Креативщик Борисова Анна

11:48

Как только посвежевший старичок очутился в аллее сада, его походка замедлилась. Оказалось, что он никуда особенно не спешит, да и дела у него здесь никакого нет. Он с любопытством посматривал на людей. Остановился у детской площадки. Попялился на мамаш, но недолго.

«Что-то меня нынче все на женскую долю ведет, – пробормотал он. – Хорошего понемножку».

Пошел себе дальше – вдоль пруда, мимо скамеек, приглядываясь к сидящим.

В конце концов замедлил шаг около лысого мужчины в очках, с седоватой бородкой. Тот сосредоточенно читал книгу. Ее обложка старичка заинтересовала. «НОВЫЙ ЗАВЕТ», прочел он, шевеля губами, и в живых его глазах снова зажглись знакомые огоньки.

«Не возражаете?» – вежливо спросил он перед тем, как сесть на самый краешек.

Лысый мельком взглянул на него, пожал плечами и снова углубился в чтение.

Его сосед не просидел молча и минуты.

«Прошу извинить. Случайно увидел название. Довольно странное чтение для человека вашего возраста».

Мужчина посмотрел на него с неудовольствием.

«Что вас, собственно, удивляет? По-моему, самое чтение для людей нашего возраста. Не Пелевина же с Акуниным мне читать».

Слово «нашего» он подчеркнул, и надо сказать, оно не прозвучало странно. Ветхий старец, каким обитатель 76-й квартиры был три часа назад, до того помолодел, что вполне мог сойти за ровесника этого не старого еще мужчины.

«У вас такое выражение лица, будто вы читаете Священное Писание в первый раз. Вы, наверное, верующий? – Этот вопрос был задан тихо, вроде как с конфузливым недоверием. – И, должно быть, с недавних пор. Иначе вы прочли бы эту книгу в более раннем возрасте».

Лысому разговор решительно не нравился, но, будучи человеком воспитанным, он хоть и сухо, но ответил:

«Разумеется, я читал Библию в раннем возрасте. И потом, много раз. Но ничего не понимал».

«Чего ж там понимать? Все очень просто».

«Головой – просто. Сердцем – другое дело. Сердце дозреть должно».

Надоеда азартно стукнул тростью по асфальту.

«Вы богоискатель? Как интересно!»

«Богоискатель – тот, кто ищет. А я уже нашел. Верней сказать, Он меня нашел».

С этими словами мужчина приподнялся, явно желая закончить нелепую беседу. Однако бойкий старикашка проворно придвинулся и взял его за локоть.

«Ну да, ну да! – воскликнул он. – Вы уверовали в Бога, и вся жизнь предстала перед вами в ином свете. Ваш дух воспарил. То, что прежде казалось вам сложным, теперь кажется простым. Вы аккуратно соблюдаете все обряды и посты, а еще у вас непременно есть духовник из бывших научных сотрудников. Вы без конца читаете Библию, пишете на полях „Как это верно!“ и потом зачитываете поразившие вас куски жене».

Обидевшись и рассердившись, неофит рывком высвободился.

«Ваши слова полны яда и злобы! Вы и вам подобные ненавидят таких, как я! Вам обязательно нужно принизить и высмеять то, что для нас свято! Для вас самих ничего святого не существует, и вам невыносима мысль о том, что мы устроены иначе! Что ж вы так беситесь, когда встречаете искренне верующего человека? Что ж вас так корежит-то? Бесы мелкие! Недотыкомки!»

«Ну вот, – обескураженно развел руками провокатор. – Я и не думал насмешничать. Просто высказал предположение. А обиделись вы, потому что оно правильное. И про духовника, и про пометки, и про жену. Сразу стали меня обзывать, толкнули. Наговорили сорок бочек арестантов. Вот объясните мне, почему с верующими обязательно нужно разговаривать очень осторожно, будто с инвалидами или секс-меньшинствами? Слишком много идей и слов, которые могут задеть ваши чувства. Чуть что не так – сразу крик, анафема, смертельная обида. Но сами вы при этом никого обидеть не боитесь. Как-то это не по-христиански».

Собеседник уже не порывался уйти. Хитрецу удалось-таки втянуть его в разговор. Нет сомнений, что именно этого старый приставала и добивался.

«Вечное заблуждение людей невоцерковленных, что христианство мягкотело и беззубо, – стараясь сдерживаться, сказал лысый. – Христос – это Любовь. А Любовь – чувство сильное, страстное. Если ты полюбил Бога, всякое оскорбляющее Его слово больно ранит».

«И чем примитивней конфессия, тем больней ранит, – подхватил собеседник. – Чем менее развито религиозное сообщество, тем шире список запрещенных тем, тем ниже порог обиды и тем острее агрессивность ответной реакции. Поглядите-ка на современный мир. Самая обидчивая религия ислам. Следующая по мнительности – наше православие. Потом идет католицизм. Наименее обидчивые протестанты и буддисты. Потому что у них вера более взрослая. На самом же деле религия не имеет отношения ни к обидам, ни к любви. Она совсем про другое».

«Про что “другое”?»

«Знаете, отчего на вас к исходу пятого десятилетия вдруг свет снизошел? Обычная закавыка мужского среднего возраста. Смерти вы испугались, вот что. Ничего, с годами это пройдет».

«А вы, значит, смерти не боитесь?» – язвительно поинтересовался мужчина.

«Да я про нее вообще не думаю. Как выйдет, так и выйдет. Жить и смерти ждать? Глупо. И чего на нее, дуру, оглядываться? Она и так всё время рядом, с утра до вечера и с вечера до утра. Мы бродим через смерть, как через окутанный туманом лес. Вокруг нас, повсюду, ее деревья, ее ямы, ее овраги. Каждую секунду можно напороться, оступиться, провалиться. Смерть проносится в потоке машин, которые гонят по встречной полосе. Малейший поворот руля – и всё, мгновенный конец. Весной смерть свисает сосулькой с крыши. Она лежит в кармане у психа, который прошел в толпе мимо вас, обдав мертвым взглядом. Мог завизжать, накинуться, полоснуть – но что-то его отвлекло, накинется на кого-нибудь другого. В старину люди знали очень хорошо: жизнь хрупка и в любую секунду может оборваться. Сейчас эта неопровержимая истина как-то подзабылась. Но от этого не перестала быть истиной. Только грызть себя из-за этого незачем. Постареете – помудреете. Тело само подскажет, что ничего особенного в смерти нет».

Эту довольно длинную речь, произнесенную самым добродушным тоном, лысый слушал вначале настороженно, потом все с большим недоумением.

«Послушайте, вы вообще кто? Я имею в виду, по профессии?» – спросил он озадаченно.

«Исследователь».

«И что вы исследуете?»

Белоголовый старик (возможно, и не седой вовсе, а просто очень светловолосый) внимательно посмотрел на него, будто к чему-то прислушиваясь или что-то прикидывая.

«…Архивные документы. Есть такая не совсем обычная, но крайне увлекательная специальность. Копаешься в старых бумагах, выуживаешь что-нибудь интересное. Потом публикуешь статью. Или даже книгу».

«А-а, знаю. Сталкивался. – Мужчина пренебрежительно скривил длинный нос. – Так называемые „рыболовы“. Специалисты широкого профиля. Сегодня про одно, завтра про другое. Ничем не брезгуете, даже глянцевыми журналами. Сниматели пыльцы. Пишете всегда занимательно, никогда глубоко. Мне наверняка и фамилия ваша встречалась. Я, представьте, тоже часто работаю в архивах. Но вы не представляйтесь. Мне ни к чему».

«Не буду представляться. А какова сфера ваших профессиональных увлечений? Я имею в виду, прежних. До того, как вы уверовали и стали вчитываться в Библию. Наверняка это было что-нибудь чрезвычайно светское и даже суетное».

«Опять угадали. Нюх у вас, как у истинного „рыболова“. Я филолог. Занимался поэзией Серебряного века. Специалист по Гумилеву».

«В самом деле? Как интересно!»

«Мне так не кажется. Когда-то я Гумилевым восхищался – как поэтом и как человеком. А теперь мне его просто очень жалко. Я знаю про него всё, что только можно знать. Чуть не поминутно всю биографию. Но самого главного не знаю. Обратился ли он к Богу перед смертью, всей душой и без остатка? Покаялся ли за свои грехи и заблуждения? Всё остальное не имеет значения».

«И покаялся, и исповедовался, – успокоил его „рыболов“. – Можете на этот счет не волноваться».

«Да где он мог исповедаться? В предвариловке на Шпалерной? И у кого? У следователя Якобсона?»

«Не на Шпалерной. Перед расстрелом его перевезли на Гороховую».

«Большинство исследователей пришли к выводу, что на расстрел его и остальных увезли со Шпалерной».

«Большинство исследователей заблуждаются. Часть осужденных по делу профессора Таганцева, всего 12 человек, 24 августа 1921 года, непосредственно перед казнью, перевезли в Петроградскую ЧК, на Гороховую, 2. А остальные 55 человек – те действительно остались на Шпалерной».

«Вы что-то путаете. 12 и 55 получается 67, а в списке казненных, сколько я помню, шестьдесят одна фамилия!»

«Приговоренных было 67. Но за 12 человек нашлись влиятельные ходатаи. В числе этих 12-ти в основном были ученые и один поэт. Решать судьбу каждого из них должен был лично особоуполномоченный ВЧК товарищ Агранов. Поэтому последнюю ночь эта группа горе-заговорщиков провела на Гороховой, в знаменитой „Комнате для приезжающих“. Так называлось помещение на первом этаже, рядом с пропускным пунктом. Всех сковали наручниками по двое. В паре с Николаем Степановичем оказался профессор-антрополог Воскресенский, в прошлом выпускник духовной академии, некогда рукоположенный в сан, но потом ушедший в науку. Он-то и отпустил поэту грехи перед смертью».

Филолог вздрогнул и заморгал. Это известие потрясло его.

«Откуда вы знаете?! Из каких источников?!»

«При чем тут источники. Тех, кто был заперт в „Комнате для приезжающих“, одного за другим уводили куда-то, а потом приводили обратно. Вернее сказать, кого-то приводили, а кто-то так и не вернулся. Шестерых технарей Агранов освободил от расстрела – они могли пригодиться народному хозяйству. Но люди, ждавшие в комнате, не знали, хорошо это или плохо – когда кто-то не вернулся. Так же вывели Гумилева. Он отсутствовал примерно полчаса. Когда его завели назад и снова приковали к товарищу по несчастью, поэт тихо сказал: „Теперь уж всё. Наклонитесь ко мне, прошу вас. Я хочу исповедаться и причаститься“. Антрополог исполнил его желание. Так всё и произошло, уж можете мне верить».

«Подите вы знаете куда, Воланд доморощенный! – обозлился мужчина. – „И доказательств никаких не потребуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем…“ Ничего вы не знаете! Нахватались фактов где-то, по случайности, а теперь морочите мне голову! И я, дурак, уши развесил!»

Этот взрыв эмоций ужасно насмешил «рыболова», он просто-таки ухихикался. То ли ему нравилось дразнить ученого филолога, то ли действительно рассказчик был уверен в точности своих сведений.

«С прямой речью я немного увлекся. Тут вы правы. Забыл, что пишу не для журнала „Караван историй“. Что именно шепнул Николай Гумилев бывшему священнику, я, разумеется, не знаю. Но исповедь была. Об этом известно от командира Коммунарской роты, некоего товарища Бозе. Он был в ту ночь начальником караула и написал по начальству рапорт о возмутительном поведении „бывшего служителя культа“. Это, кстати, стоило профессору Воскресенскому жизни. Несмотря на ходатайство Академии наук, его расстреляли несколько дней спустя».

Лысый не знал, верить или нет.

«Что-то я не припоминаю в деле никакого профессора-антрополога».

«Вы, наверное, не занимались так называемым заговором Таганцева подробно. Только непосредственно Гумилевым?»

«Да не было никакого заговора! Было брожение в интеллигентской среде, недовольство советской властью, обычные чеховские разговоры о том, что надобно дело делать. Таганцев был мечтатель. Он надеялся очеловечить власть Советов! Чего стоит договор, который он подписал в тюрьме с мерзавцем Аграновым! Назвать имена и адреса соучастников в обмен на гарантию помилования для всех, кого он включит в список. Бедняга был уверен, что это для них будет охранная грамота. Уж этих-то, „разоружившихся“, точно не расстреляют. То-то Агранов потешался! Что для большевика честное слово, хоть бы и письменное? Буржуазный предрассудок».

«Вы не вполне правы, – возразил „рыболов“. – Я подробно изучил дело и могу со всей уверенностью сказать, что заговор был, и чрезвычайно искусный. Только затеял его, конечно, не профессор Таганцев, а Яков Агранов. После Кронштадтского мятежа власть очень беспокоилась за ситуацию в Петрограде, население которого в значительной степени состояло из „бывших“. Нужно было как следует их припугнуть. Как потом писал сам Агранов с характерной для того времени метафоричностью, «70 % петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага.

Мы должны были эту ногу ожечь». То есть вся операция носила, так сказать, профилактический характер. Агранов, в ту пору начальник Секретно-оперативного отдела ВЧК, разработал многоступенчатую интригу. Он использовал провокаторов из числа беглых матросов-кронштадтцев и бывших офицеров. Они баламутили воду, создавая видимость антисоветской деятельности. Их задача была втянуть в этот водоворот как можно больше людей. Провокаторы отлично справились с заданием. В июле-августе ЧК арестовала больше 800 человек. Половину расстреляли или посадили. Половину, хорошенько припугнув, выпустили. Так что заговор удался на славу».

Филолог примолк, больше не возражал. Ободренный вниманием, «рыболов» закинул ногу на ногу и вкрадчиво проговорил:

«Может быть, я сниматель пыльцы и ловец рыбы в мутной воде, но у меня есть улов, ценность которого вы безусловно оцените. В 91-м году, после путча, как вы знаете, некоторое время можно было получить доступ в любой архив, даже самый засекреченный. Потом гэбуха опомнилась и снова все позакрывала. Но в те золотые для нашего брата денечки я нарыл один редкостной ценности документец. И до сих пор нигде еще его не опубликовал. Жду подходящего случая. Мне удалось порыться в бумагах Агранова, изъятых у него летом 37-го года во время ареста. Была у меня идея написать об этом субъекте книгу. Поразительно интересный персонаж. Этакий профессиональный ловец душ, приставленный бдить за интеллигенцией. Умный, изобретательный, по-своему талантливый. Друг и приятель всех даровитых литераторов. Факир, под дудочку которого извивались творцы-„попутчики“. Сгорел в аппаратных интригах, вечная ему память».

«Как вы можете! Агранов был чудовищем! Надеюсь, его хорошенько помучили перед смертью!»

«Очень нехристианское суждение, – ехидно заметил „рыболов“. – И вообще, по религиозной логике, если злодей сильно страдал, да еще принял мученическую смерть, это равносильно прижизненному искуплению грехов и гарантирует избавление от адского огня. А про вечную память я сказал намеренно. Мы вот забыли товарища Агранова, а зря. Про него в школе рассказывать надо. Тогда, может, у нас аграновы когда-нибудь и переведутся».

«Ладно-ладно, – проворчал лысый. – Не отвлекайтесь. Что вы там раскопали в бумагах чудесного Якова Сауловича?»

«Стенографическую запись его разговора с Гумилевым в ночь на 25 августа 1921 года. Запись велась не для протокола и в материалы дела не попала. Агранов был в городе на особом положении. Полномочный эмиссар центра, доверенное лицо Ленина и Дзержинского. Сам предгубчека товарищ Семенов ему в рот смотрел. Никого не удивляло, что особоуполномоченного повсюду сопровождает красивая барышня, его личная стенографистка. Агранов был заядлый селадон. Впоследствии Маяковский не напрасно будет ревновать к нему Лилю Брик. Прелестная стенографистка присутствовала на всех ключевых допросах, слово в слово записывая сказанное для личного архива своего начальника. Я видел этот архив – уже не особоуполномоченного ВЧК, а заместителя наркома Агранова. Там масса захватывающе интересных документов. Но жемчужина этой „частной коллекции“ – запись разговора с „Гумилевым Н.С., бывшим дворянином, до ареста проживавшим по Преображенской ул., д. 5/7, кв. 2“. Зачем Агранову понадобилось регистрировать этот совершенно абстрактный, бесполезный для органов диалог, понять трудно… Но предположить могу. Он был любителем знаменитостей, этот славный Яков Саулович, а Гумилев безусловно мог считаться, выражаясь по-нынешнему, звездой первой величины. Возможно, Агранов тешил свое самолюбие, чувствовал себя Геростратом или Понтием Пилатом. Рук, впрочем, умывать не собирался, ответственности с себя не снимал. Совсем напротив. Товарищи чекисты не были чистоплюями и суда истории не страшились. Они ведь были уверены, что перепишут ее по-своему, на века».

«Вы сделали ксерокопию? – перебил филолог разглагольствования „рыболова“. – Это документ огромной важности! И культурной, и исторической!»

«Какие ксерокопии в 91 году? Тогда аппаратов-то было всего ничего, а наш брат исследователь в гэбэшном архиве вообще находился на птичьих правах. Нас едва терпели. Можно было только делать выписки. Но у меня фотографическая память. Это профессиональное. Закрою глаза, сконцентрируюсь – и желтоватые страницы сами выплывают перед глазами».

«Ну так включайте свою фотографическую память! Только лапшу не вешайте. Я специалист, поймаю на любой мелочи».

Белоголовый снисходительно усмехнулся.

«Ловите, ловите… Только, вы уж не сердитесь, я позволю себе вставлять кое-какие описания. Для самого себя. Фотографическая память работает именно так: мысленно воссоздаешь происходящее, рисуешь всю картину и „оживляешь“ ее, зрительно представляя участников. Тогда не просто видишь строчки, а словно слышишь голоса. И это уже навсегда. Как магнитофонная запись».

Он закрыл глаза, сжал пальцами виски. Филолог жадно на него смотрел. Но в это время на дорожке раздался скрип, и «рыболов» с досадой открыл глаза.

Девочка в клетчатой юбке и белых гольфах катила в кресле укутанного пледом дедушку. Хотела поставить рядом со скамейкой, но инвалид раздраженно сказал:

«Сколько раз говорить! Не на солнце!»

Она вздохнула, перекатила его подальше, в тень, где журчал небольшой фонтан. Чмокнула в седую макушку, крикнула «Я скоро!» и убежала.

«Рыболов» снова сконцентрировался. И минуту спустя приступил к рассказу.

12:20

«Стало быть, Петроград, август, ночь. Гороховая, 2.

Я так и вижу этот кабинет, где вся обстановка осталась, как во времена царской полиции. Только вместо портрета государя императора на стене литография Робеспьера. Ее привез с собой московский начальник. Робеспьер его любимый герой.

В годы гражданской войны эти люди (во всяком случае, те из них, кто был пообразованней) очень любили подчеркивать свою схожесть с якобинцами и парижскими коммунарами. Это возвышало их в собственных глазах и придавало их революции всемирность. Не задворки Европы, не смута в азиатской империи, а великая эстафета борьбы пролетариата за свои права. Потом, к концу 20-х, эта аналогия вышла из моды. Слишком она получалась конфузной: та революция закончилась диктатурой маленького корсиканца, эта – диктатурой маленького грузина. Лучше было не заострять внимания трудящихся на этом обстоятельстве. Да и кончил корсиканец, как мы знаем, неважно.

Но до превращения революционной диктатуры в империю далеко. Советская власть пока совсем молода.

Хозяин кабинета тоже очень молод. Он приехал в город, еще недавно бывший блестящей европейской столицей, по сути дела, с неограниченными полномочиями, а ему всего 27 лет. Для революции обыкновенное явление. Сен-Жюсту, творившему расправу в Страсбурге, было на два года меньше. Эмиссару Комитета Общественного Спасения Жюльену де Пари, заставившему трепетать жирондистский Бордо, едва исполнилось восемнадцать. У нас же 24-летний Сергей Лазо командовал фронтом. А 20-летний Блюмкин заведовал в ЧК отделом по борьбе со шпионажем – тот самый Блюмкин, про которого ваш Гумилев с пиететом писал:

Жить лучше всего в эпоху пожилую, прозаическую. А 21-й год – время молодое, поэтическое. И двое мужчин, разговаривавшие через широкий, покрытый бумагами стол, тоже были молодые поэты.

Вы не поднимайте брови. Агранов безусловно был в своем деле поэт и даже художник. Только его тексты принимали вид смертных приговоров, а картины были написаны кровью. По силе воздействия на умы и сердца – всем искусствам искусство. Ленин хорошо разбирался в деловых качествах своих соратников. Знал, кого приставить к столь тонкому делу, как надзор за творческой интеллигенцией. Сентиментальный наркомпрос Луначарский отвечал у Владимира Ильича за пряник, а кнутом заведовал демонический чекист Агранов.

У тоталитарной власти, которой хочется все живое подчинить своему контролю, творческие личности вызывают особое, болезненное любопытство. Во-первых, эти чудаки обладают трудноопределяемой, но несомненной властью над душами, то есть в некотором роде являются конкурентами. Во-вторых, при всей своей человеческой слабости и уязвимости, они непредсказуемы, как бы неуловимы. Взять эту бабочку за крылышки ничего не стоит, но это мало что дает. Крылышки ломаются, на пальцах остается волшебная пыльца – и бабочке конец. А хочется, чтобы она продолжала летать с цветка на цветок, но не по собственной прихоти. Полет должен проходить по линии, которую определяет партия.

Вся история советской культуры – сплошная ловля бабочек. ЦК и ЧК семьдесят лет гонялись с сачком за талантами. Одних по неуклюжести придавили. Других зацапали и, желая приручить, обломали им хрупкие крылышки. Большинство секретарей Союза писателей, столпов соцреализма, в ранней молодости были даровиты. Фадеев, Федин, Леонов, Тихонов, Асеев. Даже певец щита и меча Вадим Кожевников когда-то начинал с талантливой новеллистики.

С композиторами у власти получалось хуже. Музыка – стихия эфемерная. Вроде бы сочинил человек музыку про колхозников, как Прокофьев или тот же Шостакович. А про что этот «Светлый ручей» на самом деле, черт его разберет. Ну и вообще, по мере старения и ожирения советская власть утрачивала нюх и бдительность.

Яков Агранов был куда ярче своих преемников – «кумов» из Пятого управления и секретарей по идеологии. Человек любил свое дело, верил в него, работал творчески, с огоньком».

«Хватит рассуждений, переходите к стенограмме», – попросил филолог. Он как взял с самого начала ворчливый, подозрительный тон, так и не мог с него сойти, хоть звучало это крайне невежливо. «Рыболов», однако, не обижался. Он был в своей стихии: разглагольствовал перед заинтересованным слушателем, а прочее для него, кажется, не имело значения.

«Еще одно предварительное примечание. Маленький психологический нюанс, который нельзя упускать из виду.

Они оба, и Агранов, и Гумилев, очень некрасивы. Николай Степанович бесцветен, припухшие глазки, нескладно вылепленное лицо. Яков Саулович, несмотря на молодой возраст, уже обрюзг, нос у него кривоватый, уши оттопыренные, в грубо вьющихся волосах перхоть».

«Разве это важно?»

«Конечно. Ведь в углу за отдельным столиком сидит очень привлекательная девушка и вслушивается в каждое их слово. Разговор происходит в ее присутствии. Они оба про это помнят каждую секунду. А Гумилев очень остро сознает еще и то, что это, вероятно, последняя красивая женщина, которую он видит в своей жизни.

Поразительно, что в беседе тема приговора и казни вообще не затрагивается. А ведь Гумилев отлично знает: сейчас решается его участь. Он ни о чем не просит, не выказывает суетливости, страха. Этакий ленивый диалог на абстрактную тему. Тут есть какое-то досадное, но восхитительное мальчишество. Неважно, что будет потом, – важно, как ты выглядишь перед другими и перед самим собой в данную минуту. Таково все поведение бедного Николая Степановича в деле о заговоре. Что-то импозантное наобещал, потом таинственно намекнул, потом небрежно похвастался, на допросах считал недостойным юлить. Негибкий, гордый человек. Не расстреляли бы в 21-м, все равно долго бы не прожил.

С вершителем своей судьбы, страшным особоуполномоченным из Москвы, он разговаривает, будто со случайным попутчиком в вагоне. Еще раз замечу: в присутствии безмолвной, но прекрасной барышни.

Только в самом начале собеседники касаются главного, и то по инициативе Агранова. Этот скрипач знал, как нужно исполнять пиццикато на струнах человеческой души.

Первая фраза после обязательной преамбулы (имя, возраст, род занятий – как будто Агранов всего этого не знал) в стенограмме такая:

– Суд приговорил вас к расстрелу как «явного врага народа и рабоче-крестьянской революции». Однако за вас ходатайствуют очень влиятельные люди.

Это чтобы в допрашиваемом пробудилась и затрепетала надежда.

ГУМИЛЕВ: Верно, Горький?

Уверен, что он спросил это предельно небрежным тоном, будто о пустяке.

АГРАНОВ: Я же сказал «влиятельные». А господин Пешков в последнее время ведет себя так глупо, что его ходатайство вряд ли пошло бы на пользу дела. Особенно такого.

Здесь бы, после слов «особенно такого», наверняка произнесенных с нажимом, осужденному начать допытываться дальше, но Гумилев молчит да, полагаю, еще и пожимает плечами. Мол, не хотите – не говорите, мне-то что.

Как известно, за него пробовал заступиться Луначарский, к которому среди ночи приходила Мария Федоровна Андреева. Но Ленин сказал наркому просвещения: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас» – и оставил вопрос «на усмотрение петроградских товарищей». То есть Якова Агранова, который, таким образом, был волен казнить или миловать первого поэта России.

А вот теперь наступает самое интересное.

АГРАНОВ: У вас есть ко мне вопросы?

Подсказал, стало быть. Не выдержал паузы. Решил проверить поэта-романтика и георгиевского кавалера на крепость.

ГУМИЛЕВ: Есть. Вы ведь давно служите в ЧК?

АГРАНОВ: Два с лишним года. А что?

ГУМИЛЕВ: По роду своей деятельности вы должны были хорошо изучить человеческую натуру. Вероятно, эти два года стоят двадцати. Вы, я полагаю, чувствуете себя гораздо старее своего возраста.

Представляю, как от таких речей у Якова Сауловича поползли его густые брови. А Николай Степанович, должно быть, чуть-чуть покосился своим знаменитым прищуренным взглядом в сторону, на скрипящую карандашом девушку: «Ну что? Каков я?»

АГРАНОВ: Тонкое замечание. Делает честь вашей проницательности. Иногда мне кажется, что мне сто лет. Или двести. Человеков я действительно изучил во всей их красе.

ГУМИЛЕВ: Ну и как вам они, человеки?

Такой досужий разговор двух небожителей, взирающих с Олимпа на букашек, что ползают внизу, в прахе. А ведь один из собеседников завтра сам станет прахом…

АГРАНОВ: Материал дрянь. Сырая глина. Прежде чем строить из нее новый мир, надо еще превратить ее в кирпичи. Сформовать, обжечь, вычистить из душонок мусор. Большая работа, грязная. Но мы, чекисты-большевики, ни работы, ни грязи не боимся. Тем и сильны.

ГУМИЛЕВ: Тем вы и сильны. Это так. Но этим же и слабы.

АГРАНОВ: Что за софистика?

ГУМИЛЕВ: Не софистика. Ваша профессия дает вам возможность видеть человека только снизу. И вам кажется: это всё, что в нем есть. Страх, слезы, мольбы о пощаде, предательство, вранье. Должно быть, вас как профессионала человек интересует только с одной точки зрения. Где в данном субъекте слабина, где пункт разлома, на который нужно надавить, чтобы ларчик открылся. Но, наверное, бывают ларчики из стали, которые не открываются?

АГРАНОВ: Редко, но бывают. Их мы уничтожаем безо всякой пощады. Вы такой?

Здесь стенографистка помечает: «Долгая пауза». Должно быть, арестанту очень хотелось сказать: «Да, такой». Но в первую секунду не сказал, а потом было поздно. Раз сразу не ответил, значит, не такой уж он стальной.

ГУМИЛЕВ: Я весь – разлом и раскол. Иначе я не был бы поэт… Скажите, если уж у нас такой откровенный разговор… Вероятно, последний в моей жизни?

Здесь примечателен знак вопроса, который барышня поставила в конце фразы. Похоже, что голос у мужественного человека все-таки дрогнул. И дальше снова написано: «Пауза». Могу себе представить, как наслаждался ею товарищ Агранов. Он, сволочь, сделал вид, что вопросительной интонации не расслышал. Во всяком случае, на подразумеваемый вопрос не ответил.

АГРАНОВ: Слушаю вас. Что вы замолчали?

ГУМИЛЕВ: Вы лично знакомы с Лениным?

АГРАНОВ: Что? (Удивился, я думаю. Не ждал нового поворота.) Да, я хорошо знаю Ильича. Одно время я был его секретарем.

ГУМИЛЕВ: Он никого не допрашивает, очных ставок не устраивает, расстрелом не угрожает. Взгляд на людей у него должен быть шире, чем у особоуполномоченного ЧК. Что для Ленина люди?

АГРАНОВ: Смотря какие. Владимир Ильич посвятил всю свою жизнь борьбе за счастье пролетариата. Враги пролетариата для него не люди. Это и называется «классовая мораль».

ГУМИЛЕВ: Он презирает людей?

АГРАНОВ: Он… знает им цену. Каждому из тех, кто его окружает.

ГУМИЛЕВ: Я так и думал. Это ужасно.

АГРАНОВ: Что ужасно? Знать истинную цену конкретного человека?

ГУМИЛЕВ: И это тоже. Потому что у человека цены нет. Однако еще ужасней, что он судит о человечестве по тем, кто его окружает.

АГРАНОВ: В вашем положении я бы был осторожнее с контрреволюционными высказываниями.

ГУМИЛЕВ: Я не имел в виду ничего контрреволюционного. При царе было то же самое. Всякий самодержец, как бы он ни назывался – пускай предсовнаркома, неважно, – очень скоро оказывается окружен людьми самого скверного сорта. Диктаторы не выносят упрямцев, спорщиков, людей с чувством собственного достоинства. Такие соратники полезны и даже незаменимы на пути к власти, однако, когда власть уже захвачена, гораздо удобнее иметь в непосредственном окружении людей покладистых. Они моментально облепляют трон победителя. Они ловки, гибки, необидчивы, услужливы. Через некоторое время они оттесняют прежних товарищей. Или те становятся такими же, чтобы не потерять своего положения. Так или иначе, вскоре властитель оказывается со всех сторон окружен людьми низкими. По ним он и судит о человечестве в целом, а других людей он больше не встречает. Ведь тот, кто наделен самоуважением, не станет толкаться в передней. Даже если он идейный союзник вашего предсовнаркома.

Из всего этого Агранов ухватил только одно.

АГРАНОВ: Не пытайтесь прикинуться попутчиком советской власти. Поздно.

ГУМИЛЕВ: Да я, собственно, не о себе говорил.

АГРАНОВ: Разумеется. Вы гений. Бог! Это вы сами смотрите на род людской с презрением. Плевать вам с ваших облаков на простого человека. Потому что он груб, неумыт и вместо ваших изысканных творений горланит частушки Демьяна Бедного!

Разозлился особоуполномоченный, это очевидно. И я догадываюсь, на что именно. Неправильно истолковав фразу об «идейном союзнике», он было возликовал: сейчас этот гордец начнет вилять и лебезить. Оказывается, ошибка вышла.

ГУМИЛЕВ: Я вовсе не…

АГРАНОВ: Вы считаете себя гением, не правда ли? Прыщавые юнцы и восторженные девицы, которым вы морочите голову на своих семинарах, поддерживают вас в этом суждении. Ах, «Я конквистадор в панцире железном, я весело преследую звезду»! Ах, «Мы прекрасны и могучи, молодые короли»! Не скрою, мне эти стихи тоже нравятся. Сильные стихи! Вы крупный талант, Гумилев. Вот и ваши заступники пишут про вас в коллективном письме… Сейчас… Вот: «Ввиду высокого его значения для русской литературы…тра-та-та… об освобождении Н.С. Гумилева под наше поручительство». Как будто «высокое значение для русской литературы» – это смягчающее обстоятельство!

ГУМИЛЕВ: Разве нет?

АГРАНОВ: Да они вас своим ходатайством к стенке ставят! У нас были сомнения, как с вами поступить, но визгливый хор всех этих защитников вправил нам мозги. «Не трогайте его, он гений! Солнце русской поэзии! Из талантов талант!» Мы, большевики, доверяем мнению специалистов. Раз они говорят «талант», стало быть, так и есть. Но вам от этого только хуже.

ГУМИЛЕВ: Почему? Я был искренен, когда сказал следователю, что разоружился перед советской властью.

АГРАНОВ: Ваше оружие – ваш талант.

ГУМИЛЕВ: Если у меня и есть талант, то принадлежит он не мне, а Богу. И я не волен распоряжаться им по своей прихоти.

АГРАНОВ: Вот-вот! В том и штука. Ваш талант принадлежит вашему богу. Ваш бог не позволит вам использовать талант на пользу рабоче-крестьянского дела. А всякий талант, который работает не на нас, обречен работать против нас. И потому талантливость является не смягчающим, а отягощающим вину обстоятельством. Если зло совершается вдохновенно и талантливо, это во сто крат хуже, чем если бы его творили бездарно. Предположим, грабитель банков проявляет в своем преступном ремесле недюжинный талант. Что ж ему за это, поблажки делать? А вы, литераторы, способны нанести обществу куда больший вред, чем какой-нибудь бандюга.

ГУМИЛЕВ: Зачем вы меня сюда вызвали? Чтобы все это сказать? Чего ради тратить время?

АГРАНОВ: У меня время есть. Зато у вас его больше не осталось. Нина, всё записала? Увести!»

«Рыболов» сам на себя удивился:

«Оказывается, стенографистку звали Ниной! Я совершенно забыл. А теперь выплыло. Всё, на этом запись странного допроса заканчивается. Интересно, правда?»

Лысый мужчина слушал рассказ, давно уж позабыв о первоначальном скептицизме.

«Вы должны повторить еще раз текст стенограммы. Я запишу! Тут драгоценно каждое слово! – сказал он взволнованно. – На диктофон. Если все это… Вы не имели права столько лет утаивать такое важное свидетельство от публики! Как вас все-таки зовут? Где именно хранится личный фонд Агранова? Мало ли, что он засекречен. Тут нет никакой государственной тайны! Этот документ имеет огромную культурно-историческую ценность. Один мой коллега вхож к Матвиенко. Нужно попробовать через нее. Уверен, она поможет! А если нет, найдем другой ход!.. Да включайся же ты, черт тебя дери!»

Он говорил сбивчиво, сыпал идеями и вопросами, не дожидаясь ответа, а сам пытался включить диктофон на мобильном телефоне.

«Аккумулятор сел! Что за мистика! Я только вчера его подзарядил!»

«Бывает. – „Рыболов“ слегка зевнул – как это делают воспитанные люди, то ест не размыкая губ и лишь слегка раздув ноздри. – Они всегда садятся в самый неподходящий момент».

«Здесь на углу салон связи. Я куплю новый аккумулятор. Пойдемте!»

Филолог вскочил.

«Идите-идите. Я посижу».

Любопытство, с которым «рыболов» впился в нового слушателя, испарилось без следа. Он больше не смотрел на лысого мужчину. Озирался вокруг, поглядывая на прохожих.

«Вы не уйдете? – робко спросил филолог. – Я вернусь через десять минут».

«Слово „рыболова“. Буду сидеть, как приклеенный».

Ободренный обещанием, мужчина быстро пошел, почти побежал по аллее. Перед тем, как повернуть на дорожку, что вела к выходу из парка, он обернулся – и остолбенел.

Скамейка была пуста. Позабытая (а может быть, оставленная за ненадобностью) трость поблескивала рогатым серебряным набалдашником.

12:55

Филолог поразился бы еще больше, если б видел, какую штуку вытворил незнакомец, едва остался один.

Он вскочил на ноги, развернулся вокруг собственной оси на каблуке, потом подпрыгнул, шутовски передернув в воздухе ногами, и с подскоком улепетнул в ближайшие кусты.

В зарослях он пропартизанил, однако, недолго. Прошел, раздвигая ветки, метров сорок или пятьдесят, а потом его окликнули.

«Простите, можно вас на секунду?»

Кто-то, находившийся по ту сторону живой изгороди, услышал хруст сучьев и позвал невидимого прохожего.

И тот немедленно высунул из зелени свою беловолосую голову.

Оказалось, что звал его инвалид в кресле – которого внучка прикатила в тень и там оставила. Рядом журчал маленький фонтан: черный бронзовый мальчик выдавливал из утки струю воды.

«Молодой человек, не могли бы вы переместить меня под те деревья? Тень ушла, голову печет. Если вас не затруднит».

«С удовольствием».

Альбинос не удивился, что его аттестовали «молодым человеком». Теперь, особенно по контрасту с немощным старцем, он в самом деле выглядел молодым и свежим. Их запросто можно было принять за престарелого родителя и сына, причем не из ранних детей. И волосы у него – в ярком солнечном свете на этот счет не оставалось сомнений – были именно что белые, а не седые.

«Внучка моя вертихвостка, – ворчал дед, пока его катили. – „Я скоро“ – и пропала. Вечно одно и то же! Пожалуйста, раз уж вы такой добрый самарянин, отвезите меня подальше, вон к дубу. Оттуда тень уж точно не уйдет. Мне с моим давлением солнце совершенно без интересу. Прав Екклесиаст: ничего там, под солнцем, нового нет».

Сказано было в шутку, но «самарянин» ответил очень серьезно:

«Ошибочное суждение. И между прочим, вредное. Под солнцем нет-нет да и происходит что-нибудь новое».

Старец запрокинул голову, чтобы получше рассмотреть своего благодетеля.

«Э-э, голубчик. Вам сколько лет? Максимум сорок. Уж поверьте восьмидесятилетней руине. Прав царь иерусалимский. Что было, то и будет. Что делалось, то и будет делаться, и нет ничего, абсолютно ничегошеньки нового под солнцем. Как это там? „Бывает нечто, о чем говорят: „смотри, вот это новое“; но это было уже в веках, бывших прежде нас“.

«Было. За одним исключением».

«Каким, позвольте спросить?»

«В веках не было нас с вами».

Они уже были под огромным ветвистым дубом, на котором совсем недавно распустились до безвкусия яркие листочки – будто кто-то размалевал старое-престарое, морщинистое лицо хулиганским макияжем.

Инвалид сдвинул рычаг на кресле, чтобы развернуться к собеседнику.

«Что вы хотите этим сказать?»

«Нет ничего нового под солнцем, кроме каждого отдельного человека. Например, вас. А значит, всё под солнцем новое. Вы родились – и мир обогатился на одну душу. Вы умерли – мир вас лишился».

Сидящий печально усмехнулся.

«Сомневаюсь. Ничем особенным мир благодаря мне не обогатился и ничего особенного не лишится, когда меня не станет. Я в последнее время вот о чем думаю. Поразительно, как мало успевает понять человек о жизни и о себе самом. Даже если дожил до глубокой старости. Сколько мне осталось-то? С полморковки. А ведь я почти ничего не знаю. Кто я? Какой я? Что всё это значило и зачем оно было? Столько вокруг всего происходило неочевидного и значительного, а я, вместо того чтоб внимательно смотреть и слушать, 80 лет отвлекался на ерунду. Всё проморгал, прохлопал. Как в школе. Вроде отсидел за партой, сколько положено, но на уроках дрых да лоботрясничал. Так троечником и уйду в большой мир. В смысле, на тот свет. Сейчас вот и хотел бы что-то поправить, а поздно. Инсульт-батюшка, гипертония-матушка. Не жизнь, а сплошной памперс…»

Он говорил неторопливо, раздумчиво. Видел, что «молодой человек» никуда не спешит. А тот слушал да кивал, будто все это было ему хорошо знакомо.

«Это вы где-то с дорожки соскочили, – сказал он сочувственно. – Обычная история. В вашем возрасте, да после инсульта поправить что-то трудно. Не кома, конечно. Теоретическая возможность остается, но скорей всего вы свой шанс уже упустили».

«Шанс на что? С какой это дорожки я соскочил?»

«Помните, раньше были пластинки со звуковыми дорожками?»

«И что?»