Роковая Фемида. Драматические судьбы знаменитых российских юристов Звягинцев Александр

Константин Иванович Пален (1833–1912)

«ПРИ НЕМ ПРОТЕКЦИИ БЫЛИ НЕВОЗМОЖНЫ»

30 мая 1878 года Константина Ивановича ожидал тяжелый удар — он был уволен с должности министра юстиции.

В порядке компенсации государь «пожаловал» ему чин действительного тайного советника. Подоплекой отставки стало оправдание Санкт-Петербургским окружным судом

В. И. Засулич, стрелявшей в столичного градоначальника.

12 января 1830 года, когда все работники прокуратуры России отмечали 108-ю годовщину образования Петром I своего ведомства, родился будущий генерал-прокурор России граф Константин Иванович Пален (по некоторым данным он родился — в 1833 году). Он принадлежал к старинному дворянскому роду, ведущему свое начало от каноника Госвен фон Палена, жившего в Ливонии в середине XV века. Его потомки при шведском короле Карле XI были пожалованы в бароны. Один из них, Густав-Христиан, служил ландратом, то есть членом исполнительной коллегии дворянского собрания, в Лифляндии, находившейся уже под властью России. Продолжателем рода считался барон Петр-Людвиг, больше известный под именем Петра Алексеевича, у которого было пять сыновей: Павел, Петр, Федор, Николай и Иван. У последнего, от брака с графиней Софьей Карловной Медем, и родился сын Константин.

На радость родителям мальчик рос пытливым ребенком, прилежно учился и, получив прекрасное домашнее образование, поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1854 году со степенью кандидата прав. Впоследствии он всегда особенно ценил то, что, обучаясь в университете, входил в члены «немецкой корпорации». По словам хорошо знавшего его Н. С. Таганцева, граф до самой смерти сохранял «нежные отношения» к своей альма-матер. Пален неизменно присутствовал, на сборах которые ежегодно, устраивали выпускники, а иногда даже посещал и общие обеды бывших студентов. И происходило это 8 февраля.

Свою карьеру графа Пален начал сразу же после окончания университета в департаменте Министерства народного просвещения, но уже в следующем году молодого чиновника перевели в Государственную канцелярию. В июне 1855 года его командировали в Крым, в распоряжение графа М. М. Вильегорского-Матюшкина. Там он состоял при комиссии «О сборе приношений в пользу раненых при защите Севастополя и семейств убитых», созданной по инициативе императрицы Марии Александровны (аналог нынешнего Общества Красного Креста). Работать ему приходилось в тяжелейших условиях — ведь шла Крымская война. В Севастополе он провел последние три месяца осады. Здесь ему по-настоящему пришлось понюхать порох и узнать, что такое жизнь, и что такое жить на свете стоит. Достаточно отметить, что из восьми членов комиссии к концу ее деятельности в живых остались только трое. Сам граф Пален заразился тифом и чудом остался жить. За участие в Крымской компании он получил ордена Святой Анны 3-й степени (1855 год), Святого Владимира 4-й степени (1856 год) и серебряную медаль за защиту Севастополя.

Немного подлечившись и восстановив силы, Константин Иванович вернулся в Петербург. Здесь его ждала большая карьера…

Начав с неприметной должности экспедитора Государственной канцелярии, он очень быстро обратил на себя внимание начальства и получил новое назначение — вице-директора департамента исполнительной полиции Министерства внутренних дел. В 1864 году он становится псковским губернатором. По этой должности достиг чина действительного статского советника.

Не прошло и трех лет, как Пален опять возвращается в столицу. В январе 1867 года он становиться товарищем министра юстиции, а 15 октября того же года пожалован в статс-секретари Его Императорского Величества и вступил в управление Министерством юстиции. 31 марта 1868 года государь утвердил его в должности министра юстиции и генерал-прокурора. С 1872 года он одновременно и член Государственного совета.

Первое время К. И. Пален придерживался либерального направления, взятого его предшественником министром юстиции Д. Н. Замятниным, но затем все более откровенно принимал сторону наиболее консервативных сил.

Известный публицист Г. А. Джаншиев считал, что граф Пален, «чуждый кружку славных деятелей судебной реформы», призванный к власти для того, чтобы «подчинить деятельность новых судов административно-полицейским целям», старался оправдать возложенные на него надежды. Суд общественной совести, несменяемость магистратуры, институт мировых судей, независимость адвокатуры — все было взято под подозрение и «держалось в черном теле». Но это было его мнение. «Один только непосредственно подчиненный министру юстиции прокурорский надзор, содержимый в духе спасительной дисциплины, пользовался благословением нового министра и представлял единственно благонадежные кадры для пополнения судебного персонала», — отмечал Г. А. Джаншиев.

Судебная реформа, начатая в 1864 году, хотя теперь шла со скрипом, но все же продолжалась. За те десять лет, что граф Пален руководил министерством, были открыты Одесская, Казанская, Саратовская и Варшавская судебные палаты. Именно при нем взошла и ярко засияла звезда выдающегося юриста и общественного деятеля А. Ф. Кони. По мнению последнего, граф Пален был «лучшим администратором» из всех министров юстиции. Поэтому не случайно, расходясь с ним в принципиальных вопросах судоустройства и судопроизводства, Кони уважительно относился к «личным свойствам» министра. Следует сказать, что при назначении на ответственные должности граф руководствовался исключительно деловыми качествами человека. При нем какие-либо протекции были невозможны. Министр не требовал обязательного наличия высшего юридического образования. Больше внимания он обращал на предшествующую деятельность кандидата. Если чиновник был недостаточно опытен, то его, как правило, назначали на должности в старые судебные установления, а испытанного, хорошо себя зарекомендовавшего — в новые суды.

Если ему доводилось слышать лестные отзывы о каком-либо из судебных деятелей, то он не считал зазорным лично приехать и познакомиться с ним. В Москве в начале 70-х годов крупнейшим специалистом гражданского права считался товарищ председателя окружного суда Э. Н. Сумбул. К нему шли за «разрешением всяких недоразумений» и судьи, и прокуроры, и адвокаты. Прослышал о нем и граф Пален. Однако Сумбул не любил без дела появляться в министерских коридорах и наносить «визиты вежливости». Подобная скромность, не бывшая тогда в чести, еще более заинтриговала министра. Во время своего очередного приезда в Москву Константин Иванович сам зашел в кабинет Сумбула, чтобы лично с ним познакомиться.

Будучи министром, граф Пален часто разъезжал по империи и «обозревал» судебные установления. Он побывал в Харькове и Одессе, Москве и Казани, в Саратове и Варшаве и других местах.

Константин Иванович строго требовал, чтобы прокуроры направляли ему донесения о всех совершенных преступных деяниях, «выходящих из ряда обыкновенных». Поэтому Министерство юстиции при нем всегда располагало обширной информацией о наиболее опасных преступлениях, произошедших в империи, и могло руководить деятельностью по их расследованию с момента возбуждения уголовного преследования. Граф пристально наблюдал за расследованием преступлений, представлявших повышенный общественный интерес. При нем, по мнению А. Ф. Кони, «исполнение служебного долга, невзирая на лица, одинаково понималось всеми судебными деятелями от министра юстиции до судебного следователя».

По инициативе графа Палена, например, было возбуждено уголовное дело в отношении известного миллионера, купца 1-й гильдии С. Т. Овсянникова. Однажды министр, проезжая по Петербургу, обратил внимание на пожар — горела паровая мельница, расположенная на Измайловском проспекте. Он был поражен грандиозностью картины пожара. Вызвав к себе прокурора окружного суда А. Ф. Кони, граф Пален потребовал разобраться в этом происшествии. В тот же день прокурор получил донесение полиции, в котором сообщалось, что признаков поджога не оказалось. Кони столь лаконичное сообщение не удовлетворило, и он поручил своему заместителю А. А. Маркову выехать на место и провести дознание. Тот уже к вечеру привез убедительные факты, подтверждающие умышленный характер поджога. Вскоре следствие установило, что его организатором был сам хозяин мельницы С. Т. Овсянников. Виновных осудили. Это дело явилось, по словам А. Ф. Кони, «настоящим торжеством нового суда».

Министерство графа Палена совпало с подъемом новой волны революционного движения в России. По Судебным уставам 1864 года дела о государственных преступлениях должны были производиться «общим порядком уголовного судопроизводства», с соблюдением некоторых особенных правил. В частности, судебное преследование возлагалось на прокуроров, а предварительное следствие — на членов судебных палат. Дела рассматривались, как правило, уголовными департаментами этих палат. Однако уже первые политические процессы, проведенные по таким нормам, не удовлетворили власти. Поэтому срочно готовились изменения в законах. Активную роль здесь играл министр юстиции. Именно по его инициативе чувствительные удары были нанесены вначале по дознанию, которое отобрали у полиции, затем по предварительному следствию, которое становилось не обязательным, а потом и по суду.

После же «Процесса нечаевцев», слушавшегося в Санкт-Петербургской судебной палате с участием сословных представителей, когда из 79 человек преданных суду, 42 были оправданы, министру юстиции пришлось срочно разрабатывать упрощенную процедуру по политическим делам. В июне 1872 года было Высочайше учреждено для этих целей Особое Присутствие Правительствующего сената.

По сведениям советского исследователя Н. А. Троицкого, после образования Особого Присутствия с 1873 по 1878 год (за первые пять лет) из 52 политических процессов в нем рассмотрено 37, и лишь 15 — в других судах.

Сосредоточение почти всех дел о государственных преступлениях в Сенате имело и свои существенные недостатки: необходимо было доставлять в столицу обвиняемых и свидетелей, что увеличивало расходы казны и замедляло судопроизводство. Поэтому спустя шесть лет, по предложению графа Палена, все дела, не подлежавшие рассмотрению военными судами

(полномочия которых были расширены), вновь передавались в судебные палаты, что и было подтверждено законом от 9 мая 1878 года. Этот закон, кстати, еще более ограничивал гласность суда, что вызвало резкую негативную реакцию всех прогрессивных юристов России. В Особом Присутствии Правительствующего сената дел уже рассматривалось мало.

30 мая 1878 года Константина Ивановича ожидал тяжелый удар — он был уволен с должности министра юстиции (с оставлением членом Государственного совета и статс-секретарем). В порядке компенсации государь «пожаловал» ему чин действительного тайного советника. Подоплекой отставки стало оправдание Санкт-Петербургским окружным судом В. И. Засулич, стрелявшей в столичного градоначальника.

Первое время после отставки К. И. Пален очень переживал случившееся, но вскоре освоился и стал участвовать в работе различных комитетов и комиссий, активно выступал в Государственном совете, в 1885 году даже временно председательствовал в Комитете министров, но былого влияния на государственные дела он уже не оказывал. Бывший министр юстиции в конце века подолгу жил в своем имении в Курляндской губернии, где его не раз избирали почетным мировым судьей. Спокойная, размеренная жизнь, изменила его в лучшую сторону. Он стал мягче, либеральнее.

В 1896 году о нем опять вспомнили — во время коронации Николая II граф Пален исполнял почетные функции Верховного маршала. После Ходынской катастрофы, когда в неимоверной давке погибло свыше тысячи человек, император, недовольный результатами официального следствия, поручил Палену провести дополнительное расследование. Однако и его выводы Николая II не устроили. К тому же граф отпустил несколько нелестных выражений в адрес великого князя Сергея Александровича, бывшего тогда Московским военным губернатором. Он сказал, что там, где «великие князья занимают ответственные должности, всегда происходит или какая-нибудь беда или крайний беспорядок». Эти слова надолго охладили к нему высший двор.

В начале XX столетия К. И. Пален появлялся в Государственном совете довольно часто. А. Ф. Кони писал, что граф стал там «самой симпатичной фигурой». Высокого мнения о нем был и граф С. Ю. Витте, который называл Палена «весьма почтенным и достойным человеком», а также «выдающимся государственным деятелем по своему благородству и своей порядочности».

Граф Пален радовался теперь почти каждому оправданию осужденных. 22 марта 1900 года он писал Н. С. Таганцеву по поводу оправдания Сенатом одного из прибалтийских пасторов: «Я позволю себе поздравить Ваше превосходительство и то учреждение, в котором Вы председательствуете. Каждый честный человек радуется, когда он убеждается, что Сенат сохранил великий принцип справедливости. Но Вы легко поймете, с каким теплым чувством я отношусь ко всякому проявлению начал истинного правосудия в наших судебных учреждениях».

В 1903 году к его многочисленным орденам и наградам добавился еще и алмазный знак ордена Святого Андрея Первозванного. В 1904 году им получен придворный чин обер-камергера Двора Его Императорского Величества.

В 1912 году А. Ф. Кони последний раз встретился с бывшим министром юстиции. Граф Пален рассказал ему много интересного о закулисной стороне событий, свидетелями и участниками которых они были. Потом неожиданно спросил Анатолия Федоровича: «Вы меня простили?» На недоумение, выраженное собеседником, продолжал: «Нет, вы отлично меня понимаете: я столько причинил вам неприятностей, даже горя, я отравил столько лет вашей жизни… но простите меня, старика, я не понимал вас тогда, я многого тогда не понимал: теперь я понял, я теперь другой человек, но поздно».

Заканчивая разговор Константин Иванович сказал: «Ну, как я рад, как рад, у меня камнем на сердце лежало сознание, что я был несправедлив по отношению к вам и причинил вам столько незаслуженных огорчений…» На прощание он крепко пожал А. Ф. Кони руку. А через несколько дней граф умер. Произошло это 2 мая 1912 года в Петербурге. Похоронили его в Курляндской губернии в родовом имении Гросс-Ауц.

Граф Пален был женат на фрейлине Елене Карловне (Елене Шарлотте Луизе), дочери генерала от инфантерии, главноуправляющего путями сообщения и публичными зданиями графа К. Ф. Толя. От брака имел семерых детей: четверых дочерей и троих сыновей. Один из них, Константин Константинович, достиг чина тайного советника и придворного звания гофмейстера, с 1906 года был сенатором.

Петр Акимович Александров (1838–1893)

«ОСТЕР, КАК БРИТВА, БЕССТРАШЕН, КАК ГЕРОЙ»

Блестяще начатая прокурорская деятельность Александрова оборвалась неожиданно. В конце 1875 года он давал заключение по делу Суворина и Ватсона, обвинявшихся в клевете в печати.

Прокурор, заняв принципиальную позицию, решительно высказался в защиту независимости прессы. Это вызвало недовольство руководства Министерства юстиции.

Как бы в отместку, его фамилия была вычеркнута из наградного списка. Всегда безразличный к наградам и чинам, на этот раз он расценил действия начальства как оскорбление и покушение на его нравственную независимость, и подал рапорт об отставке, указав лишь, что желает оставить службу «по домашним обстоятельствам».

Звездным часом Петра Акимовича Александрова стал процесс над Верой Засулич. 31 марта 1878 года он произнес блестящую речь в ее защиту. В этот день мало кому известный присяжный поверенный вышел из здания суда всемирно знаменитым. Его речь неоднократно переводилась на иностранные языки. Н. П. Карабчевский позднее писал, что «одною этой речью П. А. Александров обеспечил себе бессмертие».

Родился Петр Акимович Александров в 1838 году в Орловской губернии в семье священника. Как и многие молодые люди его положения, он учился в семинарии, и отец видел в сыне учителя.

Но Петра увлекли гуманитарные науки и, прежде всего, юриспруденция, к которой он тянулся всей душой. В августе 1855 года молодой семинарист приехал в столицу и поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Учился он с увлечением и быстро завоевал авторитет у товарищей-студентов и доверие преподавателей, среди которых были такие корифеи, как профессора Н. И. Костомаров, читавший лекции по истории России, и В. Д. Спасович, автор первого русского учебника по уголовному праву, впоследствии знаменитый адвокат.

Пять лет учебы пролетели незаметно и, получив степень кандидата прав, 15 сентября 1860 года, когда только-только началась реформа следствия, новоиспеченный юрист в скромном чине коллежского секретаря занял одну из первых должностей судебного следователя второго участка Царскосельского уезда. В течение шести лет он упорно осваивал все премудрости многотрудной следственной работы, расследовал самые разнообразные преступления, от простейших до запутанных и далеко неочевидных. За эти годы поднаторел и в законодательстве, так что когда в 1866 году его назначили на должность товарища прокурора Санкт-Петербургского окружного суда — это был уже вполне сложившийся правовед, с хорошей практикой и блестящими знаниями законов. В пользу этого говорит тот факт, что не прошло и года, как Александрова выдвинули на самостоятельную работу, хотя и в старые судебные установления. Ему был доверен пост прокурора Псковского окружного суда. В этой должности он оставался до 1871 года.

Но именно здесь, в Пскове, произошел один случай, который не имел аналогов не только в предыдущей судебной практике, но и в последующей. Однажды Александров узнал, что в военном суде города должно слушаться дело в отношении простого солдата. Инкриминируемое ему обвинение было достаточно серьезным, однако солдат не имел возможности взять себе защитника. Велико было удивление военных судей, когда, открыв заседание, они увидали в зале суда Александрова, одетого не в прокурорский мундир, а в цивильный наряд. Оказывается, Петр Акимович принял на себя защиту солдата и осуществил ее блестяще. Подсудимый был оправдан. Министр юстиции граф К. И. Пален, осведомленный об экстравагантном поступке прокурора, поразмыслив, все же оставил его без реагирования, хотя шуму в прессе по этому поводу было предостаточно.

На карьере молодого прокурора этот курьез, тогда, во всяком случае, не отразился. В 1871 году Александров стал товарищем прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты. 19 мая 1871 года он принял участие в качестве обвинителя в первом политическом процессе, рассмотренном при открытых дверях с участием сословных представителей и с соблюдением всех процессуальных норм. Это было дело по обвинению членов революционной организации «Народная расправа», или так называемый «Процесс нечаевцев». На скамье подсудимых оказались 79 человек (сам С. Г. Нечаев был осужден Московским окружным судом к вечной каторге несколько позднее — в январе 1873 года).

Основным подсудимым вменялся в вину «заговор с целью ниспровержения правительства во всем государстве и перемены образа правления в России». Среди преступлений, инкриминируемых некоторым лицам, были такие, как убийство студента И. И. Иванова, составление одиозного «Катехизиса революционера» и другие, которые были полностью доказаны. Все создавало иллюзию твердости обвинения и того, что новый суд строго покарает виновных.

Процесс привлек к себе всеобщее внимание. На нем присутствовали поэт Ф. И. Тютчев, писатели Н. С. Лесков, Ф. М. Достоевский, великий князь Николай Константинович, бывший министр юстиции Д. Н. Замятнин, другие высокопоставленные чиновники и сановные лица, сенаторы и генералы.

Председательствовал на процессе А. С. Любимов. Главным обвинителем выступил прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты В. А. Половцов, помогал — его товарищ (заместитель) П. А. Александров. Петр Акимович выступал по трем из 12 условных групп подсудимых. Представители обвинительной власти вели себя в процессе очень достойно. По мнению современников, они обвиняли «сообразно с фактами, без пристрастия и озлобления и предлагали умеренные наказания». В этом процессе и не могло быть иначе. Ведь В. А. Половцов, сын действительного тайного советника, брат известного государственного деятеля, сенатора, статс-секретаря Его Императорского Величества и Государственного секретаря, одного из основателей Русского исторического общества А. А. Половцова, был благороднейшим человеком и настоящим юристом, который свято чтил закон и «не искал случая отличиться в глазах властей придержащих». А. Ф. Кони называл его «настоящим прокурором судебной палаты» в лучшем смысле этого слова. Интересно, что агент Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии докладывал своему шефу П. А. Шувалову, что «обвинительная речь Половцова допускает поэтическую обрисовку характеров преступников, по-видимому с целью возбудить к ним сочувствие публики».

Результаты рассмотрения этого дела ошеломили власти — 42 человека были судом оправданы, 25 — приговорены к тюремному заключению от 1,5 лет до 2 месяцев либо аресту от двух недель до 7 дней, один к 7 годам заключения, несколько человек — ссылке в Сибирь и лишь трое к каторге.

Император Александр II откровенно сказал управляющему Министерством юстиции О. В. Эссену (в отсутствие графа К. И. Палена): «Просто срам, как решено дело». Министр юстиции граф Пален, также получивший нагоняй от императора, был просто в отчаянии, буквально чуть не плакал от досады на «миндальничанье председателя суда и обоих обвинителей».

Государь распорядился срочно представить ему соображения о том, какие меры следует предпринять для «предупреждения подобных неудовлетворительных приговоров». Граф Пален уже в марте 1872 года внес предложение в Государственный совет об изменении некоторых статей Судебных уставов и создании Особого Присутствия Правительствующего сената для рассмотрения политических дел, которое было принято и утверждено императором 7 июня 1872 года.

Вскоре после процесса В. А. Половцов вынужден был покинуть свой пост. Прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты стал Александров. В 1874 он назначается товарищем обер-прокурор уголовного кассационного департамента Правительствующего сената.

Блестяще начатая прокурорская деятельность Александрова оборвалась неожиданно. В конце 1875 года он давал заключение по делу Суворина и Ватсона, обвинявшихся в клевете в печати. Прокурор, заняв принципиальную позицию, решительно высказался в защиту независимости прессы. Это вызвало недовольство руководства Министерства юстиции. Как бы в отместку, его фамилия была вычеркнута из наградного списка. Всегда безразличный к наградам и чинам, на этот раз он расценил действия начальства как оскорбление и покушение на его нравственную независимость, и подал рапорт об отставке, указав лишь, что желает оставить службу «по домашним обстоятельствам». 16 января 1876 года отставка была принята.

Хорошо зарекомендовавший себя и успешно продвигавшийся по служебной лестнице прокурор вынужден был начинать юридическую карьеру с «чистого листа». Он вступил в сословие присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты. Первое время дел у него было мало, и он испытывал серьезные материальные затруднения, но никогда не падал духом, так как верил в свою звезду.

И действительно, вскоре в Санкт-Петербурге состоялся грандиозный процесс по так называемому делу «ста девяносто трех». Заседание Особого Присутствия Правительствующего сената открылось 17 октября 1877 года под председательством сенатора К. К. Петерса. Основное обвинение поддерживал прокурор В. А. Желеховский. Защиту подсудимых на этом процессе осуществляли лучшие адвокаты столицы: Г. В. Барковский, A. Л. Боровиковский, В. Н. Герард, М. Ф. Громницкий, Н. П. Карабчевский, А. Я. Пассовер, В. Д. Спасович, Д. В. Стасов и другие. Всего было 35 адвокатов. Кроме того, защитником выступил и профессор уголовного права Санкт-Петербургского университета, ученый с мировым именем Н. С. Таганцев. В этой блестящей компании оказался и начинающий присяжный поверенный П. А. Александров. И надо отдать ему должное. Он не затерялся среди корифеев, хотя Александров, по мнению современников, не блистал выдающимися ораторскими данными, говорил несколько гнусавым и не слишком громким голосом, без особой жестикуляции, но достаточно уверенно и смело. Чего стоит только одна заключительная фраза его речи по поводу устроителей этого процесса, записанная петербургским полицмейстером А. И. Дворжицким и приведенная в его докладе для императора: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу».

Тот же полицмейстер в своей записке проклинал «расходившихся говорунов», которые, по его словам, произносили «невозможные защитительные речи, представляющие, в сущности, беспощадное обвинение властей». Особенно его возмутила речь Александрова, и он жалел, что адвоката за нее нельзя «упечь в ссылку».

Демократические круги России оценивали поведение адвокатов на процессе как превосходное. И среди других особо выделялись «блестящие громовые» речи Александрова.

Результат рассмотрения дела тоже впечатляющий. 90 человек судом были оправданы, 70 — приговорены к различным срокам лишения свободы и ссылке и только 28 — к каторжным работам. Власти были настолько недовольны приговором, что даже оставили «без внимания» просьбу суда о смягчении наказания лицам, осужденным на каторгу.

Но настоящий триумф Александрова был еще впереди.

6 декабря 1876 года на площади Казанского собора в Петербурге студенты и молодежь впервые открыто провели антиправительственную демонстрацию. Полиция с помощью извозчиков и приказчиков из ближайших магазинов быстро разогнала небольшую толпу «господ и девок в платках», осмелившихся даже поднять красный флаг. Были арестованы 32 человека. Дознание провели быстро, и уже в конце декабря 21 участник демонстрации были преданы суду Особого Присутствия Правительствующего сената. В январе 1877 года пятерых подсудимых, в их числе и Боголюбова, приговорили к каторге, троих оправдали, а остальных — отправили в ссылку.

13 июля 1877 года дом предварительного заключения, где содержались осужденные, посетил градоначальник Ф. Ф. Трепов, человек малообразованный, деспотичный и грубый. Ему что-то не понравилось, и он стал распекать тюремное начальство, а затем накинулся на Боголюбова, вздумавшего пререкаться с ним. Кончилось все тем, что Трепов приказал посадить Боголюбова в карцер, а спустя несколько часов, получив предварительно разрешение министра юстиции графа К. И. Палена, дал указание высечь арестанта. Эта незаконная и унизительная экзекуция вызвала возмущение не только в столице, но и за ее пределами. В доме же предварительного заключения начался настоящий бунт. Чтобы прекратить беспорядки, администрация приняла самые жесткие меры.

Последствия событий, происшедших в доме предварительного заключения, не заставили себя ждать. 24 января 1878 года в приемной петербургского градоначальника раздался выстрел. Двадцативосьмилетняя дворянка Вера Ивановна Засулич стреляла в Ф. Ф. Трепова, причинив ему тяжелое ранение.

Несмотря на явно политическую подоплеку этого преступления, дело велось как обычное уголовное и было передано на рассмотрение суда присяжных. Заседание по делу открылось

31 марта 1878 года, под председательством А. Ф. Кони, только недавно севшего в кресло председателя Санкт-Петербургского окружного суда.

Обвинение было поручено поддерживать довольно слабому прокурору К. И. Кесселю, после того, как от такой «чести» отказались опытные прокурорские работники В. И. Жуковский и С. А. Андреевский.

Защиту подсудимой Засулич принял на себя Александров. Для начала он воспользовался оплошностью прокурора, отказавшегося отводить присяжных заседателей (по закону прокурор и адвокат имели возможность отвести по 6 человек без объяснения причин). Александров отвел и за себя и за прокурора 11 присяжных заседателей из 25 явившихся. Причем, предварительно в течение нескольких дней, присматриваясь к присяжным, он удачно выбрал для отвода самых верноподданных, нацеливаясь, в основном, на купцов (отвел 9 купцов 2-й гильдии). Оставшиеся 13 заседателей принадлежали в большинстве к интеллигентским кругам и средним чиновникам.

Свою защиту Александров построил на политической окраске преступления Засулич. Он сосредоточил основное внимание не на выстреле Засулич, а на наказании розгами Боголюбова, как на основной причине, следствием которой и стал выстрел. Об этом он с особой тщательностью допросил свидетелей: бывшего смотрителя дома предварительного заключения Курнеева, находившихся под стражей Голоушева, Петропавловского и других. Очень тонко защитник исследовал связь между 13 июля 1877 года, когда был высечен Боголюбов, и 24 января 1878 года, когда раздался выстрел. И он доказал, что эта связь лежит «во всем прошедшем, во всей жизни В. Засулич». Он скрупулезно рассмотрел эту связь. В восемнадцать лет она была арестована по «нечаевскому» делу, просидела два года в одиночной камере в Литовском замке и Петропавловской крепости. Власти, не найдя никаких «прегрешений», отпустили ее на свободу. А через некоторое время вновь арестовали, посадили в пересыльную тюрьму и через пять дней отвезли в город Крестцы, где вновь отпустили и обязали являться по субботам в полицейское управление, так как поставили под надзор полиции. После нескольких лет мытарств она оказалась в Пензенской губернии. Здесь летом 1877 года Засулич впервые прочитала в газете «Голос» известие о наказании Боголюбова.

«С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова, — сказал в своей речи Александров. — Что был для нее Боголюбов? Он не был для нее родственником, другом, он не был ее знакомым, она никогда не видала и не знала его. Но разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей? Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, — представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич — она сама, ее горькое прошедшее, ее собственная история — история безвозвратно погубленных лет, лучших дорогих в жизни каждого человека, которого не постигла тяжкая доля, перенесенная Засулич».

Когда Александров яркими красками воспроизвел потрясающую картину экзекуции над беззащитным заключенным, в зале судебного заседания раздалась овация, с аплодисментами и криками: «Браво!» Председательствующий на процессе А. Ф. Кони вынужден был призвать публику к порядку: «Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повториться вновь, я вынужден буду очистить залу».

А вот как защитник охарактеризовал мотив, совершенного Засулич деяния: «Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия в лице своих представителей будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, где атрибутом правительства служит кнут. Этими побуждениями и определились намерения Засулич».

Очень эффектной была концовка речи Александрова. Он сказал: «Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, — женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару закона, тогда — да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Но много страданий может прибавить ваш приговор для надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратили возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва.

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».

В. И. Засулич присяжными заседателями была оправдана.

А. Ф. Кони так описывает это событие: «Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того движения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: „Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!“ — все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократичном отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали…»

А вот как описывает свои впечатления от процесса начальник дома предварительного заключения М. А. Федоров: «Я слышал многих защитников, но никто из них не говорил так сильно, так убедительно как Александров, защитник Засулич. Впервые тогда я слышал на суде взрыв аплодисментов, не только со стороны обыкновенных смертных, переполнивших зал и хоры, но и среди лиц, сидевших за судейским столом, из которых на многих виднелись звезды».

После вынесения оправдательного приговора, публика носила Александрова по улице на руках. Триумф его был полный. Речь Александрова обошла не только всю русскую, но и мировую прессу. Престиж присяжных поверенных в глазах общества поднялся на небывалую высоту.

Речь Александрова высоко оценивали и его коллеги-адвокаты. Н. П. Карабчевский назвал ее «потрясающей по силе и выразительности». Д. М. Герценштейн писал, что Александров «просто превзошел самого себя… Он не защищал Засулич, он обвинял весь строй — таково было впечатление, и в этом была его сила и залог его победы».

После процесса В. Засулич Александров, сразу став знаменитым, успешно осуществлял защиту по многим политическим и уголовным делам. В начале 1880-х годов в качестве присяжного поверенного он участвовал в процессе «двадцати», в котором защищал Емельянова, в процессе «семнадцати». В марте 1879 года он защищал группу евреев Кутаисской губернии, обвинявшихся в похищении и умерщвлении, в ритуальных целях, шестилетней девочки.

Многие речи Александрова были образцом ораторского искусства. Современники вспоминали, что к своим речам он всегда тщательно готовился, добросовестно и скрупулезно изучал дело, долго и основательно обдумывал свою позицию. Во время самого процесса проявлял изобретательность, находчивость и проявлял истинные бойцовские качества.

Выступая в одном из процессов вторым после Александрова, известный русский адвокат Н. П. Карабчевский, когда ему было предоставлено слово, встал и сказал: «Я должен говорить, но я еще слушаю!» Так высоко он оценил великолепную двухчасовую речь Александрова.

Очень меткую характеристику дал речам Александрова и другой выдающийся юрист В. Д. Спасович: «Он был остер, как бритва, холоден, как лед, бесстрашен, как герой».

Свою последнюю речь Александров произнес по делу Нотовича 10 февраля 1893 года. Суть дела заключалась в следующем. В 1888 году в газете «Новости» была напечатана статья «О чем говорить». Вслед за ней еще несколько статей, в которых разоблачались злоупотребления в деятельности Санкт-Петербургско-Тульского банка. Члены правления банка подали жалобу прокурору Санкт-Петербургской судебной палаты, требуя привлечения к уголовной ответственности редактора газеты Нотовича за оскорбление и клевету. Окружной суд, рассматривая дело, признал Нотовича виновным и осудил его. После обжалования приговора защитой, Санкт-Петербургская судебная палата вынесла подсудимому оправдательный вердикт. На этот раз по протесту прокурора Правительствующий сенат отменил приговор палаты и направил дело на новое рассмотрение.

Выступая в этом процессе, П. А. Александров убедительно доказал несостоятельность обвинения редактора в так называемой клевете в печати. А вот что он сказал о мотивах, которые будто бы вызвали напечатание статей: «Господа судьи! С большим волнение я хочу сказать, что я не в силах бороться на почве этих обвинений, выдвинутых против Нотовича. Я человек старого времени, я принадлежу началом моей деятельности к первым годам судебной реформы. Я проникнут традициями того времени, а в то время всякая непорядочность в прениях удалялась и чистоплотность и порядочность прений считались одним из лучших украшений суда. Мне не по сердцу, не по вкусу, не по характеру и не по силам принимать борьбу на этой почве — исследовать мотивы, которыми руководствовался писатель, излагая ту или другую статью. Да разве преступления печати представляют такие крупные преступления, по которым нужно еще рыться в душе писателя и искать, почему он написал ту или другую статью?..

Мы не будем искать таких мотивов печатного произведения. Для чего на этих розысканиях останавливаться, отчего не поискать других причин? Ну, жены поссорились, дети передрались, кухарки пересплетничались, соседи перебранились — тогда придется выставлять на вид и тянуть всякую грязь.

Разве мотив статьи может иметь влияние на состав преступления? Разве он может иметь влияние на определение наказания? Умысел — да, это необходимый элемент клеветы, но мотив не имеет значения».

В заключение он сказал: «Но когда вы, господа, прибегаете к суду, просите обвинения в клевете, то нельзя возлагать на обвиняемого таких требований, чтобы он доказал с полной точностью все то, что в его статьях содержится о многосторонней и достаточно сокровенной деятельности. Требовать этого — значит закрывать уста печати. Уважая такие неудобоисполнимые требования, суд, может быть, закроет тому или другому недобросовестному писателю рот, но с этим вместе наложит молчание на всю печать.

Господа судьи! Не защита Нотовича ждет вашего приговора — его ждут от вас интересы общества и печати».

Суд вынес оправдательный приговор.

Эта речь П. А. Александрова, ставшая его «лебединой песней», считается одной из лучших, произнесенной в защиту свободы печати.

П. А. Александров скончался от астмы 11 марта 1893 года, на 55 году жизни.

Иван Логгинович Горемыкин (1839–1917)

«НИЧЕМ НЕ ВОЗМУТИМОЕ СПОКОЙСТВИЕ…»

30 января 1914 года Горемыкин вторично призывается на высший государственный пост — председателя Совета министров, сменив В. Н. Коковцова. На этот раз в кресле председателя он продержался два года, хотя непримиримая конфронтация с Думой продолжалась. Его первое же выступление в Государственной думе ознаменовалось огромным скандалом.

Иван Логгинович, отпрыск дворянского рода Горемыкиных, уходящего своими корнями в XVII век, родился 27 октября 1839 года в Новгородской губернии. Сначала родители дали ему хорошее домашнее образование, а затем устроили в Императорское училище правоведения, из которого он был выпущен в 1860 году и определен на службу в канцелярию первого департамента Правительствующего сената с чином титулярного советника. Карьера молодого чиновника начинается удачно — спустя несколько месяцев его назначают младшим, а в июле

1861 года — старшим помощником секретаря. В июне 1862 года Горемыкин был причислен к Министерству юстиции, а в ноябре следующего года командирован в канцелярию новгородского губернского прокурора. Однако надолго задержаться в Новгороде ему не пришлось — в марте 1864 года его переводят на службу в Царство Польское, где вначале назначают членом калишской комиссии по крестьянским делам, затем исполняющим должность комиссара и, наконец, 20 ноября 1864 года — комиссаром этой же комиссии. С февраля 1865 года Горемыкин — товарищ председателя седлецкой комиссии по крестьянским делам, а со следующего года уже исполняет должность полоцкого вице-губернатора. Не заставила себя ждать и первая награда — в августе 1865 года Иван Логгинович получает орден Святой Анны II степени.

Будучи трудолюбивым и исполнительным чиновником, хорошо разбираясь в законах, Горемыкин быстро проходит одну ступень служебной лестницы за другой. В январе 1867 года его утверждают в должности полоцкого вице-губернатора, но в декабре того же года он уже уволен «по прошению» и причислен к канцелярии наместника Царства Польского. Через полгода оставляет и эту должность и переходит в Министерство внутренних дел, где назначается келецким вице-губернатором.

Близко соприкасаясь с крестьянским вопросом, к тому же обладая хорошими аналитическими способностями, Горемыкин собрал и систематизировал обширный материал, на основе которого написал книгу «Очерки истории крестьян в Польше» (1869 год). Печать сразу же отреагировала благожелательными отзывами — в «Библиографе», «Вестнике Европы», «Санкт-Петербургских ведомостях». Возможно, общественный интерес к этой проблеме сыграл не последнюю роль в награждении его серебряной медалью за деятельность по «устройству крестьян в Царстве Польском», которую он получил в июле 1866 года. Но его деятельность имела и обратную сторону — чуть раньше он удостоился и другой «почетной» медали — за «усмирение польского мятежа 1863–1864 гг.». Карьера Горемыкина складывается весьма успешно, и в ноябре 1869 года он становится коллежским советником.

В 1869–1893 годах наряду со своими служебными обязанностями Горемыкин выполняет функции почетного мирового судьи по Боровичскому уезду — избирался он шесть раз, каждый раз на трехлетний срок.

В июне 1873 года Горемыкин становится членом, а с 1880 года — председателем временной комиссии при МВД по крестьянским делам губерний Царства Польского. Когда в октябре 1880 года император Александр II решает провести глубокую и всестороннюю ревизию Саратовской и Самарской губерний, ответственность за которую возлагает на сенатора

И. И. Шамшина, Горемыкина прикомандировывают к комиссии в качестве старшего чиновника. Он непосредственно занимается исследованием экономики, быта и юридического положения крестьян, результатом чего стала обширная и толковая записка по этому вопросу.

В первой половине 1882 года Горемыкин состоял в комиссии по выработке правил о выкупе наделов в помещичьих имениях великороссийских и малороссийских губерний, решал и другие вопросы по так называемому крестьянскому делу. Здесь очень пригодился ему опыт, накопленный им в бытность его в Царстве Польском.

С 18 июня 1882 года в чине тайного советника Иван Логгинович был назначен членом консультации, учрежденной при Министерстве юстиции. Одновременно на него были возложены обязанности товарища обер-прокурора первого департамента Правительствующего сената, входящего в отделение по крестьянским делам. Благодаря энергии и трудолюбию он успевал многое — неоднократно исполнял обязанности обер-прокурора, участвовал в различных комиссиях и комитетах, в частности в работе Особого совещания для рассмотрения дел об административной высылке.

В феврале 1884 года Горемыкин занял место обер-прокурора второго департамента Правительствующего сената. Грамотного юриста и добросовестного чиновника нещадно эксплуатировали, привлекая ко множеству других дел. Он одновременно исполнял обязанности обер-прокурора первого департамента и председателя хозяйственного комитета при нем, заведовал обер-прокурорскими делами первого общего собрания Сената, входил от Министерства юстиции в Особую комиссию при Государственном совете, созданную для «всестороннего обсуждения способов кодификации Особого приложения к законам о состояниях», а также в другую особую комиссию, но образованную уже при Министерстве внутренних дел, — эта занималась разработкой вопросов «о мерах к прекращению наплыва иностранцев в западные окраины», но и это еще не все, Горемыкин как опытный специалист подготовил и издал Сборник решений Правительствующего сената по крестьянским делам (1889 год). Следующим был солидный Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского населения и учреждений по крестьянским делам, к нему прилагались разъяснения, содержащиеся в решениях Правительствующего сената и в постановлениях и распоряжениях высших правительственных учреждений в двух томах (1891 год). Этот Свод представлял большую ценность для практических судебных и прокурорских работников и выдержал за несколько лет пять изданий, каждый раз пополняясь новыми материалами. Свод узаконений хорошо раскупался и принес его составителю немало денежных дивидендов.

27 ноября 1891 года Горемыкин становится товарищем министра юстиции (министром тогда был Н. А. Манасеин), с 1894 года — сенатором и управляющим межевой частью на правах товарища министра. В апреле 1895 года он покидает Министерство юстиции и переходит в Министерство внутренних дел на должность товарища министра, оставаясь при этом сенатором. Этим назначением он был обязан обер-прокурору Святейшего синода К. П. Победоносцеву, который рекомендовал его императору, хотя сам министр И. Н. Дурново предпочел бы видеть на этом месте других кандидатов. Карьера продолжает складываться блестяще — спустя полгода Горемыкин становится управляющим Министерством внутренних дел, а 6 декабря 1895 года, опять же с помощью Победоносцева, его утверждают в должности министра внутренних дел.

Как происходило это назначение, рассказал в своих воспоминаниях С. Ю. Витте, в то время министр финансов, а впоследствии — председатель Совета министров: «— А что вы думаете по поводу назначения Горемыкина? — спросил меня государь. Я ответил, что Горемыкина я сравнительно очень мало знаю, ничего о нем определенного сказать не могу, но что вообще Горемыкин производит на меня впечатление человека порядочного, причем добавил, что, по всей вероятности, Константин Петрович (Победоносцев. — Авт.), между прочим, рекомендует Горемыкина потому, что Горемыкин правовед и Константин Петрович тоже правовед, а известно, что правоведы, так же как и лицеисты, держатся друг за друга, все равно как евреи в своем кагале. И если, — сказал я, — у вашего величества никого больше не имеется в виду, то, может быть, вы решитесь назначить Горемыкина? Государь ответил: — Да, я назначу Горемыкина».

Русское общество, которое, как известно, большей частью негативно относилось ко всем царским министрам, сразу же откликнулось на это назначение несколькими сатирическими стихами, ходившими по рукам. В одном из них, названном «Антон Горемыка», все предыдущие министры внутренних дел выводились как «горемычные души». Заключительная строфа содержала едкий каламбур:

По иронии судьбы Горемыкин в числе официальных лиц года присутствовал на торжествах по случаю коронования императора Николая II в мае 1896 года, закончившихся, как известно, Ходынской катастрофой.

На посту министра внутренних дел Иван Логгинович оставался в течение пяти лет, но эти пять лет изменили его до неузнаваемости. По словам С. Ю. Витте, Горемыкин до назначения министром был человеком «довольно либерального направления», но, вступив в должность, «под влиянием свыше, боясь себя скомпрометировать, начал вести довольно реакционную политику».

О взглядах Горемыкина писали и другие мемуаристы. Вот мнение В. И. Гурко, служившего в то время в Государственной канцелярии: «Прослужив в течение долгих лет в Сенате, правда не по судебному, а по второму, так называемому крестьянскому, департаменту, Горемыкин невольно впитал в себя приверженность к законности и отрицательное отношение к административному произволу. По природе, несомненно, умный, тонкий и вдумчивый, с заметной склонностью к философскому умозрению, он считался не только либералом, так как по личным связям принадлежал к либеральному сенаторскому кружку, но даже сторонником, конечно, платоническим, толстовского учения. Выдающейся чертой характера Горемыкина и его умственного настроения, чертой, с годами все больше в нем развивавшейся, было ничем не возмутимое спокойствие, очень близко граничившее с равнодушием». Годы, когда Горемыкин был министром внутренних дел, были для Российской империи нелегкими. Министерству пришлось бороться с так называемыми неурожайными бедствиями и в связи с этим значительной миграцией крестьян. В 1896 году Горемыкин был вынужден даже создать особое Переселенческое управление в системе Министерства внутренних дел. Были учреждены установления по крестьянским делам Акмолинской области и временные положения о крестьянских начальниках Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской губерний. При нем были несколько ужесточены законы об ответственности губернаторов за совершенные преступления по должности, утверждены нормативные уставы сельских пожарных дружин и потребительских обществ. Во все эти вопросы Иван Логгинович вникал досконально. При Горемыкине министру юстиции Н. В. Муравьеву удалось «урвать» (выражение С. Ю. Витте) у Министерства внутренних дел Главное тюремное управление. Причем сделано это было в обход Государственного совета.

В 1896 году Министерство внутренних дел непосредственно отвечало за проведение первой переписи населения Российской империи. По результатам переписи население России составило 129 млн жителей, из них только 13 % приходилось на городское население, а общий годовой прирост тогда составлял 1 млн 600 тыс. человек.

Будучи министром, Горемыкин продолжал участвовать в комиссии по пересмотру судебных уставов, в которую он был включен еще в свою бытность в Министерстве юстиции. Что же касается политических вопросов, здесь он фактически продолжал политику своего предшественника И. Н. Дурново, отличавшуюся особой жесткостью. От былого либерализма не осталось и следа. Особое внимание уделялось пресечению студенческих беспорядков и борьбе с «вольнодумством» прессы. При Горемыкине либеральные издания подвергались гонениям и притеснениям — многие газеты и журналы были на подозрении. Сначала их предостерегали, потом запрещали и безжалостно закрывали.

До этих пор карьера Горемыкина складывалась удачно. Однако 20 октября 1899 года, находясь в заграничной поездке по Англии и Франции, он неожиданно для себя и без всяких объяснений был уволен с должности министра внутренних дел. Император назначил Ивана Логгиновича всего лишь членом Государственного совета с оставлением в должности сенатора. Ему было уже почти шестьдесят семь лет, и казалось, что карьера стареющего юриста клонится к закату.

Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Вследствие различных придворных интриг и борьбы противоположных групп, окружавших императора Николая II, Горемыкин все же сумел «взлететь» на чиновничий Олимп. Он стал премьер-министром и возглавил правительство Российской империи. До него юристы редко когда поднимались так высоко. По мнению современников, назначению Горемыкина способствовала рекомендация Д. Ф. Трепова, бывшего столичного генерал-губернатора, а затем дворцового коменданта, «полудиктатора», как отзывались о нем некоторые приближенные к императору вельможи. Как писал С. Ю. Витте, Трепов рассчитывал, что Горемыкин на посту председателя Совета министров будет во всем слушаться его советов, и даже подготовил для него инструкцию, как вести себя в Государственной думе. Но его надежды не оправдались. 22 апреля 1906 года, перед самым открытием первой Государственной думы, кабинет премьер-министра С. Ю. Витте пал, и на место председателя Совета министров был поставлен Горемыкин, который одновременно оставался членом Государственного совета и сенатором. В правительстве произошли основательные перестановки, были заменены все министры (за исключением трех; военного, морского и торговли).

27 апреля 1906 года в Георгиевском тронном зале Зимнего дворца состоялось торжественное открытие Государственной думы и преобразованного Государственного совета. После торжественного молебна император произнес «тронную речь». Из Зимнего дворца депутаты направились в Таврический, где в четыре часа был отслужен еще один молебен, а в пять часов все заняли свои места в зале заседаний. Весь кабинет министров во главе с Горемыкиным поместился в ложе министров, а члены Государственного совета — в своей ложе. По поручению императора открыл Государственную думу статс-секретарь 3.В. Фриш. Председателем Думы избран был С. А. Муромцев.

Государственная дума сразу же заявила свои права «на верховную власть». После горячих прений она выработала так называемый адрес, в котором было указано, что спокойная и правильная работа Думы может происходить только при условии ответственности всех министров перед народными представителями и что необходимо «освободить Россию от действия чрезвычайных законов». Дума предлагала выработать законы о полном уравнении всех граждан независимо от национальности и пола, о равноправии крестьян и охране наемного труда, о всеобщем бесплатном обучении, справедливом распределении налогов, преобразовании местного управления и самоуправления на началах всеобщего избирательного права. Она высказалась за аграрную реформу и наделение крестьян землей за счет принудительного отчуждения земель частнособственнических, казенных и удельных, за отмену смертной казни и исключительных законов, за проведение полной политической амнистии.

Ответить на все эти запросы предстояло председателю Совета министров Горемыкину. 13 мая 1906 года ему пришлось выступить в первой Государственной думе со своей программой. Он заявил, что Совет министров, полагая в основании своей деятельности соблюдение строгой законности, готов оказать полное содействие разработке всех вопросов, поднятых Государственной думой. Тем не менее Горемыкин особо подчеркнул, что изменение избирательного закона находит сейчас преждевременным, а к удовлетворению насущных нужд сельского хозяйства, к вопросам о равноправии крестьян, начальном образовании, налоговой системе и преобразовании местного самоуправления «правительство отнесется с особым вниманием». Земельный вопрос на основаниях, предложенных Думой, правительство считает недопустимым. Что касается исключительных законов, то правительство считает себя обязанным ограждать спокойствие людей всеми способами. Относительно политической амнистии его кабинет находит, что «настоящее смутное время» не отвечает «благу помилования преступников, участвовавших в убийствах, грабежах и насилии».

В. И. Гурко, слушавший речь Горемыкина, писал: «Голос Горемыкина был слабый, и, хотя в зале господствовала полная тишина, его расслышать было трудно, а потому принятая предосторожность об одновременной раздаче членам Государственной думы печатных экземпляров речи Горемыкина оказалась весьма кстати. На одном лишь месте своей речи Горемыкин усилил свой голос, подняв даже при этом в виде угрозы указательный палец, а именно где говорилось о недопустимости принудительного отчуждения частновладельческих земель в целях дополнительного наделения крестьян землей».

Первая Государственная дума, выслушав подобную «декларацию» председателя Совета министров, выразила его кабинету недоверие. Противостояние закончилось роспуском Думы. Произошло это, как отмечали современники, по инициативе самого Горемыкина, который доложил императору, что с этой Думой правительство ничего сделать не в состоянии и что Дума будет «революционизировать страну». Очень скоро, 7 июля 1906 года, Николай II подписал указ о роспуске Государственной думы. Вслед за ее роспуском 8 июля последовала и отставка самого Горемыкина — его место занял уверенно набиравший силы министр внутренних дел П. А. Столыпин.

Однако Горемыкин все еще оставался важной политической фигурой. В 1905 году вышла в свет его новая книга «О торговле в кредит», а в 1907 году — «Аграрный вопрос». Иван Логгинович все еще был членом Государственного совета и сенатором, а в мае 1910 года даже пожалован в статс-секретари императора.

30 января 1914 года Горемыкин вторично призывается на высший государственный пост — председателя Совета министров, сменив В. Н. Коковцова. На этот раз в кресле председателя он продержался два года, хотя непримиримая конфронтация с Думой продолжалась. Его первое же выступление в Государственной думе ознаменовалось огромным скандалом.

В Думу съехались все министры, чтобы послушать своего председателя. Но как только он появился на трибуне, со стороны левых поднялся такой невообразимый шум, что ничего не было слышно. В зале раздавались крики «долой!» и «вон!». Правые хотели заглушить протесты аплодисментами, но это им не удалось. Тогда председатель Государственной думы М. В. Родзянко вынужден был предложить Горемыкину покинуть трибуну «до водворения порядка». Поскольку депутаты и не думали униматься, Родзянко предложил лишить наиболее «крикливых» из них права участвовать в пятнадцати заседаниях. Кончилось тем, что самых несговорчивых вывели из зала при помощи приставов. Только после этого Горемыкин произнес свою речь.

В январе 1916 года Горемыкина все-таки отправили в отставку. При увольнении он получил чин действительного тайного советника первого класса, что по Табели о рангах равнялось генерал-фельдмаршалу. За свою долгую службу И. Л. Горемыкин был удостоен всех высших орденов Российского государства, включая ордена Святого Александра Невского и Святого Апостола Андрея Первозванного.

После Февральской революции 1917 года Горемыкин, как и многие царские сановники, был арестован Временным правительством и заключен в Петропавловскую крепость, но в мае 1917 года освобожден. Ему было разрешено выехать на Кавказ, и он поселился на даче близ Сочи.

Иван Логгинович трагически погиб 11 декабря 1917 года — был убит при бандитском налете на дачу. Вместе с ним погибли его жена Александра Ивановна, урожденная Капгер, дочь Александра Ивановна и зять, дипломат Иван Александрович Овчинников. Другие дети Горемыкина, дочь Татьяна Ивановна и сын Михаил Иванович, эмигрировали.

Александр Иванович Урусов (1843–1900)

«НАРОДНЫЙ ТРИБУН»

Участие в деле «нечаевцев» доставило Урусову немало неприятностей. Находясь в Швейцарии, он высказался за то, чтобы швейцарское правительство не выдавало Нечаева России. На этом только основании его обвинили в «преступных сношениях» с революционерами, осужденными по делу «нечаевцев», произвели обыск в квартире, арестовали и выслали из Москвы в захолустный город Венден Лифляндской губернии под надзор полиции. На докладе император лично начертал: «Надеюсь, что надзор за ним будет действительный, а не мнимый».

Родился Александр Иванович Урусов в 1847 году в Москве, в семье полковника Ивана Александровича Урусова, который состоял на службе при генерал-губернаторе Закревском для особых поручений. Мать его, княгиня Екатерина Ивановна, принадлежала к известному роду Нарышкиных. Александр Урусов получил хорошее домашнее воспитание. В 1861 году он успешно окончил гимназию, проявив склонность к гуманитарным наукам, после чего поступил на юридический факультет Московского университета. Родители желали видеть сына на дипломатическом поприще. Однако очень скоро грянул первый гром — Александр был исключен из университета за участие в студенческих беспорядках. Хотя он и не был столь революционизирован, как некоторые другие студенты, но тем не менее всегда выступал против произвола и беззакония. В 1862 году он повторно поступил в университет и на это раз сумел окончить его без особых проблем.

В студенческие годы Урусов живо интересовался не только юриспруденцией. Он много и увлеченно занимался изобразительным искусством, посещал музеи, картинные галереи в России и за рубежом, куда ежегодно выезжал в летние каникулы. Тогда же стал выступать со статьями и заметками на театральные темы, некоторые из них подписывая псевдонимом «Александр Иванов». В частности, им написаны статьи: «Московский театр и г-жа Познякова», «Заметки о Московском театре», «Кончина Щепкина», «Письма о московской драматургии». Уже в этих первых работах студента четко просматривается его недюжинный публицистический талант, его сильная социальная позиция, идеи справедливости, свободы и равенства всех перед законом, то есть все те основополагающие принципы мировоззрения, которые впоследствии он отстаивал на судебной трибуне.

К карьере дипломата Александр Урусов не проявлял никакого интереса, и его отцу пришлось смириться с тем, что сын решил посвятить себя судебной деятельности.

В 1866 году Александр Иванович был зачислен кандидатом на судебные должности в Московский окружной суд, однако приличная должность по каким-то причинам ему не предоставлялась, хотя он готов был стать даже судебным следователем в провинции. В то время кандидатам на судебные должности могли поручить работу, связанную не только с выполнением следственных или прокурорских обязанностей, но и адвокатских. Вскоре Урусову как начинающему юристу доверили выступить защитником по делу некоего крестьянина Бакина, обвинявшегося в ложном доносе. Он сумел проявить напористость, изобретательность, хотя ему противостоял такой опытный прокурор, как М. Ф. Громницкий. Это небольшое дело решило его судьбу — Урусов решил стать присяжным поверенным.

В феврале 1867 года, все еще оставаясь кандидатом на судебные должности, Урусов взялся защищать крестьянку Волохову, обвинявшуюся в убийстве мужа. Подсудимая категорически отрицала свою вину. Все дело было построено на косвенных уликах, никаких прямых доказательств ее вины следствием не было собрано. Поэтому правильный и тщательный анализ косвенных доказательств имел по делу принципиальное значение. И молодой защитник превосходно справился со своей трудной задачей.

Урусов начал с того, что сказал: «Господин товарищ прокурора в своей речи сгруппировал факты таким образом, что все сомнения делаются как бы доказательствами. Он озарил таким кровавым отблеском все улики, что мне приходится сознаться, что вы, господа присяжные, должны были склониться на его сторону». Но далее Урусов постепенно и умело выбивает из обвинения все доказательства, на которые опирался прокурор.

Это дело сразу же принесло ему широкую известность. Молодой адвокат сумел доказать невиновность своей подзащитной. Вот как описывает это событие А. Ф. Кони: «Войдя в зал судебного заседания Московского окружного суда по делу Мавры Волоховой, обвиняемой в убийстве мужа, как скромный кандидат на судебные должности, назначенный защищать, — он вышел из него, сопровождаемый слезами и восторгом слушателей и сразу повитый славой, которая затем, в течение многих лет, ему ни разу не изменила. Я был в заседании по этому делу и видел, как лямка кандидатской службы, которую был обречен тянуть Урусов, сразу преобразилась в победный лавровый венок. Несмотря на сильное обвинение, на искусно сопоставленные улики и на трудность иного объяснения убийства, чем то, которое давалось в обвинительном акте, Урусов восторжествовал на всех пунктах. Нет сомнения, что ему приходилось во время его долгой адвокатской карьеры говорить речи не менее удачные и, быть может, гораздо более обработанные. Но конечно, никогда не производил он своим чарующим голосом, изящной простотой речи, искренностью тона и силою критического анализа улик более сильного впечатления».

Подсудимая была оправдана. На другой день весь город говорил об успехе Урусова. Новая звезда, как писали тогда газеты, засияла на небосклоне российской юриспруденции.

После этого процесса одно другого интереснее посыпались на него дела, как из рога изобилия. Однако так блестяще начатая карьера Урусова неожиданно для всех вдруг оборвалась. В одном из судебных заседаний у него произошло столкновение с товарищем председателя суда, по распоряжению которого Урусов был даже удален из зала судебного заседания. Оскорбленный Урусов подал прошение об отставке, и оно было принято. Тем не менее, уже в феврале 1868 года ему удалось опять устроиться помощником присяжного поверенного. И все началось сначала. Только через три года в сентябре 1871 года Александр Иванович стал полноправным адвокатом, вступив в сословие присяжных поверенных округа Московской судебной палаты.

С тех пор его речи звучали во многих судебных процессах: уголовных и политических. А. И. Герцен писал, что к концу 1860-х годов Урусов «стал любимой знаменитостью русской адвокатуры».

Александр Иванович Урусов говорил о себе, что он либерал и защищает либеральные ценности, но это не мешало ему выступать по политическим делам. В 1871 году он принял участие в процессе «нечаевцев», где защищал П. Г. Успенского, Ф. В. Волховского (был оправдан) и других лиц. Вот как писал в то время журнал «Вестник Европы» о впечатлении, произведенном на этом процессе его речами: «Полный юношеского пыла и вместе с тем опытный уже мастер формы, он увлекал и убеждал,, являясь то политическим оратором,, то тонким диалектиком… Деморкационная черта, проведенная им между заговором и тайным обществом, предопределила исход процесса». Агент Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, донося о ходе рассмотрения дела своему шефу, пишет, что Урусов «приобрел себе в Москве известность народного трибуна».

«Нечаевец» В. Н. Черкезов писал Александру Ивановичу после суда из тюрьмы, что его речь в защиту П. Г. Успенского (получившего 15 лет каторги) — «лучшее, что было высказано на суде во время нашего процесса».

Участие в этом деле доставило Урусову немало неприятностей. Находясь в Швейцарии, он высказался за то, чтобы швейцарское правительство не выдавало Нечаева России. На этом только основании его обвинили в «преступных сношениях» с революционерами, осужденными по делу «нечаевцев», произвели обыск в квартире, арестовали и выслали из Москвы в захолустный город Венден Лифляндской губернии под надзор полиции. На докладе император лично начертал: «Надеюсь, что надзор за ним будет действительный, а не мнимый».

В течение ряда лет он находился в опале и занимался лишь литературной деятельностью. В 1876 году его освободили из ссылки при условии, что он не станет заниматься адвокатской деятельностью, а поступит на службу. Так Урусов неожиданно оказался в канцелярии местного генерал-губернатора. Затем он получил должность товарища прокурора Варшавского окружного суда, приобретя и здесь известность, как блестящий судебный оратор.

В 1878 году при содействии А. Ф. Кони Урусов переводится в Петербург на должность товарища прокурора окружного суда. В этой должности он выступил во многих громких судебных процессах, в частности по делам Гулак-Артемовской и Богданова, обвинявшихся в подлоге векселей, Юханцева и других.

Хотя Урусов был, по словам А. Ф. Кони, «очень горяч» в судебных процессах, он всегда умел «соблюсти вкус и порядочность в приемах». Однажды, возражая защитнику, усиленно напиравшему на тяжелое, даже безвыходное материальное положение подсудимого, что в конце концов и внушило ему мысль зарезать своего спутника, Урусов в самый разгар речи вдруг неожиданно осекся и, немного помолчав, стал говорить о другой стороне дела. Во время перерыва А. Ф. Кони спросил его, что означала эта внезапная пауза, не почувствовал ли он себя плохо? «Нет, не то, — ответил Урусов, — но мне вдруг чрезвычайно захотелось сказать, что я совершенно согласен с защитником в том, что подсудимому деньги были нужны до зарезу, и я не сразу справился с собою, чтобы не допустить себя до этой неуместной игры слов».

Прокурорская трибуна не вполне удовлетворяла А. И. Урусова. Он никак не хотел примириться с начальственным отношением к нему, как он называл, «отцов-командиров», для которых он был всего лишь подчиненный. Он подумывал об отставке.

А. Ф. Кони советовал ему менее строптиво относиться к своим начальникам, но Александр Иванович на это согласиться не мог. В 1881 году, с разрешения министра юстиции Д. Н. Набокова, ему все же удалось покинуть прокуратуру, и он вновь вступил в сословие присяжных поверенных, но теперь уже округа Санкт-Петербургской судебной палаты. Его слава как высококлассного адвоката росла изо дня в день. В 1882 году совместно с такими блестящими адвокатами, как В. И. Жуковский и Н. П. Карабчевский он выступил по так называемому «Интендантскому делу», когда на скамье подсудимых в Петербургском военно-окружном суде оказались 16 интендантов и подрядчиков во главе с действительным статским советником В. П. Макшеевым, бывшим окружным интендантом Рущукского отряда во время войны с Турцией. По этом делу Урусов защищал подрядчиков Вольштейна и Варшавского, причем осуществил ее блестяще, добившись оправдания обоих.

С 25 апреля по 10 мая 1883 года в Санкт-Петербурге в окружном суде слушалось большое дело о злоупотреблениях в Кронштадтском коммерческом банке. Суду были преданы десять человек, в том числе князь Оболенский. Последнего, которому были предъявлены обвинения в соучастии в подлоге, а именно в сбыте заведомо подложных билетов, защищали присяжные поверенные В. Н. Языков и А. И. Урусов. Концовку своей прекрасной речи Александр Иванович произнес решительно и твердо: «Князь Оболенский как заемщик пристегнут к делу без всякого законного основания. Из обвинительного акта приходится вычеркнуть все то, что относится к князю Оболенскому. Приходится сделать это во избежание крупной судебной ошибки. Но в обвинительном акте есть эпиграф невидимый, но который чувствуется: „честным людям — угроза!“

Подсудимый князь Оболенский был признан судом невиновным.

Оценивая А. И. Урусова как судебного оратора, А. Ф. Кони писал: „Основным свойством судебных речей Урусова была выдающаяся рассудочность. Отсюда чрезвычайная логичность всех его построений, тщательный анализ данного случая с тонкой проверкой удельного веса каждой улики или доказательства, но вместе с тем отсутствие общих начал и отвлеченных положений. В некоторых случаях он дополнял свою речь каким-нибудь афоризмом или цитатой, как выводом из разбора обстоятельств дела, но почти никогда он не отправлялся от каких-либо теоретических положений нравственной или социальной окраски… Остроумные выходки Урусова иногда кололи очень больно, хотя он всегда знал в этом отношении чувство меры. Логика доказательств, их генетическая связь увлекали его и оживляли его речь.“ И далее: „Но если речь Урусова пленяла своей выработанной стройностью, то зато ярко художественных образов в ней было мало: он слишком тщательно анатомировал действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и заботился о том, чтобы точно следовать начертанному заранее фарватеру. Из этого вытекала некая схематичность, проглядывавшаяся почти во всех его речах и почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в памяти еще долго после того, как красивая логическая постройка выводов и заключений уже позабыта“.

Перед выступлением в судебном процессе Урусов всегда тщательно изучал дело, разлагая те или иные ключевые обстоятельства на отдельные группы, в зависимости от их значения и важности. Он даже составлял для себя специальные таблицы, на которых в концентрических кругах были изображены улики и доказательства. А. Ф. Кони однажды в шутливой форме сказал, обращаясь к нему: „Поменьше бы таблиц, побольше бы уставов“.

Резкость суждений во время судебных процессов порой доставляла Александру Ивановичу немало огорчений. В 1885 году его даже подвергли дисциплинарному взысканию.

В 1889 году, оставив Петербург, Александр Иванович уехал в Москву, продолжая выступать в известных процесса. В 1891 году он выступил защитником даже в парижском суде по делу французского литератора Леона Блуа, обвинявшегося в клевете, и одержал блестящую победу. Его имя становится известным далеко за пределами России.

Князь Урусов был человеком высокой культуры и передовых взглядов. Он высоко ценил А. И. Герцена, дружил с А. П. Чеховым, который называл его „неотразимым диалектиком“. Выдающийся юрист и судебный оратор, талантливый публицист, литературный и театральный критик, он слыл убежденным правдолюбом, считавшим, что „свыше совести человека нет силы в мире“.

В конце жизни Александр Иванович тяжело болел. Лечение за границей в лучших клиниках Парижа и Берлина не приносили результатов. Когда в 1898 году он посетил А. Ф. Кони в Петербурге, Анатолий Федорович, по собственному признанию, едва „удержал слезы и крик душевной боли“, увидев его. Урусов ходил с трудом, слышал одним ухом и то плохо, беспомощно озирался на „свою преданную и заботливую жену“. Позднее в одном из писем к А. Ф. Кони он писал: „О своем здоровье ничего сказать не могу: у меня его давно нет. Я, кое-как живу, переходя от одной формы болезни к другой“.

А. Ф. Кони, многие годы друживший с Урусовым, оставил нам такой его портрет: „Крупное лицо Урусова с иронической складкою губ и выражением несколько высокомерной уверенности в себе не приковывало к себе особого внимания. Это было одно из „славных русских лиц“, на котором, как и на всей фигуре Урусова, лежал отпечаток унаследованного барства и многолетней культуры. Большее впечатление производил его голос, приятный высокий баритон, которым звучала размеренная, спокойная речь его с тонкими модуляциями. В его движениях и жестах сквозило, прежде всего, изысканное воспитание европейски образованного человека. Даже ирония его, иногда жесткая и беспощадная, всегда облекалась в форму особенной вежливости“.

С. А. Андреевский вспоминал, что когда в 1899 году скончался известный адвокат В. И. Жуковский, то многие спрашивали его, будет ли он произносить речь? Андреевский ответил, что совсем не понимает надгробного красноречия, что перед величием смерти невольно уста немеют. С ним согласился присяжный поверенный Л. А. Куперник, который сказал: „Действительно, можно было бы говорить, если бы только знать, что следует в таком случае сказать!“ Когда этот разговор С. А. Андреевский передал Урусову, то Александр Иванович сказал: „Да. Но было бы как-то странно и грустно, если бы над человеком, вся жизнь которого была посвящена слову: не было сказано ни слова!“. По выражению его глаз (Урусов был уже тогда больной) Андреевский понял, что он завещал ему исполнить эту обязанность.

Князь А. И. Урусов скончался в 1900 году.

С. А. Андреевский приехал из Петербурга и произнес над его могилой проникновенную речь. Он сказал: „Мы теряем лицо историческое — из тех, которые остаются жить среди людей и после своей смерти. В истекающем столетии Урусов оставил свое незабвенное имя, как воплощение могучего русского дарования. Но история имеет свои непроходимые туманы, в которых всякая тропа может затеряться для потомства, если современники в должную минуту не осветят этой тропы факелами… На нашей же трибуне первый тип защитника подсудимого создан Урусовым. Он первый дал образец защиты живой, человеческой, общедоступной. Мы помним, каким действительно весенним громом пронеслось над Россией это молодое, чудесное имя. Каждая фраза, сказанная Урусовым, читалась в газетах, как новое слово. Он был не из тех адвокатов, которые делаются известными только тогда, когда попадают в громкие дела. Нет, он был из тех, которые самое заурядное дело обращали в знаменитое одним только прикосновением своего таланта. Оригинальный ум, изящное слово, дивный голос, природная ораторская сила, смелый, громкий протест за каждое нарушение прав защиты, пленительная шутливость, тонкое остроумие — все это были такие свойства, перед которыми сразу преклонялись и заурядная публика, и самые взыскательные ценители“.»

Анатолий Федорович Кони (1844–1927)

«ПЕРВЫЙ ЛЮБОВНИК ФЕМИДЫ»

Вскоре после окончания процесса над Верой Засулич началась самая настоящая травля Кони. Через несколько дней после суда министр юстиции пригласил его к себе, говорил с ним раздраженно, упрекал в «вопиющем нарушении обязанностей».

В заключение сказал: «Уполномочьте меня доложить государю, что вы считаете себя виновным в оправдании Засулич и, сознавая свою вину, просите об увольнении от должности председателя»…

Этот человек был свидетелем трех революций и четырех войн. Имел счастье не только лично знать, но и поддерживать дружеские связи со многими выдающимися деятелями литературы и искусства: Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, И. Е. Репиным, К. С. Станиславским и другими. Его произведения издавались массовым тиражом как до революции, так и в Советское время. Славу же он снискал тем, что был выдающимся юристом и судебным оратором, принципиальным и бескомпромиссным судьей, вдумчивым прокурором и сенатором, честно исполняющим свой долг членом Государственного совета. Свое служение на юридическом поприще он начал еще в период Великих реформ 60-х годов XIX века, а завершил при Советской власти. Звали этого человека Анатолием Федоровичем Кони.

Родился Анатолий Федорович 29 января 1844 года в Петербурге в высокоинтеллигентной семье. Его отец, Федор Алексеевич, был известным литературным и театральным деятелем, преподавателем истории во Втором кадетском корпусе. Он написал много блестящих водевилей, с успехом шедших на сцене: «Муж в камине, а жена в гостях», «Тереза», «Женишок-горбунок» и др., а также значительное количество стихов, статей, рецензий. Издал несколько научных монографий, в том числе «Историю Фридриха Великого» (1844 год).

Мать Анатолия Кони, Ирина Семеновна, урожденная Юрьева, была известна как автор нескольких повестей, получивших благожелательные отзывы в печати. Она с успехом выступала на сцене под псевдонимом Сандуновой.

В течение 10 лет Анатолий Кони воспитывался дома, затем учился в немецкой школе при церкви Святой Анны и во Второй петербургской гимназии. В 17-летнем возрасте он поступил на математический факультет Санкт-Петербургского университета. Кто знает, может быть, Россия приобрела бы блестящего математика, ведь академик И. И. Сомов пришел в восторг от ответов юноши на вступительных экзаменах, но тогда она непременно потеряла бы выдающегося юриста. Однако заниматься точными науками ему пришлось недолго, так как из-за студенческих беспорядков университет закрыли. Не желая терять времени даром, Кони решил записаться в число студентов Московского университета. Незадолго до этого в книжной лавке Петербурга он случайно купил учебник известного профессора Д. И. Мейера «Русское гражданское право. Часть общая». Эта книга, по слова самого А. Ф. Кони, и определила судьбу его дальнейших занятий. Выбор был сделан в пользу юридического факультета. Так, в сентябре 1862 года Кони стал студентом второго курса юридического факультета Московского университета. Окончив его в июне 1865 года со степенью кандидата прав, он сразу же приступил к написанию своей первой диссертации.

Однако Анатолий Федорович и не предполагал, что именно эта научная работа может поставить под сомнение всю его дальнейшую карьеру. Сам он тогда чуть не угодил под суд. А случилось вот что. Свою первую диссертацию Анатолий Федорович готовил очень тщательно. Он взял малоизученную тему: «О праве необходимой обороны». Впоследствии Кони писал, что, собрав необходимый материл, он «засел за писание и проводил за ним почти все вечера, памятные мне и до сих пор по невыразимой сладости первого самостоятельного научного труда». Работа оказалась настолько глубокой, интересной и незаурядной, что ректор университета профессор С. И. Баршев даже предложил Кони читать вместе с ним курс уголовного права. Это открывало путь к заграничной командировке, возможности обучению в лучших иностранных университетах, подготовке магистерской и докторской диссертаций. Тем не менее Анатолий Федорович от столь лестного предложения отказался, считая себя недостаточно подготовленным для чтения лекций своим вчерашним товарищам. Труд Кони, по постановлению университетского совета, был опубликован в декабре 1865 года в первом томе Приложения к Московским университетским известиям. Вскоре в Главное управление по делам печати поступил донос из Министерства внутренних дел о том, что в диссертации Кони содержится «явная крамола», так как автор допускает возможность применения права необходимой обороны «против лиц, облеченных властью». Главное управление по делам печати завело «дело» на молодого юриста, которое с согласия министра внутренних дел передало в Министерство народного просвещения. С Кони беседовал исполнявший должность министра И. Д. Делянов. Однако на этот раз власти решили не поднимать шума. Они посчитали неудобным возбудить уголовное преследование, так как тираж книги был мизерный, всего 50 экземпляров. Анатолию Федоровичу было сделано устное внушение, а его куратору, профессору М. Н. Капустину — объявлено замечание.

В июне 1865 года Кони был причислен в качестве счетного чиновника к Государственному контролю, но уже 30 сентября того же года его перевели в Главный штаб с назначением состоять «для юридических занятий» и присвоили чин коллежского секретаря. Этот день и считается подлинным началом служебной деятельности Анатолия Федоровича. Несколько месяцев спустя, в апреле 1876 года, его назначили на должность помощника секретаря Санкт-Петербургской судебной палаты, а 23 декабря того же года он стал секретарем при прокуроре Московской судебной палаты Д. А. Ровинском.

Восхождение Кони по служебной лестнице началось со скромной должности товарища прокурора Сумского окружного суда, которую он занял 7 ноября 1867 года, а затем Харьковского окружного суда. На мировоззрении молодого юриста не могло не отразиться общее приподнятое настроение в обществе в связи с проведением Судебной реформы. Анатолий Федорович стал одним из самых горячих и искренних сторонников

Судебных уставов 1864 года и впоследствии всегда тяжело переживал любое их «коверканье». Начинающий прокурор громко заявил о себе уже в первые годы.

Он целые дни проводил за работой, изучая уголовные дела, руководя следствием, участвуя в раскрытии преступлений, наставляя и инструктируя судебных следователей, направляя работу присяжных заседателей. Уже в то время при раскрытии преступлений он старался опираться на научные изыскания ученых, судебных медиков. Он требовал от всех неукоснительного соблюдения закона, и сам всегда бережно относился к нему. Часто выступал в судебных заседаниях в качестве обвинителя, получив прозвище «свирепого прокурора».

В ноябре 1868 года молодой прокурор получает свою первую награду — орден Святого Станислава 2-й степени с императорской короной. В феврале следующего года он стал титулярным советником.

На дальнейшей карьере Кони благоприятно отразилась встреча с министром юстиции графом К. И. Паленым. Министр не любил отсиживаться в кабинете генерал-прокурорского дома. Он постоянно посещал судебные палаты и окружные суды, лично ревизовал их, мог заглянуть даже в провинциальные присутственные места. Летом 1868 года граф Пален во время ревизионной поездки посетил Харьков. Служивший там товарищем прокурора Кони произвел на него хорошее впечатление. По просьбе министра он представил подробные характеристики на всех судебных следователей своего участка.

Некоторые дела, которые возникали в Харькове, были довольно сложные и объемные. Так, дело о подделке и продаже рекрутских квитанций, жертвою коего стали 26 человек, составляло в общей сложности более двух тысяч листов. По нему проходили 14 обвиняемых и было свыше 150 свидетелей.

Не менее сложным было и дело о так называемой подделке серий (кредитных бумаг), которое возникло еще в старых судебных установлениях, но за взятки было приостановлено. Только после вмешательства Государственного совета следствие возобновилось. Министр юстиции граф Пален поручил руководить следствием лично Кони. Это дело он довел до суда.

Летом 1869 года Кони стал чувствовать недомогание, у него обнаружился упадок сил и по совету доктора он выехал для лечения за границу. Кони путешествовал по Германии, Бельгии и

Франции, используя пребывание там как для лечения, так и для расширения своих юридических познаний. Он посещает судебные заседания, встречается с прокурорами и адвокатами, изучает специальную литературу, знакомится с опытом работы судов. Там вновь встретился с министром юстиции К. И. Паленым. В сентябре 1869 года Кони писал своему другу С. Ф. Морошкину: «Бывши в Карлсбадене, я видел Палена и много толковал с ним о деле серий и о прочих материях, касающихся Харькова. Он был со мной очень любезен и откровенен, рассказывал, что государь требовал у него объяснений по поводу оправдания Андрусенко (крестьянин, последователь учения Л. Н. Толстого — Авт.) и, между прочим, объясняя мое долгое оставление в Харькове, сказал мне: „Укажите, кто может обвинять с успехом по делу серий из известных вам лиц“, и когда я затруднился… то Пален сказал: „Вот и объяснение, почему я держал вас в Харькове“». Далее Кони писал о том, что Пален просил его явиться к нему в октябре, чтобы «потолковать о переводе из Харькова».

Граф Пален свое слово сдержал. Вскоре после беседы с Кони он перевел его на службу в столицу. 18 февраля 1870 года Кони получил должность товарища прокурора Санкт-Петербургского окружного суда. В последующие годы министр постепенно переводил Кони на все более ответственные посты. 26 июня того же года министр назначает его на должность самарского губернского прокурора, но уже менее чем через месяц переводит прокурором Казанского окружного суда. Поставив Кони на самостоятельную должность, граф Пален не упускал его из виду. В июне 1871 года он лично ревизовал судебные установления в Казани, внимательно ознакомился с их работой, побывал в окружном суде во время проведения процесса над неким Нечаевым, обвинявшимся в убийстве из корыстных побуждений. Обвинение поддерживал А. Ф. Кони. Граф Пален остался доволен и организацией процесса и обвинительной речью прокурора.

Вскоре после этого Кони становится прокурором Санкт-Петербургского окружного суда. В этой должности он прослужил четыре года. Он поддерживал обвинение по многим уголовным делам, выдвинувшись в число лучших судебных ораторов России. В судебных процессах ему часто противостояли такие знаменитые адвокаты, как В. Д. Спасович, К. К. Арсеньев, А. М. Унковский и другие. Многие обвинительные речи Кони стали публиковаться в печати.

Судебные его речи всегда отличались высоким психологизмом, основанном на почве всестороннего изучения индивидуальных особенностей каждого преступного деяния. Он старательно выяснял характер обвиняемого и только составив ясное представление о том, «кто этот человек», представший перед судом, переходил к изысканию мотивов совершения преступления. Своими четкими, продуманными вопросами, он как бы анатомировал людей и заставлял их полностью раскрываться. Мотивы преступления, как признак, свидетельствующий о внутреннем душевном состоянии человека, всегда получали в глазах Кони особенное значение. Он заботился не только об установлении юридической, но и нравственной ответственности подсудимых. Сама форма речей Кони была проста, в ней не присутствовали никакие риторические украшения. Отношение его к подсудимым и вообще всем участникам процесса было гуманным и доброжелательным. Ему были чужды злоба или ожесточение. В то же время это не было проявлением слабости или безволия. Из его уст нередко звучала суровая оценка деяниям и лицам. Но как никому другому ему было присуще чувство меры. К. К. Арсеньев отмечал, что дар психологического анализа соединен в нем с темпераментом художника. Своими речами Кони не столько увлекал, сколько убеждал, причем в его речах присутствовали красивые сравнения, обобщения, меткие замечания.

Впоследствии Анатолий Федорович писал: «Через 48 лет по оставлении мною прокурорской деятельности, я спокойно вспоминаю свой труд обвинителя и думаю, что едва ли между моими подсудимыми были люди, уносившие с собою, будучи поражены судебным приговором, чувство злобы, негодования или озлобления против меня лично. В речах моих я не мог, конечно, оправдывать их преступного дела и разделять взгляд, по которому все понять — все простить, или безразлично „зреть на правых и виноватых“. Но я старался понять, как дошел подсудимый до своего злого дела, и в анализ совершенного им пути избегал вносить надменное самодовольство официальной безупречности».

Деятельность Кони в качестве прокурора Санкт-Петербургского окружного суда была многообразной и разносторонней. Она не ограничивалась лишь участием в судах. Он умело руководил подчиненным ему аппаратом. Анатолий Федорович впервые стал практиковать проведение в своей «камере», то есть кабинете, «вечерних заседаний», на которые приглашал подчиненных. Вначале это вызывало недопонимание и даже протесты некоторых его товарищей, так как они считали, что незачем тратить время там, где все вопросы могут разрешаться единоличной властью. Вскоре полезность таких совещаний стала для всех очевидной. На них вырабатывались положения, опираясь на которые товарищи прокурора давали единообразные заключения в распорядительных и судебных заседаниях. Да и сам окружной прокурор не раз заявлял в суде, что его мнение «подкреплено постановлением общего собрания товарищей».

Когда в 1874 году граф Пален, не удовлетворенный деятельностью суда присяжных, стал «подкапываться» под него и потребовал от прокуроров представления сведений о числе оправдательных приговоров, вынесенных присяжными, Кони использовал совещание для выработки согласованных действий. По результатам обсуждения он издал циркуляр, в котором предлагал своим подчиненным искать причины оправдательных приговоров в фактических обстоятельствах каждого конкретного дела, не входя при этом в оценку «организации судебных учреждений и правильности деятельности их отдельных органов».

За время службы в качестве прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Кони достиг чина коллежского асессора и был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени.

В июле 1875 года Кони становится вице-директором департамента Министерства юстиции. Граф К. И. Пален, назначая Кони, сказал, что ему нужна в министерстве «судебная совесть». Кони становится одним из ведущих сотрудников министерства, участвует во всех совещаниях у графа Палена. Он получает новые чины, сначала надворного советника, затем коллежского советника. Его имя приобретает известность при Высочайшем дворе. В 1875 году он вошел в Совет управления учреждений великой княгини Елены Павловны, затем стал членом Высочайше учрежденной комиссии для исследования железнодорожного транспорта в России.

В качестве профессора Кони начинает читать лекции по уголовному судопроизводству в Императорском училище правоведения (с 1876 по 1883 год). В 1876 году он стал одним из учредителей юридического общества при Санкт-Петербургском университете. С самого начала своей прокурорской деятельности он активно сотрудничал в «Журнале Министерства юстиции», «Правительственном вестнике», «Русской старине», «Вестнике Европы» и других периодических изданиях.

29 апреля 1877 года Кони назначается директором департамента Министерства юстиции. В июне того же года определением Правительствующего сената он утверждается почетным мировым судьей по Санкт-Петербургу.

24 декабря 1877 года Анатолий Федорович возглавил Санкт-Петербургский окружной суд. В этом качестве ему пришлось 31 марта 1878 года председательствовать на известном процессе В. Засулич, стрелявшей в градоначальника Трепова. Несмотря на явно политическую подоплеку этого преступления, прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты А. А. Лопухин убедил министра юстиции вести дело как обычное уголовное, передав по окончании на рассмотрение суда присяжных.

Незадолго до суда граф Пален вдруг забеспокоился. Он пригласил к себе Кони и прямо спросил его, может ли он ручаться за вынесение обвинительного приговора. Тот откровенно сказал, что не может. Ответ возмутил Палена. «Не можете? Ну, так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор; я должен это доложить государю!» Кони сказал, что он также настаивает на этом. Однако такой доклад не состоялся — Пален на него не решился.

Накануне процесса министр еще раз встретился с Кони. «Ну, Анатолий Федорович, — начал он, — теперь все зависит от вас, от вашего умения и красноречия». На это Кони резонно заметил, что «умение председателя состоит в беспристрастном соблюдении законов, а красноречивым он быть не должен, ибо существенные признаки резюме — бесстрастие и спокойствие».