Ахульго Казиев Шапи

– Кто знает, сможем ли мы собраться еще раз? Нашим врагам это будет только на руку, и они обязательно этим воспользуются. Соглашайся, Шамиль, если хочешь народу добра.

– Не огорчай отказом людей, которые ждут твоего имамства, – призывал Ярагский.

– Они прибыли сюда не спорить с тобой, а исполнить то, что поручили им их общества.

Шамиль колебался. Он понимал, как трудно будет принимать решения, от которых зависит судьба всего Дагестана. Слишком большая ответственность ложилась на плечи имама, и так же высока была бы цена ошибок, если бы он их совершил.

Шейх будто читал его мысли. Он положил руку на плечо Шамиля и сказал.

– Соглашайся. А вопросы, которые ты не сможешь решить сам, мы решим вместе. У нас много мудрых и ученых людей. Мы изберем совет, меджлис, который всегда поможет имаму найти правильное решение. Кроме того, Имамату потребуются новые законы. Ты можешь их предлагать, но утверждать их будет совет.

Теперь у Шамиля не оставалось выбора, и он сказал собравшимся:

– Если так, то я приму на себя имамство, не вдаваясь в то, трудное это дело или легкое.

– Наш имам – Шамиль! – провозгласил шейх, обнимая Шамиля.

– Да будет долгим его имамство! Да поможет ему Аллах!

Люди радовались благополучному завершению столь важного дела и спешили поздравить своего избранника. А затем наступила тишина – люди хотели услышать первые слова нового имама Дагестана.

Шамиль молчал, ясно ощущая, как неведомая светлая сила наполняет все его существо. Он будто преобразился и начал говорить, сам удивляясь словам, которые произносил. Шамиль призвал забыть взаимные обиды и сплотиться перед опасностью полного порабощения. Главным он считал вовсе не войну, а необходимость завершить то, что начали первые имамы – объединить народы гор в независимое государство – Имамат, основанное на равенстве и свободе, вере и справедливости. Он вдохновенно убеждал собравшихся, что только единое государство свободных людей, какой бы ни была их вера, сможет себя защитить, что только так можно избавиться от нужды и притеснений, и с ними станут всерьез считаться великие державы. И что лишь так можно обрести мир и покончить с войнами.

В конце речи он воздел руку к небу и сжал пальцы в кулак, ясно обозначив свои истинные намерения. А затем добавил, по-своему развив завет Ярагского и напоминая сподвижникам о том, что освобождение народа нужно начинать с самих себя и своих людей:

– Каждый человек должен быть свободным, не должен покоряться и не должен стремиться покорить другого человека. Рабовладелец тоже раб.

Убедившись, что их судьба теперь в надежных руках, люди разъехались по горам, объявляя повсюду волю нового имама.

Хаджи-Мурад, которого хунзахцы избрали своим предводителем, был еще очень молод, но люди уважали его за редкую отвагу. Ахмед-хан Мехтулинский, ставший регентом при малолетнем наследнике Хунзахского ханства, завидовал славе Хаджи-Мурада и втайне его опасался. Но Хаджи-Мурад делал то, что не могли сделать другие – берег от мюридов ханский дом, и с ним приходилось считаться.

Вот и теперь, когда опозоренный сборщик податей въехал в Хунзах на осле и сообщил о случившемся Хаджи-Мураду, тот не стал долго раздумывать. Он пригрозил сборщику, что отрежет ему язык, если тот не будет помалкивать, а сам собрал имевшихся под рукой нукеров и помчался к взбунтовавшемуся аулу. Людей у него было немного, утром он отправил основные силы усмирять другой аул, решивший отложиться от ханства и перейти к Шамилю.

Комендант крепости полковник Педяш предложил Хаджи-Мураду свою помощь, но гордый джигит отказался.

– Это наше дело, – сказал он полковнику.

– Я сам потолкую с мюридами.

Про Шамиля он даже не упомянул, чтобы в Хунзахе не началась паника.

Хаджи-Мурад уже подходил к аулу, когда увидел, что оттуда движется целое войско. Было темно, но сотни мерцавших в ночи факелов свидетельствовали о том, что Хаджи-Мурада ждет жаркая встреча.

Хаджи-Мурад подал знак остановиться. Всадники замерли, и из ночи до них долетел гимн мюридов, двигавшихся на него с горы. Соразмерив силы и расположение противника, Хаджи-Мурад решил не искушать судьбу и велел поворачивать обратно.

– Разве мы не нападем на них? – удивлялись нукеры, привыкшие, что Хаджи-Мурад не ведает страха.

– Можно было бы и напасть, – ответил Хаджи-Мурад.

– Но тогда будет резня, в которой мало кто уцелеет.

– Тебе что, мюридов жалко? – удивлялись нукеры.

– Мне жаль этих глупых людей, которые пошли за мюридами, – сказал Хаджи-Мурад.

– А ханское стадо надо беречь.

Он решил дождаться возвращения своих основных сил, а уж потом проучить бунтарей так, чтобы об этом вспоминали их дальние потомки. И еще он рассчитывал на то, что, упиваясь победой над самим Хаджи-Мурадом, Шамиль не уйдет и дождется его возвращения.

Его нукеры вернулись только через день, сильно потрепанные и злые от того, что им не удалось захватить аул, вышедший из повиновения ханам. И таких аулов становилось все больше, несмотря на бахвальство Фезе, объявившего, что вся Авария им занята и приведена в надлежащую покорность. Фезе ушел, а вместе с ним ушла и мнимая покорность.

Взбешенный Хаджи-Мурад, не дав своим людям передохнуть, повел их на Шамиля. Добравшись до аула, он отправил часть конницы в обход, а сам ринулся на аул во главе самых храбрых джигитов.

Аул был взят. И он был пуст. Люди ушли к Шамилю.

В кольцо на двери мечети было вложено письмо: «Если тебе нужны дрова, разрушь наши дома».

Глава 7

Когда Екатерина Евстафьевна Граббе узнала, что ее супруга безотлагательно вызывают в Петербург, у нее случилась истерика.

– Я знаю, это все – Чернышев! – рыдала она, заламывая руки.

– Этот злой демон!

Граббе и сам так считал. Это началось еще в 1826 году, когда арестованного Граббе допрашивали по делу декабристов. Чернышев, бывший тогда генералом от кавалерии и членом Следственного комитета, сразу невзлюбил Граббе за его вызывающе независимое поведение. Но Граббе считал себя невиновным. Он не отрицал, что вступил в тайный «Союз благоденствия» и участвовал в его съезде в 1821 году. Тогда все бредили отменой крепостничества и свободами, которые они видели в Европе. И не последние люди были его друзьями по обществу, взять хотя бы Михаила Орлова, генерала, принимавшего капитуляцию Парижа. Или Федора Глинку, тоже героя войны и поэта… Не говоря уже о самом Трубецком. Но тогда съезд объявил себя распущенным, и Граббе больше политикой не увлекался. Тем более, что тогда же и поплатился за недолгое участие в тайном обществе увольнением со службы и ссылкой в Ярославль на жительство под надзором. И не его вина, что Трубецкой, как оказалось, закрыл «Союз благоденствия» только для виду. Выяснилось, что руководители Общества желали избавиться от подозрительных членов и сбить со следа ищеек. А уже на следующий день Трубецкой учредил с братьями Муравьевыми новое, еще более тайное общество, положив целью уничтожение самодержавия, освобождение крестьян и введение конституционного правления на европейский манер.

Однако Чернышев не верил оправданиям Граббе. Да и как мог верить бывший глава шпионской сети во Франции бывшему тайному агенту в Баварии? Но явных доказательств не было, а Граббе стоял на своем.

До самозабвения увлеченный разоблачениями известнейших в России лиц, Чернышев видел во всех, кто имел отношение к делу декабристов, опаснейших государственных преступников. И отлично понимал, что уничтожением влиятельных прежде соперников расчищает себе путь к сияющим вершинам власти. Так оно потом и случилось. А на следствии Чернышев не щадил ни себя, ни подследственных, грубя князьям, угрожая генералам и унижая всех без разбору.

Граббе терпел недолго. Природное упрямство сделало свое дело, и он дерзнул поставить Чернышеву на вид, что, пока он, полковник Граббе, не осужден, закон не позволяет с ним так обращаться. И что он не позволит кому бы то ни было оскорблять его, пользуясь своею безнаказанностью.

Чернышев пришел в бешенство. Граббе продолжал дерзить, решившись положить голову, но не спустить обидчику. Суд оправдал Граббе, не найдя достаточных улик. Но могущественный враг, которого нажил себе Граббе, не дремал. Не успев выйти из Главной гауптвахты, Граббе был вновь арестован и заключен в Динамюндскую крепость за дерзкие ответы, данные комиссии. Его выпустили только через четыре месяца.

Служебное рвение Чернышева сделало его близким к императору человеком, и он получил пост военного министра.

– Он преследует нас! – рыдала Екатерина Евстафьевна.

– Он хочет нашей крови!

– Делать нечего, душенька, – говорил Граббе.

– Надобно ехать.

Он стоял у окна и смотрел на игравших в саду детей, будто навсегда с ними прощаясь.

– Он тебе мстит! – продолжала причитать жена.

– Я поеду с тобой! Брошусь в ноги императрице.

– Поеду один, – сказал Граббе.

– Еще ничего не известно.

– Этот сатрап, этот нахальный выскочка, парвеню!..

– Довольно! – уже тверже сказал Граббе.

– Он как-никак военный министр. К тому же граф.

– Граф! – горько усмехнулась Екатерина Евстафьевна.

– Разве благородные люди так поступают?

– Да, мы повздорили, но это дело прошлое, – сказал Граббе.

– Я служил, и наградами меня не обходили.

– Другому дали бы больше, – гневилась жена.

– А знаешь ли ты, что этот пошлый Чернышев…

– Полноте, Катенька, – прервал ее Граббе.

– Люди услышат.

– Нет уж позволь… – упрямилась Екатерина Евстафьевна.

– Не хотела тебе говорить, но раз уж на то пошло…

– Так в чем дело? – насторожился Граббе.

– А в том, что военные министры у нас заняты не солдатским обмундированием, а дамскими юбками.

– В каком это смысле? – не понял Граббе.

И супруга принялась излагать весьма пикантную историю.

– Супруга его, в девичестве графиня Зотова, по матери внучка князя Куракина, – начала издалека Екатерина Евстафьевна.

– А у того побочные семейства…

– Ну так что же? – торопил Граббе жену.

– Так вот одна девица, тоже внучка Куракина, жила у Чернышевых, – продолжала Екатерина Евстафьевна.

– И наш военный министр не замедлил ее соблазнить.

«Ловко!» – подумал Граббе, но жене сказал:

– Это нонсенс!

– А потому, как нужно было сбыть опозоренную девицу с рук, – рассказывала Екатерина Евстафьевна с видом заговорщицы.

– Чернышев подыскал ей покладистого мужа.

– Кого же? – спросил Граббе, хотя его это мало интересовало. Он уже перебирал свои ордена, решая, какие надеть.

– Некоего Траскина.

– Кто таков? – поморщился Граббе, впервые услышав это имя.

– Временщик, подстать Чернышеву, – сообщила Екатерина Евстафьевна.

– Известно только, что на лицо безобразен, тучен до уродливости и жаден неописуемо. Вот его и пустили по интендантской части.

Увидев, чем занят супруг, она уткнулась ему в плечо и сказала:

– Надень все. Ты их кровью своей заслужил, ранениями.

Но Граббе решил явить скромность и ограничиться Георгием 3-й степени, какой был и у Чернышева, и тот знал цену этому ордену. А что до остальных, то, во-первых, они не ценились так высоко, как Георгий, а во-вторых, Граббе слишком хорошо понимал, что никакие ордена, никакие заслуги не в силах заслонить тяжкое клеймо «прикосновенности к делу декабристов».

Граббе надеялся, что с годами все забудется. Он уже и сам начал забывать былые неприятности. На все это он уже смотрел иначе. Он теперь сам начинал верить, что в тайное общество его завлекли обманом и что у него хватило ума вовремя покинуть логово заговорщиков. Стране нужен был порядок, а эти масоны… Нет, убеждал себя Граббе, он им вовсе не сочувствовал, он просто изучал этих демонов в человеческом обличии. Он тогда еще понял, в какую гибельную бездну они толкали государство! Вроде той горы, что чуть не поглотила его во сне.

Граббе считал, что верной службой государю давно искупил свои недолгие заблуждения. Но всякий раз, когда открывались новые обстоятельства, Чернышев первым делом приказывал вызвать и допросить Граббе.

Вернулась Лиза. Она была переполнена впечатлениями и почти позабытыми чувствами, которые испытала от близкого общения с молодым мужчиной.

– Добрый вечер, – улыбнулась Лиза, виновата хлопая ресницами.

– Здравствуй, душенька, – сказала Екатерина Евстафьевна, беря себя в руки.

– Мое почтение, – кивнул Граббе, откладывая ордена.

Лиза почувствовала царившее в доме напряжение.

– Здоровы ли вы, Павел Христофорович?

– Генерала экстренно приглашают в Петербург, – объяснила Екатерина Евстафьевна.

– Не сочти за труд, Лиза, вели подавать ужин.

– Конечно, сударыня, – засуетилась Лиза.

– В Петербург! Как это хорошо!

– Пришло именное повеление от самого императора! – добавила Екатерина Евстафьевна.

– Я знала! – хлопала в ладоши Лиза.

– Я всякий раз писала кузине, какой Павел Христофорович замечательный, благородный человек!

– Уж лучше бы не писала, – вздохнула Екатерина Евстафьевна.

– Отчего же? – удивилась Лиза.

– А вдруг император соблаговолит еще более возвысить вашего супруга?

– Дай-то Бог, – с надеждой перекрестилась Екатерина Евстафьевна.

– Когда же ехать?

– С утра.

– Вот и славно, – радостно улыбалась Лиза.

– Я распоряжусь об ужине, а после напишу кузине письмо. Уж больно задерживают насчет Михаила. Офицеру эполеты положены, а он все еще в солдатах!

Лиза упорхнула, оставив супругов одних.

– Ты уж детей береги, – сказал Граббе, сдержанно обнимая жену.

– Ты бы себя поберег, – с грустью отвечала жена.

– А дети – что с ними станется? Растут, как грибы…

Глава 8

Отряд Шамиля переехал по мосту через небольшую реку, когда Юнус радостно воскликнул:

– Ашильта!

Погруженный в раздумья Шамиль поднял глаза.

Перед ними лежали развалины большого аула. Груды камней вперемежку с бревнами представляли собой странный живописный хаос, обвитый лозами винограда, на которых уже пробивались первые листья.

Уцелевших домов почти не осталось. Кое-где торчали останки цагуров – больших деревянных ларей, домашних кладовок, в которых горцы хранили муку и другие припасы.

Шамиль повернул коня и двинулся по крутой, мощенной речным булыжником улочке. Слегка пригнувшись, он протиснулся под низкой каменной аркой и выехал к дому своей матери. Было странно увидеть почти невредимую саклю, под крышей которой голуби свили гнезда и теперь кормили своих птенцов.

Многие мюриды сами были ашильтинцами, и каждый спешил увидеть, что стало с его домом.

В Ашильте Шамиль прожил три года, после того как перебрался сюда из Гимров, следуя примеру пророка, который покинул Мекку, не желавшую поначалу принимать его веру, и переселился в Медину, Сюда прибывали на совет известные ученые и народные предводители. Отсюда он начинал свои походы, назначал наибов и рассылал воззвания, призывая народы к совместной борьбе за свободу.

Получив разрешение ашильтинцев, Шамиль принялся строить столицу Имамата на горе Ахульго, неподалеку от Ашильты. Вернее, это были две крутые горы, стоявшие так близко друг к другу, что между ними был перекинут мост. Их разделяло узкое ущелье, по которому текла речка Ашильтинка. Низвергаясь за аулом красивым водопадом, речка бежала между Старым и Новым Ахульго и вливалась в полноводную реку Андийское Койсу, которое огибало оба Ахульго двумя полукругами и образовывало гигантский каньон.

Вид у Ахульго был величественный и неприступный. Новое Ахульго соединялось с остальным миром узким перешейком, по которому едва можно было пройти. А Старое Ахульго ашильтинцы и вовсе называли «горой, на которую нет дороги». Обе горы, сверх того, были изрыты пещерами, которые издавна служили убежищами от врагов. В тяжелые времена здесь скрывались не только ашильтинцы, но и беженцы из далеких мест.

Лучшего места для столицы трудно было найти, и скоро здесь вырос новый аул с башнями, мечетями, школой и библиотекой. Ахульго уже становился полнокровной столицей Имамата, когда явился генерал Фезе со своими пушками.

Расположенный амфитеатром над речкой, аул Ашильта тоже был превращен жителями в крепость. Окна и двери они заложили бревнами, в стенах проделали бойницы, а узкие улицы завалили большими камнями.

Разгорелась упорная битва. Но силы оказались слишком неравными, а Шамиль, осажденный в Телетле, не в силах был помочь ашильтинцам.

После штурма и разрушения Ашильты Фезе приказал вырубить и богатые сады ашильтинцев, которые они взращивали веками. Затем генерал принялся за Ахульго, громя его из полевых орудий. Жители столицы и спасавшиеся там семьи ашильтинцев едва успели бежать в соседний аул Чирката. Там же теперь жил и Шамиль со своей семьей. Дом, построенный для него чиркатинцами, служил и резиденцией имама.

Превратив аул на Ахульго в развалины, Фезе велел придать оставшееся огню. Но чудесным образом дом самого Шамиля не сгорел. Как не пострадала и библиотека, укрытая в тайной пещере. Точно так же не сгорел дом Шамиля в Гимрах, когда пылали другие. Люди приписывали это Божьему провидению.

Шамилю больно было смотреть на следы ужасного погрома, он даже не оглядывался на Ахульго, вершины которого призывно смотрели на него из-за ущелья. Ахульго и означало – «Гора призыва» или «Набатная гора». На ней издавна загорались сигнальные костры, если поблизости появлялся неприятель, и с нее звали окрестные аулы на помощь.

Отряд уже покидал Ашильту, когда Шамиль заметил, что над несколькими домами поднимаются дымки. Кое-где на крышах стояли люди, приветственно махая руками. А в садах уже кипела работа. Люди прививали старые деревья и сажали новые. На виноградниках делали обрезку, удобряли землю, выкорчевывали погибшие лозы. В Ашильту возвращалась жизнь.

Завидев Шамиля и его мюридов, к ним отовсюду сбегались дети. Их поднимали на коней и разрешали немного покататься с уздечкой в руках. Кому-то доставалась сушеная курага, кому-то кусок сыру, кому-то горсть мелкой черной хурмы из походных запасов.

Шамиля окружали люди, каждый старался пожать имаму руку, и со всех сторон слышались обычные в горах приветствия:

– С приездом, Шамиль!

– Был ли удачен твой путь?

– Исполнились ли желания твоего сердца?

– Остались ли вы все невредимы?

– Прогнал ли ты своих врагов?

Шамиль старался для каждого найти доброе слово, отвечал, что благодаря Аллаху все хорошо. А затем спросил людей:

– Не рано ли вы принялись за работы?

– Мир ведь, – улыбались люди.

– И дни теплые. Кто тут все восстановит, если не мы?

Всадники потянулись к чиркатинской дороге, вившейся вдоль реки.

– Мир, – говорил про себя Шамиль.

– Надолго ли?

Дорогу перегородила большая овечья отара. Это возвращался с первых весенних пастбищ пожилой чабан со шрамом во всю щеку. Увидев Шамиля, он поспешил к нему навстречу, яростно расталкивая овец.

– Шамиль!

Имам узнал в чабане Курбана из Чиркаты – давнего своего приятеля, раненого при защите Ашильты от войск Фезе. Шамиль сошел с коня, обнял чабана и стал его расспрашивать о житье-бытье.

– Засиделся что-то, – молодецки встряхивал плечами Курбан.

– Взял бы ты меня в мюриды, я бы еще показал, как воевать надо.

– И так все видели, как ты работал саблей за двоих, – улыбался Шамиль.

– Она еще цела?

– Целее меня, – потряс ярлыгой Курбан, подтверждая, что крепка еще его сабля.

Сабля эта была знаменита. Добытая его предком в битве с Надир-шахом, сабля имела два клинка, которые расходились при взмахе. Звалась такая сабля «зулькарнай» – двурогая, и защищаться от нее было очень трудно.

– Теперь я зову ее Ахульго, – важно сообщил Курбан.

– Потому что двойная.

Он похлопал имама по плечу и пригласил в свой шалаш отдохнуть с дороги и отведать хинкал с курдюком.

Но Шамиль вежливо отказался, ссылаясь на то, что его ждут в Чиркате.

– Я тоже тебя ждал! – сказал Курбан.

– Сына хочу женить.

– Дай Аллах, дай Аллах, – кивал Шамиль.

– Хорошее дело. На чьей дочери женишь?

– Махмуда дочь, ашильтинца. Помнишь, в которого из пушки попали?

Шамиль погрустнел. Махмуд был смелым воином. И был отличным каменотесом. Он строил дом Шамиля на Ахульго. А когда полетели ядра, решился на ночную вылазку, чтобы опрокинуть пушку в пропасть. Они успели сбросить одну пушку, когда с другой батареи по смельчакам ударили картечью.

– Помню, да упокоится душа его в раю.

– Хорошо, что ты вернулся, – говорил Курбан.

– А то никак со свадьбой не выходит.

– Почему? – удивился Шамиль. —

Невеста не нравится?

– Нравится она ему! – уверял Курбан.

– Такая красавица – сам бы женился!

– В чем же тогда дело?

– Некогда, говорит. В мюриды хочет.

– Разве одно мешает другому?

– Вот и я ему говорю: у имама целых две жены!

– Если сын не слушает отца, как он будет мюридом имама?

– Слушает он, – оправдывался Курбан.

– Но если ты ему велишь – сразу женится! Он тебя знаешь, как уважает!

– Посмотрим, – улыбнулся имам.

– Пришли его ко мне.

Шамиль тронул коня, но Курбан шел рядом, продолжая говорить:

– Не гневись имам, но в Чиркате тебя дожидается столько важных людей! Начнутся хабары, дела, не до моего сына будет. Да и зачем отнимать время у великого имама? Ты скажи свое слово, а я ему передам.

– Тогда скажи, что женатый мюрид – хороший мюрид. А, братья? – обернулся он к своим спутникам.

– Правда, – улыбался Султанбек.

– Если мы не будем жениться, откуда возьмутся новые мюриды? – смеялся Юнус.

– Женатые дерутся лучше! – весело откликались остальные.

– И любят крепче, когда мужья долго дома не бывают!

– Когда жена рядом, даже пес злее кусается!

– Так и скажу, – радостно улыбался чабан.

– Имам велел жениться!

– Так и скажи, – кивнул Шамиль.

– А когда свадьбу играть? – спросил Юнус.

– Чем скорее, тем лучше.

– Имам сказал – значит, так и будет! – объявил Курбан.