Звездная река Кей Гай Гэвриел

Братьям Лу нельзя отказать в смелости. Это очевидно уже давно. Читая письма Лу Чэня, иногда возникает впечатление, будто поэт решил, что если он выжил на Линчжоу, ему больше нечего бояться в жизни.

Она запомнила – и тут же сожгла – последние стихи, которые он прислал перед тем, как она выехала сюда из дома, в ответ на ее песню из сада императора. Только она сомневается, что существует лишь одна копия этих стихов. Их сожжение защитит ее, но не его.

Шань помнит, как кровь бросилась ей в лицо, когда она читала эти слова. Она и сейчас краснеет, вспоминая их. Ее охватило нечто вроде благоговения. Кто бы посмел так написать? Даже смеясь и задыхаясь от изумления, она оглядывалась вокруг, чтобы убедиться, что она одна. Бумага жгла ей руки, иероглифы горели, как языки пламени. Она отправила их в огонь очага, превратила в пепел.

Она решила отправиться в парк Длинного озера сегодня утром, но жена хозяина гостиницы просила ее подождать: сказала, что опять надвигается гроза. Утром небо было ясным, но Шань не была расположена настаивать и спорить и согласилась не уходить далеко от гостиницы.

Она написала поэту, потом отцу. Перед самым полднем разразилась гроза. Небо стало таким бурным и черным, что она даже не могла писать у себя в комнате. Она стояла у окна и смотрела на молнии, слушала, как грохочет и гремит гром над Синанем.

Когда все кончилось, она вышла на мокрый балкон. Она уже ощущала в воздухе приятную прохладу. Долго это не продлится, но дождь прибил летнюю пыль, и Шань слышит пенье птиц. В неработающем фонтане во дворе внизу скопилась дождевая вода. Листья грушевых деревьев блестят.

Шань велит одной из своих служанок вызвать носильщиков и своих телохранителей и отправляется в парк Длинного озера. Лето в разгаре, дни длинные, она вернется до темноты, даже несмотря на то что город такой огромный.

Спустившись вниз, она улыбается жене хозяина гостиницы:

– Спасибо, что предупредили, – говорит он.

Женщине приятна ее благодарность, она опускает глаза и отводит их в сторону. Шань вдруг чувствует, что соскучилась по отцу. Может быть, она все-таки поедет домой.

«Я хочу ребенка», – внезапно думает она, эта мысль налетает внезапно, подобно грозе, и пугает ее саму. – «Я хочу ребенка».

Парк Длинного озера – это самый дальний юго-восточный сектор города, у стены. Он был народным парком, в отличие от императорского парка позади дворца, где ее напугали одичавшие собаки.

Этот район также выше всех остальных в Синане. Отсюда город расстилается перед тобой, аккуратный в своей симметрии, ужасающий своими руинами. Его видно до самого дворца на севере и Ворот Славы на западе, где развалины башни.

Здесь есть еще одна башня, некогда важное святилище Чо, высотой в десять этажей. Она все еще стоит, но в ней опасно, как сообщили ей телохранители, лестницы разрушаются, а полы выше третьего уровня ненадежны. Снаружи на стенах она видит следы пожара. «Наверное, башня вся скоро рухнет», – говорит ей тот телохранитель, который повыше. И он смотрит на нее дольше, чем допустимо, когда говорит.

Ей хочется подняться на башню, хотя бы на несколько уровней, но есть грань между независимостью и безрассудством. Если она пострадает, четверо мужчин, сопровождающие ее, ответят за это.

В парке есть дорожки, заросшие сорняками, жесткой травой и полевыми цветами. Тем не менее, можно представить себе, каким это место было раньше: солнечный свет, яркие лодки на озере, мужчины и женщины на лошадях, игра в поло, музыка, подстриженная зеленая трава и клумбы. Фруктовые и рожковые деревья, и ивы у воды. Чань Ду, самый трогательный из всех поэтов, однажды побывал здесь и написал знаменитые стихи:

Вэнь Цзянь, конечно, умерла молодой. Одна из Четырех великих красавиц, последняя из них. Ей не стоило завидовать. Скорее стоило подумать, что происходит с женщинами, сверкающими слишком ярко. «Еще играла музыка, но горе поразило нас…»

Это была мрачная мысль. Шань дает своим людям разрешение отнести ее домой. Они этого ждали, она это понимает. Солнце уже на западе, а им далеко ее нести.

Она рано ложится спать и, к своему удивлению, быстро засыпает. Однако просыпается среди ночи, как с ней часто бывает во время путешествий. Уже очень поздно. В гостинице тишина – этим летом здесь мало гостей. Она слышит, как падают капли в водяных часах. Кутается в халат и выходит на балкон, смотрит на восточную сторону неба. Взошла луна в последней четверти, она висит в ветвях высокого дерева во внутреннем дворе, полускрытая листьями. Это очень красиво. Она так долго наблюдает за ней, что луна успевает высвободиться и подняться над листьями среди звезд.

Дайянь не знал, как долго он лежал на дорожке. Он чувствовал нечто странное в воздухе и в своем собственном теле. Он сел, потом встал осторожно. Зашагал вперед. Боли не было, но что-то изменилось. «Чтобы ты меня помнил», – сказала она, дайцзы. Он не знал, что это значит, но разве он может ее забыть? Одно воспоминание о ней снова его возбудило.

А если он вернется обратно? Если встанет у воды (ветер утих), придет ли она к нему снова, с развевающимися распущенными волосами? Иногда в стихах физическую близость описывали, как «облака и дождь». Он думал об этом.

Такие мысли не приносят пользы. Он подошел к своему коню. Отвязал его, вскочил в седло, покинул Ма-вай, проехав под той же аркой, что и при въезде сюда.

Пустил коня в галоп. Ему необходимо быть начеку. Уже поздно, и дорога может быть опасной для одинокого всадника, особенно после наступления темноты: бандиты, звери, его конь может споткнуться и упасть, сломать ногу. В конце концов, можно заблудиться в темноте. «Опасности обычной жизни в обычном мире», – подумал он. Убывающий месяц будет светить неярко, и он взойдет позже.

Он мчался дальше. Он все еще чувствовал себя странно, передергивал плечами, словно что-то там кололо или словно кто-то смотрел ему в спину, из леса, с полей.

Он так легко мог пропасть там. Пропасть в незнакомой музыке, красоте, желании, времени. Дайяню казалось, что если он закроет глаза, то увидит ее, почувствует аромат, который донесся до него против ветра. Облака и дождь. Прелесть ее губ, шелк, развевающийся вокруг бедер и облегающий их. «Я знаю твое имя, – сказала она. – Вкуси то, что я тебе дам».

Он тряхнул головой, послал коня вперед, держась приподнятого центра дороги (когда-то он предназначался только для двора императора или его курьеров). Он скакал так быстро, что можно было подумать, будто он бежит от чего-то.

Или стремительно спешит куда-то. Впереди должны быть огни, даже в опаленном пожарами, полном призраков Синане. На улицах есть люди. Или в шумных казармах за городскими стенами, где разместились его солдаты. Или в гостинице. Да, там. Там он сможет выпить много вина и подумать о том образе, который возник в его мыслях, за который он ухватился внутри себя, когда повернулся и посмотрел на дайцзи, в ее глаза, на ее волосы, не подколотые шпильками, летящие по ветру.

Он гнал коня, скакал слишком быстро, сломя голову, по пустой дороге в опустившейся темноте. Ему казалось, совершенно без причины, что он не может упасть с коня на этой дороге и умереть, и его не убьют грабители, поджидающие в засаде. Только не сегодня, после того, что с ним только что случилось. «Такого не может произойти в этом мире», – думал он.

Конечно, может. Он ошибался. Опасность не защищает от опасности. Тигры могут прийти вслед за женщиной-лисой, молния последовать за молнией. Но он выжил в этой скачке, когда солнце село и вывело звезды в летнюю темноту. Копыта его коня барабанили по древней дороге, и жеребец сяолюй не заблудился и не споткнулся. Дайянь один раз услышал крик охотящегося филина в лесу слева, и резкий, оборвавшийся вопль того существа, на которое этот холодный убийца охотился при свете звезд.

Не он. Не он, по крайней мере, сегодня.

Луна только что взошла, когда он увидел огни Синаня впереди и подъехал к одним из северных ворот, рядом со сгоревшими стенами пустого дворца.

Когда-то городские ворота запирали на закате, никто не мог войти без пропуска от императора раньше, чем прогремят на рассвете барабаны. Тебя побьют палками, если ты попытаешься пробраться в город после комендантского часа через стены или переплыть каналы. Здесь, в этом сильно изменившемся времени, города остаются открытыми, люди могут войти и выйти после наступления темноты, свободно перемещаться, тратить деньги, они разрешают шуму, музыке и фонарям сопровождать их по ночам, если им этого захочется.

У самой стены Дайянь натянул поводья и остановился, чтобы подумать. Он погладил шею коня. Это животное было храбрым и сильным и долго скакало во весь опор. Можно полюбить коня, как осознал он.

По какому-то наитию, а может быть, и нет, он снял верхнюю тунику, которая выдавала в нем военного офицера. Военные при въезде в город должны себя назвать. По давно возникшему убеждению, именно они представляли опасность. Он решил, что не поедет дальше вдоль стены на запад, к казармам. Он сложил тунику в седельную сумку и въехал в Синань между факелами у ворот. Он кивнул головой скучающим стражникам. Они не слишком усердно охраняли ворота, теперь уже нет.

Дворец маячил слева, пустой, темный. Его император спал или лежал без сна в другом городе, далеко на востоке.

Он уже немного ориентировался в Синане к этому моменту. Они некоторое время прожили в казармах до того, как у него возникла эта мысль отправиться одному на земли сяолюй. Это план казался ему полезным. Но планы не обязательно осуществляются.

Однако он никогда не ездил по Синаню ночью. Вокруг были люди, но ничего похожего на Ханьцзинь или даже Цзинсянь после наступления темноты. Те, кого он видел, казались удаленными друг от друга, как фигуры на шахматной доске в конце игры. Он оказался на огромном пространстве имперской дороги. В первое утро его появления здесь, в начале лета, он почувствовал, как ее огромные размеры придают ему сил, значительности, волнуют его. Он видел в ней символ того, чем был раньше Катай – и мог бы стать снова. Прошлое не было бременем, оно было вызовом. Они могли бы стать достойными его. Его жизнь, как подумал он тогда, будет посвящена достижению этого.

Вскоре после приезда он стал посылать всех своих солдат в город, поручал командирам ходить или ездить с ними строем по этой магистрали. Он разговаривал потом с ними в казармах. Он сказал своим солдатам, что их задача, их общее честолюбивое устремление – стать достойными этой дороги от дворца к южным воротам. Он говорил убежденно, чувствовал себя сильным.

Ночью все выглядело иначе, под звездами и только что взошедшей луной, в одиночестве, когда стук копыт его коня эхом разносился вокруг. Имперская дорога была почти пуста, там не было ничего, кроме невероятного простора. Мужчины, должно быть, проводят время в винных лавках, на маленьких ночных базарах, у палаток с едой, в домах певиц. Или спят в своих постелях.

Он свернул с имперской дороги, и еще раз свернул, а потом еще раз. И приехал к месту назначения, не признавшись до конца самому себе, что именно сюда он ехал с самого начала.

Отдал коня сонному конюху, велел обтереть его, дать воды и накормить. За труды он дал ему пригоршню монет. Он не стал их пересчитывать и увидел пораженное лицо мальчика, потом смотрел, как он уводит коня.

Несколько мгновений он стоял на темной улице перед запертой дверью гостиницы. Мальчик повел коня во двор конюшни, стук копыт удалялся. Никого не было видно. Дайянь отвернулся от двери гостиницы, не постучав. Он отошел на небольшое расстояние от конюшни, взобрался на каменную стену и бесшумно спрыгнул во двор.

Это была хорошая гостиница, лучшая в городе. Во дворе имелся фонтан, не действующий, хотя он увидел, что в нем собралась вода после грозы. По краям двора росли деревья и у фонтана тоже. Он не мог бы объяснить, что здесь делает, почему вошел сюда таким образом, через стену, как вор.

Он подошел к фонтану. Посмотрел вверх и увидел луну, которая поднялась над горизонтом и над стеной. Он оглянулся назад, на гостиницу, высотой в три этажа, в летней ночи.

Она стояла на балконе, кутаясь в халат, и смотрела на него сверху.

Спасительный обломок у озера в Ма-вае, который возник в его воображении, когда он повернулся лицом к дайцзи. Он стал реальным сейчас, ночью. Здесь. Образ, удерживающий мужчину в этом мире, не дающий ему пропасть. Его опять охватил страх. Это был другой страх. Есть разные страхи.

Он медленно прошел вперед и встал внизу, под балконом. Протянул к ней раскрытые руки. И сказал тихо, задав определенное направление голосу, этому учишься, командуя другими людьми:

– Я не замышляю ничего дурного, моя госпожа. Мы… уже встречались раньше.

– Я знаю, кто вы, командир Жэнь, – ответила она.

Там, где он стоял, внизу, во дворе, было темно, только убывающая луна стояла за его спиной. Он не надел форменную тунику.

– Как? – спросил он. Ее волосы рассыпались по плечам.

На это она ничего не ответила, только стояла и смотрела вниз. Он услышал перезвон музыкальных подвесок на ветвях одного дерева за спиной.

Он сказал:

– Простите меня.

Звон, ветер в листве.

– Мы так кого-нибудь разбудим, – сказала она. – Вы можете подняться сюда.

Похоже, она исчерпала всю свою смелость этими словами. Одно дело – бросать вызов миру, но она только что пригласила мужчину в свою спальню, ночью.

Она уходит с балкона обратно в спальню. Ей всегда оставляют горящей маленькую жаровню, рядом с ней сосуд с вином и свечи. Она зажигает свечу возле жаровни и идет с ней в противоположный конец комнаты, чтобы зажечь лампу на письменном столике, который поставили для нее. Они знают, что она иногда просыпается ночью и пишет.

Руки у нее дрожат, она это видит. Ей трудно даже зажечь лампу от свечки. Сердце стремительно бьется.

Она зажигает вторую лампу рядом с постелью, когда слышит звуки на балконе; он перелезает через перила. Она задувает свечу, кладет ее и поворачивается к нему. Прячет кисти рук в рукава, складывает их перед собой. Они все еще дрожат.

Она видит, что постельное белье смято. Конечно, смято. Она чувствует, как заливаются краской ее щеки. И отходит от постели к письменному столику.

Он останавливается у самого балкона. Ночь у него за спиной, и луна в окне. Он дважды кланяется.

– Простите меня, – повторяет он.

– Я вас пригласила, командир Жэнь, – она думает о том, что было бы легче, если бы ее руки перестали дрожать.

Он наклоняет голову. Он выглядит спокойным, полным самообладания. Таким она его помнит.

– Я могу сообщить вам, госпожа Линь, что ваш уважаемый супруг благополучно пребывает на севере, его охраняют.

– Я не знала, что ему грозила опасность, – отвечает она. Это правда.

– Я опередил новости. За рекой произошли неприятные события. Кто-то убил солдат сяолюй, увел коней. Я приказал своим солдатам увести людей в Шуцюянь, на тот случай, если последуют ответные действия. Я отправил своего лучшего офицера к вашему мужу.

– Того, с которым я знакома? – спрашивает она. – Того, который выпустил в меня стрелу?

Теперь с ее руками все в порядке, ну почти.

Впервые он выглядит смущенным. Она не знает, хорошо ли это. Она не знает, зачем задала ему этот вопрос. Или, точнее, не хочет думать об этом.

– Да, моя госпожа, – отвечает он. – Заместителя командира Цзао.

Она кивает головой.

– Мой муж бывает несговорчивым, когда его пытаются оторвать от работ по сбору коллекции.

Первая, слабая улыбка. Она вспоминает, как он стоял рядом с бронзовыми колоколами и как хорошо он в них разбирается.

– Заместитель командира Цзао иногда тоже бывает несговорчивым, моя госпожа.

Она чувствует, что улыбается, но почему-то не хочет, чтобы он это заметил.

– Значит, в некотором роде это будет сражение?

– Я совершенно уверен, что мы уберегли вашего уважаемого супруга, моя госпожа.

Она снова кивает головой, старается сделать кивок быстрым.

– Я веду себя невежливо по отношению к гостю. У меня есть вино. Вы позволите согреть его для вас?

Он снова выглядит смущенным.

– Моя госпожа, я скакал весь день и всю ночь до этого момента. Мне неловко. Моя одежда, мои сапоги…

С некоторыми вещами можно справиться, если сохранить способность ясно мыслить.

– Не думайте об этом. Вы привезли мне утешительные известия. Я вам признательна. На том столе у стены стоит таз с водой. Я налью вам вина, а потом сяду за свой письменный стол, чтобы вы не смущались. Можете взять тунику моего мужа в сундуке, когда помоетесь.

– Я не смею злоупотреблять вашей любезностью.

Она тихо смеется.

– Если ваши люди спасли ему жизнь, полагаю, вам это можно.

Она отворачивается, не дожидаясь его ответа. Она довольна, что ее пальцы не дрожат, когда она берет вино и ставит его на решетку над жаровней. Потом ставит рядом две чашки, по-прежнему спиной к комнате.

Она слышит его движения, стон, стук снятых сапог. Потом другие звуки, тихий плеск воды. Она думает о том, что он ей рассказал – способ не думать ни о чем другом.

Шань говорит, все еще не поворачиваясь к нему.

– Командир, почему ваши люди вообще оказались у Шуцюяня?

Пауза, она мысленно видит, как он колеблется, склонившись над тазом. Потом осторожно отвечает:

– Обычное патрулирование реки. Нам нужно понять, какая там обстановка.

– Вам? Разве в северных префектурах нет других командиров?

Во второй раз в его голосе звучит смех.

– Вы не только пишете стихи, но и изучаете военные подразделения Катая, госпожа Линь?

– Не слишком детально, – тихо отвечает она.

Вино еще не подогрелось. Она пробует его, опустив туда палец (делать это не рекомендуется). Она подходит к своему письменному столику, отвернувшись в сторону. Садится рядом с лампой. Молчание. Потом, чем бы ни была эта встреча, она станет другой.

Он говорит:

– Прошу прощения. Я сказал неправду. Те неприятности на реке на севере возникли из-за меня. Я пересек границу, переодетый, чтобы увидеть все, что удастся. Цзао Цзыцзи привел других наших солдат на север, потому что беспокоился. Я убил четырех всадников сяолюй. Увел двух коней.

Она резко оборачивается. Она сказала, что не будет этого делать. «Зачем вы это сделали? – хочет спросить она, но еще больше: – Зачем вы мне это рассказываете?»

Но слова застревают у нее в горле. Он склонился над тазом, голый по пояс, спиной к ней. И она видит то, что видит. Подносит ко рту обе ладони.

В Ханьзцине, у нее дома, в ту ночь, когда он отразил стрелу своим щитом в Гэнюэ, они с отцом слышали его слова: «Я рожден в этот мир, чтобы вернуть их».

Теперь она видит верхнюю часть его туловища. Его обнаженную спину. Она пытается представить себе человека, который это сделал. И не может.

Шань шепчет сквозь пальцы:

– Когда… когда с вами это сделали?

Он быстро оборачивается. Видит, как она смотрит на него.

– Моя госпожа! Вы сказали…! – он умолкает. Делает шаг назад, от нее, стоит у стены рядом с балконом, словно пытается найти место, где можно защищаться. От нее?

– Что сделали? – спрашивает он, изменившимся голосом. – Что вы видите?

Она широко раскрывает глаза.

– Вы не знаете?

– Госпожа Линь. Пожалуйста. Что вы видите?

Она опускает руки. Медленно, осторожно она отвечает ему.

Видит, как он закрывает глаза и прислоняется к стене. И стоит так.

– Вы действительно не знали? – повторяет она.

Он качает головой. Открывает глаза, смотрит на нее, она заставляет себя не опустить взгляд. Он делает шаг от стены, стоя теперь очень прямо, лицом к ней. В руке у него кусок ткани, которым он мылся. На его лице и торсе капли воды.

Он говорит:

– Моя госпожа, я пришел не только для того, чтобы рассказать вам о муже. Пришел так поздно ночью.

Инстинктивно она снова прячет кисти рук в рукава, потом опускает их вниз, они падают вдоль тела. Она ждет. Снова сердце стремительно бьется.

Он говорит очень тихо:

– Я сегодня днем встретил дайцзи у озера в Ма-вае.

Эти слова падают в тишину комнаты, как камешки в пруд. Шань смотрит на него. Она сознает, что затаила дыхание.

– Это она со мной сделала, когда я ушел от нее.

Шань заставляет себя дышать. Зубами кусает нижнюю губу. Плохая привычка. Осторожно произносит:

– Вы сегодня занимались любовью с женщиной-лисой и вы…

– Нет, я не захотел. Я… мне удалось посмотреть на нее, а потом уйти.

– Я… я не думала, что мужчина в силах это сделать. Если легенды… если они говорят правду.

«Он похож, – думает она, – на человека, который действительно побывал в мире духов». Ей даже не приходит в голову ему не верить. Она подумает об этом позже. О его глазах и голосе, и о том, что она видела на его спине.

– Я тоже так не думал, – говорит Жэнь Дайянь. Он кладет кусок ткани рядом с тазом и стоит перед ней с пустыми руками, без сорочки, и говорит:

– Мне это удалось, потому что я думал о вас.

Потом, еще через мгновение, добавляет:

– Простите меня, моя госпожа. Я опозорил себя. Пожалуйста, отвернитесь снова, пока я оденусь.

Она чувствует, что не может заговорить. Но ей кажется, что в комнате стало светлее, и не от луны или от ламп.

«Что вы видите?» – спросил он, и она ему сказала, стоя в глубине комнаты, в зеленом халате, рядом с лампой на письменном столике.

«Никогда не забывай реки и горы, потерянные нами».

Так гласили иероглифы. Дайцзи запечатлела на его теле его собственные слова, душевный порыв всей его жизни. Он был татуирован, подобно западному варвару, насильно отданному в солдаты, преступнику, заклейменному за свое преступление.

Но это другое. Это дар мира духов. Он теперь понял, почему почувствовал ту жгучую боль, когда шагал прочь от озера. Он потерял сознание, простился с миром. Он отверг дайцзи, как она подумала, ради своего предназначения в этом мире, и она сделала ему подарок, как она считала – чтобы он ее помнил. Помни о потерянных префектурах, или помни о потерянном мире наслаждений, который мог бы избавить его от этой тяжелой миссии.

Дайцзи не знала (так он считал) о спасительном образе в его мыслях. О женщине, которая стояла сейчас перед ним.

Он услышал, что все-таки рассказывает Линь Шань о Ма-вае, как он смог повернуться лицом к женщине-лисе и все же удержаться в этом мире, в своем собственном времени, в жизни смертного благодаря ей, благодаря смертной женщине в этой комнате.

Он не собирался этого говорить. Он думал, что не собирается об этом рассказывать, когда шел сюда. Он думал, что не собирается сюда приходить.

Он не ожидал, что она окажется на балконе.

Может ли мужчина еще больше растеряться? Он не знал, сегодня, в эту ночь, о чем он думал. Обо всем. Как развернется перед ним мир? Как тонкий шелк разматывается с рулона в лавке купца? Или как грязная, грубая ткань, которую отбросили в сторону, обнажив кинжал, который тебя прикончит?

Он произнес единственное, что смог придумать, признавшись в том, в чем не собирался признаваться:

– Я сейчас уйду. Пожалуйста, отвернитесь снова, пока я оденусь.

Он наденет свою пропитанную потом тунику, сапоги, спустится опять вниз (это у него ловко получается, он мастер на такие вещи), заберет своего уставшего коня и отправится в казармы. Туда, куда ему следовало поехать с самого начала.

Руки женщины были опущены вдоль туловища. Он раньше заметил, как они дрожат. Он был наблюдательным. Всегда был наблюдательным. Она смелая и очень доверяет ему. Ее руки теперь перестали дрожать, как он видел, и она не повернулась к нему спиной.

Ее голос звучал мягко.

– Эти иероглифы. Эта каллиграфия. Дайцзи вывела их рукой императора, Жэнь Дайянь. Стилем «Тонкое золото». Вас пометили так, как никого никогда прежде.

– Вы мне верите? – спросил он.

Он осознал, что это очень важно. Он едва мог поверить сам в свою собственную историю. Аромат женщины-лисы, который не мог донести ветер. Красный шелк на этом ветру. Он слышал сейчас за спиной звон колокольчиков на ветру во дворе.

– Думаю, придется поверить. Я видела вашу спину. Они безупречны, эти иероглифы. Как мы можем вообразить, будто знаем все на этом свете под небесами?

Он молчал, глядя на нее.

– Вы очень хорошо владеете собой, – сказала она. – Если это произошло только сегодня, – она, наконец, отвернулась, но только для того, чтобы подойти к жаровне. Подняла кувшин с вином и наполнила две чашки.

«Мне надо идти», – подумал он. Она снова повернулась к нему, держа в руках чашки.

– Владею? Нет. Я… сам не свой. Иначе я бы не посмел вторгнуться сюда. Я прошу прощения, моя госпожа.

– Можете больше не повторять, – сказала Шань. – Я… горжусь тем, что помогла удержать вас среди нас, командир Жэнь, – она подошла к нему, протянула чашку. Он взял ее. Она стояла слишком близко.

– Ци Вай в безопасности, я в этом уверен, – произнес он.

Она улыбнулась в ответ.

– Вы это уже сказали. Я вам поверила, – она отпила из своей чашки. Он поставил свою рядом с тазом, не пригубив ее. – Повернитесь, пожалуйста, ко мне спиной, – попросила она. – Я хочу еще раз посмотреть на эти иероглифы.

Он повернулся. Что еще ему было делать? Она поставила свою чашку рядом с его чашкой. Через мгновение он почувствовал ее палец на первом иероглифе на спине, справа, сверху. «Никогда не забывай».

Кисть императора, «Тонкое золото». Он сегодня не похож сам на себя. Он смотрел на луну над стеной внутреннего двора и деревьями. Самообладание – это нечто такое, чем он всегда гордился. Перед ним стояли его цели. Они вели его по жизни, словно звезда. Сегодня он ушел от дайцзи. Он все еще здесь, в этом мире. Благодаря ей.

Он кашлянул.

– Моя госпожа, это трудно. Я не смогу…

Она провела пальцем вниз по второму иероглифу, потом снова вверх, потом перешла к третьему, словно рисовала их кистью. «Реки и горы».

– Не сможете что? – спросила она, и она стояла ближе, чем раньше женщина-лиса. Он услышал напряжение в ее голосе. Закрыл глаза, подняв лицо к луне.

– Проявить… должное уважение, если вы будете продолжать это делать, – сказал он.

– Хорошо, – ответила Линь Шань и закончила обводить последний иероглиф, внизу спины: «потерянные нами».

Он повернулся и заключил ее в объятия.

Два момента вспоминала Шань из того, что произошло, когда он отнес ее на постель, и они лежали там вместе. Один – это как в ней нарастал потрясенный, задыхающийся смех, а потом вырвался наружу.

– Что смешного? – спросил он, и она рассказала ему, как только что пыталась вспомнить отрывок из книги «Темная девушка и император», древнего пособия по сексу, где говорится о тех приемах, которые может использовать женщина.

Он смеется (к ее облегчению) и говорит ей:

– Тебе это не нужно, Шань. Это не дом удовольствий.

И поэтому она спрашивает: «Никакого удовольствия?», повысив голос и изображая негодование. Он снова смеется, потом его губы скользят вниз, сначала к одной груди, потом к другой, и так дает ей ответ.

Второй момент наступил позже, когда он был над ней и в ней. Он замер, а она повисла в неведомом ей пространстве между желанием и чем-то, близким к боли, и он сказал:

– Ты должна знать, что я твой до конца дней.

– Это хорошо, – отвечает она, ее тело открыто для него, для его взора.

Через мгновение он произносит:

– Ты понимаешь, что я – солдат.

Она кивает головой.

– И что может начаться война.

Она опять кивает. В тот момент ее руки лежат на его спине, ей хочется прижать его к себе еще ближе, еще глубже, сейчас же, и пальцы ее левой руки находят иероглиф «никогда не забывай».

Она не знала тогда и не знает сейчас, при свете утра, после его ухода, что это все означает, что это может означать, если вообще что-то означает, но знает, что этого не было в ее жизни до того, как она стояла на балконе и увидела его у фонтана. Шань решает, что не в состоянии ясно мыслить, но сегодня она ощущает весь мир и свое тело как нечто новое, даже среди руин Синаня.

После полудня от него приходит письмо, написанное сильными, четкими иероглифами, в котором он благодарит ее за вино. Она смеется, читая его.

Той ночью он снова у нее во дворе и у нее в комнате, в ее объятиях, полный желания, которое ошеломляет. После любовных объятий он рассказывает о себе – как человек, у которого никогда раньше не было такой возможности. Она узнает о Шэнду и о его родителях, о бамбуковых мечах и учителе, который уехал во время засухи.

Она узнает о том, как он покинул тот мир, который знал, еще совсем мальчишкой, после того, как убил семь человек и сам стал разбойником. А потом о том дне, когда он ушел и оттуда. Он рассказывает ей – как тогда в Ханьцзине, – как он почувствовал, что вся его жизнь отправляет его в полет, как копье, в сражения на севере. За возвращение из былой славы. Он говорит, что вся его жизнь вела его к этому, он это чувствует, но не может объяснить.

Но ее рука снова скользит по его спине (ее так и тянет туда, она ничего не может с собой поделать, ей все время хочется водить пальцами по иероглифам), и она уже знает это о нем.

Он просит ее (никто никогда не просил) рассказать о своей жизни. Она отвечает:

– Может быть, в следующий раз? Сейчас мне хочется заняться тем, для чего не нужны разговоры.

– К нам снова вернулась «Темная девушка»? – спрашивает он с легким смехом, но слышит, как меняется ее голос, понимает, что он возбужден, и ей приятно, и одновременно ее пугает, что она может так воздействовать на него всего несколькими словами.

– Она никуда не уходила, – отвечает Шань.

Луна восходит и снова уплывает из окна. Мужчина снова уходит от нее, как должен. Еще одна записка приходит в конце утра, туда, где она сидит за своим письменным столиком. Она очень устала. Она понимает, почему.

В письме он сообщает, что его вызывают в Ханьцзинь, ко двору, он должен уехать сегодня утром. «Все, что я сказал тебе, – правда», – пишет он.

Он сумел уйти от дайцзи только благодаря ей, так он сказал. И еще: «Я твой до конца дней».

Линь Шань, умная женщина, слишком высокая и худая, слишком образованная для женщины – позор, как многие говорят, для ее пола – никогда так не думала о себе. Как о человеке, которому могут сказать такие слова. «Это дар», – думает она. В мире появилось нечто такое, чего никогда не было прежде.

Собственно говоря, этот вызов оказался обманом. Он пришел не от императорского двора.

Дайянь узнал об этом только через несколько дней. В то утро, получив этот вызов, он поехал на восток, снова один, потому что ему было необходимо побыть одному со своими мыслями.

Цзыцзи догнал его, тем не менее, на своем новом коне, отнятом у сяолюй. Он вернулся в казармы накануне вечером и сразу же отправился на восток – но с этим все в порядке. Когда с ним Цзыцзи – все в порядке.

Он сомневался, не скрыть ли от него отметки дайцзи, зная, что Цзыцзи всегда боялся женщин-лис, была у него в юности какая-то история, но в этом не было смысла – все равно он бы их увидел в конце концов.

Поэтому он показал их другу в первую же ночь, готовясь лечь спать в имперской гостинице, и рассказал ему правду о том, что случилось в Ма-вае. Большую часть правды.