряжаться единолично и бесконтрольно по своему усмотрению».

Под всем этим, как полагается, стояли ее подпись, подписи свидетелей и дата.

Комната отца Ральфа выходила на запад. Солнце уже садилось. Как всегда летом, в недвижном воздухе висела пелена пыли, солнце пронизывало ее, перебирая мельчайшие пылинки тонкими пальцами лучей, и казалось, весь мир обратился в золото и пурпур. Длинные узкие облака с огненной каймой, точно серебряные вымпелы, протянулись поперек громадного багрового шара, повисшего над деревьями, что росли на дальних выгонах.

– Браво! – сказал он. – Признаюсь, ты взяла надо мной верх, Мэри. Мастерский удар. Глуп был я, а не ты.

Сквозь слезы он уже не разбирал строк и отодвинул бумаги, пока на них еще не появились кляксы. Тринадцать миллионов фунтов. Тринадцать миллионов фунтов! Да, правда, на ее деньги он и метил когда-то, пока не появилась Мэгги. А потом отказался от этой мысли, не мог он хладнокровно вести эту коварную игру, обманом перехватить наследство, которое по праву принадлежит ей. Ну, а если бы он знал тогда, как богата старая паучиха? Как бы он себя вел? Ему и в голову не приходило, что у нее есть хотя бы десятая доля. Тринадцать миллионов фунтов!

Семь лет Пэдди и вся его семья жили в доме старшего овчара и, не щадя себя, работали как проклятые на Мэри Карсон. Ради чего? Ради грошей, которые платила им старая скупердяйка? Насколько знал отец Ральф, ни разу Пэдди не пожаловался на то, как бессовестно с ним поступают, но уж наверно он думал, что после смерти сестры будет щедро за все вознагражден, ведь он управлял всем ее имением, получая жалованье простого овчара, а сыновья его, работая овчарами, получали жалкую плату сезонника-чернорабочего. Он не жалел сил на Дрохеду и полюбил ее как свою и по справедливости ждал, что так оно и будет.

– Браво, Мэри! – повторил отец Ральф, и слезы, первые его слезы со времен уже далекого детства, капали ему на руки – но не на бумагу.

Тринадцать миллионов фунтов, и, возможно, он еще станет кардиналом. А на другой чаше весов Пэдди, его жена, сыновья – и Мэгги. Как безошибочно раскусила его эта гадина! Оставь она брата нищим, выбор был бы ясен: без малейших колебаний пойти с этим завещанием к кухонной плите и спалить его. Но она позаботилась о том, чтобы Пэдди ни в чем не нуждался, после ее смерти он будет здесь устроен лучше, чем при ее жизни, Дрохеду не вовсе у него отнимут. Отнимут доходы с нее и звание владельца, но не самую землю. Нет, он не станет обладателем баснословных тринадцати миллионов фунтов, но будет прекрасно обеспечен и окружен почетом. Мэгги не придется голодать, нуждаться, зависеть от чьих-то милостей. Но не бывать ей и мисс Клири, не сравняться с мисс Кармайкл и прочими светскими девицами. Будет она девушкой из вполне уважаемой семьи, ей откроется доступ в хорошее общество, но к «верхам» ей не принадлежать. Никогда.

Тринадцать миллионов фунтов. Можно вырваться из Джиленбоуна, из безвестности, занять свое место в высших сферах церкви, заслужить прочное расположение равных и вышестоящих. И теперь же, пока еще молод, пока еще не поздно наверстать упущенное. Мэри Карсон разом переставила захудалый Джиленбоун с далекой окраины на карте папского легата в самый центр его деятельности; отзвук случившегося докатится и до Ватикана. Как ни богата римская католическая церковь, тринадцать миллионов фунтов не пустяк. Тринадцатью миллионами даже и она пренебрегать не станет. А внести эти миллионы в церковную казну может только его рука, рука преподобного Ральфа де Брикассара, так написано синими чернилами в завещании Мэри Карсон. Разумеется, Пэдди не станет оспаривать завещание, знала это и Мэри Карсон, да сгноит ее Господь. Ну конечно, Пэдди придет в ярость, никогда уже не захочет видеть его и с ним говорить, но, как ни велика будет досада обманутого наследника, судиться он не станет.

Что ж тут решать? Разве он не знает, разве не знал с первой же минуты, едва прочитал завещание, как он поступит? Слезы высохли. С обычной своей грацией отец Ральф поднялся, проверил, аккуратно ли заправлена рубашка в бриджи, и пошел к двери. Надо съездить в Джилли, взять сутану и прочее для похорон. Но сначала он еще раз посмотрит на Мэри Карсон.

Хотя окна спальни и открыты, зловоние стало уж вовсе нестерпимым: ни ветерка, ни дуновения, занавеси вяло повисли. Твердым шагом он подошел к кровати и остановился, глядя на покойницу. На лице, там, где оно было влажное, из отложенных мухами яиц уже вылуплялись личинки, полные руки в кистях и до плеч вздулись от газов зеленоватыми пузырями, кожа кое-где полопалась. «О Господи! Мерзкая старая паучиха. Ты победила, но что это за победа! Одна разлагающаяся карикатура на человеческую природу восторжествовала над другой. Тебе вовек не взять верх над моей Мэгги, не отнять у нее того, чего у тебя самой никогда не было. Пусть я буду гореть в аду рядом с тобой, но я знаю, какая адская мука уготована тебе – вечно гореть бок о бок со мной в том же огне и видеть, что я вечно остаюсь к тебе равнодушен…»

Внизу, в прихожей, его ждал Пэдди, растерянный, бледный до зелени.

– Ох, ваше преподобие! – заговорил он, идя навстречу священнику. – Вот жуть, а? Как гром среди ясного неба! Не ждал я, что она вот так помрет, она же вчера вечером была совсем здоровая! Боже милостивый, что ж мне теперь делать?

– Вы уже видели ее?

– Видел. Господи помилуй!

– Тогда сами понимаете, что надо делать. Никогда еще я не видел, чтобы труп так быстро разлагался. Поскорей уложите ее в какой-нибудь приличный ящик, не то через несколько часов придется ее сливать в бочку из-под керосина. Завтра с утра пораньше надо ее похоронить. Не теряйте времени, не украшайте гроб; прикройте его хоть розами из сада, что ли. Да поторапливайтесь, приятель! Я еду в Джилли за облачением.

– Возвращайтесь поскорей, ваше преподобие! – взмолился Пэдди.

Но его преподобие отсутствовал дольше, чем требовалось только для того, чтобы заехать в церковный дом. Сначала он повел свою машину по одной из самых богатых улиц города и остановил ее у шикарного особняка, окруженного искусно разбитым садом.

Гарри Гоф как раз садился ужинать, но, услышав от горничной, кто его нежданный посетитель, вышел в приемную.

– Не угодно ли отужинать с нами, ваше преподобие? У нас солонина с капустой и отварным картофелем под соусом из петрушки, и в кои веки не слишком соленая.

– Нет, Гарри, спешу. Я только заехал сказать вам: сегодня утром скончалась Мэри Карсон.

– Господи Иисусе! Да я же там был вчера вечером! Она выглядела совсем здоровой!

– Знаю. Около трех часов я проводил ее наверх, и она была совершенно здорова, но, по-видимому, умерла, как только легла в постель. Миссис Смит нашла ее мертвой сегодня в шесть вечера. Но смерть наступила гораздо раньше, и это было ужасно; днем, в самый зной, комната стояла закупоренная, жара как в инкубаторе. Дай Бог мне забыть, на что она была похожа! Отвратительно, Гарри, никакими словами не передать!

– Ее хоронят завтра?

– Иначе невозможно.

– Который час? Десять? В такую жару нам приходится ужинать на ночь глядя, прямо как испанцам, но звонить людям по телефону еще совсем не поздно. Хотите, я займусь этим вместо вас, ваше преподобие?

– Спасибо, вы очень добры, для меня это большое облегчение. Я приехал в Джилли только переодеться. Когда собирался на этот раз в Дрохеду, мне и в голову не приходило, что предстоят похороны. И надо как можно скорей вернуться в Дрохеду, я им там нужен. Заупокойная месса завтра в девять утра.

– Скажите Пэдди, что я привезу с собой ее завещание, хочу огласить его сразу после похорон. Вам она тоже кое-что оставила, ваше преподобие, хорошо бы и вам присутствовать.

– Боюсь, тут возникает небольшое осложнение, Гарри. Видите ли, Мэри написала новое завещание. Вчера, после того как она простилась с гостями, она вручила мне запечатанный конверт и взяла с меня слово, что я его вскрою, как только своими глазами увижу ее мертвой. Я так и сделал и обнаружил в конверте новое завещание.

– Мэри написала новое завещание? Сама, без меня?!

– Похоже, что так. Мне кажется, она давно его обдумывала, но чего ради держала это в секрете, понятия не имею.

– И это завещание у вас при себе, ваше преподобие?

– Да.

Отец Ральф достал из-за пазухи сложенные во много раз листы бумаги и подал юристу.

Гарри Гоф, нимало не раздумывая, тут же начал читать. Дочитал, поднял глаза – и в его взгляде много было такого, чего священник предпочел бы не увидеть. Восхищение, гнев – и толика презрения.

– Что ж, ваше преподобие, поздравляю! Стало быть, вы все-таки заполучили этот жирный кусок.

Гарри Гоф не был католиком, а потому мог себе позволить так выразиться.

– Поверьте, Гарри, для меня это еще неожиданней, чем для вас.

– Это единственный экземпляр?

– Насколько я понимаю, единственный.

– И она дала его вам только вчера вечером?

– Да.

– Почему же вы не уничтожили его, чтоб бедняга Пэдди мог получить то, что принадлежит ему по праву? У католической церкви нет никаких прав на имущество Мэри Карсон.

Прекрасные глаза отца Ральфа смотрели безмятежно-кротко.

– Но разве годится так поступать, Гарри? Ведь это все принадлежало Мэри, и она могла распорядиться своей собственностью, как хотела.

– Я посоветую Пэдди опротестовать завещание.

– Я тоже думаю, что вам следует дать ему такой совет.

На том они и расстались. К утру, когда народ съедется на похороны, весь город и вся округа будут знать, куда пойдут деньги Мэри Карсон. Жребий брошен, отступление отрезано, и уже ничего нельзя изменить.

Только под утро, в четыре часа, отец Ральф миновал последние ворота и въехал на Главную усадьбу – он вовсе не спешил возвращаться. И усилием воли гнал от себя всякие мысли, ни о чем он не думал. Ни о Пэдди и Фионе, ни о Мэгги, ни о том зловонном и отвратительном, что уже (он горячо на это надеялся) положено в гроб. Зато и взглядом, и сознанием вбирал он эту ночь – серебряные призраки мертвых деревьев, одиноко встающие среди чуть поблескивающих лугов, и густые, чернее самого мрака, тени, отброшенные каждой рощицей, и полную луну, плывущую в небесах словно детский воздушный шарик. Один раз он остановил машину, вылез, подошел к изгороди и постоял, опершись на туго натянутую проволоку, вдыхая смолистый запах эвкалиптов и колдовской аромат полевых цветов. Как прекрасна эта земля, такая чистая, такая равнодушная к судьбам тех, кто воображает, будто правит ею. Пусть они и приложили к ней руки, но в конечном счете она сама ими правит. Пока они не научились повелевать погодой и по своей воле вызывать дождь, побеждает земля.

Он поставил машину за домом, немного поодаль, и медленно пошел к крыльцу. Все окна ярко освещены; от комнаты экономки слабо доносятся голоса – миссис Смит и обе горничные-ирландки читают молитвы. Под темным шатром глицинии шевельнулась какая-то тень; отец Ральф круто остановился, мороз пошел по коже. Она совсем выбила его из колеи, старая паучиха! Но оказалось, просто это Мэгги терпеливо ждала, когда он вернется. Одетая как для поездки верхом, в бриджах и сапожках, сама жизнь, отнюдь не призрак с того света.

– Ты меня испугала, – сказал он сухо.

– Простите, отец Ральф, я нечаянно. Просто мне не хотелось в комнаты, туда пошли папа и мальчики, а мама пока еще дома, с малышами. Наверное, надо было пойти молиться с Минни и Кэт и миссис Смит, а только мне не хочется за нее молиться. Это грешно, да?

У него не было ни малейшего желания говорить о покойнице что-либо хорошее.

– По-моему, не грешно, Мэгги, а вот лицемерие – грех. Мне тоже не хочется за нее молиться. Она была… не очень-то хорошая женщина. – Он мимолетно ослепительно улыбнулся. – И уж если ты согрешила, говоря такие слова, мой грех много тяжелее. Мне полагается равно любить всех людей, тебя столь тяжкий долг не обременяет.

– Вам нехорошо, отец Ральф?

– Нет, почему. – Он посмотрел на окна и вздохнул: – Просто не хочу я идти в дом. Не хочу быть с ней под одной крышей, пока не настал день и не изгнал демонов тьмы. Может быть, я сейчас оседлаю лошадей и проедемся, пока не рассвело?

Рука Мэгги на мгновение коснулась его черного рукава.

– Я тоже не хочу идти в дом.

– Подожди минуту, я оставлю сутану в машине.

– Я пойду к конюшне.

Впервые она пыталась говорить с ним как равная, как взрослая; он ощутил перемену в ней так же ясно, как ощущал благоухание роз в великолепном саду Мэри Карсон. Розы. Пепел роз. Розы, всюду розы. Лепестки на траве. Летние розы – белые, алые, чайные. Густой сладкий аромат в ночи. Нежно-розовые розы, обесцвеченные лунным светом, почти пепельные. «Пепел розы, пепел розы. Я от тебя отрекся, моя Мэгги. Но ты ведь стала опасна, понимаешь ли, ты стала мне опасна. И потому я раздавил тебя каблуком моего честолюбия; ты значишь для меня не больше, чем измятая роза, брошенная в траву. Запах роз. Запах Мэри Карсон. Розы и пепел, пепел и розы».

– Пепел роз, – сказал он, садясь в седло. – Давай уедем подальше от запаха роз. Завтра в доме от них некуда будет деться.

Он ударил каблуками каурую кобылу и пустил ее вскачь по дороге к реке, оставив Мэгги позади, его душили непролитые слезы. Если б можно было разрыдаться! Ибо лишь теперь, вместе с запахом цветов, которые скоро украсят гроб Мэри Карсон, его оглушило сознание неизбежности. Придется уехать, и очень скоро. Слишком много нахлынуло мыслей и чувств, и все они ему неподвластны. Когда станут известны условия этого неправдоподобного завещания, его ни на день не оставят в Джилли, немедленно отзовут в Сидней. Немедленно! Он бежал от своей боли, никогда еще он такого не испытывал, но боль не отставала. Нет, это не смутная угроза в далеком будущем, это случится немедленно. Ему ясно представилось лицо Пэдди – с какой гадливостью он посмотрит и отвернется. Нет, теперь его, преподобного де Брикассара, уже не будут радушно встречать в Дрохеде, и никогда больше он не увидит Мэгги.

А потом удары копыт, бешеная скачка стали возвращать ему привычное самообладание. Так лучше, так лучше, так лучше. Мчаться без оглядки. Да, конечно же, тогда боль ослабеет, надежно запрятанная в дальней келье архиепископских покоев, боль будет слабеть, слабеть, и наконец самый отзвук ее померкнет в сознании. Да, пусть, так будет лучше. Это лучше, чем оставаться в Джилли и видеть, как она меняется у него на глазах – тяжкая, нежеланная перемена! – а потом однажды еще пришлось бы обвенчать ее неизвестно с кем. Нет, с глаз долой – из сердца вон.

Тогда зачем же он сейчас с ней, скачет по роще, по дальнему берегу реки, среди самшита и кулибы? Кажется, он вовсе не думал зачем, ощущал только боль. Не боль своего предательства – было не до того. Только боль неминуемой разлуки.

– Отец Ральф! Отец Ральф! Я не могу так быстро! Подождите меня, пожалуйста!

Голос звал его к долгу и к действительности. Медленно, как во сне, он повернул лошадь и удержал на месте, так что она заплясала от нетерпения. И подождал, чтобы Мэгги его догнала. В этом вся беда. Мэгги всегда его догонит.

Совсем близко бурлил Водоем, над его широкой чашей клубился пар, пахло серой, крутящаяся трубка, похожая на корабельный винт, извергала в эту чашу кипящие струи. По окружности высоко поднятого искусственного озерца, словно спицы от оси колеса, разбегались во все стороны по равнине нещедрые оросительные канавки, края их густо поросли неестественно яркой изумрудной травой. А края озерца были серые, скользкие, илистые, и в этом иле водились пресноводные раки.

Отец Ральф рассмеялся:

– Пахнет прямо как в аду, правда, Мэгги? Сера тут же у нее под боком, на задворках ее собственного дома. Она должна бы признать этот запах, когда ее туда доставят, осыпанную розами, правда? Ох, Мэгги…

Вышколенные лошади стоят смирно, хотя поводья отпущены; поблизости ни одной ограды, ни деревца ближе, чем в полумиле. Но на берегу, в самом дальнем месте от бьющей снизу струи, где вода прохладнее, лежит бревно. Его тут положили, чтоб было где присесть зимой купальщикам, обсушить и вытереть ноги.

Отец Ральф опустился на бревно, Мэгги тоже села, но чуть поодаль, повернулась боком и смотрела на него.

– Что случилось, отец Ральф?

Странно слышать из ее уст вопрос, с которым он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся:

– Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцать миллионов сребреников.

– Продали? Меня?

– Просто образное выражение. Не важно. Сядь поближе. Может быть, не скоро мы сможем опять поговорить с глазу на глаз.

– Это пока не кончится траур по тетушке? – Мэгги подвинулась по бревну, села рядом. – А какая разница, почему нельзя видеться, если траур?

– Я не о том, Мэгги.

– А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая и люди станут про нас сплетничать?

– И не об этом. Просто я уезжаю.

Вот оно: встречает удар, не опуская глаз, принимает на себя еще одну тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста. Только чуть заметно сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще труднее будет его нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох.

– Когда?

– На днях.

– Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, с Фрэнком.

– А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нет никакого утешения. У тебя по крайней мере есть твои родные.

– А у вас есть ваш Бог.

– Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишься взрослая!

Но с истинно женской настойчивостью она вернулась мыслью к вопросу, который не удалось задать, пока они скакали эти три мили. Он уезжает, без него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ.

– Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали «пепел роз». Это вы про цвет моего платья?

– Может быть, отчасти. Но пожалуй, я больше думал о другом.

– О чем?

– Тебе этого не понять, моя Мэгги. О том, как умирает мысль, которой нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ей окрепнуть.

– Все на свете имеет право родиться, даже мысль.

Он повернул голову, посмотрел испытующе.