Поющие в терновнике Маккалоу Колин
– Ты знаешь, о чем я, правда?
– Наверное, знаю.
– Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги.
– Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено.
– Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебе лет?
– Через месяц будет семнадцать, отец Ральф.
– И все семнадцать тебе дались нелегко. Что ж, от тяжких трудов мы взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги, когда у тебя есть время подумать?
– Ну, о Джимсе и Пэтси и обо всех мальчиках, о папе с мамой, о Хэле и тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мне очень хочется детей. Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чем говорят мужчины. Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про то, что мне надо делать завтра.
– А не мечтаешь выйти замуж?
– Нет, но, наверное, это нужно, раз мне хочется детей. Нехорошо маленькому расти без отца.
Несмотря на свою боль, он улыбнулся: как причудливо смешались в ней неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся к ней, взял ее за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова?
– Мэгги, совсем недавно я осознал нечто такое, что должен был понять раньше. Ты ведь не все мне сказала, когда рассказывала, о чем думаешь, правда?
– Я… – начала она и умолкла.
– Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если б ты не чувствовала себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вот я и думаю, может быть, хорошо, что я уезжаю, как по-твоему? Ты уже слишком большая для девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почти семнадцать, ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но я знаю, как может страдать девочка из-за детского увлечения, я и сам когда-то немало намучился из-за своих детских увлечений.
Казалось, она хотела заговорить, потом опустила заблестевшие от слез глаза и тряхнула головой, высвобождаясь.
– Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха на пути к тому, чтобы стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройством своей жизни и если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, который помогал тебе пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, кто становится взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это не годится. Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Я совсем не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю, что люблю тебя, это не значит – люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Так что не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что у меня будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго.
Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, но она подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.
– Не беспокойтесь, я не стану забивать себе голову мечтами о вас. Я знаю, что вы – священник.
– И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оно утоляет во мне жажду того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете, даже ты.
– Знаю. Это видно, когда вы служите мессу. У вас какая-то власть. Наверное, вы тогда себя чувствуете самим Господом Богом.
– Когда все в храме затаят дыхание, Мэгги, я чувствую каждый вздох! Каждый день я медленно умираю и каждое утро, когда служу мессу, рождаюсь заново. Но почему? Оттого ли, что я – пастырь, избранный Богом, или оттого, что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаю свою власть над каждым человеком в храме?
– Разве это важно? Просто вы так чувствуете.
– Тебе, пожалуй, не важно, а мне важно. Меня одолевают сомнения.
Но она опять заговорила о том, что было важно ей.
– Не знаю, как я буду без вас, отец Ральф. Сначала Фрэнк, теперь вы. С Хэлом это как-то по-другому, я знаю, он умер и уже не может вернуться. А вы и Фрэнк живы! Я всегда буду гадать, как вы там, что делаете, хорошо ли вам, может, я могла бы чем-нибудь помочь. Мне даже придется гадать, живы ли вы, правда?
– И со мной будет так же, Мэгги, я уверен, и с Фрэнком то же самое.
– Нет. Фрэнк нас забыл… и вы забудете.
– Я тебя никогда не забуду, Мэгги, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. – Он встал, помог и ей подняться на ноги, легонько, ласково обнял ее. – Что ж, простимся, Мэгги. Больше мы не увидимся наедине.
– Если бы вы не были священником, отец Ральф, вы бы на мне женились?
Почтительное обращение сейчас резануло его.
– Не величай меня все время отцом! Меня зовут Ральф!
Но это не было ответом на ее вопрос.
Он обнимал ее, но вовсе не собирался поцеловать. Запрокинутого к нему лица было не разглядеть – луна уже зашла, стало совсем темно. Он почувствовал, его груди внизу касаются острые маленькие груди… волнующее, удивительное ощущение. И еще удивительнее – так естественно, словно давным-давно привыкла к мужским объятиям, она вскинула руки и крепко обвила его шею.
Никогда еще ни одну женщину он не целовал как любовник, не хотел этого и сейчас, и Мэгги уж наверно тоже этого не хочет, думал он. Ждет, что он ласково чмокнет ее в щеку, мимолетно обнимет – как простился бы с ней Пэдди, если б уезжал надолго. Она чуткая и гордая, и, должно быть, он жестоко обидел ее, когда бесстрастно взвешивал и оценивал ее заветные мечты. Несомненно, она так же, как и он сам, жаждет покончить с этим прощанием. Утешит ли ее, если она поймет, что он терзается куда сильнее, чем она? Он наклонил голову, хотел коснуться губами ее щеки, но Мэгги стала на цыпочки и не то чтобы ухитрилась, просто так уж вышло – коснулась губами его губ. Он вздрогнул, словно от ядовитого укуса, но тотчас опомнился, снова наклонил голову, попытался что-то сказать прямо в эти нежные сомкнутые губы – и, пытаясь ответить, они разомкнулись. И словно ни единой косточки не осталось в ее теле, оно обернулось жаркой, податливой темнотой; одной рукой он обхватил ее талию, другой – плечи, его ладонь легла ей на затылок, зарылась в ее волосы, он прижал ее лицо к своему, будто боялся, что она ускользнет – вот сейчас, сию минуту, а он еще не успел понять и осмыслить, что же это за невероятное чудо – Мэгги. Это она и не она, неведомая, совсем не прежняя, ведь та Мэгги, его Мэгги, не была женщиной, он не ощущал и не мог ощутить в ней женщину. И он тоже не мог быть для нее мужчиной.
Эта мысль прояснила его смятенные чувства; он оторвал руки, что обвивали его шею, оттолкнул ее и силился во тьме разглядеть ее лицо. Но она понурилась и не поднимала глаз.
– Нам пора, Мэгги, – сказал он.
Без единого слова она отошла к своей лошади и уже в седле ждала его; обычно это ему приходилось ее ждать.
Предсказание отца Ральфа сбылось. В это время года Дрохеда утопала в розах, и теперь весь дом был завален ими. К восьми часам утра в саду остались разве что одни бутоны. Вскоре после того, как сорвана была с куста последняя роза, начал съезжаться народ на похороны; в малой столовой подали легкий завтрак – кофе, свежие, только-только из печи, булочки с маслом. После того как останки Мэри Карсон препроводят в склеп, в парадной столовой предстоит более солидная трапеза, участникам похорон надо будет подкрепиться перед дальней обратной дорогой. О последних новостях уже прослышали, слухи в Джилли разносятся мгновенно, чему содействует телефон – общая линия сразу для нескольких абонентов. Произносились приличные случаю скорбные фразы, а взгляды и умы прикидывали, рассчитывали, втайне усмехались.
– Говорят, мы вас скоро лишимся, ваше преподобие, – едко заметила мисс Кармайкл.
Никогда еще он не казался столь отрешенным, столь чуждым человеческих чувств, как в это утро – в стихаре без кружев поверх матово-черной сутаны, с серебряным крестом на груди. Словно здесь только его тело, а дух витает далеко. Но он рассеянно посмотрел сверху вниз на мисс Кармайкл, словно бы собрался с мыслями и весело, ничуть не притворно улыбнулся.
– Пути Господни неисповедимы, мисс Кармайкл, – ответил он и отошел, заговорил с кем-то еще.
Никто не догадался бы, о чем он думает, а на уме у него было неизбежное столкновение с Пэдди из-за завещания, и страшила ярость Пэдди, и нужно, необходимо было ощутить эту ярость и презрение.
Прежде чем начать мессу, он обернулся к пастве, в зале яблоку некуда было упасть, и тяжелый, густой запах роз душил, несмотря на распахнутые окна.
– Не стану растекаться в пространных славословиях, – произнес он чуть ли не с оксфордской изысканностью, по его речи почти незаметно было, что родом он ирландец. – Все вы знали Мэри Карсон. Она была столпом и опорою нашего общества, опорою святой церкви, которую возлюбила превыше кого-либо из людей.
Иные слушатели потом клялись, что при этих словах глаза его блеснули насмешкой, другие столь же решительно утверждали, что взор его туманила глубокая, неподдельная скорбь.
– Она была опорою церкви, которую возлюбила превыше кого-либо из людей, – повторил отец Ральф еще отчетливее, он был не из тех, кто сворачивает с полпути. – В последний свой час она была одна – и все же не одна. Ибо в наш смертный час с нами и в нас пребывает Господь наш Иисус Христос и на себя принимает бремя наших мук. Ни величайший из людей, ни последний из малых сих не умирает в одиночестве, и смерть сладостна. Мы собрались здесь для молитвы о бессмертной душе усопшей, да воздастся ей, кого мы любили при жизни ее, по заслугам в жизни вечной. Помолимся.
Самодельный гроб стоял на низкой тележке, сколоченной мальчиками Клири на скорую руку из собранных на усадьбе деревянных обрезков и колесиков, его совсем скрывали от глаз горой насыпанные розы. Но, несмотря на распахнутые настежь окна, сквозь душный запах роз все ощущали и другой запах. Об этом еще раньше говорил врач, который приехал в Дрохеду засвидетельствовать смерть.
– Когда я приехал, она уже до того разложилась, что меня вывернуло наизнанку, – сказал он по телефону Мартину Кингу. – В жизни я так никому не сочувствовал, как бедняге Пэдди Клири – мало того что у него отняли Дрохеду, так он еще должен впихнуть эту падаль в гроб.
– Тогда я не вызываюсь в носильщики, – откликнулся Мартин, его было еле слышно, их подслушивали все, кто только мог подключиться к линии, и доктору пришлось трижды переспрашивать.
Потому и сколотили тележку: никто не хотел подставлять плечо под останки Мэри Карсон на пути через луг к фамильному склепу. И никто не пожалел, когда двери склепа закрылись за ней и наконец снова можно стало дышать.
Покуда все, кто был на похоронах, собрались в парадной столовой перекусить и кто ел, а кто только делал вид, будто ест, Гарри Гоф отвел Пэдди с семьей, отца Ральфа, миссис Смит и двух горничных в гостиную. Никто из приезжих пока что вовсе не спешил домой, оттого-то они и прикидывались, будто заняты едой, всем хотелось посмотреть, какое лицо будет у Пэдди после того, как огласят завещание. Надо отдать справедливость ему и его семье, во время похорон ничуть не видно было, чтобы они думали о своем новом, более высоком положении в обществе. Пэдди, добрая душа, был верен себе и оплакивал сестру, и Фиа была такая же, как всегда, словно бы равнодушная к тому, что у нее впереди.
– Пэдди, я хочу, чтобы вы опротестовали завещание, – сказал Гарри Гоф, этот поразительный документ он прочитал с возмущением, с нескрываемой досадой.
– Подлая старая греховодница! – сказала миссис Смит; отец Ральф ей нравился, но к семейству Клири она привязалась всей душой. Благодаря им в ее жизнь вошли дети.
Но Пэдди покачал головой:
– Нет, Гарри. Не могу. Она была всему этому хозяйка, верно? Стало быть, ее воля, распорядилась, как хотела. Захотела все отдать церкви – и отдала. Не буду врать, немного не того я ждал, но я ведь человек простой, так что, может, оно и к лучшему. Не очень-то мне по плечу этакая ответственность – владеть Дрохедой, уж больно она велика.
– Вы не поняли, Пэдди! – Юрист начал объяснять медленно, раздельно, как малому ребенку. – Речь идет не только о Дрохеде. Поверьте, это имение – самая малая часть наследства. Ваша сестра располагает контрольными пакетами чуть не в сотне надежнейших акционерных обществ, ей принадлежат сталелитейные заводы, и золотые прииски, и компания «Мичар лимитед» – одна ее контора занимает десятиэтажное здание в Сиднее. Человека богаче нет во всей Австралии! Любопытно, меньше месяца назад она поручила мне связаться с директорами «Мичар лимитед» в Сиднее и выяснить точно, в какую сумму оценивается ее состояние. Ко дню своей смерти она стоила свыше тринадцати миллионов фунтов.
– Тринадцать миллионов фунтов! – У Пэдди это прозвучало как цифра, измеряющая расстояние от Земли до Солнца, как нечто недоступное пониманию. – Ну, тогда все ясно, Гарри. За такие деньги я отвечать не желаю.
– Никакая это не ответственность, Пэдди! Неужели вы еще не поняли? Такие деньги сами о себе заботятся! Вам вовсе незачем самому их выращивать и собирать урожай, сотни наемных служащих только тем и заняты, что заботятся об этом вместо вас. Опротестуйте завещание, Пэдди, очень вас прошу! Я добуду для вас лучшего адвоката во всей Австралии, а если понадобится, буду отстаивать ваши права по всем инстанциям, вплоть до Тайного совета.
Пэдди вдруг сообразил, что дело касается не его одного, но всей семьи, и обернулся к Бобу и Джеку – тихие, озадаченные, они сидели рядом на скамье флорентийского мрамора.
– Что скажете, ребята? Хотите вы добиваться тринадцати миллионов тетушки Мэри? Если хотите – ну, тогда я стану оспаривать завещание, а если нет, нипочем не стану.
– Так ведь в завещании вроде сказано, нам все равно можно жить в Дрохеде, верно? – спросил Боб.
– Никто не сможет вас выставить из Дрохеды, пока будет жив хоть один внук вашего отца, – ответил Гарри Гоф.
– Мы переселимся сюда, в Большой дом, миссис Смит и обе девушки станут нам помогать, и у всех будет хороший заработок, – сказал Пэдди, в голосе его не слышалось ни тени разочарования, напротив, он с трудом верил своему счастью.
– Тогда чего нам еще надо, а, Джек? – спросил Боб. – Верно я говорю?
– Мне это подходит, – сказал Джек.
Отец Ральф беспокойно переступил с ноги на ногу. Он не тратил времени на переодевание после похорон и здесь, в гостиной, не сел; одиноко стоял в тени, в дальнем углу, словно некий мрачный красавец колдун, спрятав руки меж черными складками своего облачения, лицо застывшее, и в отрешенном взгляде, в самой глубине синих глаз, – ужас, недоумение, досада. Так, значит, даже этого ему не дано, не будет желанной кары, ни ярости, ни презрения: Пэдди поднесет ему все на золотом блюде доброй воли, да еще и спасибо скажет за то, что он, Ральф де Брикассар, избавляет семейство Клири от обузы.
– Ну, а что же Фиа и Мэгги? – резко спросил он, обращаясь к Пэдди. – Вы так мало считаетесь со своими женщинами, что даже не спрашиваете их мнения?
– Фиа? – с тревогой вымолвил Пэдди.
– Решай как знаешь, Пэдди. Мне все равно.
– Мэгги?
– Не нужны мне ее тринадцать миллионов сребреников, – сказала Мэгги, в упор глядя на отца Ральфа.
– Вот и все, Гарри, – сказал Пэдди юристу. – Мы не станем оспаривать завещание. Пускай церковь получает деньги Мэри, я не против.
Гарри с досадой всплеснул руками:
– Черт подери, мне смотреть тошно, как вас провели!
– А я век буду благодарен Мэри, – мягко сказал Пэдди. – Если бы не Мэри, я по сей день надрывался бы в Новой Зеландии из-за куска хлеба.
Когда они выходили из гостиной, Пэдди остановил отца Ральфа и, к изумлению всех столпившихся в дверях столовой любопытных, протянул ему руку:
– Пожалуйста, не думайте, ваше преподобие, мы ни капельки не в обиде. Если уж Мэри что надумала, ее вовек ни одна живая душа бы не отговорила, хоть брат, хоть муж, хоть священник. Вы уж мне поверьте, она сделала, что хотела. Вы были очень добры к ней, и вы всегда очень добры к нам. Мы этого век не забудем.
Сознание вины. Бремя. Отец Ральф готов был не принять этой узловатой, натруженной руки, но кардинальский разум взял верх – он лихорадочно сжал протянутую руку и, терзаясь в душе, улыбнулся:
– Спасибо вам, Пэдди. Будьте спокойны, я позабочусь, чтобы вы никогда ни в чем не нуждались.
На той же неделе он уехал и до отъезда ни разу не заглянул в Дрохеду. В оставшиеся дни уложил немногие свои пожитки и объехал в округе все дома и фермы, где жили католики; побывал везде, кроме Дрохеды.
Обязанности духовного пастыря в джиленбоунской округе принял преподобный Уоткин Томас, прибывший для этого из Уэльса, а преподобный Ральф де Брикассар стал личным секретарем архиепископа Дарка. Но труды его были не так уж тяжки – ему помогали два младших секретаря. Занят он был главным образом тем, что выяснял, чем именно владела Мэри Карсон, и принимал бразды правления, дабы руководить всем этим на благо и от имени Святой католической церкви.
III
1929–1932
Пэдди
Настал Новый год, отпраздновали его, по обыкновению, на балу в Радней-Ханиш, у Энгуса Маккуина, – а семья Клири все еще не перебралась окончательно в Большой дом. Не так-то просто собрать и уложить все инструменты и пожитки, что накопились за семь с лишком лет, да еще Фиа объявила, что сначала надо как следует отделать в Большом доме хотя бы гостиную. Впрочем, никто и не спешил с переездом, хотя все его предвкушали. В чем-то жизнь будет такая же, как на старом месте: электричества и в Большом доме нет, и мух тоже полно. Но летом там градусов на двадцать прохладнее, чем на улице, – спасают толщина каменных стен и призрачные эвкалипты, заслоняющие крышу от солнца. И настоящая роскошь – пристройка с ванной, всю зиму туда подается горячая вода по трубам, что проходят за огромной плитой в стоящей рядом кухне, и вся вода – только дождевая. Купаться и принимать душ можно только в этой пристройке, правда, большой, с десятком отдельных кабинок, но и в Большом доме, и во всех домах-службах есть теплые ватерклозеты – неслыханная роскошь, завистливые джиленбоунцы потихоньку от Мэри Карсон поговаривали, что уж это чрезмерная изнеженность. Если не считать гостиницы «Империал», двух ресторанчиков, католического монастыря и дома при церкви, повсюду джиленбоунцы, и горожане и фермеры, довольствовались уборными во дворе. Повсюду – но не в Дрохеде, тут было столько цистерн, столько бочек у водосточных труб под многочисленными крышами, что запасов дождевой воды хватало. Порядок был строгий – зря воду не тратить, побольше пользоваться дезинфицирующим жидким мылом.
Но после обыкновенной ямы, служившей отхожим местом, это был сущий рай.
Еще в начале декабря отец Ральф прислал Пэдди чек на пять тысяч фунтов на текущие расходы, как пояснил он в записке; Пэдди даже ахнул от удивления и отдал чек жене.
– Наверное, я за всю свою жизнь столько не заработал, – сказал он.
– Что же мне с этим делать? – спросила Фиа, с недоумением посмотрела на чек, потом на мужа, глаза ее заблестели. – Деньги, Пэдди! Наконец-то у нас есть деньги, понимаешь? Миллионы тетушки Мэри мне не нужны, такая уйма – это уже что-то непонятное, ненастоящее. А вот эти деньги – настоящие! Что мне с ними делать?
– Тратить, – просто ответил Пэдди. – Отчего не купить что-нибудь новое из одежды себе и ребятам? И может, тебе хочется какую мебель для нового дома? Уж не знаю, чего еще нам надо.
– И я не знаю, вот глупо, правда? – Фиа встала из-за стола (они только что позавтракали), властно кивнула дочери. – Пойдем-ка посмотрим, как там и что.
Хотя минуло уже три недели с той, сумасшедшей, что последовала за смертью Мэри Карсон, никто из Клири еще и не подходил к Большому дому. Но если прежде Фиа держалась подальше от него, нынешний приход стоил многих визитов. Сопровождаемая целой свитой – миссис Смит, Минни и Кэт, она переходила с Мэгги из комнаты в комнату, и Мэгги недоумевала: никогда еще она не видела мать такой оживленной. Фиа все время бормотала про себя – это, мол, просто ужас, невозможно, невыносимо, слепая, что ли, была Мэри, в цвете не разбиралась или уж вовсе лишена вкуса?
Дольше всего Фиа задержалась в гостиной, придирчиво всю ее оглядела. Гостиная по размерам уступала только зале – просторная, сорок футов в длину, тридцать в ширину, высокий, пятнадцати футов, потолок. И престранная смесь безобразия и красоты в убранстве, стены, сплошь выкрашенные в кремовый цвет, давно пожелтели и никак не оттеняют великолепного лепного потолка и резных панелей в простенках. По стене, выходящей на веранду, во всю сорокафутовую длину ее, сплошной ряд высоких, от пола до потолка, окон, вернее, стеклянных дверей, но тяжелые шторы коричневого бархата еле пропускают сумрачный свет; обивка кресел какая-то буро-коричневая, тут же две изумительные малахитовые скамьи и две необыкновенно красивые скамьи флорентийского мрамора и громадный камин, отделанный кремовым мрамором с густо-розовыми прожилками. На паркете тикового дерева ровнехонько, словно по линеечке, разложены три прекрасных обюссонских ковра, чудесная уотерфордовская люстра, которую можно бы опустить на шесть футов, вздернута на скрученных винтом цепях под самый потолок.
– Честь вам и слава, миссис Смит, – сказала Фиа. – Все здесь просто ужасно, но нигде не пылинки. Я устрою что-нибудь более достойное ваших забот. Такая красота эти скамьи и совершенно теряются без подходящего фона, просто стыд и срам! Меня всегда, с первого взгляда, подмывало переделать эту комнату, чтобы всякий, кто войдет, ахнул от восторга, и при этом чтобы было очень уютно, просто уходить не хотелось.
Письменным столом Мэри Карсон служило уродливое бюро в истинно викторианском стиле, на нем стоял телефон; Фиа подошла, презрительно щелкнула по мрачному темному дереву.
– Мой письменный столик тут будет очень кстати, – сказала она. – С этой комнаты я и начну и перееду сюда, когда мы ее обставим, не раньше. Тогда у нас будет хоть один не скучный уголок, где приятно всем собраться и посидеть.
Она подсела к бюро и сняла телефонную трубку.
Дочь и три служанки стояли бок о бок и растерянно слушали, как она дает поручения Гарри Гофу. Пускай Марк Фойз вечерней почтой вышлет образчики тканей; фирма «Нок и Кербис» пусть пришлет образцы красок, братья Грейс – образцы обоев; эти и другие сиднейские магазины должны выслать составленные для нее каталоги с описанием имеющейся у них мебели. Смеющимся голосом Гарри пообещал подыскать искусного мастера-обойщика и артель маляров, способных выполнить кропотливую работу, какой требует Фиа. Ай да миссис Клири! Она не оставит в доме никаких следов Мэри Карсон.
Едва закончились телефонные переговоры, всем велено было тут же сорвать с окон бархатные коричневые портьеры. В порыве расточительства Фиа распорядилась швырнуть их в кучу мусора во дворе и самолично ее подожгла.
– Нам они не нужны, – объявила она, – и я не стану их навязывать джиленбоунским беднякам.
– Хорошо, мам, – оцепенев от удивления, пробормотала Мэгги.
– Здесь окна занавешивать незачем, – сказала Фиа, беспечно сокрушая все правила, принятые в ту пору в убранстве жилищ. – Веранда очень широкая, прямо в комнаты солнце не попадает, так на что нам занавеси? Я хочу, чтобы эта комната была на виду!
Прибыли заказанные ткани, и обойщик, и маляры; Мэгги и Кэт велено было взобраться на стремянки, отмыть и протереть верхнюю половину окон, миссис Смит и Минни управлялись с нижней половиной, а Фиа ходила вокруг, и ничто не ускользало от ее зоркого глаза.
К середине января работа была закончена, и, разумеется, благодаря общей телефонной линии весть об этом просочилась к ближним и дальним соседям. Миссис Клири сделала из гостиной в Дрохеде настоящий дворец, так, наверное, простая учтивость требует, чтобы миссис Кинг и миссис О’Рок вместе с миссис Хоуптон навестили ее и поздравили с переездом?
Все единодушно сошлись на том, что Фиа старалась не напрасно: ее гостиная – верх совершенства. Кремовые обюссонские ковры, расцвеченные чуть поблекшими букетами розовых и алых роз и зеленых листьев, небрежно раскинуты по зеркальному паркету. Стены и потолок заново покрыты кремовой краской, а все лепные узоры на потолке и резьба на стенах тщательно позолочены, но в простенках широкие овальные медальоны гладко затянуты матовым черным шелком с тем же узором из роз, что и на коврах, и похожи на изысканные японские панно в кремовых, с позолотой, рамах. Хрустальную люстру опустили так, что нижние подвески позванивают в каких-нибудь шести с половиной футах от пола, и каждая из тысяч начищенных граней сияет радугами, а массивная бронзовая цепь уже не закручена в узел под самым потолком, но отведена к стене. На кремовых, с позолотой, столиках с витыми ножками расставлены того же стиля лампы, и пепельницы, и вазы, полные чайных и розовых роз; широкие удобные кресла заново обиты кремовым муаровым шелком, уютно придвинуты по два, по три к широким диванам и так и манят к себе; в одном светлом, солнечном углу стоит прелестный старый клавесин Фионы, и на нем в большой вазе чайные и розовые розы. Над камином Фиа повесила портрет бабушки в нежно-розовом кринолине, а напротив, в другом конце комнаты, портрет побольше – Мэри Карсон, еще не старая, рыжеволосая, в строгом черном платье с пышным турнюром, похожая на еще не старую королеву Викторию.
– Ну вот, – сказала Фиа, – теперь мы можем переселяться. Остальные комнаты я отделаю на досуге, без спешки. Правда, славно, что есть деньги и приличный дом и можно его устроить, как хочется!
Дня за три до переезда, спозаранку, когда еще и солнце не взошло, весело загорланили петухи на птичьем дворе.
– Вот бессовестные, – сказала Фиа, заворачивая фарфоровые чашки своего сервиза в старые газеты. – Чего они, спрашивается, раскричались, было б чем хвастаться. У нас ни одного яйца нет к завтраку, а до самого переезда все наши мужчины будут дома. Придется тебе, Мэгги, пошарить на птичнике, мне некогда. – Она пробежала глазами пожелтевшую страницу «Сидней морнинг гералд», презрительно фыркнула над рекламой корсета, сулящего дамам осиную талию. – Не понимаю, чего ради Пэдди непременно выписывает все эти газеты, ни у кого нет времени их читать. И мы даже не успеваем спалить всю эту гору в печке. Ты только посмотри! Тут есть совсем старые, еще с новозеландских времен. Что ж, хоть на упаковку пригодятся.
Как славно, что мама такая веселая, – с этой мыслью Мэгги сбежала с крыльца и заторопилась через пыльный двор к птичнику. Понятно, все предвкушают новую жизнь в новом доме, но маме уж так не терпится, как будто она помнит, до чего хорошо жить в таком большом доме. А какая она умница и какой у нее тонкий вкус! Прежде этого никто и не представлял, ведь пока не было ни досуга, ни денег, все это не находило применения. Мэгги внутренне ликовала: из полученных пяти тысяч фунтов Пэдди послал денег ювелиру в Джилли и заказал для мамы колье и серьги из настоящего жемчуга, да еще с бриллиантиками. Он подарит их маме на первом семейном обеде в Большом доме. Теперь Мэгги уже знала, какое лицо у матери, когда оно не сковано привычной хмурой сдержанностью, и хотелось скорее посмотреть, как же оно просияет при виде такого подарка. Все мальчики, от Боба до близнецов, ждут не дождутся этой минуты, ведь папа всем показал большой плоский кожаный футляр, раскрыл, а там на черном бархате матово, переливчато мерцает жемчуг. Всех бесконечно радует, что мама так счастлива, просто расцвела, – как будто на глазах у всех после засухи начинается щедрый живительный дождь. Прежде за всю свою жизнь никто из них по-настоящему не понимал, как несчастлива была их мать.
Птичник большущий – четыре петуха и до четырех десятков кур. На ночь они укрываются в ветхом курятнике, пол там всегда чисто выметен, по сторонам тянутся ряды выстланных соломой корзин для несушек, а в глубине, на разной высоте, набиты жерди-насесты. Но весь день куры разгуливают по просторному двору, обнесенному проволочной сеткой. Когда Мэгги приотворила калитку и юркнула во двор, жадные квочки сбежались к ней в надежде на еду, но Мэгги только засмеялась – пора бы знать дурехам, что она их кормит вечером! – и, стараясь ни на одну не наступить, прошла в курятник.
– Ну и лентяйки же вы! – строго выговаривала она, шаря по гнездам. – Вас сорок, а яиц только пятнадцать! На завтрак и то мало, а про пирог и думать нечего. Пора вам взяться за ум, не то, так и знайте, вся ваша компания угодит в суп, не только дамы, и господа тоже, так что не надувайтесь и не расфуфыривайтесь и не распускайте хвост, милостивые государи!
Мэгги аккуратно собрала яйца в фартук и, напевая, побежала обратно в кухню.
Фиа сидела в деревянном кресле Пэдди, остановившимися глазами глядя на страницу «Смитовского еженедельника», она была бледна как смерть, губы беззвучно шевелились. Слышно было, как в доме ходят и переговариваются мужчины и хохочут в кроватке шестилетние Джиме и Пэтси – им не разрешается вставать, пока отец и старшие братья не уйдут на работу.
– Что случилось, мама? – спросила Мэгги.
Фиа не отвечала, не шевелилась, на верхней губе у нее проступили капли пота, в расширенных глазах невероятная, мучительная сосредоточенность, словно она собирает все свои силы, чтобы не закричать.
– Папа! Папа! – в испуге громко позвала Мэгги.
Это прозвучало так, что Пэдди вбежал в кухню, еще не застегнув до конца фланелевую нижнюю рубашку, за ним – Боб, Джек, Хьюги и Стюарт. Мэгги молча показала на мать.
Пэдди почувствовал – сердце у него застряло в горле, вот-вот задушит. Наклонился к жене, взял бессильно упавшую на стол руку.
– Что с тобой, родная?
Никто из детей никогда не слышал такой нежности в отцовском голосе, но почему-то все они сразу поняли – вот так он говорит с матерью, когда никого из них нет поблизости.
Этот особенный голос все-таки проник сквозь ее оцепенение, она подняла огромные серые глаза и посмотрела в его доброе, усталое, уже немолодое лицо.
– Вот. – Она показала на небольшую заметку внизу страницы.
Стюарт подошел сзади, легко положил руку на плечо матери; еще не начав читать, Пэдди взглянул на сына, в глаза его, точно такие, как у Фионы, и кивнул. К Стюарту он никогда не ревновал, как прежде к Фрэнку, – любовь к Фионе их не разделяла, а словно бы только укрепляла их близость.
И Пэдди начал медленно читать вслух, с каждой минутой голос его звучал все тише, все горестнее. Заметка была озаглавлена «Боксер приговорен к пожизненному заключению».
«Фрэнсис Армстронг Клири, 26-ти лет, боксер-профессионал, осужден сегодня Окружным судом в Гоулберне за убийство Роналда Элберта Камминга, работника с фермы, 32-х лет, совершенное в июле сего года. Присяжные совещались всего лишь десять минут и предложили суду применить самую суровую меру наказания. Как сказал судья Фитц-Хью Каннели, дело это простое и ясное, 23 июля в баре гостиницы «Гавань» между Каммингом и Клири вспыхнула ссора. Позднее в тот же вечер сержант гоулбернской полиции Том Бирдсмор в сопровождении двоих полицейских прибыл в эту гостиницу по вызову ее владельца, мистера Джеймса Оуглви. В проулке за гостиницей полицейские застали Клири, который бил ногой по голове лежавшего без сознания Камминга. Кулаки у Клири были в крови, и в пальцах зажаты пучки волос Камминга. При аресте он был пьян, но вполне сознавал происходящее. Сначала его обвинили в умышленном нападении с целью членовредительства, но на другой день Камминг скончался в Гоулбернской окружной больнице от кровоизлияния в мозг, после чего Клири предъявлено было обвинение в убийстве.
Королевский адвокат мистер Артур Уайт пытался доказать невиновность своего подзащитного на основании невменяемости, но четверо врачебных экспертов со стороны обвинения решительно утверждают, что по существующим критериям Клири нельзя считать невменяемым. Напутствуя присяжных, судья Фитц-Хью Каннели сказал, что о невиновности не может быть и речи, обвиняемый, безусловно, виновен, но присяжным надлежит не спеша обдумать, следует ли применить мягкую или наиболее суровую меру наказания, поскольку суд будет руководствоваться их мнением. Оглашая приговор, судья Фитц-Хью Каннели назвал действия Клири «жестокостью дикаря» и выразил сожаление, что непредумышленное убийство, совершенное голыми руками в состоянии опьянения, исключает смертный приговор, ибо руки Клири можно считать оружием столь же смертоносным, как револьвер или нож. Клири приговорен к каторжным работам пожизненно с заключением в гоулбернской тюрьме – заведение, предназначенное для особо опасных преступников. На вопрос, не желает ли он что-либо сказать, Клири ответил: «Только не говорите моей матери».
Пэдди посмотрел дату – газета была от 6 декабря 1925 года.
– Больше трех лет прошло, – беспомощно сказал он.
Никто не ответил, не шелохнулся, никто не знал, как теперь быть; из глубины дома доносился заливистый смех близнецов, их веселая болтовня стала громче.
– «Только… не говорите… моей матери…» – помертвелыми губами повторила Фиа. – И никто не сказал. О Господи! Бедный, бедный мой Фрэнк!
Свободной рукой, тыльной стороной ладони, Пэдди утер свое мокрое от слез лицо, потом присел перед женой на корточки, тихонько погладил ее колени.
– Фиа, родная, пойди соберись в дорогу. Мы поедем к нему.
Она приподнялась – и вновь бессильно опустилась в кресло, лицо ее, маленькое, совсем белое, странно блестело, точно у мертвой, расширенные зрачки потускнели.
– Я не могу поехать, – сказала она ровным голосом, но все ощутили в нем нестерпимое страдание. – Если он меня увидит, это его убьет. Это убьет его, Пэдди! Я ведь хорошо его знаю, он такой гордый, такой самолюбивый, он так хотел чего-то добиться в жизни. Он хочет нести свой позор один, пусть будет по его воле. Ты же прочел: «Только не говорите моей матери». Мы должны помочь ему сохранить его секрет. Что хорошего принесет ему или нам свидание с ним?
Пэдди все еще плакал, но не о Фрэнке – о том, что жизнь угасла в лице жены и взгляд ее помертвел. Этот малый всегда был точно Иона, всегда приносил несчастье и пагубу, вечно стоял между ним, Пэдди, и его женой, это из-за него Фиа не открывала себя сердцу мужа и сердцам его, Падрика, детей. Всякий раз, чуть покажется – вот теперь-то наконец Фиа будет счастлива, Фрэнк лишал ее счастья. Но Пэдди любит ее так же глубоко и неискоренимо, как она – Фрэнка; после памятного вечера в доме священника он уже просто не мог питать к парнишке зла.
И теперь он сказал:
– Что ж, Фиа, раз, по-твоему, лучше нам с ним не видеться, значит, не поедем. А только я хочу знать, как он там, и если для него можно что сделать, так чтоб было сделано. Пожалуй, напишу преподобному отцу де Брикассару, попрошу приглядеть насчет этого – как ты скажешь?
Глаза ее оставались безжизненными, но щеки чуть заметно порозовели.
– Да, Пэдди, напиши. Только предупреди его, не выдал бы Фрэнку, что нам все известно. Пускай Фрэнк считает, что мы ничего не знаем, наверное, ему так легче.
Через несколько дней силы вернулись к Фионе, хлопоты по переустройству дома не оставляли ей досуга. Но в своем спокойствии она опять стала суровой, хотя и не такой угрюмой, замкнулась в молчании. Казалось, тем, как будет в конце концов выглядеть ее новый дом, она озабочена гораздо больше, чем благополучием семьи. Быть может, ей думалось, что духовно все они в ней не нуждаются, а накормить их, обстирать и прочее – на то есть миссис Смит и Кэт с Минни.
Между тем судьба Фрэнка всех потрясла. Старшие мальчики страдали за мать, не спали по ночам, вспоминая ее лицо в ту первую страшную минуту. Они любили мать, в немногие недели перед горькой вестью впервые увидели ее веселой – им уже не суждено забыть этот ее новый облик, и всегда в них будет жить страстное желание вновь увидеть ее такой. Прежде осью, вокруг которой вращалась вся их жизнь, был отец, но с той памятной минуты мать стала с ним рядом. Теперь в них проснулась тревожная, всепоглощающая нежность, которая уже не могла угаснуть, как бы ни была Фиа сдержанна и равнодушна. Все мужчины в семье, от Пэдди до Стюарта, твердо решили – пусть Фиа живет так, как ей хочется, и требовали, чтобы такую жизнь для нее помогал создать каждый. Больше никто никогда и ничем не смеет обидеть ее или огорчить. Когда Пэдди подарил ей тот заветный жемчуг, она поблагодарила коротко, бесцветными словами, оглядела подарок без удовольствия, без интереса, но все подумали, как бы она ему обрадовалась, не случись несчастья с Фрэнком.
Бедной Мэгги все это принесло бы еще больше страданий, если бы не переезд в Большой дом, ибо отец и старшие братья хоть и не ввели ее в свое чисто мужское «общество охраны мамы» (быть может, чувствуя, что Мэгги вступила бы в него не без затаенной обиды), однако полагали, что она должна взять на себя все дела и обязанности, матери явно неприятные. Правда, бремя это с Мэгги разделили миссис Смит и ее помощницы. Всего неприятнее для Фионы были заботы о младших сыновьях, но миссис Смит взялась полностью опекать Джимса и Пэтси, да с таким пылом, что Мэгги не могла ее жалеть, напротив, только радовалась, что экономке удалось наконец совсем завладеть близнецами. Мэгги тоже огорчалась за мать, но не так сильно, как мужская половина семьи, – слишком тяжким испытаниям подвергалась ее дочерняя преданность; в ней рано и властно заговорил материнский инстинкт, и теперь ей оскорбительно было видеть, что Фиа становится день ото дня равнодушнее к Джимсу и Пэтси. «Когда у меня будут дети, – думала она, – я непременно, непременно буду любить всех одинаково!»
В Большом доме жизнь у них пошла совсем другая. Поначалу очень странным показалось, что у каждого – своя спальня, непривычна была Фионе и Мэгги свобода от всех хозяйственных хлопот в доме и вне его. Минни, Кэт и миссис Смит прекрасно справлялись втроем со стиркой и глажкой, с уборкой и стряпней и только в ужас приходили, если им предлагали помощь. И счету не было бродячему люду, готовому за сытную еду и малую плату наняться на время в работники – они кололи дрова, кормили кур и свиней, доили коров, помогали старику Тому ухаживать за чудесным садом Дрохеды, делали генеральную уборку в доме.
Пэдди постоянно переписывался с отцом Ральфом по делам Дрохеды.
«Состояние Мэри приносит около четырех миллионов фунтов годового дохода благодаря тому, что капиталы частного акционерного общества «Мичар лимитед» вложены главным образом в сталь, пароходы и рудники, – писал отец Ральф. – Жалованье, которое я назначил вам, капля в море миллионов Мэри Карсон, меньше чем десятая доля дохода с имения Дрохеда. И пусть вас не тревожит, что бывают плохие годы. На счету Дрохеды такие прибыли, что в случае надобности я до скончания века могу платить вам из одних только процентов. Все, что вы получаете, вами заслужено, и «Мичар лимитед» не несет ни малейшего ущерба. Вам выплачиваются деньги из средств имения, а не акционерного общества. Держите все книги и счета имения в полном порядке, чтобы ревизоры в любую минуту могли знать, как обстоят дела, а больше от вас ничего не требуется».
После этого-то письма однажды вечером, когда все сыновья были дома, Пэдди и созвал в новой гостиной жены семейный совет. Водрузив на римский нос очки в стальной оправе, он удобно расположился в кресле с кремовой обивкой; ноги – на таком же диване, под рукой, на хрустальной пепельнице, – трубка.
– До чего ж тут славно! – Он улыбнулся, с удовольствием оглядел комнату. – Я так думаю, надо нам всем вместе поблагодарить маму за такую красоту, верно, ребятки?
«Ребятки» что-то забормотали в знак согласия, Фиа, сидя в бывшем кресле Мэри Карсон – теперь оно было обито кремовым муаровым шелком, – слегка наклонила голову. Мэгги сидела с ногами на диване, предпочитая его креслу, штопала носок и упорно не поднимала глаз.
– Так вот, – продолжал Пэдди, – преподобный отец де Брикассар все определил, он человек щедрый и великодушный. Он положил в банк на мое имя семь тысяч фунтов и на каждого из вас открыл текущий счет и положил по две тысячи. Я стану получать четыре тысячи фунтов в год как управляющий имением. Боб – три тысячи как помощник управляющего. Все мальчики, кто работает – Джек, Хьюги и Стюарт, – получают по две тысячи в год, а малыши – по тысяче, пока не подрастут и не решат сами, чем они хотят заниматься дальше.
Когда Джимс и Пэтси станут взрослыми, им каждому обеспечен такой же доход с Дрохеды, как тем, кто работает в имении, даже если они тут работать не захотят. А двенадцати лет их пошлют в Сидней, в закрытую школу Ривервью-колледж, и учение и содержание – все за счет Дрохеды.
Маме полагается отдельный годовой доход в две тысячи фунтов, и Мэгги то же самое. На содержание дома выдается пять тысяч фунтов – вот уж не пойму, с чего отец Ральф взял, будто нам на это нужна такая прорва деньжищ. Он говорит, вдруг мы захотим всерьез тут все перестраивать. Он распорядился насчет того, сколько должны получать миссис Смит, Кэт, Минни и Том, и опять скажу, он человек щедрый. Сколько всем прочим платить, я могу решать сам. Но первым делом я как управляющий обязан нанять еще самое малое шестерых овчаров, чтобы в Дрохеде все шло как полагается. А то больно она велика, рук не хватает.
Это было самое критическое замечание Пэдди по поводу того, как заправляла имением его сестра.
Никто из Клири и не слыхивал, что у человека может быть столько денег, и они в молчании пытались освоиться с неожиданным богатством.
– Нам и половины этого не потратить, Пэдди, – сказала Фиа. – Он все для нас сделал, больше уже не на что тратить.
Пэдди с нежностью посмотрел на жену:
– Твоя правда. Но знаешь, это славно, что больше не придется считать каждый грош, верно? – Он откашлялся, потом продолжал: – Теперь, я так думаю, мама с Мэгги у нас остаются малость не у дел. Я-то считать не мастер, а вот наша мама умеет складывать и вычитать, делить и умножать, что твоя учительница арифметики. И теперь она будет нашим счетоводом, нечего конторе Гарри Гофа этим заниматься. Я раньше не знал, оказывается, Гарри отдельного служащего нанял, только чтоб вести счета Дрохеды, а сейчас ему человека не хватает, так он не прочь опять нам эти дела передать. Он мне сам и подсказал, что из мамы получится отменный счетовод. Он пришлет кого-то из Джилли, чтоб тебя обучили по всем правилам, Фиа. Вообще-то, видно, дело это непростое. Надо вести бухгалтерские книги, и журналы, и кассовые книги, и всю отчетность, каждый день все записывать, в общем, много всего. Работы хватит, только она не будет тебя выматывать, как стряпня да стирка прежде выматывали, верно я говорю?
Мэгги едва не закричала: «А я как же? Разве я меньше мамы стирала и стряпала?!»
А Фиа улыбнулась – по-настоящему улыбнулась, в первый раз с того дня, как они узнали про Фрэнка.
– Я с радостью за это возьмусь, Пэдди, право. Почувствую наконец, что и я в Дрохеде не посторонняя.
– Боб тебя научит водить новый «роллс-ройс», теперь ведь это будет твоя работа – ездить в Джилли в банк и советоваться с Гарри. И потом, будешь спокойна, что во всякую минуту можешь сама съездить, куда тебе понадобится, хоть бы нас никого и не было под рукой. Мы тут уж больно на отшибе живем. Я давно хотел вас с Мэгги выучить водить машину, да все недосуг было. По рукам, Фиа?
– По рукам, Пэдди, – весело ответила жена.
– Ну, Мэгги, теперь мы и тебя определим к делу.
Мэгги воткнула иголку в носок, отложила его, вскинула глаза на отца и вопросительно, и сердито: конечно же, сейчас он скажет – мол, мама будет занята счетами да отчетами, а уж приглядывать за хозяйством в доме и на усадьбе твоя забота.
– Не хотел бы я, чтоб из тебя получилась этакая важная барышня-белоручка вроде иных дочек здешних господ скотоводов, – сказал Пэдди с улыбкой, от которой его слова лишились всякой презрительности. – Так что я и тебе подберу настоящую работенку, малышка Мэгги. Будешь присматривать за ближними выгонами – на тебе участок у Водоема, речной, Карсонский, Уиннемурский и у Северной цистерны. И Главная усадьба. Будешь в ответе за лошадей – которых когда на работу посылать, которым давать роздых. Понятно, в самую страду, когда скот и сортировка овец, мы будем собираться все вместе, а остальное время, думаю, ты и сама справишься. Джек тебя научит командовать собаками и работать кнутом. Ты ж у нас бойкая, не хуже мальчишки, так я думаю, тебе это больше по вкусу придется – скакать по выгонам, чем валяться на диване, – докончил Пэдди и уж совсем до ушей расплылся в добродушной улыбке.
Пока он говорил, сердитое недовольство Мэгги развеялось как дым – опять он родной, близкий, думает о ней, любит, как любил когда-то ее маленькую. Как же она могла в нем сомневаться? Со стыда Мэгги готова была ткнуть себя иглой в коленку, да раздумала – слишком обрадовалась, чтобы всерьез захотелось самой себе сделать больно, и вообще уж очень это дурацкий выход для угрызений совести…
Она просияла:
– Ой, папочка, это будет чудесно!
– А мне что делать, папа? – спросил Стюарт.
– В доме ты женщинам больше не нужен, так что пойдешь опять к овцам.
– Хорошо, папа.
Стюарт с тоской посмотрел на мать, но не сказал больше ни слова.
Фиа и Мэгги научились водить новый «роллс-ройс», который Мэри Карсон выписала за неделю до смерти, Мэгги училась управлять собаками, Фиа – вести бухгалтерские книги и прочую отчетность.
Если б не разлука с отцом Ральфом, Мэгги, как никто, была бы счастлива безгранично. Ведь она давным-давно о том и мечтала – стать заправским овчаром, скакать верхом по лугам, под открытым небом. Но все время ей не хватало отца Ральфа, во сне и наяву грезился тот его поцелуй – драгоценное воспоминание, к которому она возвращалась тысячи раз. А все же память неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не вернешь, остается лишь призрак, тень, грустное тающее облачко.
Он написал им про Фрэнка – и разом рассыпались надежды Мэгги, что под этим предлогом он сам побывает в Дрохеде. Свою встречу с Фрэнком в гоулбернской тюрьме он описывал очень сдержанно, ни словом не выдал, как она была мучительна, не намекнул, что у Фрэнка душевное расстройство и оно становится все тяжелее. Тщетно он добивался, чтобы Фрэнка перевели в Мориссет – лечебницу для душевнобольных преступников, его и слушать не стали. И он в письме к Пэдди самыми розовыми красками изобразил Фрэнка, покорно искупающего свои грехи перед обществом, и подчеркнул: Фрэнк не подозревает, что родным известно о случившемся. Он, отец Ральф, заверил Фрэнка, что сам он узнал об этом из сиднейских газет и сумеет позаботиться, чтобы до семьи Клири весть эта не дошла. Его обещание успокоило Фрэнка, прибавил отец Ральф и этим ограничился.
Пэдди поговаривал о том, чтобы продать каурую кобылу, на которой прежде ездил отец Ральф. Мэгги теперь ездила по выгонам на поджаром вороном меринке, который служил ей прежде для прогулок, – воронок был славный, послушный, куда приятнее злобных меринов и норовистых кобыл с конного двора. Лошади эти были умны, но не отличались кротким нравом. И от того, что в Дрохеде не было ни одного жеребца, они не становились приветливее.
– Нет, папа, пожалуйста, не надо! – взмолилась Мэгги. – Я сама стану ездить на каурой! Подумай, как будет нехорошо, отец Ральф сделал нам столько добра, и вдруг он приедет в гости и увидит, что мы продали его лошадь!
Пэдди в раздумье посмотрел на дочь:
– Навряд ли отец Ральф к нам когда-нибудь приедет, Мэгги.
– А вдруг приедет! Откуда мы знаем!
Пэдди не мог выдержать взгляда ее глаз, так похожих на глаза матери; нет сил огорчать ее еще сильнее, она и так горюет, бедняжка.
– Что ж, ладно, Мэгги, оставим и каурую, только смотри, чтоб они у тебя ходили под седлом поровну, не застаивались, зажиревшие лошади мне в Дрохеде не нужны, понятно?
Прежде ей совсем не хотелось садиться на лошадь отца Ральфа, но с этого дня она ездила то на одной, то на другой – пускай обе честным трудом зарабатывают свой овес.
Да, вышло очень удачно, что близнецов без памяти полюбили миссис Смит, Минни и Кэт, – Мэгги разъезжала по выгонам, Фиа долгие часы проводила у себя в гостиной за письменным столом, а Джимсу и Пэтси жилось превесело. Бойкие, неугомонные, они у всех путались под ногами, но были оба такие жизнерадостные и приветливые, что ни у кого не хватало духу долго на них сердиться. По вечерам у себя в домике миссис Смит, которая давно уже перешла в католичество, на коленях изливала благодарность, переполнявшую ее сердце. Пока жив был ее Роб, не дано ей было радости иметь своих детей, и долгие годы не слышалось детских голосов в Большом доме – тем, кто его обслуживал, запрещалось водить дружбу с семьями овчаров, что жили в домиках на берегу реки. Но приехало семейство Клири, родня Мэри Карсон, и наконец-то появились дети. А теперь – теперь Джимс и Пэтси окончательно поселились в Большом доме.
Зима прошла без дождей, не принесло дождей и лето. Палящее солнце иссушило сочные, высотой по колено, золотистые травы до самой сердцевины, каждая травинка стала хрусткой и ломкой. Посмотреть вдаль можно только сощурив глаза в щелочку и нахлобучив широкополую шляпу до самых бровей – луга отсвечивают слепящим серебром; меж зыбких голубых миражей закручиваются вихорьки пыли, деловито снуют, сметая в кучи и перекатывая с места на место сухие листья и мертвые травинки.
Какая настала сушь! Даже деревья высохли, кора с них отваливается жесткими ломкими полосами. Опасность, что овцы начнут голодать, пока не грозит – травы все-таки хватит еще на год, а пожалуй, и дольше, – но уж очень тревожно смотреть, до чего все пересохло. Всегда может случиться, что дождей не будет и на следующий год, и еще через год. В хороший год их выпадает на десять – пятнадцать дюймов, в плохой меньше пяти, а то и вовсе не бывает.
Несмотря на жару и мух, Мэгги любила пастушью жизнь – славно это, шагом едешь на каурой кобылке за тесной кучей блеющих овец, а собаки, обманчиво равнодушные, высунув языки, растянулись на земле. Но пусть попробует какая-нибудь овца выскочить из стада – и мигом ближайший пес, мстительная молния, кинется вслед, острыми зубами с удовольствием цапнет злополучную ослушницу за ногу.
Мэгги проехала вперед, обогнав стадо – приятное разнообразие после того, как милю за милей надо было ехать сзади и глотать пыль, – и отперла ворота следующего выгона. Терпеливо подождала, пока собаки, радуясь случаю показать ей свое усердие, лаем и укусами не загнали туда овец. Коров собирать и загонять труднее, они брыкаются, а иная и кинется на неосторожную собаку, бывает, и на рога поднимет; вот тут-то пастуху надо быть наготове, пустить в дело кнут, но собаки любят толику опасности. Однако Мэгги пасти коров не поручали, этим Пэдди занимался сам.
А собаками она не уставала восхищаться: до чего умны, просто не верится! Почти все дрохедские овчарки были темно-рыжие, только лапы, надбровья и грудь светлые, но были и квинслендские – крупные, голубовато-серые с черными пятнами, и метисы, в которых на все лады смешались та и другая масть. Когда для сук наступала брачная пора, им по всем правилам науки подбирали наилучшую пару и ждали приплода; подросших щенков, которые уже перестали кормиться молоком матери, испытывали на выгонах – и тех, что обещали стать хорошими пастухами, оставляли в Дрохеде или продавали, а негодных пристреливали.
Мэгги свистом подозвала собак, заперла за овцами ворота и повернула свою каурую к дому. Неподалеку стояла роща – тут росли эвкалипты разных пород, черный самшит, кое-где на опушке – вилга. Мэгги с облегчением въехала в тень и обрадовалась свободной минуте – приятно было посмотреть вокруг. В ветвях эвкалиптов полно мелких попугаев, суетятся, верещат и свистят, передразнивая певчих птиц; кружат зяблики; два какаду с зеленовато-желтыми хохолками сидят рядышком и, склонив головы набок, блестящими глазами следят за всадницей; трясогузки шныряют по земле в поисках муравьев, забавно подергивают хвостиками; мрачно, нескончаемо каркают вороны. Их голоса в лесном хоре звучат всего неприятнее – безрадостные, безнадежные, они наводят тоску, напоминают о бренной плоти, о мухах, слетающихся на падаль. Невозможно представить, чтобы ворона запела птицей-колоколом – ее голос вполне соответствует занятию.
И конечно, повсюду тучи мух; поверх шляпы Мэгги носила вуаль, но мухи липли к обнаженным рукам, а кобылка без отдыха махала хвостом, ее шкура беспрестанно вздрагивала и подергивалась. Мэгги только диву давалась – у лошади такая толстая кожа и густая шерсть, а она чувствует крохотную, невесомую муху. Лошадей и людей мухи донимают потому, что пьют пот, но овцы им еще нужнее: на овечьем заду и везде, где шерсть влажная и нечистая, они откладывают яички, люди для этого не годятся.
Воздух полнился пчелиным гудением, пронизан был яркими стрекозами, проносящимися к оросительным канавкам, трепетал многоцветными крыльями бабочек и дневных мотыльков. Каурая кобылка откинула копытом обломок гнилого ствола, он перевернулся, и у Мэгги мороз пошел по коже. Под обломком кишмя кишели червяки и червячки, отвратительные жирные белесые личинки, древесные вши, слизняки, громадные стоножки и пауки. Из своих нор выскакивали кролики, прыжками кидались врассыпную, высоко в воздухе мелькали их белые пушистые хвостики, и тут же они оборачивались, смотрели с любопытством, быстро-быстро дергали носами. Дальше Мэгги спугнула ехидну – та прервала охоту на муравьев, в ужасе стала торопливо зарываться в землю сильными когтистыми лапами и в считанные секунды наполовину скрылась над огромным упавшим стволом. Забавно смотреть на уловки этого колючего землекопа, свирепые иглы плотно прижались к телу, чтобы ему было легче проскользнуть в узкий подкоп, комья земли так и летят из-под лап.
Из рощи Мэгги выехала на широкую дорогу, ведущую к Главной усадьбе. Поперек дороги лежало серое крапчатое покрывало – огромная стая попугаев гала подбирала насекомых и личинки, но, заслышав всадницу, разом взмыла в воздух. Словно волна цвета зари взметнулась над головой – теперь Мэгги видела подкрылья и грудь, и серые птицы, как по волшебству, обернулись ярко-розовыми. «Если мне суждено завтра покинуть Дрохеду навсегда, – подумала Мэгги, – она мне станет сниться вот так, омытая ярко-розовым светом, как эти крылья с изнанки… А дальше в пустыне, наверное, все высохло, вот и кенги переселяются сюда к нам, их с каждым днем больше…»
Громадное стадо кенгуру, должно быть тысячи две, мирно щипало траву, но шумно взлетевшая птичья стая встревожила их – и они понеслись прочь легкими, грациозными прыжками, самые быстроногие из животных, кроме разве страуса эму. Лошадям с кенгуру не сравниться.
Да, в иные минуты приятно полюбоваться природой, но больше всего Мэгги, по обыкновению, думала о Ральфе. В душе она никогда не считала свое чувство к нему девчоночьей влюбленностью, а называла просто любовью, как пишут в книгах. Чувствует она то же самое, что какая-нибудь героиня Этель Делл, все у нее так же. И право, очень несправедливо, чтобы какая-то искусственная преграда, его сан, стояла между ней, Мэгги, и тем, чего ей так хочется, – а хочется ей выйти за него замуж. Хочется жить с ним в полном согласии, как живут ее папа с мамой, и пускай он ее обожает, как папа маму. Мать никогда особенно не старалась заслужить такое обожание, думала Мэгги, а меж тем отец перед ней преклоняется. Вот и Ральф очень быстро увидел бы, что быть с ней несравнимо лучше, чем одному; Мэгги и в мысль не приходило, что Ральф ни при каких обстоятельствах не может изменить своему обету. Да, она знала, что не дозволено ни выйти замуж за священника, ни влюбиться в него, но уже привыкла обходить это препятствие, мысленно освобождая Ральфа от духовного сана. Хоть ее и обучили основам католической веры, никто при этом не разъяснял сути монашеских обетов, а сама она не ощущала нужды в вере и не углублялась в подобные вопросы. Молитвы не приносили ей утешения и радости, а велениям церкви она подчинялась просто потому, что иначе пришлось бы после смерти вечно гореть в аду.
И сейчас она бессвязно грезила наяву: вот блаженство было бы жить с ним под одной крышей и спать рядышком, как папа с мамой. Мысль о его близости взволновала ее, даже неловко стало сидеть в седле, и Мэгги вообразила несчетные поцелуи – ничего другого она вообразить не могла. Поездки по выгонам ничуть не сделали ее осведомленнее в вопросах пола, ибо, почуяв издали собаку, животные разом теряли всякую склонность к эротическим наслаждениям, а спариваться без разбору им в Дрохеде, как и на любой ферме, не давали. На время, когда баранов на особом выгоне пускали к овцам, Мэгги отсылали куда-нибудь в другое место. А увидев, как одна собака вскочила на другую, она принимала это за игру и огревала обеих кнутом: когда пасешь отару, не до баловства.
Едва ли хоть один человек способен рассудить, что тяжелее – неосознанное томление, неразлучное с беспокойством и взвинченностью, или ясное и определенное желание, упрямо стремящееся к утолению. Бедная Мэгги томилась, не зная толком, к чему ее тянет, но тяга не отпускала – и неотвратимое влечение сосредоточилось на Ральфе де Брикассаре. И она мечтала о нем, жаждала его, стремилась к нему и горевала, что хоть он и говорил, будто любит ее, а ни разу не навестил, так мало она для него значит.
Эти ее раздумья прервал Пэдди, он ехал той же дорогой к дому; Мэгги с улыбкой придержала каурую кобылу, дожидаясь отца.
– Вот приятная встреча! – сказал Пэдди и шагом пустил свою старуху чалую рядом с уже немолодой лошадью дочери.
– Да, правда, – отозвалась Мэгги. – А как на дальних выгонах, очень сухо?
– Пожалуй, похуже, чем тут. И кенги нагрянули, я их столько еще не видывал! Наверное, дальше к Милпаринке настоящая засуха. Мартин Кинг говорил, надо их пострелять, а я думаю, тут хоть из пулеметов строчи, кенг не убавится, их тьма-тьмущая.
Читать бесплатно другие книги:
