Ахульго Казиев Шапи
Граббе прикидывал, как будет писать свои реляции и что в них важнее – правда или ловкий вымысел, приправленный сарказмом. Смешить начальство он все же не предполагал, но считал, что слегка приукрасить действительность никогда не помешает. Впрочем, Граббе был уверен, что подвиги его на новом поприще превзойдут самые изощренные вымыслы Раевского.
Местопребыванием начальника Черноморской линии была Керчь, но Граббе не стал заворачивать к своему подчиненному, с него было достаточно его фантазий. Миновав Ростов, Павел Христофорович оказался в Екатеринодаре – центре Черноморского казачьего войска, которое было теперь подведомственно Граббе. Казаки прокричали новому начальнику «Любо!» и отправили с ним сотню почетного эскорта. Уже начинался настоящий Кавказ, и это было отнюдь не лишне.
Добравшись до Новороссийска, Граббе двинулся вдоль Черноморской береговой линии. Одни укрепления уже стояли, другие строились, третьи восстанавливались после нападений черкесов. Оттесненные в горы со своих насиженных мест, они держали Линию в постоянном напряжении, и дороги между крепостями были небезопасны. Лихорадка и прочие южные болезни косили гарнизоны, а неурожаи и голод в горах вынуждали горцев искать добычу в непрестанных набегах.
Форты и укрепления строились большей частью у бухт и в устьях рек. Раньше в них укрывались юркие турецкие фелюги, за которыми не поспевали русские корабли. Турки доставляли черкесам оружие, порох и привозили польских легионеров, желавших воевать против царских войск после поражений у себя на родине. Не брезговали контрабандисты и живым товаром, похищая славившихся своей красотой черкешенок и продавая их в гаремы турецких вельмож.
Блокаду рисковали прорывать и сами горцы на небольших лодках. Для борьбы с ними были пущены весельные баркасы с азовскими казаками, вооруженными небольшими пушками.
Содержание линии стоило больших денег и жертв, но Раевского это мало заботило. Его больше увлекали эксперименты по внедрению цивилизованных методов управления и поощрение торговли с черкесами как залога будущего умиротворения.
Вокруг все цвело и обильно плодоносило. Если бы не крепости и военные корабли, сновавшие вдоль берега, этот край можно было принять за рай земной. Война была здесь непрошеной гостьей.
Через Геленджик Граббе добрался до Адлера, где погиб в десанте обожаемый кавказскими офицерами Бестужев-Марлинский. Декабрист, сосланный на Кавказ драться, решил вдруг брататься с горцами, выводя их романтическими героями и поселив в обществе моду на все кавказское. Он возмечтал отличиться в десанте, чтобы быть представленным государю императору, посетившему тогда Кавказ. Популярный литератор и храбрый воин, Бестужев надеялся убедить Николая, поклонника своего таланта, кончить дело миром, но исчез в абхазских дебрях. Потом ходило много слухов, что он то ли ушел к Шамилю, то ли он сам и есть Шамиль, но никто Марлинского больше не видел.
Царь и сам желал конца этой войны, но Фезе не сумел ни взять Шамиля, ни договориться с ним. Шамиль после этого чрезвычайно возвысился, и война снова пошла своим чередом. Оставалось надеяться на новых кавказских начальников. Наполеона одолели, пора бы и с имамом справится.
Граббе проехал Сухум, свернул в горы, к Кутаису, а там уже и до самого Тифлиса было рукой подать.
В столице Грузии располагалось управление Отдельного Кавказского корпуса. Его новым командиром, а вместе с тем главноуправляющим гражданской частью Кавказа был генерал-лейтенант Евгений Головин. Ему следовало представиться первым делом, так как он считался непосредственным начальником Граббе.
Тифлис встретил Граббе невыносимой жарой, которую тифлисцы будто и не замечали. Восточная живость и сладкая нега в тени узких улочек и резных деревянных балконов мирно сосуществовали в этом древнем городе. Раскинувшись на крутых склонах гор вдоль Куры, Тифлис являл собой изящное переплетение грузинской, армянской и персидской культур, которые затмевали собой островки особой жизни немецких колонистов и русских переселенцев. Христианские храмы, соборы и церкви соседствовали с мечетями и цитаделями разных эпох. Базар пленял умопомрачительными ароматами, изумлял щедрым разнообразием товаров, которые привозили сюда на осликах, мулах, лошадях, быках и верблюдах. Неутомимые водоносы таскали от реки тяжелые кувшины. Под особыми навесами, поджав ноги, сидели мирзы – писцы и нотариусы одновременно. Повсюду пекли лаваши и жарили шашлыки, а из всевозможных бурдюков, от бычьих до небольших козлиных, лилось нескончаемое вино.
Много раз сожженный и не единожды разоренный, Тифлис всякий раз возрождался в новом обличии, но сохранял и свое прежнее лицо города изобилия, торговли и веселья.
С присоединением Грузии к России опустошительные набеги беспокойных соседей прекратились, а рядом со старым Тифлисом начал расти новый город с прямыми улицами и домами в европейском стиле. Здесь-то и находился построенный при Ермолове штаб Кавказской армии.
Головина в Тифлисе не оказалось. Дежурный штаб-офицер сообщил, что корпусной командир отбыл в тенистый Боржом отдохнуть от жары и попользоваться тамошними целебными водами.
Граббе поселили неподалеку, в новомодной гостинице. Вечером он был приглашен на ужин к начальнику штаба, где присутствовали также обер-квартирмейстер и другие штабные офицеры. Среди прочих Граббе представили молоденького корнета князя Виктора Васильчикова. Этот юноша благообразной наружности и с небольшими усиками только что окончил Пажеский корпус и явился на Кавказ за подвигами и славой. Места князь еще не получил, зато успел изучить самые темные закоулки Тифлиса.
На том же ужине Граббе познакомился с весьма приятным человеком – Тадж-Эддином Мустафиным, ученым эфенди из казанских татар, назначенным на Кавказ в роли посредника между властями и мусульманским населением. Эфенди со своим семейством уже два года жил в Тифлисе, получал в канцелярии Головина жалование и успел заслужить признательность местного начальства, проповедуя умиротворение и почтение к властям.
Мусульмане здесь были покладистые, большей частью – торговый люд, не меньше Головина желавший покоя и порядка. Недоразумения происходили в основном из-за незнания пришлыми мусульманами часто менявшихся порядков. Лучшие бурки, которые ценились и в жару, и в холод, выделывались в дагестанском селении Анди. На них всегда был спрос, но торговлю бурками из немирных гор то разрешали, то запрещали, конфискуя товар. Разоренные торговцы бросались к эфенди, и тот отправлялся ходатаем к начальству, обещая помочь единоверцам. Однако из этого редко что выходило.
О том, что творилось в недрах дагестанских гор, воспламененных Шамилем, Мустафин говорил весьма неопределенно, повторяя лишь, что от всей этой смуты проистекает много беспокойств. Было видно, что он многого не договаривает. Узнав, что Граббе направляется в Дагестан, эфенди тяжело вздохнул и посоветовал быть там поосторожнее.
В ожидании главного кавказского начальника Граббе взял Васильчикова в проводники и принялся осматривать местные достопримечательности. Среди прочих его особенно впечатлила могила Грибоедова в почти висящем над городом монастыре Святого Давида. Граббе полагал, что у него с Грибоедовым было много общего, особенно насчет «прикосновенности к делу декабристов». Предупрежденный Ермоловым, поэт едва успел уничтожить компрометирующие бумаги и тоже легко отделался. Правда, судьба уготовила ему еще более ужасную участь – пасть жертвой разгневанной толпы в Тегеране, где Грибоедов отважно стоял на страже российских интересов.
Прах Грибоедова покоился в гроте с северной стороны храма. На пьедестале из черного камня стоял крест, к которому припадала безутешная бронзовая женщина. Эпитафию под портретом поэта дополняла краткая надпись: «Незабвенному его Нина». Но монастырь был более известен ручьем, проистекавшим из его основания. Считалось, что вода его помогает зачинать бесплодным женщинам.
После российских прохлад Тифлис казался Граббе невозможным пеклом, и затянувшееся ожидание выводило его из себя. Днем он спасался в садах, где под музыку и песни отдыхали тифлисцы всех сословий. А вечером посещал старые персидские бани на майдане, которые знал по описаниям Пушкина, но которые на деле оказались куда интереснее. Особенно его впечатлил старый персиянин, который его усердно мял, тер подушками с пеной миндального мыла и окатывал серными водами. Граббе казалось, что он от этого молодеет. Он был не против скинуть несколько лет, особенно последних, которые состарили его в вынужденном бездействии.
Наконец, прибыл фельдъегерь с письмом от Головина. Корпусной командир поздравлял Граббе с назначением, извинялся, что обстоятельства не позволяют ему лично засвидетельствовать генералу свое почтение, и предписывал безотлагательно отправляться в назначенное ему место службы. Вместе с тем Головин сообщил, что утверждение на Черноморском побережье считает делом куда более важным, чем «внутренние» дагестанские неурядицы, но до представления императору плана окончательного покорения горцев велел Граббе составить свой проект.
Граббе невысоко ставил воинские таланты Головина, не желал признавать себя его подчиненным, а свой проект намерен был направить сразу в Петербург, лишь уведомив об этом Головина. Да и как можно было полагать, что Дагестан – дело второстепенное? Как хорошо натасканная гончая, Граббе чуял, что не будет покоя на всем Кавказе, пока Шамиль правит в своих горах. В душе Граббе соглашался с Ермоловым, считавшим, что Головин – столько же военный человек, сколько он, Ермолов, митрополит.
Понравившегося ему своей расторопностью и учтивостью князя Васильчикова Граббе решил взять себе в адъютанты. Корнет несказанно обрадовался, помчался к начальнику штаба и в тот же день получил его соизволение.
Глава 16
Ехать дальше нужно было по Военно-Грузинской дороге. Казаков с их пиками сменила дружина грузинской милиции, состоявшая из вооруженных до зубов отпрысков знатных семейств.
Дорога, проложенная русскими войсками через Главный Кавказский хребет, была дорогой только по названию. Впрочем, для милиционеров она была достаточно просторна, чего нельзя было сказать о карете Граббе. Пока они ехали долиной реки Арагвы, дорога еще была терпимой, но когда ее серпантины начали подниматься к возвышавшемуся над остальными горами Казбеку, все изменилось. Ныряя в туманы и скользя по утренним гололедицам, дорога становилась все более опасной. Граббе не раз приходилось выходить из кареты и пересаживаться на коня, чтобы не подвергать себя смертельному риску.
Преодолевая слякоть и расчищая путь от обвалов, кавалькада добралась до Рокского перевала. Путь вниз, к ущельям Терека, был не менее труден. Однако грандиозная панорама Дарьяльской теснины, этих «Ворот Кавказа», беспрерывно сменяющиеся живописные виды и веселый нрав грузинских милиционеров, распевавших песни на все голоса, придавали путешествию некоторое очарование. Повсюду на скалистых уступах были видны башни, иногда заключавшие в себе целые аулы. Их грозный вид напоминал о том, что здесь начинается другая страна, полная настоящих опасностей и не прощающая слабости.
Начальник милиционеров пичкал Граббе местными преданиями, толковал про амазонок, показывал гору, к которой якобы был прикован Прометей, называя ее то Эльбрусом, то Ялбузом. Ко всякой легенде он добавлял свое умозаключение, сводившееся к тому, что горцы уважают только силу, а церемониться с абреками – пустое дело.
Показал он и башню Тамары, стоявшую на величественном утесе. Чтобы получше ее рассмотреть, Граббе достал свою подзорную трубу, но ничего особенного не увидел. Зато у подножья утеса, под легендарной башней, Граббе разглядел вполне действующую Дарьяльскую крепость с зубцами по стенам, дозорными на башнях и часовыми у ворот.
Граббе чувствовал себя Ганнибалом, явившимся с боевыми слонами в Италию, перейдя Альпы. Теперь все это принадлежало ему. Он был тут главным начальником и мог все. Разве что не мог приказать горам снять снежные папахи и поклониться генерал-лейтенанту Граббе. Но они все равно ему нравились, они его вдохновляли, не то что та ужасная гора, которая являлась ему в беспокойных снах.
Первую большую остановку они сделали в крепости Владикавказ. Но с виду это было уютное поселение с черепичными крышами домов, окруженных аккуратными садиками, и мощеными речным голышом улицами, вдоль которых стояли пирамидальные тополя. Построенный еще Потемкиным как форпост Военно-Грузинской дороги, Владикавказ обрел важное значение при Ермолове, но теперь снова обратился в провинцию с некоторыми учреждениями, разнообразным населением и хорошей торговлей.
Немного передохнув, Граббе отправился дальше, в Ставрополь, где располагалось управление командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории.
Ставрополь разительно отличался от Владикавказа своей неустроенностью. Прошедший недавно дождь превратил улицы в слякотные реки, миновать которые способны были лишь всадники. Однако непролазная грязь не мешала щеголеватым «фазанам» – волонтерам и авантюристам – вовремя явиться в штаб в надежде получить выгодное место.
Искатели наград и чинов поспешили в Ставрополь, как только на Водах узнали о назначении на линию нового командующего. В ожидании Граббе они обхаживали начальника штаба Траскина. Тот давно уже явился в Ставрополь, где принялся наводить свои порядки. Его непомерная тучность никого не смущала, напротив, она вселяла надежду. Такой большой во всех смыслах человек должен был иметь большие потребности. А удовлетворить их могли благодарные протеже. Кому место, кому награду, кому подряд – глядишь, и капиталец сам собой образуется.
С непонятливыми чиновниками Траскин не миндальничал. У него был особый нюх на вороватых интендантов, за которыми он быстро обнаружил ворох злоупотреблений. Траскин пригрозил найти и более серьезные беззакония, но интенданты вовремя сообразили, с кем имеют дело, и тут же исправились в прибыльном для Траскина смысле.
Обер-квартирмейстер и дежурный штаб– офицер показались Траскину людьми исполнительными и остались при своих должностях. Неугодные исчезали – кто за штат, кто на лечение, а кто и сам просился в отставку.
Ставрополь заметно ожил и повеселел. Теперь каждый вечер закатывались невиданные пиры с музыкой и цыганами в честь их высокоблагородия начальника штаба полковника Траскина. Некоторые специально являлись посмотреть, сколько может выпить и съесть эта живая гора. За столом Траскин мог переплюнуть пятерых, а там, где пахло деньгами, ему и вовсе не было равных. Перечить ему никто не решался, зная, что покровительствует Траскину сам военный министр Чернышев. Нашлись и игривые красавицы, сумевшие утешить несчастного вдовца. Такая война с горцами Траскину была по душе. Однако скорое появление Граббе нарушило его благоденствие.
У въезда в город карета Граббе увязла в грязи, но ее быстро вытащили местные казаки, выехавшие встречать командующего во главе со своим атаманом. Затем, желая поздравить Граббе с прибытием, казаки гарцевали на лошадях, палили в воздух и носились по городку со смоляными факелами.
Граббе взялся за дела рьяно.
Для начала перетряхнул состав штаба, сообщил Траскину, что адъютант у него уже есть, вот он, князь Васильчиков, прошу любить и жаловать. А прикомандированный Милютин должен вскорости явиться. У Траскина были свои кандидаты, но им пришлось подыскать другие места. В хозяйственные дела Граббе решил не вдаваться, и Траскин расценил это как заключение негласного договора о разделе вотчин. В своем распоряжении Граббе оставил лишь некоторые финансовые статьи, включая экстраординарные суммы на содержание лазутчиков, организацию секретных диверсий, на подкуп и награды за ценные сведения. Но в случае необходимости ими мог распорядиться и Траскин как начальник штаба.
Затем Граббе сделал выговор атаману за то, что его казаки слишком вольно себя ведут. Атаман не вполне понял претензии педантичного генерала, но для отвода глаз пообещал перепороть виновных нагайками.
На следующий день прибыл и Милютин – энергичный поручик с серыми, всегда удивленными глазами и пышными бакенбардами. Милютина сопровождало несколько больших чемоданов – багаж не свойственный молодым офицерам. Кроме книг и походных принадлежностей, при нем был целый набор инструментов для составления карт.
После беглого ознакомления со штабными делами Граббе велел Траскину озаботиться надлежащим обеспечением войск и глубже вникнуть в дела управления краем, а сам в компании с молодыми офицерами, с охраной из казаков двинулся в путь по Моздокской линии через Георгиевск.
Граббе направлялся в Дагестан, на главный театр военных действий. План компании против Шамиля у него уже созрел и был гениально прост: «Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить». Но чтобы представить проект на высочайшее благоусмотрение, необходима была пышная рама, как для живописного полотна. На самом полотне следовало явить знание предмета и связать его с положением вещей в Дагестане, показать распорядительность по части передислокации застоявшихся войск, продемонстрировать строгость к местным владетелям, не умеющим управлять народом, и суровость к нерадивым чиновникам. Словом, напустить дыму и фейерверков, а внизу, на табличке, чтобы огнем горело: «Граббе».
В карете он чувствовал себя неуютно. Насчет Васильчикова Граббе был спокоен, но этот Милютин из Генерального штаба казался ему тенью Чернышева. Однако молодой гвардейский поручик вел себя весьма учтиво и на вопросы отвечал прямо. Оказалось, что Милютин, как когда-то и сам Граббе, начинал службу в артиллерии. Происходил Милютин из знатного дворянского рода, окончил Благородный пансион Московского университета и на военную службу определился по своему желанию. Но его больше увлекали науки, почему он и поступил в Императорскую Военную академию. Несмотря на свои молодые годы, а Милютину исполнилось лишь двадцать два года, он уже публиковал статьи по военной истории и увлекался картографией, успев составить и издать «Руководство к съемке планов». Это и послужило поводом к тому, что Милютина причислили к Генеральному штабу. Граббе окончательно успокоился, лишь узнав, что Милютина прикомандировали к нему в надежде, что успехи его в науке дадут замечательные плоды, укоренившись в военной практике.
По части теории Милютин был молодец. Если Васильчиков в тонкостях узнал грузинские нравы и тайны Тифлиса, то Милютин имел множество энциклопедических сведений насчет здешнего Кавказа. И они регулярно находили подтверждение. К примеру, он сообщил, что в Моздоке построен первый в России нефтяной завод. И он действительно там оказался и среди прочего делал керосин.
После Моздока они ехали вдоль Терека. На левой стороне реки стояли казачьи станицы с белеными хатами, с расписными ставнями, двойными плетнями в виде бастионов и сторожевыми вышками. Между станицами устроены были посты, над которыми торчали сигнальные шесты со смоляными бочонками, которые поджигались в случае тревоги. Еще чаще встречались пикеты с часовыми, и вдоль всей этой цепи курсировали казачьи разъезды.
На другом берегу, на фоне недалеких Черных гор, виднелись аулы горцев. Они имели куда более суровый вид и грозно поглядывали на бывшие свои земли.
И те, и другие утопали в садах, на изобильных покосах стояли стога сена, в сочных высоких травах паслись тучные стада. И тем, и другим щедро светило солнце.
Вскоре свернули к крепости Грозной, стоявшей у излучены реки Сунжи и сторожившей выход на равнину из Ханкальского ущелья.
Для военного теоретика эта крепость представляла особый интерес. Ермолов основал ее в 1818 году, оттеснив чеченцев со среднего течения Терека за Сунжу.
Но Граббе торопился, и в крепости остановился, только чтобы перекусить. Однако дело этим не кончилось. Граббе усмотрел в гарнизоне непорядки, распек солдат за дурную выправку, за незастегнутые пуговицы, за неумение ходить строевым шагом по всей форме и полный хаос в вооружении, среди которого было много кавказского. Нагнал на командиров страху и велел посадить провинившихся на гауптвахту.
Пока Граббе наводил в крепости надлежащий порядок, Милютин с Васильчиковым отправились изучать ее устройство. Все здесь было для них ново, и они жадно впитывали реалии Кавказской войны.
Крепость представляла собой правильный шестиугольник, из концов которого выдавались бастионы, очень похожие на бастионы Петропавловской крепости в Петербурге. Размеры крепостей не шли ни в какое сравнение, зато военное значение Грозной теперь было едва ли не большим, чем Петропавловской.
На бастионах стояли крепостные пушки. А на правую сторону Сунжы был перекинут мост, защищенный орудийным редутом.
В самой крепости располагались дома для офицеров, отдельный дом коменданта, казармы, лазарет, кухня и прочие здания, включая помещение для пленных и аманатов-заложников. К крепости примыкал подземный пороховой погреб, а недалеко от моста располагался инженерный двор. Но оказалось, что, несмотря на свой устрашающий вид, крепость не раз подвергалась нападениям.
Милютин уже начал добираться до подробностей, когда Граббе велел собираться в дорогу. Его больше интересовала другая крепость, располагавшаяся в пятидесяти верстах восточнее этой, в Дагестане.
Глава 17
Ставропольских казаков сменили терские. С виду это были чистые горцы, если бы не вихры, торчавшие из-под папах.
Миром здесь давно не пахло, но близкое соседство все равно давало о себе знать, и куначество между горцами и казаками были привычным делом.
Но еще больше Граббе удивляло другое: если в России крестьяне кланялись ему чуть ли не до земли, то тут никто не думал даже шапку снять перед барином, а господином величали только из вынужденной вежливости. Впрочем, баре сюда никогда и не заглядывали, в этих вольных местах им бы пришлось несладко.
Через несколько часов пути они оказались в Дагестане. Граббе спешил в крепость Внезапную, где предполагал устроить главную базу своих будущих походов.
Желая поскорее проникнуться кавказским духом, Милютин с Васильчиковым ехали верхом. Веселый урядник, унтер-офицер казачьих войск, охотно рассказывал им о местных обыкновениях, между делом упоминая о страшных историях, которые якобы случались тут на каждом шагу.
– А вот давеча сунулись чечены в ночное, коней наших уводить, а казаки в секрете поджидали.
– И как же вышло? – с замиранием сердца спрашивал Васильчиков.
– Да так и вышло, – говорил урядник.
– Баш на баш.
– То есть как это? – не понимал Милютин.
– Мы – ихнего, они – нашего.
– Насмерть? – округлил глаза Васильчиков.
– А то как же. Мы им не спускаем, – сказал урядник.
– А кони? – спросил Милютин.
– А что кони? Кони свое место знают. Сами вернулись.
– Откуда вернулись? – допытывался Васильчиков.
– Из-за реки. Один уводил, а другой отстреливался. А как подмога в другом месте реку перешла, так этот коней и бросил, чтобы товарища унести, раненого.
– Так он ранен был только?
– Царапнуло малость.
– А казак что же – убит?
– Его разве убьешь? Тот еще кабан. Кинжалом только полоснули, – разъяснил урядник.
– А вот когда мы за их баранами полезли, тут другое было…
– Что же? – спрашивал Васильчиков.
– Резня.
– М-да, – протянул Васильчиков, начиная жалеть, что покинул тихий Тифлис. Пил бы теперь кахетинское после персидской бани да шашлыками лакомился.
– И кто кого? – спросил Милютин.
– Чечены двоих зарезали, – сказал урядник и, насладившись произведенным эффектом, продолжил: – Баранов!
– Как – баранов? – не понимал Васильчиков.
– А оченно просто. Кунаки оказались.
– Так это вы шутить изволите? – негодовал Васильчиков.
– Война – дело нешуточное, – сказал урядник.
– Веселись, пока жив.
Затем вдруг стегнул нагайкой свою лошадь и бросился вперед.
– Митрий! – кричал урядник молодому казаку, который остановился и встал на седло, чтобы сорвать яблоко с нависшего над дорогой дерева.
– Зелены ишо! Давай ходу!
Встречать Граббе выехал полковник Пулло, управляющий Сунженской линией, и командир Куринского егерского полка. Сын командира Керченского адмиралтейства, Александр Павлович Пулло был завзятым служакой. Выше всего он ставил волю начальства, которую умел ловко применить к своим личным интересам. Чаяния местного населения были для него пустым звуком, что и возбуждало кругом ропот. Но Пулло полагался только на силу, убеждал начальство, что горцев следует держать в постоянном страхе, и регулярно отправлялся в экспедиции, когда был уверен, что не встретит сильного сопротивления, а добыча сулит оказаться немалой.
Ко всему этому теперь прибавилась жажда отомстить за то, что в приезд императора народные представители, вместо принесения безусловной покорности, посмели представить императору истинное положение вещей и пожаловаться на безобразия и лихоимства, творящиеся на линии.
Граббе внимал Пулло благосклонно, видя в нем средство обезопасить себя от восстаний в тылу, когда генерал примется за самого Шамиля. Пулло совершенно его заверил в водворении на Линии строгого порядка и полного повиновения. Наиба Шамиля Ташава-хаджи, не дававшего Пулло покоя, он представил заядлым бунтовщиком, которого он, Пулло, загнал в глухие леса. О том, что наиб сам не раз прогонял Пулло за Терек и в народе весьма уважаем, полковник предпочел не упоминать.
Крепость Внезапная была расположена у реки Акташ, чуть выше древнего кумыкского села Эндирей. Форма крепости была не столь правильная, как у Грозной, зато вполне соответствовала местности. Ермолов заложил Внезапную как стратегический пункт у подножья дагестанских гор, с одной стороны, и для контроля над приморскими равнинами – с другой.
Соседство крепости с большим аулом, где мало что делалось без разрешения наиба Шамиля Ташава, имело, тем не менее, и свои преимущества. Отсюда шли наезженные дороги в разные концы края, собирались большие базары и хватало простора для учебных маневров. Войска и обозы, присылаемые на Кавказ из России, имели тут отдых и перевалочные пункты. Здесь же перед большими походами собирались туземные милиции.
По некоторой отдаленности от самих гор нападения мюридов были редки, хотя и чувствительны. Имам Гази-Магомед едва не взял Внезапную после правильной осады, отбивая вылазки и подбираясь шанцами к самим стенам. Гарнизон спас подоспевший генерал Эммануэль, которого имам разбил затем в Ауховских лесах.
Во Внезапной, приняв надлежащие доклады и отобедав, Граббе вышел прогуляться. Гарнизон стоял в торжественном построении, ожидая смотра.
У Пулло был заметен порядок. И, хотя роты напоминали дикие ватаги, ружейные приемы исполнялись хорошо. Упражнения в стрельбе Граббе тоже одобрил, увидев, как мишень превратилась в решето после первых же залпов.
В дальнем углу, в скрытом от глаз сарае, Милютин и Васильчиков обнаружили местных жителей, закованных в кандалы. Они мрачно поглядывали на молодых офицеров, без слов объясняя, что с ними будет, встреть они их на горной дороге.
– Кто такие? – уставился на горцев Граббе.
– Абреки, ваше превосходительство, – объяснил Пулло.
– Подстрекатели. От Шамиля засланы.
– Сидят смирно? – спросил Граббе часовых.
– Никак нет, вашество! – взяли под козырьки часовые.
– Буянят! Начальство требуют!
– Ну, я начальство, – улыбнулся горцам Граббе.
– Что имеете заявить?
Горцы переглянулись и начали говорить:
– Я на базар ходил, зачем взяли?
– Мы – мирные.
– Знаю я вас, чертей! – усмехался Пулло.
– Разбойники да конокрады!
– Зачем врешь? – говорили горцы.
– Но-но, – прикрикнул на горца Пулло.
– Поговори у меня!
– Баранов тоже отняли, – сообщали горцы.
Граббе оглянулся на Пулло.
– Конфисковали, ваше превосходительство, – развел руками Пулло.
– Другой раз поостерегутся бунтовать!
– Мы не мюриды, – уверяли горцы.
– Чем докажешь? – не верил Пулло.
– Если бы мюрид, вы бы меня не взяли, – осклабился горец.
– Мюриды в плен не ходят.
Граббе хмыкнул, резко развернулся и двинулся дальше, бросив через плечо:
– В каторгу негодяев.
– А как же суд? – не понимал Милютин.
– По закону надлежит сначала судить.
– Судить? – удивился Пулло.
– Этих-то башибузуков?
– Но когда вина еще не доказана, – поддержал приятеля Васильчиков, – разве можно наказывать?
– Господа хорошие, – снова развел руками Пулло с совершенно невинным видом.
– Убивать, значит, можно, а наказывать нельзя?
– И убивать без приговора не положено, – стоял на своем Милютин.
– Так на войне каждый день убивают, – напомнил Пулло.
– Без всяких резолюций. Не то, пока будете разбирать правых и виноватых, сами голов лишитесь.
Оставив офицеров недоумевать, Пулло поспешил за Граббе.
– Неугомонный народ, ваше благородие, – объяснял часовой.
– Толкуешь им: не спорь с начальством, а они опять за свое. Не признают новых порядков, бестии, хоть на кол сажай.
Милютин и Васильчиков были подавлены увиденным. Но Граббе, напротив, Внезапная пришлась по душе. Пулло свое дело знал.
– Вы насчет беглых солдат говорили, – напомнил Граббе.
– Много ли таковых дезертиров?
– Раньше мало было, – отводил глаза Пулло.
– От долгов бежали, от расправ да муштры. Сапоги пропьет, вахлак этакий, и поминай как звали. А как стал Шамиль власть забирать, так не поймешь, с чего и бегут, особенно поляки.
– Известные смутьяны, – поморщился Граббе.
– Совершенно справедливо, – заметил Пулло.
– И чего их на Кавказ шлют? Слали бы в Сибирь остудиться.
Граббе хотел было высказать свое особое мнение насчет Чернышева и его военного управления, но сдержался.
– Кого куда посылать – на то есть Военное министерство, – поднял палец Граббе.
– А наше дело службу нести.
– Рады стараться, – кивал Пулло.
– Не щадя живота своего…
– Беглыхто ловите? – с надеждой в голосе спросил Граббе.
– Как поймаем – так расстрел по новому положению, чтобы неповадно было.
– А которые в плену у горцев, с ними как?
– Выкупаем, если солдат хороший, – объяснял Пулло.
– Или на соль меняем.
По крайности – на ихних же пленных или аманатов.
– Тех, что на цепи сидят?
– На них, разбойников. Вы бы, ваше превосходительство, распорядились, чтобы не всех в Сибирь. Они и тут пригодятся, для вымена.
– Там видно будет, – ответил Граббе, задумчиво покручивая ус.
– Да, вот еще что. Известите здешних владетелей, чтобы явились ко мне для совещания.
– Сюда вызвать мошенников? – спросил Пулло.
– Ханов, – строго поправил его Граббе.
– Пусть явятся в Шуру, я намерен отправиться туда в ближайшее время.
– Будет исполнено, – кивнул Пулло.
– Да уж извольте распорядиться, – велел Граббе.
Глава 18
Первой на Ахульго перебралась семья Шамиля. Тем самым имам дал всем понять, что обосновался здесь надолго. Следом потянулись семьи наибов и многих мюридов.
Поначалу всем было неуютно в ауле, задуманном как орудие войны. Люди привыкли к другим аулам, где хоть и учитывалась необходимость отражать неприятелей, но все же солнечный свет и радость жизни были весомее. Потому и строились аулы на склонах, обращенных к солнцу. Однако, попривыкнув на Ахульго, люди ощутили спокойствие, которого давно не чувствовали в своих аулах.
Жить в подземных катакомбах было непросто. Ночью бывало прохладно, зато днем не мучила жара. Освещались помещения бронзовыми масляными светильниками. Чтобы в жилища проникал дневной свет, Сурхай устроил специальные отверстия, которые можно было в случае необходимости закладывать камнями. Через них же поступал и свежий воздух. Для вделанных в стены очагов, которыми обогревали дома и в которых готовили еду, были устроены отдельные трубы.
Для скота были отведены загоны на краю горы, так, что со стороны Ашильты их не было видно.
Детям на новом месте нравилось. Они весело носились по подземным лабиринтам, играли с друзьями в прятки, ходили в гости и в школу при мечети, куда тоже можно было попасть подземными ходами. Взрослые предпочитали чаще бывать на поверхности, тем более что дел еще было много.
Временная резиденция Шамиля находилась в мечети – самом большом помещении на Ахульго и единственном, которое не было полностью под землей. И с его невысокого минарета уже пели муэдзины, призывая правоверных на молитвы.
Дом Шамиля был немногим больше тех, что предназначались для других семей, но привычная ко всему Патимат старалась создать уют и в этом жилище. На полу и стенах красовались ковры, а на полках в несколько рядов помещались всевозможная посуда, медные луженые кувшины, чеканные подносы, здесь же на стене висел учалтан – разукрашенный поставец для деревянных ложек, вилок и соли. У стены стоял большой деревянный ларь – цагур, покрытый нехитрой резьбой. Его Патимат привезла с собой из Чиркаты. В нескольких его отделениях хранились мука, кукуруза, бобы, орехи, сушеная курага и прочие запасы. Под потолком висели курдюки, сушеная баранина, вяленая колбаса. В специальной нише, в противоположной от очага стене, за деревянной дверцей, стояли глиняные кувшины с сыром, маслом и медом.
У жен были и свои отдельные помещения, которые трудно были назвать комнатами, потому что в них не было окон. Зато в каждой был сундук, в котором хранилась одежда, а сверху громоздились сложенные ковры, одеяла и подушки. А на стенах висело по зеркалу.
Они обустраивались здесь уже вторую неделю, но Патимат почти все приходилось делать самой. Джавгарат должна была вот-вот родить. Поначалу хотели перенести переезд, но обстоятельства звали Шамиля в очередной поход, и Джавгарат решилась ехать, чтобы ждать возвращения мужа уже на новом месте. Ее везли на арбе, пока позволяла дорога, затем пересадили на ослика, а на само Ахульго она уже взбиралась сама, поддерживаемая Патимат.
Когда они взошли на вершину горы, ее ребенок, который прежде вел себя тихо, вдруг заколотил ножками, будто чувствовал что-то недоброе. Джавгарат мысленно успокаивала его, уговаривала, называла ласковыми именами, но ребенок противился этому месту, пока не затих от усталости.
– Вот, поешь, – сказала Патимат, держа перед лежащей Джавгарат тарелку с блюдом для рожениц. Это была каша из разваренной муки, политая медом и маслом.
– Что-то не хочется, – отказывалась Джавгарат.
– Тебе не хочется, а ребенку надо, – настаивала Патимат.
Джавгарат через силу съела несколько ложек.
– А это больно? – спросила Джавгарат, проводя рукой по своему животу.
– Лучше подумай о том, как обрадуется Шамиль, когда ты родишь ему сына.
– А если будет дочь? – улыбнулась Джавгарат.
– Будет сестра для братьев, – сказала Патимат.
– Я хочу сына, – сказала Джавгарат.
– Если у всех будут одни сыновья, где мы возьмем им невест? – улыбалась Патимат.
– Мне кажется, это – сын, – прислушивалась к своему ребенку Джавгарат.
– Так сильно шевелится.
Патимат погладила встревоженную Джавгарат по голове и сказала:
– Аллах лучше знает. А твое дело – не переживать понапрасну. Главное, чтобы младенец родился здоровым. Береги силы, сестра.
Патимат заботилась о Джавгарат так, как не заботились о ней самой, когда ждала первого ребенка. Но в душе ей было немного грустно. Она чувствовала, что родится мальчик, знала, как будет рад Шамиль, хотя и постарается не показывать своего счастья. И понимала, что теперь главной в доме станет Джавгарат, хотя и не надолго, но по праву матери, родившей сына Шамилю.
– Иди, – сказала ей Джавгарат.
– Мне ничего не надо. Мне хорошо.
– Так и быть, схожу посмотрю, где мои сорванцы, – заторопилась Патимат.
Читать бесплатно другие книги:
