Звездная река Кей Гай Гэвриел

Этим войскам было приказано осадить и разрушить Эригайю и привести вождей кыслыков в кандалах в Ханьцзинь. Они должны были забрать жен и дочерей степняков для обслуживания и утех армии, и превратить их в рабынь, и таким образом заставить варваров северо-запада смириться перед победоносной мощью Катая и его императора.

Только они кое-что забыли, отправляясь на север. Они действительно забыли кое-что.

Весенним днем, накануне этого марша на север, одна девушка шагала рядом с отцом среди хаоса и сутолоки перенаселенного города.

Можно было бы назвать безумием или коллективной лихорадкой то, как Еньлин, второй город империи, преображался во время Фестиваля пионов.

Каждую весну, в течение двух недель, когда цветет этот король цветов, почти невозможно было ходить по улицам и переулкам Еньлина или найти номер в гостинице.

Большие и маленькие дома были заполнены приезжими родственниками и гостями из окрестностей. Люди сдавали приезжим одно место на троих или четверых на кровати, на циновке на полу за большие деньги. Место для сна на время неистовой весенней интерлюдии, прежде чем возобновится нормальная жизнь.

Во время фестиваля ничто не напоминало нормальную жизнь.

Дорога к Храму долгой жизни, на всем ее протяжении до главных западных ворот, и обе стороны дороги к Лунной дамбе были заставлены поспешно разбитыми палатками и павильонами, где торговали пионами.

Цена «Желтых Яо», любовно называемых «Леди из дворца», и «Красных Вэй» доходила до тысячи монет за один безупречный цветок. Это были самые великолепные из выведенных сортов, прославленные, и только самые богатые могли их купить.

Но были и менее экзотические виды. «Пурпурные Цзо» и «Пунцовые тайного ручья», «Красно-коричневый кушак», «Девятилепестковая жемчужина», изысканные, крохотные лепестки «Шоунь». Девяносто различных сортов пионов можно было найти в Еньлине. Когда солнце снова возвращалось весной, их цветение становилось источником радости, что бы ни происходило в империи, на ее границах, во всем мире.

Когда появлялись первые цветы, начинали работать первые курьеры срочной почты. Они каждое утро мчались на восток по выделенной средней полосе имперской дороги. Между Еньлинем и Ханьцзинем было шесть станций. Быстрая смена всадников и коней обеспечивала доставку цветов за один день и одну ночь, чтобы Сын Неба мог насладиться их блистательным великолепием.

Еньлин славился своими пионами уже более четырехсот лет, а пион считался цветком императоров еще дольше.

Философы-аскеты высмеивали его, провозглашали искусственными – пионы были выведены, сконструированы человеком, они не были естественными. Их презирали, называли безвкусными и чувственными, слишком соблазнительно женственными, чтобы оправдать экзальтацию, особенно по сравнению с суровым, мужественным бамбуком или с цветущей сливой.

Эти взгляды были всем известны, но они не играли никакой роли, даже при дворе. Увлечение пионами стало высшим выражением народной мудрости (или безумия), побеждающим размышления мудрецов.

Все, кто имел возможность, приезжали в Еньлин в дни фестиваля.

Люди ходили по улицам с приколотыми к шляпам цветами. Аристократов носили в портшезах, как и высокопоставленных гражданских чиновников в длинных одеждах. Простые ремесленники толпились на улицах, а фермеры с трудом пробирались в город, чтобы увидеть цветы и развлечься.

Более значительные сады зарабатывали много денег для своих владельцев, продавая пионы у своих ворот или на улицах.

Семья Вэй, эти художники цветов, брали десять монет только за вход в свой обнесенный стенами сад и за поездку на маленькой лодке к острову посреди пруда, где росли их лучшие пионы. Семья нанимала охранников; если вы дотрагивались до цветка, вас избивали.

Требовалось огромное мастерство, чтобы выращивать безупречные, благоухающие цветы. Люди платили деньги, чтобы пройтись по извилистым дорожкам, увидеть и понюхать это расточительное богатство. Они стояли в очереди часами, потом возвращались еще раз, чтобы увидеть перемены, происходящие изо дня в день.

Среди них были даже женщины с цветами в волосах. Это было время года и место – Еньлин во время Фестиваля пионов, – когда растущие ограничения на передвижения женщин отменялись просто потому, что невозможно заставить их соблюдать.

Была весна. Были шумные, возбужденные толпы и опьяняющий запах невероятно ярких цветов. Играли флейты, звучали песни, на улицах выступали танцоры, жонглеры, рассказчики, дрессировщики с животными. Вино и еду продавали в киосках, толпы предавались веселью – и бесспорно аморальному поведению во внутренних двориках, переулках и спальнях (и не только в квартале удовольствий) каждый день с наступлением сумерек.

Еще один повод для философов жаловаться на безумие людей и на этот цветок.

У Шань, шагающей рядом с отцом, кружится голова от волнения и от усилий не показывать этого. Это было бы унизительным проявлением ребячества.

Она сосредоточилась на усилии все видеть, вбирать в себя, запоминать детали. Успех песен зависит от деталей (или их отсутствия), считает она. Они – нечто большее, чем сочетание слов и музыки. Именно острота наблюдений выделяет произведение, делает его достойным… достойным всего, в самом деле.

Этой весной ей исполнилось семнадцать лет. К этому времени в следующем году она будет уже замужем. До этого события еще далеко, но мысль о нем не вызывает неприятных чувств.

Однако в данный момент она находится в Еньлине, вместе с отцом, среди утренней толпы фестиваля. Зрелище, звуки, запахи (повсюду цветы и напор людских тел; «Неземная красота и угроза насилия», – думает она). Она далеко не единственная женщина здесь, но чувствует на себе взгляды людей, когда они с отцом пробираются по улице, ведущей к Храму долгой жизни от городской стены.

Люди начали смотреть на нее два года назад. Нужно быть влюбленным или поэтом, чтобы назвать ее красивой, но есть что-то такое в том, как она идет и стоит, как бродит ее взгляд, а потом останавливается на предметах или на людях, что привлекает к ней внимание людей. У нее широко расставленные глаза, длинный нос, длинные пальцы. Для женщины она высокого роста, унаследовала рост от отца.

Линь Ко – человек с очень длинными руками и ногами, но такой скромный, что немного горбился всю жизнь, сколько помнит его дочь, словно не хотел гордиться своим ростом или был постоянно готов учтиво поклониться.

Он сдал экзамены на степень «цзиньши» с третьей попытки (что вполне достойно уважения), но так и не получил должность, даже в провинции. Таких людей много, сдавших экзамен и не имеющих должности. Он носит одежду и пояс гражданского чиновника, а также титул придворного господина, который просто-напросто означает, что у него нет должности. К этому титулу полагается ежемесячное жалование. Он владеет вполне приемлемой каллиграфией и только что закончил писать (и напечатал) маленькую книгу о садах в Еньлине, поэтому они и приехали сюда.

У него нет открытых врагов – это важно в наше время, – и, кажется, он не знает, что некоторые считают его забавной фигурой. Тем не менее его дочь, возможно, более наблюдательная, это заметила.

Он отличается инстинктивной добротой и немного боится мира. Единственным проявлением его авантюризма является тот факт, что он дал своей единственной дочери такое образование, как будто она родилась мальчиком. Неординарное решение, грозящее последствиями, если считать, что жизнь отдельного человека имеет какое-то значение.

Шань прочла классические произведения писателей и поэтов, крупных и незначительных, со времен начала письменности в Катае. У нее очень хорошая скоропись и еще лучше официальная каллиграфия. Она поет и, конечно, умеет играть на пипе – большинство женщин из хороших семей умеют это делать, – но она еще и сама пишет песни, в новой форме «цы»[1], рождающейся во времена нынешней Двенадцатой династии, слова («Как прививают пионы!» – вдруг думает она) на хорошо известные мелодии сельской местности или кварталов удовольствий.

Ее отец даже заказал им обоим луки с запасом стрел. Они брали вместе уроки у отставного лучника, найденного им, – еще одно отступление от обычаев времени, когда все воспитанные мужчины (не говоря уже об их дочерях!) с высокомерным презрением относятся ко всем военным занятиям.

Все это девушкам делать не полагается, разумеется. В музыке им положено мило пощипывать струны пипы и петь слова, сочиненные мужчинами. Женщины, которые так поют, становятся артистками и куртизанками. Так было всегда.

Линь Ко договорился о помолвке своей дочери минувшей зимой, заботливо и продуманно, с мужчиной, который, по его мнению, примет ее такой, какая она есть, и будет этому рад. Это больше, чем может ожидать любая дочь.

Шань любит отца безгранично и безоглядно, хоть и не питает иллюзий относительно его недостатков.

Она любит и этот мир тоже, сегодня утром, и тоже не питая иллюзий, – по крайней мере, она с гордостью так считает. Она очень молода.

У нее в волосах алый пион, а в руке – желтый, и они идут к дому человека, к которому ее отец приехал в гости. Они действительно получили приглашение: Линь Ко не поехал бы без приглашения.

В это ясное утро исполнилось уже два с половиной года с тех пор, как мальчик Жэнь Дайянь, тоже юный, но не чувствующий уверенности, что понимает мир (пока), вошел в лес к востоку от своей деревни, держа в руках лук, окровавленные стрелы и два меча, взятые у убитого им человека.

Не было в Катае более уважаемого человека, чем Си Вэньгао из Еньлина. Сейчас, когда его лицо покрылось глубокими морщинами и волосы (то, что от них осталось) поседели, он осознал свой авторитет и не стесняется им гордиться. Человек проживает жизнь так достойно, как может, и получает в награду, в некоторых случаях, признание еще при жизни.

Он был чиновником, официальным историком династии, поэтом и ученым. Он даже писал песни, когда был моложе, почти добился признания формы «цы» серьезными авторами. (За ним последовали другие члены его круга, они развили эту форму дальше.) Он прославился своей каллиграфией, тем, что помогал делать карьеру своим ученикам при дворе. Он слыл поклонником красоты (в том числе женской) и в течение многих лет занимал почти все важные посты, в том числе пост первого министра при последнем императоре, а потом, недолго, при его сыне, который правил сейчас.

Это «недолго» говорило само за себя, конечно.

В своем саду, в ожидании гостей, он пил чай из Сэчэня из зеленой селадоновой чашки – великолепный зеленый цвет он выбрал в честь времени года. Один из его гостей в то утро был источником глубокой печали, другой обещал развлечение. При свете позднего утра он размышлял об императорах и придворных группировках, а еще об арке человеческой жизни. «Можно прожить и слишком долго, – думал он, – и недостаточно долго».

Некоторые жизни не похожи на арку, не похожи в глазах мира. Да, каждый может из семенящего младенца превратиться в энергичного мужчину, а затем стать стариком, у которого перемена погоды или прогулка до беседки в саду вызывает боль в коленях и спине, но это не арка карьеры. Жизнь фермера не похожа на арку: он проживает хорошие или плохие годы в зависимости от погоды, от саранчи, от того, призвали ли сына в армию или забрали на войну во время сева.

Но государственный служащий в Катае мог возвыситься и пасть, и снова возвыситься и опять пасть – в зависимости от настроения двора, от проигранной битвы на западе или от появления кометы на небе, испугавшей императора. Его даже могли отправить в ссылку – катастрофичное падение, подобное падению небесного объекта на землю.

Такое падение могло закончиться гибелью, если тебя сослали далеко на юг, в места нездоровые и гнилые.

У него там теперь есть друзья. Если они еще живы. Письма нечасто приходили из приморского края ныряльщиков за жемчугом. То были люди, которых он любил. Мир – жестокое место. Необходимо это усвоить.

Он сам жил в ссылке, конечно, но не так далеко, всего лишь в Еньлине, в поместье своей семьи. Вдали от двора, от влияния, но без невзгод и лишений.

Он был слишком известен, им слишком многие восхищались, чтобы даже Хан Дэцзинь и его приверженцы осмелились просить императора о большем. Даже первый министр, полный решимости изменить тысячелетние порядки, не стал настаивать на этом.

Честно говоря, вряд ли первый министр Хан хотел его смерти. Они переписывались, даже обменивались стихами когда-то. Много лет назад, но все-таки. Они спорили о политике, учтиво, в присутствии прежнего императора, но не в присутствии его сына, нынешнего императора. Времена изменились. Арки. Его старый соперник Хан… теперь тоже постарел. Говорят, он теряет зрение. У трона стоят другие, более молодые и холодные.

Все-таки ему всего лишь приказали покинуть Ханьцзинь, дворец и должность. Ему позволили иметь собственный дом и сад, книги и кисть, чернильный камень и бумагу. Его не выслали за тысячи ли на юг, откуда люди не возвращаются.

При Двенадцатой династии Катая, во времена правления императора Вэньцзуна, впавших в немилость государственных деятелей не казнили. «Это, – насмешливо подумал он, – было бы проявлением варварства, а наш император получил утонченное воспитание». Теперь членов опальной группировки просто высылали, иногда так далеко, что даже их духи не могли вернуться и кому-то угрожать.

Один из двух человек, которые должны прийти к нему сегодня, ехал в тяжелую ссылку: за Великую реку и богатые рисом земли, через два горных хребта, через густые влажные леса, на низкий ядовитый остров, который лишь номинально был частью империи.

Линчжоу – вот куда высылали самых опасных политических противников. Ожидалось, что они напишут свои последние письма или стихи во влажной жаре и умрут.

Когда-то тот, кто ехал туда сейчас, был его учеником, последователем, хотя пошел гораздо дальше. Еще один из тех, кого он любил. Возможно (вероятно?) тот, кого он любил больше всех. «Сегодня важно, – сурово сказал себе Мастер Си, – сохранить самообладание». Он сломает ветку ивы в знак прощания, старый обычай, но не должен опозорить себя и расстроить гостя своими старческими слезами.

Поэтому он пригласил второго гостя, чтобы сменить атмосферу и настроение. Наложить ограничение, которое позволит сохранить достоинство, иллюзию, что это не последняя встреча. Он стар, его друга изгнали. Истина в том, что они уже никогда снова не займут высокое место на осеннем Празднике двух девяток и не скрепят свою дружбу чрезмерным количеством выпитого вина. Важно сейчас не думать об этом.

У старых людей слезы так близко.

Он увидел одну из своих служанок, ту, что помоложе, идущую из дома через сад. Он предпочитал, чтобы вести ему приносили женщины, а не управляющий. Это необычно, но он у себя дома и может изобретать свои собственные порядки. Ведь ему так нравится смотреть на эту служанку – сегодня в голубом шелковом наряде, с элегантно уложенными волосами (и то, и другое необычно, ведь она всего лишь служанка), – когда она идет по извилистой дорожке к беседке, где он сидит. Он сделал все дорожки извилистыми, когда проектировал свой маленький садик, точно так же, как они изгибались или шли под углом при дворе императора. Демоны умеют передвигаться только по прямой линии.

Она дважды поклонилась, сообщила о приходе первого гостя. Оказалось, что это гость для развлечения. Он был в неподходящем настроении для этого, но не хотел, чтобы второй гость застал его очень уж печальным. Слишком много воспоминаний вызвало это весеннее утро.

Затем он увидел, что Линь Ко пришел не один, и его настроение слегка изменилось. Он тут же мысленно лукаво улыбнулся. Он всегда умел посмеяться над самим собой. Спасительная черта для человека у власти. Но как получилось, что даже сегодня, в его возрасте, вид очень юной девушки, готовой увидеть мир свежим взглядом, грациозной и неуклюжей одновременно (он заметил, что она очень высокого роста для женщины), стоящей на пороге жизни, мог так очаровать его?

Однажды, очень давно, – еще одно воспоминание, другого рода – его враги пытались отстранить его от власти, утверждая, что он совершил инцест, соблазнив юную кузину. Состоялся суд. Обвинение было ложным, и они потерпели поражение, но они по-умному подошли к делу, и какое-то время его друзья за него опасались. Это случилось в те годы, когда столкновение фракций при дворе начало уносить жизни.

Его обвинители предъявили на суде песню, заявляя, что он написал это для нее. Это даже была хорошая песня. Необходимо уважать своих врагов при этом дворе. Но настоящая их изобретательность проявилась в том, что они предпочли атаковать его именно таким образом, учитывая его широко известную любовь к женщинам.

Всю его жизнь. Его слишком долгую жизнь.

Та милая, застенчивая кузина умерла много лет назад, став женой и матерью. Его собственные жены умерли, обе. Вторая ему нравилась больше. Две наложницы умерли и были оплаканы. Он не стал брать еще одну. Два сына мертвы. Он знал трех императоров. Слишком много друзей и слишком много врагов, чтобы сосчитать или назвать их имена.

И все-таки девушка, идущая к нему рядом с длинной, энергичной фигурой Линь Ко, заставила его поставить зеленую чашку и встать (несмотря на колени), чтобы поздороваться с этими двумя стоя. «Это хорошо», – сказал он себе. Можно быть мертвым и до смерти, потеряв всякий вкус к жизни, а ему этого не хотелось.

Он имел собственное мнение о том, куда Хан Дэцзинь и его сторонники ведут императора со своей «новой политикой», и он был достаточно тщеславен, чтобы считать, что его взгляды могут иметь значение даже сейчас. Начать с того, что он ненавидел долгую глупую войну против кыслыков.

Линь Ко поклонился три раза, останавливаясь и снова двигаясь вперед, что льстило самолюбию, но было излишним для ученого, сдавшего экзамен на степень цзиньши, и приглашенного гостя. Его дочь шла на положенные два шага позади и отвесила положенные два поклона. Затем, поколебавшись, поклонилась в третий раз.

Си Вэньгао погладил узкую бородку и удержался от улыбки: она копировала поведение отца, из уважения, чтобы не отставать от него, но явно была склонна остановиться после должного количества поклонов.

Еще ни слова не сказав, она его заинтересовала. Не отличается общепринятой красотой, как он отметил, но живое, любопытное лицо. Он заметил взгляд, брошенный ею на селадоновую чашку и лакированный поднос, осматривающий детали беседки. Верхние панели разрисовал для него Сан Цзай в стиле Чан Шао из Седьмой династии.

Цзай тоже умер. В прошлом году. Еще один друг ушел.

– Советник, большая честь снова видеть вас, – произнес Линь Ко. У него был легкий, приятный голос. Вэньгао уже не был советником императора, но не возражал, если его называли советником.

– Это вы оказали мне честь, несомненно, – официально ответил он, – тем, что почтили печальный дом ссыльного своим достойным присутствием. И привели с собой…?

– Мою дочь, советник. Ее зовут Шань. Я давно хотел показать ей Фестиваль пионов и взял на себя смелость взять ее с собой, чтобы познакомить с вашим превосходительством.

– Вы поступили совершенно правильно. Добро пожаловать, дитя, – на этот раз он улыбнулся.

Она не улыбнулась в ответ; лицо ее оставалось внимательным.

– Для меня большая честь, господин Си, находиться в обществе человека, сыгравшего роль в повышении значения написанных песен нашего времени. Я прочитала ваше эссе о форме «цы» с большой пользой для себя и узнала много нового.

Си Вэньгао заморгал. «Это хорошо», – снова сказал он себе. Нечто такое, что следует сохранить в душе. Эта жизнь все еще может удивить тебя.

Даже из уст мужчины эти слова прозвучали бы самоуверенно, выбор их для первой фразы свидетельствовал об очень большой уверенности в себе. Конечно, это девушка. Молодая женщина, очевидно, незамужняя, с пионом в волосах и еще одним пионом в руке, и она стоит у него в саду, указывая на то, что среди всего, что он сделал…

Он сел, указал Линь Ко рукой на стул. Высокий мужчина сел, еще раз поклонившись. Дочь осталась стоять, заняв позицию немного позади него. Вэньгао посмотрел на нее.

– Признаюсь, что эссе – это не то, за что я ожидаю похвалы, как правило.

Линь Ко рассмеялся снисходительно.

– Она сама пишет «цы», советник. Подозреваю, что ей уже давно хотелось вам это высказать.

Дочь вспыхнула. Родители могут поставить детей в неловкое положение, но Ко сказал это горячо, с гордостью, вызывающей симпатию. А Си Вэньгао, по многим причинам, никогда не был сторонником излишних ограничений, налагаемых последователями Чо на свободу для женщин в их время.

Он слишком много знал о прошлом, начать с этого. Он слишком любил женщин, во-вторых. Переливы голосов, танец глаз, их руки, их аромат. То, как некоторые из них умели в одно мгновение оценить сборище гостей и потом руководить им. Он знавал подобных женщин. Он любил некоторых из них.

– Тогда я с удовольствием прочту или послушаю ее собственные «цы», – произнес он, переводя взгляд с дочери на сидящего отца. Потом сделал подарок, проявив доброту: – Но давайте же, позвольте мне ее увидеть! Вы писали, что закончили свою книгу. Это правда, мастер Линь?

Пришла очередь отца покраснеть.

– Это и книгой не назовешь! Просто эссе, упражнение в определенном стиле, заметки о нескольких здешних садах, в том числе, конечно, о вашей собственной тихой гавани.

– Тихой? Вы об этом плохо ухоженном пространстве? Едва ли его можно даже назвать настоящим садом. Начать с того, что у меня нет пионов, – он сказал это в шутку.

– А почему нет, господин, могу ли я спросить?

У девушки были широко расставленные глаза и такой прямой взгляд. Он держала в левой руке желтый пион. Он оказывался внутри рукава ее одежды и снова появлялся, когда она кланялась со сложенными руками. Он был из тех мужчин, которые замечают такие вещи. На ней было зеленое платье, в честь весны, его оттенок очень напоминал оттенок его чайных чашек.

– Я бы их осквернил, госпожа Линь, – ответил он. – Я не обладаю мастерством и терпением, чтобы выращивать и скрещивать такие цветы, и у меня нет садовника, обладающего подобным даром. Мне кажется, что со стороны пожилого ученого более мудро планировать сад со сдержанностью и простотой. Пионы – слишком страстные цветы для меня теперь.

– Ваши труды – это ваши цветы, – заметил Линь Ко, несомненно, проявив любезность. «Можно недооценить этого человека, – подумал Вэньгао. – Тем не менее, можно предположить, что мужчина, который воспитал дочь, способную говорить так, как она, человек непростой».

Сложность. Си Вэньгао прожил жизнь между ее соблазнительным искушением и стремлением к простоте. Дворец, смертельные схватки там, а потом одиночество, дающее возможность брать свою кисть и писать.

Если бы он сам предпочел находиться здесь, это было бы одно. Но не он выбирал, а Хан Дэцзинь по-прежнему первый министр, проводит свою «новую политику» вместе с группой более молодых соратников, которые становятся все более жестокими.

Катай под их руководством ведет войну – глупую, бессмысленную войну, – а правительство обезумевшего императора занято вульгарной торговлей и коммерческой деятельностью, даже кредитами фермерам (хотят они их или нет). А теперь говорят о пересмотре системы экзаменов на степень цзиньши, которую он, Вэньгао, сам создал.

Поэтому он не был рад ссылке в такое время, нет.

Он услышал со стороны дома какой-то шум, быстро обернулся. Увидел Лу Чэня – знакомое, дорогое для него лицо. Он пришел.

Его протеже, его друг, улыбался – кажется, как всегда, – шагая за девушкой в голубом. Он ехал в сопровождении стражников туда, где его ждала гибель.

В этом урок, горькая поэма: можно радоваться неожиданному приезду юной девушки в весеннее утро, но невозможно спрятаться от душевного горя за ее стройной фигуркой.

Он заметил, что Чэнь похудел. Неудивительно при его нынешних обстоятельствах. Коричневая дорожная одежда из грубой ткани свободно висела на нем. Однако, когда он подошел к беседке и поклонился, он вел себя, как обычно: доброжелательно, открыто, словно доволен миром и готов жить в нем или смеяться над ним. Глядя на этого человека, невозможно было догадаться, что он – один из самых глубоких мыслителей нынешнего мира, признанный мастер поэзии их эпохи. Прославленный наряду с гигантами Третьей и Девятой династий.

Он также отчасти разделял, как знал Вэньгао, легендарную любовь тех поэтов прошлого к хорошему вину (или не очень хорошему, если требовали обстоятельства).

Вэньгао снова встал, и Линь Ко тоже, очень быстро. Вэньгао решил слегка позабавиться и не предупредил придворного о приезде еще одного гостя и о том, кто он такой. Но любой человек, имеющий отношение к литературе или к миру политики, знал о Лу Чэне и о его теперешней судьбе. На мгновение он подумал, знает ли дочь, потом увидел выражение ее лица. Он ощутил легкую зависть, похожую на длинный язык былого огня. На него она так не смотрела. Но он стар, очень стар. Едва хватает сил подняться со стула, не поморщившись. Чэнь не молод – его волосы под черной фетровой шляпой и узкая, аккуратная бородка уже начали седеть, – но его колени не превращают ходьбу в отчаянное предприятие. У него прямая спина, он еще красивый мужчина, пусть и более худой, чем нужно, и сейчас он выглядит усталым, если хорошо его знать и пристально всматриваться.

И он был тем человеком, который написал «Строчки о Празднике холодной еды» и цикл стихов «Красные утесы» среди всех прочих.

Вэньгао в разумной степени (но вполне оправданно) гордился своими собственными стихами, но он был также хорошим читателем и хорошим судьей, и знал, чьи стихи стоит заучивать наизусть. Кто заслуживает такого взгляда, как сейчас у этой юной девушки.

– Ты пьешь чай, дорогой друг? – воскликнул Чэнь с шутливым отчаяньем. – Я рассчитывал на твое вино с пряностями!

– Тебе его принесут, – серьезно ответил Вэньгао. – Мои врачи считают, что чай для меня полезнее в это время дня. Иногда я делаю вид, что слушаюсь их, – он бросил быстрый взгляд на свою служанку. Она кивнула и пошла назад к дому.

– Наверное, он и для меня полезнее, – рассмеялся Чэнь. Он повернулся. – Полагаю, это придворный Линь Ко? Ваша покойная жена была моей дальней родственницей.

– Это правда, уважаемый господин. Очень любезно с вашей стороны об этом вспомнить и узнать меня.

– Едва ли! – Чэнь снова рассмеялся. – Они были одной из лучших семей в Сэчэне. Мы же были «бедные-но-честные» студенты, мы еще только учились.

Вэньгао знал, что это неправда, но это типично для Чэня. Девушку он представил сам.

– А это госпожа Линь Шань, дочь мастера Линя и его покойной жены. Он привез ее посмотреть на пионы.

– И правильно сделал, – одобрил Чэнь. – Великолепие этих цветов не нуждается в еще большем украшении, но красоты слишком много не бывает.

Отец казался таким счастливым, что это забавляло. Дочь…

– Вы слишком добры, учитель Лу. Это поэтическая ложь – предполагать, будто моя красота может обогатить чем-то Еньлин весной.

Улыбка Чэня стала сияющей, его восторг был явно непритворным.

– Значит, вы считаете поэтов лжецами, госпожа Линь?

– По-моему, мы должны ими быть. Жизнь и историю надо приспосабливать к нуждам наших стихов и песен. Поэма – это не летопись, как исторические хроники, – с этими словами она посмотрела на Си Вэньгао и позволила себе – в первый раз – смущенно улыбнуться.

«Мы. Наших».

Вэньгао смотрел на нее. Ему опять захотелось стать моложе. Он помнил, как был моложе. У него болели колени. И спина тоже, пока он стоял. Он осторожно сделал движение, чтобы снова сесть.

Лу Чэнь шагнул к стулу и помог старику. Постарался, чтобы это выглядело проявлением уважения, учтивости, а не покровительственной помощью нуждающемуся в ней. Вэньгао улыбнулся ему снизу и жестом пригласил двух мужчин сесть. Стульев было всего три, он не знал, что придет девушка.

Эта девушка потрясала.

Он спросил, потому что не мог сдержаться, хотя задавать этот вопрос было слишком рано.

– Старый друг, сколько мы можем пробыть вместе?

Чэнь не позволил ни на йоту угаснуть своей улыбке.

– А! Это зависит от того, насколько хорошим окажется вино, когда его принесут.

Вэньгао покачал головой.

– Скажи мне.

Здесь не было тайн. Отец и дочь Линь должны знать – все знали, – что Чэня сослали на остров Линчжоу. Говорили, что помощник первого министра Кай Чжэнь – человек, которого Вэньгао презирал, – теперь заведует такими делами, так как первый министр постарел.

Вэньгао слышал разговоры, что на Линчжоу водятся десятки видов пауков и змей, которые способны убить человека, и что вечерний ветер приносит болезнь. Там были тигры.

Чэнь тихо произнес:

– Полагаю, я могу остаться на одну-две ночи. Меня сопровождают четыре охранника, но пока я продолжаю двигаться на юг и даю им еду и вино, думаю, мне позволят иногда останавливаться и навещать друзей.

– А твой брат?

Младший брат, тоже ученый со степенью «цзиньши», также отправился в ссылку (семьи редко избегали той же участи), но не так далеко, не туда, где его ждала смерть.

– Чао с семьей живет на ферме у Великой реки. Я еду в ту сторону. Моя жена с ними и останется там. У нас есть земля, мы можем ее возделывать. Иногда зимой они, возможно, будут есть орехи, но…

Он оставил мысль не законченной. У Лу Чао, младшего брата, была жена и шестеро детей. Он сдал экзамены на удивление рано, занял третье место в тот год, когда его старший брат стал первым. Получил положенные награды, занял очень высокий пост, дважды его отправляли послом к сяолюй, на север.

Он также постоянно возражал, выступал при дворе и в письменных докладах против «новой политики» Хан Дэцзиня, осторожно и успешно спорил, со страстью.

За это приходится платить. Несогласие и оппозиция стали теперь неприемлемы. Но младший брат не был поэтом и мыслителем, который формировал интеллектуальный климат их времени. Поэтому его отправили в ссылку, да, но позволили попытаться выжить. Как и самого Вэньгао сюда, в свой собственный сад, в своем собственном городе. Несомненно, Кай Чжэнь мог считать себя способным на сочувствие человеком, благоразумным слугой императора, внимательным к заповедям учителей.

Иногда трудно избавиться от горечи. «Мы живем, – подумал Вэньгао, стараясь контролировать выражение лица, – в ужасное время».

Его гость, меняя настроение, повернулся к девушке и произнес:

– Что касается поэтов и лжи, то вы, возможно, правы, госпожа Линь, но разве вы не согласитесь с тем, что, даже меняя подробности, мы можем стремиться к более глубокой правде, а не только обманывать?

Она снова покраснела, когда к ней обратились напрямую. Однако высоко держала голову. Она единственная осталась стоять, опять за спинкой стула отца.

– Некоторые поэты – возможно, – ответила она. – Но скажите мне, какой человек писал стихи о куртизанках или придворных женщинах, чувствующих себя счастливыми, а не увядающих или льющих слезы на балконах, горюя об исчезнувших возлюбленных? Разве кто-нибудь считает, что это единственная правда об их жизни?

Лу Чэнь задумался над ее ответом, полностью переключив на нее внимание.

– Значит ли это, что в этом совсем нет правды? Если кто-то пишет о конкретной женщине, подразумевает ли он, что она представляет всех остальных женщин?

Его голос в споре звучал так, как он помнил, резко и напористо. Он радовался схватке даже с девушкой. Выпад и ответный выпад, словно в поединке на мечах. Никто при дворе уже не владеет мечом. Катай изменился; люди изменились. Тем не менее, эта женщина спорит с Чэнем. Приходится напоминать себе, что это девушка, слушая ее.

Она сказала:

– Но если рассказывать только одну историю, снова и снова, и больше никаких других, что читатели примут за правду? – она заколебалась, и Вэньгао уловил в ее глазах нечто, похожее – неужели? – на озорство. – Если великий поэт говорит нам, что он находится возле Красной скалы, на месте легендарного сражения, а он в действительности находится на расстоянии пятидесяти или ста ли вверх по реке, что подумают путешественники более позднего времени, когда приедут на это место?

Она опустила взгляд и с притворной скромностью сжала руки.

Вэньгао расхохотался. Он одобрительно зааплодировал, раскачиваясь и стороны в сторону. Хорошо известно, что Лу Чэнь действительно допустил ошибку и не понял, где он, когда плыл на лодке по Великой реке с друзьями ночью в полнолуние. Он решил, что они со спутниками проплыли под скалами знаменитого сражения Третьей династии… и ошибся.

Чэнь улыбался девушке. Он был из тех людей, кто может впасть в ярость, но не в подобной беседе. Здесь, играя словами и мыслями, он был в своей стихии и радовался. Можно было почти забыть о том, куда он направляется.

Он сказал, что может остаться на одну-две ночи.

Чэнь повернулся к отцу, который тоже улыбался, хотя и с опаской. Линь Ко готовился к отступлению. Но Чэнь поклонился ему и сказал:

– Такая дочь делает отцу честь. Вы тщательно выбрали ей мужа, господин придворный?

– Мне кажется, да, – ответил тот. – Она помолвлена с Ци Ваем, сыном Ци Лао. Они поженятся после нового года.

– Семейство Ци? Клан императора? Какая степень родства?

– Шестая степень. Так что все в порядке, – сказал отец.

Члены клана императора вплоть до пятой степени родства могли жениться только с разрешения министерства двора, которое ими ведало. Дальше этой степени они вели более приближенную к обычной жизнь, хотя никогда не могли занимать должность или сдавать экзамены и все должны были жить в отдельном поселке клана в Ханьцзине рядом с дворцом.

Родственники императоров всегда представляли собой проблему для правящей династии, особенно для тех, кто не слишком прочно сидел на Троне Дракона. Когда-то ближайших наследников мужского пола могли убить (и много раз убивали, выкашивали широкими кровавыми рядами), но Катай Двенадцатой династии гордится своей цивилизованностью.

«Конечно, гордится», – думал Вэньгао, глядя на своего друга. Нынешний клан отгородили от мира, каждому дали месячное жалованье, выделяли приданое женщинам, оплачивали похоронные обряды – все это было серьезной нагрузкой на бюджет, потому что сейчас их было так много.

– Ци Вай? – спросил он. – Я его не знаю. Думаю, я встречал отца. Сын – умный человек, надеюсь?

– Он – молодой историк, коллекционирует древности.

Это произнесла сама девушка, высказываясь за себя и за своего будущего мужа. Разумеется, это нарушение приличий. Но Си Вэньгао уже решил, что ему все равно. Он был слегка влюблен. Ему хотелось, чтобы она говорила.

– Звучит многообещающе, – заметил Чэнь.

– Я бы не стал навязывать свою непокорную дочь мужчине, который, по моему мнению, неспособен примириться с ее характером, – сказал отец. – Прошу прощения за ее дерзость. – И снова в этих словах чувствовалась гордость.

– И правильно! – воскликнул Лу Чэнь. – Она только что напомнила мне об одной из самых досадных ошибок в моих стихах!

Последовало короткое молчание, пока отец пытался решить, действительно ли Чэнь оскорблен.

– Эти стихи прекрасны, – сказала девушка, снова опустив глаза. – Я храню их в своей памяти.

Чэнь улыбнулся ей.

– Я удовлетворен, вы так легко смирили меня этими словами. Мужчины, – прибавил он, – с радостью позволяют умной женщине себя успокоить.

– У женщин, – прошептала она, – почти нет иного выхода, кроме как успокаивать.

Они услышали какой-то звук. Никто из них не видел, как снова подошла служанка в голубом шелковом платье. Си Вэньгао очень хорошо знал эту девушку (она несколько ночей согревала его). Сейчас она была недовольна. Это также было предсказуемо, но неприемлемо.

Вино должно быть хорошим. Его люди знали, какое вино предложить гостям, и они знали, что Лу Чэнь – его любимый гость.

Вэньгао и девушка (разумеется) пили чай. Линь Ко вместе с Чэнем пил приправленное специями вино; Вэньгао решил, что он делал это из уважения к поэту. Принесли еду. Они не спешили расстаться с утренним светом, слушая пение птиц в саду, в беседке, украшенной картинами Сань Цзая, выполненными в стиле давно ушедших времен.

Она понимает, что не понравилась служанке в саду этим утром, хотя служанка (даже пользующаяся благосклонностью) не должна была этого показывать.

«Вероятно, девушка думает, что не выдала своих чувств», – решила Шань. Но у служанки всегда есть разные способы: как стоять или как немного медленнее отзываться на просьбы или приказы. Есть даже разные способы распаковать вещи гостя в отведенной ему на ночь комнате, и в подобных вещах можно прочесть послание.

Она к этому привыкла. В последние годы так к ней относилась почти каждая женщина, которую она встречала, независимо от ранга или положения в обществе. У мужчин Шань вызывает неловкость, иногда насмешку. Женщинам она не нравится.

До настоящего момента ее жизни у нее нет никакой уверенности в том, действительно ли отец сделал ей подарок, выбрав такое образование для нее.

Некоторые подарки усложняют жизнь, это она уже давно поняла. Мелочи могут изменить жизнь, как написал поэт, и это правда, но так же очевидна та истина, что большие события тоже способны ее изменить. Смерть ее брата была большим событием для ее семьи, если не для всего мира.

В последовавшие за этим годы, оставшись единственным ребенком, худенькая, умная дочь получила, сначала понемногу, в качестве эксперимента, – так алхимик Тайного пути медленно нагревает жидкость в колбе, – а потом более решительно, то образование, которое дают мальчику, если он намеревается сдать экзамены на степень цзиньши и облачиться в одежды государственного чиновника.

Она, конечно, не собиралась сдавать никаких экзаменов или носить одежду с поясом какого-либо ранга, но ее отец дал ей образование, позволяющее это сделать. И он заставил ее добиться совершенства в искусстве письменной речи и во владении кистью в искусстве каллиграфии.

Песни «цы» она открыла для себя сама. К этому моменту мазки ее кисти стали более уверенными, чем его собственные. Если это правда, как говорили и писали некоторые, что внутренняя природа человека проявляется в его каллиграфии, то осторожность и скромность ее отца видна в его аккуратном, прямом, официальном почерке. Только когда он путешествовал и писал письма домой скорописью (никто, кроме Шань и ее матери никогда не видел этой скорописи), в ней проявлялась его жажда жизни. От посторонних Линь Ко это прячет, в своих творениях, в своей тощей, выражающей покорность, слегка сгорбленной фигуре.

Ее собственный почерк, как официальный, так и скоропись, смелее, сильнее. Слишком сильный и смелый для женщины, она это понимает. Как и всё в ее жизни.

Служанка удалилась по ее приказу, снова чуть слишком медленно. И она оставила дверь в темный коридор неплотно закрытой. Шань хотела позвать ее назад, но не сделала этого.

Комната расположена в задней части дома, ближе всего к саду. Дом Мастера Си слишком намеренно скромен, поэтому в нем нет отдельного крыла для женщин, не говоря уже об отдельном строении, но мужчины располагаются в передней части. Она не знает, отправились ли их хозяин и поэт спать. Ее отец уже лег. Отец и дочь вместе покинули столовую, позволяя старым друзьям остаться наедине при свете лампы, за вином. Этот поступок не нужно было обсуждать. «Здесь столько печали, – думает Шань, – как бы Си Вэньгао ни старался ее скрыть».

В саду ночью слышны звуки. Хлопанье крыльев, крик совы, сверчки, ветер в листьях, слабый перезвон музыкальных подвесок. Шань видит, что хозяин оставил для нее в комнате две книги. Горит лампа с длинным фитилем, чтобы она могла почитать, если захочет. Один текст в свитке, второй – напечатанная книга, красиво переплетенная. Стоит письменный стол, один стул. Кровать большая, под пологом – изогнутый голубой керамический подголовник с изображением белых перистых цветов.

Мастер Си достаточно стар, чтобы просто получать удовольствие от того, какая она, его это не тревожит. По-видимому, он находит ее ученость забавной. Не такой реакции ей бы хотелось. Но ей семнадцать лет, и она девушка. Какой реакции она ожидала?

Возможно, в глубине души – не для того, чтобы произнести это вслух, – в действительности ей хочется, чтобы ее песни, ее «цы», над созданием которых она трудится, прочитали или послушали, и рассмотрели их достоинства – или отсутствие достоинств. Она не тщеславна, она понимает, как много еще не знает.

Лу Чэнь сказал за обедом, что ему бы хотелось послушать ее песни.

Он во многих смыслах учитель всех людей их времени, поэтов и мыслителей, во всяком случае. И все же у него всегда наготове улыбка, он заразительно хохотал, шутил за столом, тащил всех троих в этом направлении, сыпал тостами (даже в ее адрес!), поднимая постоянно наполняемую чашу вина. Он пытался сместить настроение в сторону легкости. Пытался, но ему это не вполне удалось.

Он едет на остров Линчжоу. Ожидают, что он умрет. Именно это там происходит. Шань ощущает в себе тяжелую боль, почти панику, когда думает об этом. И еще что-то, чему не может дать определение. Тяжелую утрату? Горькое вино грядущей потери? Она чувствует себя странно, ей почти хочется зарыдать.

Мужчины ломают ветви ивы, когда расстаются с друзьями, в знак прощания, умоляя богов о возвращении. Но можно ли сломать ветку для человека, едущего туда, куда едет Лу Чэнь? Через столько рек и гор?

Она была слишком смелой в первые мгновения сегодня утром. Она это понимает, понимала уже тогда, когда говорила. Ее охватило благоговение при его появлении, ее захлестнули чувства, но она твердо решила не поддаваться им и не показывать их. Иногда Шань сознает, что ей так необходимо быть увиденной и услышанной, что она навязывает схватку, заявляет о себе.

«Посмотрите на меня!» – слышит она свой крик. А никому не хочется, чтобы ему это приказывали.

В каком-то смысле она полная противоположность своему отцу, который стоит среди других людей так, словно готов сделать шаг назад, говорит своей позой, своими сжатыми ладонями: «Меня здесь нет, если вы не хотите, чтобы я здесь был».

Она любит его, почитает, хочет защитить его, хочет, чтобы его тоже заметили и оценили, пусть он даже лучше чувствует себя, держась в тени. Их только двое в этом мире. Пока она не выйдет замуж и не уйдет из дома.

«Слишком легко не замечать отца», – в сотый раз думает Линь Шань. Взять хотя бы его маленькую книжечку о садах, подаренную сегодня Мастеру Си. Конечно, это незначительная работа, но написанная тщательно, остроумно, в ней описаны наблюдения, которые могут сохраниться надолго: словесный портрет Еньлина, его части, в эти годы династии, во время правления императора Вэньцзуна, да царствует он тысячу лет на Троне Дракона.

Он снова называется Троном Дракона. Должно быть, она устала или переутомилась, ее мысли разбегаются. Шань знает, почему он снова получил это имя. Она узнала такие вещи, благодаря отцу. Они в ее распоряжении, в ее голове. Можно ли потерять знания? Вернуться назад и стать другой? Такой же девушкой, как все остальные?

В годы основания династии придворные мудрецы постановили, что одной из причин падения славной Девятой династии были отклонения от правильного поведения – слишком большое увлечение манерами и символами женщин. И прежде всего был переименован императорский трон, Трон Феникса.

Феникс – женское начало, дракон – мужское.

Императрица Хао во времена начала Девятой династии изменила этот принцип, когда правила в качестве регента своего малолетнего сына, а потом правила вместо него, когда он вырос и захотел – напрасно – править от своего собственного имени.