Роковая Фемида. Драматические судьбы знаменитых российских юристов Звягинцев Александр

Николай Платонович Карабчевский (1851–1925)

«НЕСРАВНЕННЫЙ ТЕМПЕРАМЕНТ»

Карабчевский беспощадно бился за своего клиента, защищал его «до последней капли крови» и пускал в ход все средства, которые не были запрещены законом. Свидетелей допрашивал напористо и азартно. Лгущих свидетелей обвинения своими хлесткими вопросами он припирал к стене и буквально вырывал у них правду.

Николай Платонович Карабчевский родился 29 ноября 1851 года в военном поселении под городом Николаевом Херсонской губернии. Отец его, Платон Михайлович, в это время командовал уланским его высочества герцога Нассауского полком. По отцовской линии род Карабчевского турецкого происхождения. Еще во времена Екатерины II, при взятии Очакова, был пленен мальчик-турчонок, родители которого погибли. Какой-то генерал царской армии отвез мальчика в Петербург и определил в военный корпус. Фамилию ему дали произвольно, от слова «кара», что значит «черный». С тех пор все предки Карабчевского, как правило, служили в армии, чаще всего в кавалерии.

Образованием Николая Карабчевского занимались сначала дома. К детям были приглашены лучшие учителя, а для Николая даже выписали из Марселя француженку, поэтому французским языком он владел великолепно. Несколько хуже знал английский. В двенадцатилетнем возрасте мальчик поступил в только что открытую в Николаеве гимназию особого типа: она была реальная, но с латинским языком. Окончил ее Николай Платонович с серебряной медалью. В 1869 году он поступил на естественный факультет Санкт-Петербургского университета. Учеба увлекала одаренного юношу, но естественные науки несколько ограничивали его пылкую натуру, и тогда он заинтересовался юриспруденцией, стал посещать лекции известных профессоров — Н. С. Таганцева, П. Г. Редкина и других. Не чуждался и общественной жизни, активно участвовал в «студенческих беспорядках», за что университетским судом был даже приговорен к трехнедельному аресту.

В 1870 году Карабчевский окончательно расстался с естественным факультетом университета и перевелся на юридический, который блестяще окончил спустя четыре года. В эти годы у Николая Платоновича была заветная мечта — стать писателем, точнее, драматургом, очень уж неудержимо его влекло к театру. С юных лет он выступал на любительской сцене, где ему приходилось играть даже главные роли. Он сыграл Чацкого в комедии Грибоедова «Горе от ума», Гамлета в одноименной трагедии Шекспира. Его перу принадлежит драма «Жертва брака», но она вышла довольно слабой, и попытка напечатать ее на страницах «Отечественных записок» потерпела неудачу.

Молодой человек оказался на распутье. Перед ним остро встал вопрос — чем заниматься дальше. Сам Карабчевский так пишет об этом: «Для меня было ясно, что на государственную службу я не поступлю. А на адвокатуру во время своего студенчества я глядел свысока. Она мне представлялась всегда не чуждой некоторого суетливого сутяжничества, и я считал ее мало подходящей для моей натуры, более склонной, как мне казалось тогда, к мечтательному созерцанию окружающей жизни, нежели к энергичной, практической деятельности». Но после долгих размышлений Карабчевский все же решил записаться в присяжные поверенные, хотя облик российского «ходатая» и «стряпчего» его, по собственному признанию, не пленял. В декабре 1874 года он предложил свои услуги адвокату А. Ольхину, с которым был знаком в студенческие годы. Тот сразу же согласился взять Николая Платоновича помощником и помог ему написать прошение в совет присяжных поверенных.

Вскоре Карабчевский выступил в суде по первому своему делу — он защищал крестьянского парня из Тверской губернии Семена Гаврилова, обвинявшегося в краже со взломом. Это небольшое дело с самой незатейливой фабулой запомнилось ему на всю жизнь. Семнадцатилетний Семен Гаврилов, приехав в Петербург, за три рубля снял угол у квартирной хозяйки. Занимался он сапожным ремеслом, выручал в месяц до двенадцати рублей, жил скромно и тихо. Однако вдруг повадился в публичный дом, стал пьянствовать, задолжал за квартиру и, вконец промотавшись, совершил кражу, похитив из сундука другого постояльца носильные вещи и рублей пять денег, а после этого пропал. Потерпевший сам отыскал его и привел к хозяйке, но Семен стал от всего отказываться, хотя на нем узнали краденую рубашку. Вызвали полицию, но и перед следователем Гаврилов в краже не повинился.

Когда Карабчевский взялся за защиту Гаврилова, первым делом он отправился в Литовский замок, где содержался арестованный, и с большим трудом убедил его во всем повиниться, рассчитывая, что присяжные заседатели проявят к нему снисхождение. После этого начал готовиться к процессу. «До слушания дела оставалось еще пять дней, — рассказывал впоследствии Карабчевский, — мне же казалось, что это ужасно мало. Сколько хотелось сообразить, перечесть, передумать! Я зачастил в публичную библиотеку, перелистал всю юридическую литературу о малолетних преступниках, прочитал по тому же предмету кое-что из области медицинской… Дня через два-три речь, помимо моей воли, была готова в моей голове. Кульминационным в ней моментом, помимо молодости и увлечения первой непреоборимой страстью тревожного периода юности, явилось именно указание на вполне свободное и невынужденное сознание подсудимого. Раньше он всюду запирался». До процесса оставалось два дня, и тут произошло событие, буквально выбившее у Карабчевского почву из- под ног. Дело в том, что рядом с ним проживал некий дворянин, окончивший Александровский лицей, не состоявший на службе, а живший на небольшой доход со своего имения, при этом склонный к философствованию. По словам Карабчевского, именно с этим дворянином и произошла история, ставшая внешней фабулой знаменитого романа Л. Н. Толстого «Воскресение». Карабчевский поведал ему, что должен выступать в суде и что очень рассчитывает на оправдание своего подзащитного, для чего и уговорил его во всем чистосердечно признаться.

Дворянин выдал Карабчевскому гневную тираду. Суть ее заключалась в том, что адвокат сам приближает своего клиента к тюрьме, облегчив присяжным заседателям возможность обвинить его, что у большинства присяжных «рабья подоплека» и они никогда не оправдают сознавшегося, а вот когда преступник запирается, то они, боясь взять грех на душу, отпускают его. Встревоженный этим разговором, Карабчевский наутро помчался в Литовский замок, встретился с Гавриловым и, смущаясь, дал понять, что даже признание своей вины не является гарантией в том, что присяжные оправдают подсудимого. Выслушав защитника, Гаврилов спокойно ответил: «Что врать-то? Мы в сознании…» Настал день суда. «Я был жалок, когда направлялся на свою первую защиту с портфелем, для чего-то нагруженным и объемистым уложением, и уставом уголовного судопроизводства, но с совершенно пустой головой», — вспоминал Карабчевский.

Дело шло первым. Доставили подсудимого. Когда Гаврилова ввели в зал, то он вдруг сказал Карабчевскому: «Ваше благородие, мы не в сознании!» «Я начал ощущать, как медленно раздвигается подо мною пол, как я проваливаюсь в преисподнюю вместе с моей речью», — говорил впоследствии Карабчевский. После формальностей с присяжными заседателями и свидетелями зачитали обвинительный акт. Карабчевский понимал, что приближается его «погибель». Он был настолько взволнован, что с трудом воспринимал происходящее. Наконец до его слуха донеслись слова председателя, обращенные к подсудимому: «Ну что же, вы признаете себя виновным?» Только теперь Карабчевский сообразил, что председатель задает этот вопрос его подзащитному в третий раз. И здесь, в напряженной тишине, Гаврилов выдавил из себя: «Мой грех!» — и разрыдался, как ребенок. Когда он немного успокоился, то во всем повинился. После этого суд и присяжные отказались даже от допроса свидетелей. Карабчевский писал: «На всех произвели сильное впечатление искренность и неожиданность сознания подсудимого». Присяжные заседатели вынесли оправдательный вердикт. Более того, когда все разошлись, старшина присяжных положил в руку Карабчевскому несколько смятых кредитных бумажек, сказав, что это присяжные собрали для подсудимого на первое время.

Довольно быстро Карабчевский стал приобретать популярность. Лишь только был оглашен оправдательный приговор Гаврилову, тут же к адвокату обратился один из участвовавших в этом деле присяжных заседателей с просьбой принять на себя защиту интересов его матери, которую пристав грозился «потащить» к мировому судье — она якобы нарушила строительный устав, соорудив при ремонте дома деревянную лестницу вместо каменной.

Карабчевский выступал в процессах как по уголовным, так и по политическим делам. В конце 1877 — начале 1878 года Николай Платонович принимал участие в знаменитом процессе «ста девяноста трех». Здесь он оказался в окружении целого созвездия блестящих присяжных поверенных. Среди защитников были П. А. Александров, Г. В. Бардовский, Л. Л. Боровиковский, В. Н. Герард, М. Ф. Громницкий, Л. Я. Пассовер, П. А. Потехин, В. Д. Спасович, Д. В. Стасов, доктор права Н. С. Таганцев и другие. И только трое помощников присяжных поверенных удостоились чести быть в этом списке: Н. П. Карабчевский, В. М. Бобрищев-Пушкин и Грацианский.

Николай Платонович защищал одну из главных обвиняемых, Е. К. Брешко-Брешковскую, которую впоследствии стали называть «бабушкой русской революции» (она умерла в Праге на девяносто первом году жизни), а также А. В. Андрееву и В. П. Рогачеву. Хотя первая из них все же была приговорена к пяти годам каторги, речь Карабчевского произвела сильное впечатление. Двое других его подзащитных были оправданы. Спустя сорок лет он вспоминал: «Мы сидели на процессе в течение многих месяцев, побросав другие дела, — и какая проявилась высота понимания своих задач.

Это был „политический“ процесс. Но не подумайте, что все ограничивалось либеральными выступлениями и партийной лирикой — нет, проявлено было изумительное, почти пророческое понимание общественного, бытового и исторического значения процесса, в речах чуялось бесстрашное углубление в самую толщу почвы, на которой процесс развился. Были чудные речи… Я помню наши овации по адресу речей Александрова, Герарда, Бардовского и многих других, речи которых были для нас целым откровением, этими воспоминаниями я хочу сказать, что на протяжении менее десятка лет был уже подготовлен целый кадр защитников для самых сложных, самых ответственных и боевых в то время процессов».

Находясь после Октябрьской революции в эмиграции, Карабчевский выпустил два тома воспоминаний «Что глаза мои видели». В них, описывая процесс «ста девяноста трех», он отмечает, что среди подсудимых было несколько выдающихся личностей во главе с И. Н. Мышкиным. «Своими речами на суде он „зажигал сердца“ молодежи, выступая убежденным до фанатизма революционером-пропагандистом, — писал Карабчевский. — Я сам ночи не спал после его страстных выступлений. Порою слова его казались мне непреложным откровением. Ярко помню кульминационный момент процесса, когда Мышкин исчерпывающе высказал свое знаменитое „кредо“: „Всеобщее народное восстание“. Оно потрясло и захватило всю аудиторию».

На процессе «ста девяноста трех» произошел такой эпизод. Когда во время речи Мышкина жандармы бросились зажимать ему рот, адвокаты Бардовский, Стасов, Утин и некоторые другие обступили его, требуя записать в протокол, что жандармы позволяют себе бить подсудимых. Карабчевский же, по собственному признанию, «потеряв голову, угрожающе бросился на жандармского офицера с графином в руках».

В ходе процесса и после его окончания Карабчевский много раз встречался со своей подзащитной Брешко-Брешковской, которая прониклась искренней симпатией и доверием к молодому адвокату и даже склонна была вовлечь его в революционную борьбу. На это Николай Платонович сказал: «Не кровью и насилием возрождается мир… Для меня „террорист“ и „палач“ одинаково отвратительны». Тогда революционерка, крепко пожав Карабчевскому руку, сказала на прощание: «Бог с вами, оставайтесь праведником… предоставьте грешникам спасать мир. Я иду в каторгу… а вы на волю, к радостям жизни. Спасибо вам за все!»

Впоследствии Карабчевский выступал на политическом процессе «семнадцати» и некоторых других подобных процессах. Оценивая их с точки зрения общественного к ним отношения, уже после революции он писал, что в те годы «интеллигенция благоразумно-выжидательно „тайно аплодировала“, а обыватели и народ пока только ротозейно недоумевали».

В 1879 году Карабчевский стал полноправным адвокатом, вступив в сословие присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты. Он часто выступал по самым громким процессам того времени. Слава его как блестящего защитника возрастала изо дня в день, началась же она после блестящей речи по так называемому интендантскому делу, которое слушалось в Особом присутствии Петербургского военно-окружного суда с 18 февраля по 17 апреля 1882 года. В этом «процессе-монстре», как называл его Карабчевский, защита была представлена такими известными адвокатами, как В. И. Жуковский, А. И. Урусов, С. П. Марголин, и некоторыми другими. Суду были преданы шестнадцать интендантов и подрядчиков во главе с действительным статским советником В. П. Макшеевым, бывшим окружным интендантом Рущукского отряда действующей армии в турецкой кампании 1877 года. Все они обвинялись в злоупотреблениях при поставках продовольствия в армию. Поскольку в числе подсудимых было лицо в генеральском чине (чин действительного статского советника приравнивался к генеральскому), то и Особое присутствие состояло исключительно из генералов. Председательствовал член Главного военного суда В. К. Слуцкий, обвинение поддерживал военный прокурор барон Остен-Сакен и его помощники Рыльский и Иллюстров.

Еще задолго до процесса общественное мнение было настроено против главного обвиняемого Макшеева. В печати на него появились резкие нападки, обсуждалась не только его прошлая деятельность, но и особенности личности. Все считали, что едва ли найдется адвокат, согласный защищать человека, вина которого «столь вопиюща». Чтобы противостоять одностороннему освещению в печати обстоятельств дела, Макшеев стал издавать свою газету «Эхо». Но это, по выражению Карабчевского, «подлило только масла в огонь». «Можно смело утверждать, — пишет он, — что защита Макшеева прошла под дружный аккомпанемент неодобрительного шипения и свиста всей нашей ежедневной печати». Интригу процессу придавало еще и то, что Рущукским отрядом командовал наследник цесаревич, в 1881 году вступивший на российский трон под именем Александр III, а начальником штаба у него был генерал-майор И. С. Ванновский, ставший к началу рассмотрения дела военным министром.

Свою защитительную речь Карабчевский произносил шесть часов с двумя небольшими перерывами. Досконально изучив многотомное дело (достаточно сказать, что один обвинительный акт составлял четыреста страниц), Николай Платонович шаг за шагом разрушал обвинение, воздвигнутое против его подзащитного. Конечно, добиться полного оправдания по такому делу было невозможно. По приговору суда Макшеева сослали на жительство в Томск, а через несколько лет помиловали.

В ноябре-декабре 1884 года в Санкт-Петербургском окружном суде Карабчевский совместно с адвокатом В. Ф. Леонтьевым защищал подсудимого И. И. Мироновича, обвинявшегося в убийстве еврейской девочки Сары Беккер. Обвинял подсудимого товарищ прокурора окружного суда И. Ф. Дыновский. Это дело вызвало в свое время много шума в столице, поэтому Карабчевский начал свою речь так: «Господа присяжные заседатели! Страшная и многоголовая гидра — предубеждение, и с нею-то прежде всего приходится столкнуться в этом злополучном деле. Злополучном с первого судебного шага, злополучном на всем дальнейшем протяжении процесса. Преступление зверское, кровавое, совершенное почти над ребенком, в центре столицы на фешенебельном Невском, всех, разумеется, потрясло, всех взволновало. Этого было уже достаточно, чтобы заставить немного потерять голову, даже тех, кому в подобных случаях именно следовало бы призвать все свое хладнокровие».

Далее, постепенно разбивая все доводы обвинения, он подводил к мысли о невиновности Мироновича. А свою речь закончил так: «Нам всем бы хотелось, чтобы ларчик похитрее открывался. А он открывается просто: Миронович не виновен. Начните с этого и кончите этим: оправдайте его! Вы не удалитесь от истины». Однако убедить присяжных заседателей Николай Платонович не смог. Они вынесли вердикт: «Виновен», на основании которого суд приговорил Мироновича к каторжным работам на четыре года. На этот приговор Карабчевский принес кассационную жалобу, рассмотренную Правительствующим сенатом в феврале 1885 года. В отношении Мироновича приговор был отменен, и дело направлено на вторичное разбирательство.

2 октября 1885 года Санкт-Петербургский окружной суд с новым составом присяжных заседателей вторично приступил к рассмотрению этого дела. Процесс длился девять дней. Обвинение поддерживал товарищ прокурора окружного суда В. М. Бобрищев-Пушкин. На этот раз Карабчевский противостоял ему в паре с другим замечательным адвокатом С. А. Андреевским. Николай Платонович сразу же сказал, что он, будучи глубоко убежден в невиновности Мироновича, не покидал обвиняемого с самого возбуждения дела и считает своей обязанностью защищать правое, честное дело до конца, хотя теперь его помощь почти уже не нужна. Причину предания Мироновича суду и первого осуждения, сказал он, надо видеть в неудовлетворительности предварительного и судебного следствия, в допущенных ошибках, пристрастности и односторонности со стороны лиц, производивших дело. «Было бы странно, если бы веденное ложным путем следствие вывело на настоящую дорогу, — все толкало судей сбиться с пути, запутаться в лабиринте, созданном искусной рукой». А заключил свою речь словами: «Для меня, господа присяжные заседатели, Миронович давно уже перестал быть сыщиком, ростовщиком, взяточником; для меня остается только больной несчастный старик, поруганный, загнанный, застигнутый неслыханным горем; это заживо погребенный, — от вас зависит дать ему вздохнуть». Затем выступил присяжный поверенный С. А. Андреевский, который произнес в защиту Мироновича одну из лучших своих речей. На этот раз И. И. Миронович был оправдан. Правительствующий сенат оставил без последствий кассационный протест прокурора.

Незадолго до вторичного рассмотрения дела Мироновича Карабчевский защищал в Петербургском военно-окружном суде поручика артиллерии В. М. Имшенецкого, обвинявшегося в тяжком преступлении — преднамеренном утоплении своей жены, находившейся на четвертом месяце беременности. Это было не менее громкое и сенсационное дело. 31 мая 1885 года в одиннадцатом часу вечера на реке Малой Невке, между Петровским мостом и садом «Бавария», с лодки, в которой находились Имшенецкий и его жена Мария Ивановна, урожденная Серебрякова, послышался мужской голос, призывавший на помощь. Перевозчик-яличник Ф. Иванов тотчас поспешил туда и увидел Имшенецкого, плавающего рядом с пустой лодкой, а в саженях двух далее — дамскую шляпку. Иванов принял офицера в свой ялик и высадил на берег, где тот и рассказал, что жена упала в воду, переходя с руля на весла. Предпринятые энергичные поиски жены не увенчались успехом. Лишь через десять дней тело всплыло. Никаких признаков внешнего насилия на теле погибшей не нашли. Всех занимал вопрос, что это было: несчастный случай или убийство?

Следствие обвинило поручика Имшенецкого в том, что он, женившись в феврале 1884 года на дочери купца Серебрякова, Марии Ивановне, вскоре после брака склонил жену сначала на выдачу ему полной доверенности на управление ее домом, а спустя месяц после свадьбы и на составление духовного завещания с отказом в его пользу принадлежащего ей дома и всего движимого имущества, а затем во время прогулки по реке «действиями своими вызвал падение ее в воду, вследствие чего она утонула». Было установлено, что Имшенецкий незадолго до злополучной лодочной прогулки заставлял жену принять меры «к изгнанию плода». На суде обвинение поддерживал помощник военного прокурора Болдырев. В качестве поверенного гражданского истца, отца погибшей, выступал адвокат В. М. Бобрищев-Пушкин.

Карабчевский в своей речи со страстью доказывал, что подсудимый — не тиран-преступник, «перешагнувший спокойно через труп», а всего лишь «жалкая, беспомощная игрушка печального сцепления грустных обстоятельств» и к этой последней роли как нельзя более подходит его «безвольная и дряблая натура». И далее: «Итак, господа судьи, на основании тщательного, кропотливого исследования самого факта падения в воду покойной я вправе утверждать, что убийство не доказано, не доказан и злой умысел со стороны Имшенецкого на основании исследования его личности и тех внутренних условий его семейной жизни, которые ставились ему в улику». А вот концовка этой речи: «Я не позволю себе навязывать вам своего внутреннего убеждения: пусть оно остается там, где ему быть надлежит, — не на языке только, а в глубине моего сердца, в глубине моей совести. Одну лишь уверенность после восьми дней, проведенных перед лицом вашим, господа судьи, позволю я себе громко высказать: я убежден, что приговор ваш будет и глубоко продуман, и глубоко справедлив».

После шестичасового совещания суд вынес приговор. Имшенецкий был признан не виновным в предумышленном убийстве своей жены, но признан виновным в неосторожности, последствием которой была смерть Марии Ивановны. Суд приговорил его к аресту на гауптвахте на три недели и церковному покаянию по усмотрению его духовного начальства.

В сентябре — ноябре 1894 года Карабчевский защищал в Одесском окружном суде капитана парохода «Владимир» капитана 2-го ранга К. К. Криуна. Его вместе с капитаном итальянского судна «Колумбия» Пеше и некоторыми другими должностными лицами обвинили в том, что из-за нарушения законов безопасности мореплавания произошло столкновение судов, обернувшееся гибелью семидесяти шести человек. Карабчевский сумел доказать, что капитан Криун является «более несчастным, нежели виновным человеком». Хотя суд признал его вину, но осудил всего на четыре месяца тюрьмы и церковное покаяние. Однако менее чем через месяц определением суда на основании всемилостивейшего Манифеста Криун был от наказания освобожден.

В феврале 1895 года в Санкт-Петербургском окружном суде Карабчевский защищал Ольгу Палем, обвинявшуюся в убийстве студента Данилова. После его трехчасовой речи присяжные заседатели оправдали подсудимую. Однако через несколько дней по указанию министра юстиции Н. В. Муравьева прокуратура опротестовала этот приговор. Правительствующий сенат оперативно рассмотрел протест. В Сенате у Карабчевского были достойные противники — дело докладывал сенатор Н. С. Таганцев, а заключение давал обер-прокурор А. Ф. Кони. После довольно продолжительного совещания приговор суда был отменен. В тот же день О. Палем снова была взята под стражу, а 18 августа 1896 года признана виновной в непреднамеренном убийстве и приговорена к десятимесячному тюремному заключению.

В последующие годы в активе Карабчевского были не менее сенсационные процессы. Популярность его была так велика, что одно только участие в процессе делало сам процесс громким. «Ни один русский адвокат не завоевал такой славы, — отмечал С. В. Карачевцев, — не превратил так своего имени в нарицательное, не поднял на такую высоту блеска и славы звания защитника».

Карабчевский защищал братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве, — после нескольких процессов они были оправданы, и мултанских вотяков — этих крестьян из села Старый Мултан дважды приговаривали к каторге по обвинению в ритуальном убийстве, но после вступления в дело Карабчевского оправдали. В известном процессе Бейлиса, прогремевшем на всю Россию, Карабчевский тоже во многом способствовал оправданию обвиняемого. Участвовал он в делах революционеров-террористов Г. А. Гершуни и Е. С. Сазонова, а также многих других.

Хорошо знавший Карабчевского С. В. Карачевцев писал: «Природа даровала Николаю Платоновичу особую способность строить речь красиво и сильно, всей душой отдаваться интересам своего подзащитного, а глубокая эрудиция обогатила эту Речь образами поэзии и искрами философской мысли».

Успех в самых трудных процессах сопутствовал Карабчевскому еще и потому, что он блестяще вел судебное следствие. Здесь он был и юристом, и психологом, и художником, и аналитиком. Помогал ему и «несравненный темперамент». Современники отмечали, что его реплики и замечания во время следствия — «настоящий ураганный огонь, перед которым не мог устоять ни свидетель, ни прокурор, ни даже председатель». «Карабчевский брал не красотой, а страшной неслыханной силой, — заметил как-то С. В. Карачевцев. — Он загорался от прикосновения к делу, как к живому существу».

В 1895 году Карабчевского избрали в состав Совета присяжных поверенных Санкт-Петербургской судебной палаты. В 1913 году он стал его председателем и оставался на этом посту до Октябрьской революции. «Трезвый проницательный ум, беспощадная логика мысли, громадная эрудиция и блестящее красноречие, — вот что отличало Карабчевского всю жизнь и выдвинуло его в ряды наших лучших общественных деятелей, которыми вправе гордиться Россия. Его громадное общественное влияние сказалось и на всем сословии адвокатуры в долголетнюю бытность его председателем Совета петербургских присяжных поверенных», — писал С. В. Караченцев.

Николай Платонович не оставлял и увлечения своей юности — литературного творчества. Сотрудничал в газете «Неделя» и других, писал публицистические и юридические заметки. С середины 1880-х годов публиковал юридические статьи и очерки в журналах «Вестник Европы», «Русская мысль», «Русское богатство» и прочих. В 1901 году Карабчевский выпустил сборник своих речей. В предисловии он писал: «Вся деятельность судебного оратора — деятельность боевая. Это — вечный турнир перед возвышенной и недосягаемой „дамой с повязкой на глазах“. Она слышит и считает удары, которые наносят друг другу противники, угадывает и каким орудием они наносятся… Разве не естественно желать сохранить хоть „на память“ случайно уцелевшие образцы того оружия, которым приходилось сражаться всю жизнь».

В 1902 году вышла книга Карабчевского «Около правосудия», переизданная в 1908 году. Он редактировал также журнал «Юрист», посвященный суду и адвокатам. Написал ряд прозаических и поэтических произведений: роман «Господин Арсков», «Стихотворения в прозе», рассказы, очерки, эссе, а также мемуары, вышедшие в 1921 году.

В творчестве Николая Платоновича С. В. Карачевцев подметил интересную особенность. Многие известные адвокаты занимались литературным трудом (С. А. Андреевский, К. К. Арсеньев, В. Д. Спасович и др.), но в своем творчестве они как бы переставали быть адвокатами, а становились критиками, публицистами, поэтами. Карабчевский же и здесь оставался только адвокатом. В романе «Господин Арсков» он вывел двух присяжных поверенных — себя и Андреевского. Даже в Благородном собрании, в любительском спектакле, он играл роль человека, невинно осужденного на каторгу.

После Февральской революции, которую Карабчевский встретил настороженно, А. Ф. Керенский, получивший должность министра юстиции и генерал-прокурора, предложил Николаю Платоновичу должность сенатора уголовного кассационного департамента Правительствующего сената, но тот отказался от такой «чести».

Вот как передает этот диалог С. В. Карачевцев: «— Николай Платонович, — сказал порывисто Керенский, — хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных…

— Нет, Александр Федорович, разрешите мне остаться тем, что я есть, — адвокатом, — поспешил ответить Николай Платонович. — Я еще пригожусь в качестве защитника…

— Кому? — с улыбкой спросил Керенский. — Николаю Романову?

— О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить!

Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх, и все поняли, что это намек на повешение.

— Только не это, — дотронулся до его плеча Николай Платонович, — этого мы вам не простим!

Так и не соблазнил Керенский Карабчевского. Только впоследствии Николай Платонович согласился на место председателя в комиссии по расследованию немецких зверств, но ведь это было всего лишь составление обвинительных актов».

Советскую власть Карабчевский не признал и эмигрировал.

Николай Платонович был женат на Ольге Андреевне, родной сестре народовольца С. А. Никонова.

Умер он 6 декабря 1925 года и похоронен в Риме.

Николай Александрович Добровольский (1854–1918)

«…НЕСЛИСЬ К НЕМИНУЕМОЙ КАТАСТРОФЕ»

Он обвинялся в том, что, будучи обер-прокурором, получил из кассы бывшего Министерства императорского двора двадцать тысяч рублей, пожалованных государем на пособия особо нуждающимся чиновникам канцелярии Сената, но деньги по назначению не передал, а «самовольно обратил на свои надобности», вложив в процентные бумаги, которые внес на свой текущий счет.

Николай Александрович Добровольский родился 10 марта 1854 года в семье потомственного дворянина Новгородской губернии. Мальчик рано остался без отца, и воспитывал его отчим, который был преподавателем — обучал будущего императора Александра III и великих князей Алексея, Сергея и Павла. У него сложились настолько близкие отношения с членами императорской фамилии, что даже императрица Мария Федоровна называла его ласково — Рудинька. Последний император Николай II тоже относился к отчиму Добровольского вполне благожелательно. Свое отношение к «Рудиньке» царские родственники невольно переносили и на пасынков. Николай Александрович с юношеских лет был связан «особенно теплыми, близкими отношениями» с великим князем Михаилом Александровичем. Хотя, по признанию самого Н. А. Добровольского, ни он, ни оба его брата никогда не прибегали к протекции великого князя для продвижения по службе, все же близость к высочайшему двору почти автоматически давала ему некоторые преимущества.

Двадцати двух лет Николай Добровольский окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета со степенью кандидата прав, но, как ни странно, решил поступить на военную службу. Приказом по 1-й гвардейской кавалерийской дивизии от 29 октября 1876 года он был зачислен в Кавалергардский полк рядовым на правах вольноопределяющегося 1-го разряда.

Впрочем, армейская лямка не пришлась ему по душе, и, хотя в марте следующего года его произвели в унтер-офицеры, продолжать военную карьеру он не собирался и уже в апреле выхлопотал себе годичный отпуск по болезни.

Юриспруденция, видимо, привлекала его гораздо больше. Не увольняясь из армии, Николай Александрович подал прошение о зачислении его кандидатом на судебные должности при прокуроре Петербургского окружного суда. Назначение состоялось 20 мая 1877 года. Но через год медицинская комиссия, учрежденная при Санкт-Петербургском губернском присутствии по воинской повинности, освидетельствовала Добровольского и признала годным для продолжения службы. Чуть было не пришлось ему отправиться снова в свой Кавалергардский полк, но судьба все-таки распорядилась по-иному. Служить в армии ему больше не довелось, поскольку он успел получить командировку в помощь судебному следователю 7-го участка Петербурга с правом самостоятельного производства следственных действий.

Окончательного увольнения в запас Николай Александрович добился 27 июня 1878 года. Теперь можно было спокойно заниматься юриспруденцией. Вскоре он получил чин коллежского секретаря. До апреля 1879 года расследовал преступления в Петербурге, а потом был отправлен на выучку в провинцию и назначен товарищем Волынского губернского прокурора. В то время широко практиковалась «обкатка» молодых, неопытных «юридических птенцов» в старых судебных установлениях. Видимо, Добровольский сразу сумел хорошо зарекомендовать себя, и на следующий год он получает новое назначение — товарищем прокурора Житомирского окружного суда. Здесь он задержался на два года, иногда исполняя обязанности прокурора, здесь же выслужил свою первую награду — орден Святого Станислава III степени и очередной чин титулярного советника.

Дальнейший послужной список Добровольского не содержит ничего необычного — меняется география его назначений, один чин сменяется другим — служба идет ровно и без неожиданностей. С мая 1882 года он товарищ прокурора Киевского окружного суда, там служит больше четырех лет, потом в чине коллежского асессора переводится на ту же должность в Петербург. В Петербурге становится надворным советником и в 1891 году получает орден Святой Анны 3-й степени. В сентябре того же года он уже в Прибалтике — в должности прокурора Митавского, а позже — Рижского окружного суда.

Н. А. Добровольский служит там почти шесть лет, прибавляет к своим наградам орден Святой Анны 2-й степени и серебряную медаль в память царствования императора Александра III, а также получает чин статского советника. После этого он круто меняет направленность своей деятельности — неожиданно оставляет Министерство юстиции и переходит в систему Министерства внутренних дел. Высочайшим приказом от 8 февраля 1897 года его назначают гродненским вице- губернатором. Три года он занимает эту должность, часто замешает отсутствующего губернатора, а в последний год вообще полностью принимает на себя управление губернией. В апреле 1899 года без освобождения от основных обязанностей он назначается на три года почетным мировым судьей Гродненского округа и впоследствии занимает это престижное место еще дважды.

В феврале 1900 года пришло высочайшее повеление — Добровольский становился гродненским губернатором. На этом посту он дослужился до действительного статского советника, получил почетный чин камергера двора его величества и удостоился двух экзотических иностранных орденов — Персидского льва и Солнца 1-й степени и черногорского князя Даниила Первого 1-й степени. Через восемь месяцев он уволился и тут же был утвержден обер-прокурором первого департамента Правительствующего сената.

В системе Министерства внутренних дел Добровольский так и оставался до Февральской революции. С октября 1906 года он уже сенатор, в декабре получает придворный чин егер-мейстера. Современники уважительно называют его «знатоком административного права». Он чуть было не становится министром внутренних дел, но не только обширные профессиональные знания стали причиной его выдвижения на этот пост — дело имело еще один нюанс. Добровольский всегда был близок к высочайшему двору, но теперь он особенно тесно общался с кругом лиц, сплотившихся вокруг теневого лидера — Григория Распутина. Но министром Добровольский все же не стал — императора его кандидатура почему-то не вполне устраивала.

Впрочем, это не значит, что он был обделен высочайшим вниманием — 1 января 1914 года ему вручают еще один орден, на этот раз Белого Орла. В сентябре 1916 года он оставляет пост обер-прокурора и сосредотачивается на своих сенаторских делах. Ко всему прочему его избирают заместителем председателя Георгиевского комитета.

Но к концу 1916 года Г. Распутин опять пытается вмешаться в государственные дела — ему не нравится, что неуступчивый министр юстиции А. А. Макаров никак не желает прекращать дела бывшего военного министра Сухомлинова и известного мошенника Манасевича-Мануйлова. Тогда Распутин затевает свою интригу — начинает особенно настойчиво добиваться назначения Добровольского на пост генерал-прокурора. По свидетельству С. П. Белецкого, видевшего Распутина за два дня до его гибели, у него было «жизнерадостное настроение и полное удовлетворение по случаю полученного им обещания о назначении на пост министра юстиции Н. А. Добровольского, при посредстве которого он рассчитывал добиться окончательного погашения дела Сухомлинова».

Высочайший указ появился 20 декабря 1916 года: «Сенатору, двора Нашего егермейстеру, тайному советнику Добровольскому Всемилостивейше повелеваем быть управляющим Министерством юстиции, с оставлением сенатором и егермейстером».

Однако руководил он Министерством юстиции немногим более двух месяцев, так и не успев получить звание министра. Когда Добровольский вступил в управление Министерством юстиции, главный инициатор его назначения, Г. Распутин, был уже убит, и надежды распутинского окружения на прекращение Дел Сухомлинова и Манасевича-Мануйлова не оправдались.

Добровольский убедил императора в нецелесообразности освобождения их от судебной ответственности. Но если первое дело попросту «зависло» без всякого движения, то второе до суда все-таки дошло.

Интересно, что литературным редактором стенографического отчета Чрезвычайной следственной комиссии довелось быть поэту Александру Блоку. Через его руки проходило множество уникальных документов — это навело его на мысль написать книгу «Последние дни императорской власти». На его взгляд, обстановка в стране накануне Февральской революции была удручающей: «На исходе 1916 года все члены государственного тела России были поражены болезнью, которая уже не могла ни пройти сама, ни быть излеченной обыкновенными средствами, но требовала сложной и опасной операции. Так понимали в то время положение все люди, обладавшие государственным смыслом; ни у кого не могло быть сомнения в необходимости операции; спорили только о том, какую степень потрясения, по необходимости сопряженного с нею, может вынести расслабленное тело».

Комментарии Блока в адрес Николая II точны и выразительны: «…упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже „сам себе не хозяин“. Он перестал понимать положение и не делал отчетливо ни одного шага, совершенно отдавшись в руки тех, кого сам поставил у власти».

Императрица Александра Федоровна, окружив себя «мистическим кругом», через посредство распутинского «фонографа слов и внушений», фрейлину Вырубову, продолжала активно влиять на большую политику. В кругу «придворной рвани» вовсю кипела «борьба мелких самолюбий и интриг».

В конце декабря 1916 года председатель Совета министров А. Ф. Трепов уступил свое место последнему премьеру царского правительства Н. Д. Голицыну, брезгливо называвшему народ «чернью», но такая перестановка уже ничего не меняла. А. Блок писал, что «среди членов правительства было немного лиц, о которых можно говорить подробно, так как их личная деятельность мало чем отмечена; все они неслись в неудержимом водовороте к неминуемой катастрофе». По его выражению, «эти люди ничего не могли сделать для того, чтобы предотвратить катастрофу».

Н. А. Добровольский наблюдал за происходящим довольно пассивно, хотя в его руках находился мощный репрессивный аппарат. Однако ни он, ни многие гораздо более сильные личности из окружения императора ничего не делали для обуздания революционной стихии. Растерянность, паралич воли, надежда на чудо — кто знает, что ими владело в то предгрозовое время.

Когда Февральская революция началась, Добровольский укрылся в итальянском посольстве, но через два часа все же позвонил в Государственную думу и попросил прислать автомобиль — решил поехать в Таврический дворец и сдаться добровольно. Думал ли он, что из дворца его сразу отправят в Петропавловскую крепость?

Допрашивали его в Чрезвычайной следственной комиссии, подготовкой допросов занимался сенатор Б. Н. Смиттен. Выясняли разное — и нюансы назначения на министерскую должность, и взаимоотношения с царской семьей, и знакомство с Распутиным, и основания к прекращению целого ряда дел, и личные денежные обстоятельства. Расследование поручили судебному следователю К. И. Бувайлову, настаивая на завершении дела в кратчайшие сроки, и он с этим успешно справился. Б. Н. Смиттен наблюдал за следствием. Официально Добровольскому были вменены в вину три должностные преступления.

Во-первых, он обвинялся в том, что, будучи обер-прокурором, получил из кассы бывшего Министерства императорского двора двадцать тысяч рублей, пожалованных государем на пособия особо нуждающимся чиновникам канцелярии Сената, но деньги по назначению не передал, а «самовольно обратил на свои надобности», вложив в процентные бумаги, которые внес на свой текущий счет. Исходную сумму он все же возвратил, но лишь через несколько лет. Добровольский, впрочем, виновным себя не признал — оправдывался тем, что из-за проволочек с организацией ссудно-сберегательной кассы ему ничего не оставалось, как положить деньги, выданные «в его распоряжение», на собственный текущий счет. По поводу этого существовала устная договоренность с Министерством императорского двора, и когда касса открылась, он вернул не только двадцать тысяч, но и проценты. Он признался только в том, что какое-то время пользовался кредитом, но никакого ущерба кассе не причинил.

В двух следующих «преступлениях» он тоже не признал себя виновным — речь шла о необоснованном прекращении дела некоей Феодосии Шмулевич и получении взятки от грозненского купца Я. Б. Нахимова за содействие его помилованию.

К. И. Бувайлов представил все материалы на заключение Чрезвычайной следственной комиссии к концу июля 1917 года. В ожидании решения Николаю Александровичу удалось ненадолго вырваться из Петропавловской крепости. Его здоровье к тому времени оставляло желать лучшего, и его жена Ольга Дмитриевна усиленно хлопотала перед министром юстиции Временного правительства об освобождении мужа, ссылаясь на мнение доктора Манухина, предписавшего «больничное, а еще лучше домашнее лечение». Однако на все эти просьбы она неизменно получала отказы.

31 июля было вынесено постановление, оказавшееся на редкость гуманным. В нем отмечалось, что доказательства виновности Добровольского «существенно поколеблены ко времени окончания предварительного следствия». Принято было во внимание болезненное состояние бывшего министра юстиции, возраст и семейное положение — у него было пятеро детей. Меру пресечения ему изменили на подписку «о неотлучке» из Петрограда, и уже 4 августа Добровольский был выпущен на свободу. Казалось бы, самое страшное позади.

Однако пошатнувшееся здоровье требовало основательного лечения. Уже на следующий день он обращается в комиссию с просьбой дать ему разрешение выехать на Кавказ. Но железнодорожные билеты на 8 августа, добытые с большим трудом, так и не пригодились — разрешение на поездку не выдано. 20 августа он пишет очередное прошение: «Дайте же мне возможность сохранить себя хоть на несколько лет для многочисленной семьи моей, не обрекайте меня на дальнейшую медленную казнь и дайте мне возможность не подвергать голодовке нашу семью, в которой три младших не старше 22 лет и не могут существовать без молока, мяса, масла, яиц и т. п. продовольствия первой необходимости для питания». До чего наивными выглядят сейчас эти строки!

Тем не менее 22 августа Чрезвычайная следственная комиссия под председательством Н. К. Муравьева рассмотрела прошение Н. А. Добровольского и большинством в пять голосов против двух разрешила ему выезд на Кавказ. Через день он получил официальное удостоверение об этом.

Так Добровольский выезжает на Северный Кавказ, не подозревая, что это решение станет трагическим. Еще через год, в сентябре-октябре 1918 года, по стране прокатилась волна «красного террора», спровоцированного покушением на Ленина и убийством Урицкого. Докатилась она и до Кавказа. «Во исполнение приказа Народного Комиссара внутренних дел тов. Петровского» в концентрационный лагерь в Пятигорске в качестве заложников были брошены сто шестьдесят человек, в их числе несколько генералов и сенаторов. Среди них оказался и Добровольский.

«Медленной казни» он не хотел, но роковым образом поспешил навстречу быстрой. 21 октября 1918 года в числе других пятидесяти девяти заложников его расстреляли.

Александр Александрович Макаров (1857–1919)

«ТАК БЫЛО, И ТАК БУДЕТ ВПРЕДЬ»

Несговорчивый Макаров не стал беспрекословно выполнять это повеление — он тут же написал всеподданнейший доклад о том, что не считает возможным прекратить дело без суда и просит не приводить в исполнение повеление императора до его личного доклада. Понятно, что ответа на свою дерзкую записку Макаров так и не получил.

Александр Александрович Макаров родился 7 июля 1857 года в купеческой семье и после окончания гимназии поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Завершив обучение, в ноябре 1878 года он начал службу в качестве кандидата на должности по судебному ведомству при председателе Санкт-Петербургского окружного суда А. А. Кузьминском. Первое время подвизался в канцелярии 2-го уголовного отделения, затем был переведен в 3-е отделение «для защиты подсудимых». Через год Макаров уже помогал судебному следователю 2-го участка Царскосельского уезда, тогда же получил свой первый гражданский чин коллежского секретаря.

В январе 1880 года молодому юристу доверили самостоятельно производить следственные действия, чем он и стал заниматься в 7-м следственном участке Санкт-Петербурга, где, впрочем, задержался ненадолго. В течение следующих четырех лет Александр Макаров выполнял обязанности секретаря в канцелярии председателя окружного суда и в 1-м уголовном отделении. В конце октября 1882 года его направили в распоряжение председателя департамента Санкт-Петербургской судебной палаты А. Ф. Кони, проводившего ревизию делопроизводства в Новгородском окружном суде. Две недели работы с выдающимся юристом дали Макарову очень многое в смысле профессиональных навыков.

Карьера молодого чиновника обещала быть успешной. В 1884 году двадцатисемилетний Макаров получает свою первую самостоятельную должность — городская дума избирает его «добавочным» мировым судьей по городу Санкт-Петербургу. В следующем году его уже назначают членом окружного суда. В 1887 году указом Правительствующего сената А. А. Макарова утверждают в должности санкт-петербургского почетного мирового судьи. В этом звании он прослужил два года, а в январе следующего был награжден орденом Святого Станислава 2-й степени.

В дальнейшем послужном списке Макарова города меняются один за другим — Ревель, Нижний Новгород, Москва, Киев, Саратов, Харьков.

С одобрения императора Александра II назначенный министром юстиции и генерал-прокурором Н. А. Манасеин после основательной ревизии Прибалтийского края начал проводить там судебную реформу. Для этого ему потребовались квалифицированные кадры прокурорских и судебных работников. Среди кандидатов на руководящие должности в Прибалтике был и

А. А. Макаров. В октябре 1889 года тридцатидвухлетний юрист стал первым прокурором Ревельского окружного суда и прослужил здесь почти пять лет, зарекомендовав себя хорошим профессионалом, строгим, внимательным руководителем. За время службы он достиг чина коллежского советника и получил очередной орден — Святой Анны 2-й степени.

В апреле 1894 года Александр Александрович возглавил прокуратуру Нижегородского окружного суда, где выслужил чин статского советника. В начале 1897 года Макаров стал прокурором Московского окружного суда. Дел у московского прокурора всегда было немало: контроль за товарищами прокуроров и судебными следователями, участие во всевозможных комиссиях и заседаниях, прием посетителей и многое другое. Прокуратура тогда вела наступательную борьбу с преступностью, особое внимание уделяя разоблачению расхитителей и растратчиков.

В Москве А. А. Макаров оставался около двух лет. 24 мая 1899 года в чине действительного статского советника он был переведен в Киев на должность председателя окружного суда, прокурором которого был талантливый юрист С. Н. Цемш, а освободившееся место Макарова в Москве занял А. В. Степанов.

В новой должности А. А. Макаров служил до 14 марта 1901 года, удостоившись за свою деятельность ордена Святого Владимира 3-й степени, а затем вновь перешел в прокуратуру. Теперь он стал прокурором Саратовской судебной палаты. Здесь ему пришлось работать вместе с губернатором Петром Аркадьевичем Столыпиным.

7 апреля 1906 года А. А. Макаров в качестве старшего председателя возглавил Харьковскую судебную палату, но на этой ответственной должности пробыл только полтора месяца. После многих лет тихого карьерного роста судьба сделала неожиданный поворот. Назначенный в правительстве И. Л. Горемыкина министром внутренних дел П. А. Столыпин, успевший за время совместной работы в Саратове по достоинству оценить деловые качества Макарова, в мае 1906 года пригласил Александра Александровича к себе заместителем. В восхождении Макарова по ступеням служебной лестницы начался следующий, гораздо более ответственный период.

Время было не самое спокойное — назначение Макарова товарищем министра внутренних дел совпало, с одной стороны, с усилением террористической деятельности социалистов-революционеров, а с другой — с введением военно-полевых судов и наступлением царизма на революционное движение. Ему достался самый боевой участок — как заместитель министра он курировал департаменты полиции и духовных дел иностранных исповеданий, а также состоящий при министерстве техническо-строительный комитет.

Результаты его деятельности устраивали далеко не всех. Например, С. Ю. Витте считал серьезной ошибкой назначение на эти посты П. А. Столыпина и А. А. Макарова и утверждал, что со времени вступления Столыпина на пост министра «последовала полная дезорганизация полиции». Действительно, в это время работа полиции строилась в основном на провокациях. «Вся полиция в такое трудное время очутилась в руках лиц, совершенно не знакомых с тем делом, которым они должны были заниматься», — Витте.

Понятно, что Макарову как бывшему прокурору было довольно сложно сработаться со своими подчиненными — на многие вопросы он смотрел с точки зрения законности, и это не всем нравилось. Обладая неплохими ораторскими способностями, Макаров часто поднимался на думскую трибуну, чтобы отстоять тот или иной законопроект, разработанный Министерством внутренних дел, ответить на запросы депутатов, дать справку по расследуемым уголовным делам или разъяснения по сложным вопросам внутренней жизни империи. По словам

В. Н. Коковцова, сменившего на посту председателя Совета министров Столыпина, выступления Макарова в Государственной думе, причем по делам «крайне щекотливого свойства, отличались всегда большим тактом, эрудицией и определенностью и снискали ему то уважение, без которого участие в работе законодательных учреждений для представителя правительственной власти просто невозможно».

Товарищем министра внутренних дел А. А. Макаров служил до января 1909 года, получив за это время чин тайного советника и одновременно став сенатором. 1 января 1909 года он был назначен государственным секретарем, что для него было «весьма неприятно». 17 января 1909 года А. А. Макаров, без освобождения от своих основных обязанностей, был утвержден членом Алексеевскою главного комитета по призрению детей лиц, погибших в войне с Японией. За служебное рвение он был удостоен новых наград: ордена Святого Владимира 2-й степени, золотого нагрудного знака в память столетнего юбилея Государственной канцелярии, и, как жест особой милости, ему был пожалован фотографический снимок их императорских величеств вместе с наследником.

Когда в сентябре 1911 года от руки террориста погиб председатель Совета министров и министр внутренних дел П. А. Столыпин, император Николай II разделил его обязанности между двумя лицами: предложил пост председателя Совета министров Владимиру Николаевичу Коковцову, а министра внутренних дел — А. А. Макарову. С января 1912 года Макаров одновременно являлся и членом Государственного совета.

В первых числах апреля произошло трагическое событие на приисках Ленского золотопромышленного товарищества — колонна рабочих организованно направилась к администрации, чтобы вручить прошение прокурору, но была расстреляна. Ленская трагедия всколыхнула всю страну. В Петербурге началась стачка протеста, которая быстро перекинулась и на другие губернии.

В это время Макаров находился на отдыхе в Крыму. 6 апреля он получил от своего заместителя И. М. Золотарева срочную телеграмму, немедленно выехал в Петербург и уже 9 апреля прибыл в столицу. Страсти кипели вовсю. Левые партии в Государственной думе внесли запрос правительству, требуя разъяснить создавшееся положение. Александру Александровичу, даже не успевшему полностью войти в курс дела, срочно пришлось выступить в Думе. Он произнес речь, неожиданная концовка которой всех ошеломила — о расстреле рабочих было сказано: «Так было, и так будет впредь». Эта фраза сыграла в его судьбе роковую роль.

Впоследствии, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, А. А. Макаров говорил, что теперь он не «защищает своей речи», произнесенной в Думе, поскольку тогда он «был односторонен, был самонадеян, был вследствие этого ложен в своей речи».

Объясняя причину появления столь убийственной фразы, Макаров оправдывался: «Я никогда своих речей не писал, а намечал себе что-нибудь в уме. Так что это вышло у меня совершенно случайно. С другой стороны, это было сказано не в том смысле, — отнюдь не в общем… Впоследствии придали этой несчастной фразе слишком, по-моему, распространительное толкование. А касалась она того, что если на маленькую воинскую часть, которой поставлена задача охранять порядок, наступает громадная толпа в несколько тысяч человек, то она находится в таком положении, что может быть этой толпой смята, и ей приходится стрелять. Вот смысл».

И все же неосторожных слов Макарову не простили. С. В. Завадский писал, что после Февральской революции бывший министр был арестован, конечно, не только за одни эти слова, а за все свое прошлое в совокупности, но только лишь из-за этой злополучной фразы А. Ф. Керенский не освободил его.

Министром внутренних дел Макаров оставался недолго — он был освобожден от должности 16 декабря 1912 года с изъявлением ему высочайшей благодарности.

После этого он был лишь членом Государственного совета, примыкая там к правой группе, а также оставался присутствующим в Правительствующем сенате. Новый и последний взлет карьеры А. А. Макарова пришелся на лето 1916 года. 7 июля император подписал указ, который гласил: «Члену

Государственного совета, сенатору, тайному советнику Макарову Всемилостивейше повелеваем быть Министром юстиции, с оставлением членом Государственного совета и сенатором».

Но свое высокое назначение А. А. Макаров получил не в самое лучшее время — самодержавный трон раскачивался с удвоенной силой и вот-вот готов был рухнуть, погребая под своими обломками почти всех, кто находился рядом с ним. До крушения царизма оставалось немногим более семи месяцев. Макаров сумел продержаться в генерал-прокурорской должности только пять.

Император Николай II, освобождая от должности А. А. Хвостова, возлагал определенные надежды на нового генерал-прокурора, полагая, что он будет «понятливее» и «более податлив» и что теперь высочайшие повеления будут ставиться выше закона. Но государь и на этот раз ошибся. «Честный нотариус», как, по свидетельству С. Ю. Витте, за глаза называли при дворе А. А. Макарова, оказался слишком упрямым, когда дело касалось исполнения самим же императором утвержденных законов. Например, он занял принципиальную позицию в отношении бывшего военного министра Сухомлинова — отказался прекратить это дело, несмотря на высочайшее повеление.

Переполнила же чашу терпения Николая II «несговорчивость» генерал-прокурора по делу И. Ф. Манасевича-Мануйлова. Оно возникло в августе 1916 года и было довольно заурядным — шантаж банка. Давление в связи с этим делом шло и на министров внутренних дел А. А. Хвостова и А. Д. Протопопова, и на генерал-прокурора А. А. Макарова, причем настолько сильное, что последний вынужден был даже публично заявить, что примет меры к тому, чтобы «не относящиеся к существу обвинения Манасевича-Мануйлова факты были отброшены» и чтобы «предметом судебного разбирательства» было только его дело. Понятно, что это не устраивало тех, кто стоял за спиной мошенника.

Дело было назначено к слушанию на 15 декабря, накануне же под вечер Манасевич-Мануйлов явился к следователю, заявив, что уже состоялось высочайшее повеление о прекращении дела, о чем ему Распутин якобы сообщил телеграммой из Ставки. Встревоженный следователь сразу поставил в известность об этом разговоре прокурора судебной палаты Завадского. На следующий день прокурор узнал, что действительно генерал-прокурор

А. А. Макаров получил телеграмму от императора: «Повелеваю прекратить дело Манасевича-Мануйлова, не доводя до суда».

20 декабря 1916 года появился высочайший указ об освобождении А. А. Макарова от должности «согласно прошению» (которого он добровольно не подавал), но с оставлением членом Государственного совета и сенатором. 1 января 1917 года Макаров получил чин действительного тайного советника, а 4 января возглавил Особое присутствие для предварительного рассмотрения всеподданнейших жалоб на решения департаментов Правительствующего сената. Управляющим Министерством юстиции был поставлен сенатор Н. А. Добровольский.

После Февральской революции А. А. Макаров, подобно другим бывшим министрам царского правительства, был арестован. Его неоднократно допрашивали в Чрезвычайной следственной комиссии. Товарищ председателя этой комиссии С. В. Завадский признавался, что из всех узников Керенского были два министра, Макаров и Маклаков, при допросе которых он отказался присутствовать и что его угнетали разговоры в президиуме комиссии о предании Макарова суду. Он объяснял это тем, что за пять месяцев совместной деятельности «увидел в нем, правда, человека, несомненно, склонного к формальности, но умеющего много работать, спокойно и внимательно прислушивающегося к чужим мнениям и чужим возражениям, уважающего суд и не останавливающегося перед опасностью потери министерского поста из-за отстаивания того, что ему представляется законным и должным». Макарова долго держали в Петропавловской крепости. Ходатайство его об освобождении по состоянию здоровья, а также прошение жены Елены Павловны о переводе мужа в «Кресты» оставались без удовлетворения. Лишь только 27 сентября 1917 года следователь П. Г. Соколов, допросив Макарова в очередной раз, вынес постановление об изменении ему меры пресечения на «подписку о неотлучке из места постоянного жительства в Петрограде».

И только 3 ноября, после того как Елена Павловна внесла за своего мужа залог в сумме 50 тысяч рублей, Чрезвычайная следственная комиссия все-таки освободила А. А. Макарова «ввиду тяжелой болезни», о чем на следующий день выдала официальное удостоверение.

После Октябрьской революции А. А. Макаров вновь был арестован и в 1919 году расстрелян.

Александр Алексеевич Хвостов (1857–1922)

«УБЕЖДЕННЫЙ ЗАКОННИК»

На одном из Всеподданнейших докладов министра Хвостова Николай II, отойдя к окну и глядя в него, неожиданно произнес: «Повелеваю вам прекратить дело Сухомлинова». Тогда Хвостов ответил, что прекращение этого дела вредно для государства и династии. «Но если Ваше Величество настаиваете на том, то я сделал бы так: я бы прекратил дело по собственному почину…

Тогда Ваше Величество можете меня уволить, как неугодного министра юстиции, а имя Ваше не будет к этому прикосновенно».

Старинный дворянский род Хвостовых уходит своими корнями в далекий XIII век. Сами Хвостовы хотя и считали себя потомками пруссов, но были людьми православными и свято соблюдали все обычаи и традиции русского народа. Многие представители этого рода пользовались почетом и уважением. Поэтому и неудивительно, что в предводители дворянства Ржевского уезда Тверской губернии был избран коллежский асессор Алексей Николаевич Хвостов, у которого от брака с Екатериной Лукиничной, урожденной Жемчужниковой, 8 января 1857 года родился сын Александр. Отец имел небольшое имение в сельце Красном Елецкого уезд Орловской губернии с 757 десятинами земли и вся семья вместе с маленьким Сашей любили проводить здесь летние дни.

Александр Хвостов получил образование в престижном Учебном заведении — Императорском Александровском (бывшем Царскосельском) лицее. И с чина титулярного советника он в декабре 1878 года начал свою службу в Государственной канцелярии. В феврале следующего года он переводится в Министерство юстиции и назначается кандидатом на судебные должности при прокуроре Саратовского окружного суда. Первое время был секретарем при прокуроре, а затем в комиссии сенатора И. И. Шамшина участвовал в «обозрении» Самарской губернии. Спустя три года Хвостов исправлял уже должность товарища прокурора Саратовского окружного суда, а вскоре и утверждается на этом посту. Через некоторое время его причислили к Министерству государственных имуществ, где он, правда недолго, был чиновником по особым поручениям при Прибалтийском управлении.

В 1885 году министр юстиции Д. Н. Набоков перевел способного юриста в центральный аппарат своего ведомства на должность редактора департамента Министерства юстиции. Здесь Хвостов пробыл довольно долго, почти четыре года, и получил свою первую награду — орден Святого Владимира 4-й степени. В 1888 году новый министр юстиции Н. А. Манасеин назначил его сначала чиновником особых поручений, затем временно исполняющим обязанности управляющего законодательным отделением и, наконец, юрисконсультом.

В 1894 году Александр Алексеевич с чином действительного статского советника перешел на службу в Министерство внутренних дел, где занял пост правителя канцелярии министра, каковым был тогда И. Л. Горемыкин, с которым у Хвостова были давние дружеские отношения. При его преемнике Д. С. Сипягине он занял пост директора хозяйственного департамента.

Это было время, когда Хвостов много и плодотворно работал в различных комиссиях: о порядке ответственности по уплате в казну окладных сборов (руководил тайный советник А. А. Рихтер), для выяснения вопроса о земельных правах населения Забайкальской области (возглавлял действительный статский советник А. А. Нарышкин), в сельскохозяйственном совете при Министерстве земледелия и других.

За период службы в Министерстве внутренних дел к его наградам прибавились новые: ордена Св. Станислава 2-й и 1-й степеней, Святого Владимира 3-й степени и даже иностранные: командорский крест французского ордена Почетного Легиона и австрийский орден Франца-Иосифа 2-й степени.

В январе 1901 года Хвостов вновь вернулся в Министерство юстиции и занял должность директора первого департамента. За те четыре года, что он провел в кресле директора, ему пришлось выполнять самую разнообразную работу. Обладавший высокой работоспособностью, честный и неподкупный чиновник использовался на полную мощность. Он, например, занимался вопросами переустройства управления островом Сахалином и карательных его учреждений, мероприятиями по отмене ссылки, вопросами преобразования сенатских изданий, пересмотром действующих в отношении лиц православного исповедания правил производства дел о расторжении браков из-за прелюбодеяния одного из супругов, постановкой отправления правосудия в волостных судах и т. п.

1 января 1905 года Хвостов получает чин тайного советника, и вскоре становится товарищем министра юстиции, а в конце того же года — еще и сенатором.

В правительственных кругах Хвостов слыл человеком независимым, «определенно правых воззрений» и «убежденным законником». Не вполне сходясь во взглядах с министрами юстиции (сначала С. С. Манухиным, а затем А. Г. Акимовым), он, как писали тогда газеты, «являл золотую середину, не вдаваясь резко ни вправо, ни влево, считая, что закон должен быть твердым и равным для всех, пока этот закон не изменен и действителен».

С назначением министром юстиции И. Г. Щегловитова Александр Алексеевич оставил свою должность и стал лишь присутствовать в Правительствующем сенате. Сенатором он оставался шесть лет. В 1910 году получил орден Белого Орла. 1 января 1912 года Хвостов назначен членом Государственного совета. Здесь он сразу же примкнул к группе правых.

В область большой политики Хвостов вступил во время Первой мировой войны, в период так называемого «министерского государства». 6 июля 1915 года ему поручается управление министерством юстиции (с оставлением членом Государственного совета и сенатором), а 30 сентября того же года Александр Алексеевич утверждается в должности министра юстиции и генерал- прокурора.

Во время Первой мировой войны, как писали современники, все правительственные перемещения все более и более приобретали «характер какой-то безумной министерской чехарды».

Люди приличные, дельные и честные удерживались на высоких постах недолго, а их места, как правило, занимали лица бездарные и беспринципные. Известный общественный деятель В. Д. Набоков писал по этому поводу: «Чувствовалось дыхание безумия и смерти…» В такой обстановке назначение А. А. Хвостова министром юстиции с полным основанием можно отнести к наиболее удачным. После И. Г. Щегловитова во главе судебных и прокурорских органов встал человек, хотя и примыкавший к правому крылу и убежденный монархист, но в то же время уважительно относящийся к закону, честный и принципиальный. Когда дело касалось службы или государственных интересов, Александр Алексеевич не считался даже с родственными чувствами. Например, он дал резко отрицательную характеристику своему племяннику А. Н. Хвостову, которого император прочил в министры внутренних дел.

Присяжный поверенный А. А. Демьянов (после Февральской революции товарищ министра юстиции) писал о нем: «А. А. Хвостов типичный бюрократ, но тоже из честных. Школу бюрократическую он прошел блестящую. Как умный и честный человек, он хорошо понимал, что юстиция на щегловитовском лакейском режиме держаться не может; то есть авторитет ее должен падать, не говоря уже о том, что и само дело юстиции не могло идти нормальным путем».

Александр Алексеевич сразу же предпринял попытку «почистить ведомство». Он начал приглашать в министерство порядочных людей, на преданность которых вполне мог бы рассчитывать.

Хвостов пробыл на посту министра юстиции и генерал-прокурора один год. Безусловно, он не сделал многое из того, на что был способен. И все же успел разрешить целый ряд проблем и устранить некоторые серьезные перегибы и разрушения, произведенные его предшественником. Одно из таких дел — рассмотрение вопроса о допущении в адвокатуру так называемых «инородцев».

В сентябре 1915 года Петроградский совет присяжных поверенных направил ему списки в отношении более чем 70 адвокатов-евреев, которых совет представил к утверждению еще в бытность И. Г. Щегловитова. Новый министр немедленно дал ход этому делу. Он запросил у прокуроров палат сведения о лицах, включенных в списки, и, получив благожелательные отзывы, немедленно утвердил предложенные кандидатуры.

На этом Хвостов не остановился. В целях всестороннего изучения вопроса об «инородцах» в адвокатуре, в первую очередь евреев, мусульман и караимов, он, с согласия императора, образовал при Министерстве юстиции особое межведомственное совещание. Председателем его назначил своего заместителя А. Н. Веревкина. В октябре 1915 года такое совещание состоялось. Оно выработало некоторые правила о приеме в адвокатуру «инородцев», которые были внесены на рассмотрение Совета министров. 29 декабря того же года появилось постановление, в котором отмечалось: «1) Принимать беспрепятственно в число присяжных поверенных и их помощников магометан и караимов, при отсутствии опорочивающих сведений; 2) Для приема в присяжные поверенные евреев установить следующие нормы: 15 процентов для округов Варшавской, Виленской и Одесской судебных палат, 10 процентов для округов Петроградской и Киевской судебных палат и 5 процентов для прочих судебных мест».

Деятельность Хвостова приходилась на военное время. Отсюда многие его циркуляры, распоряжения и законопроекты касались именно этих обстоятельств. Война не обошла стороной и судебных работников. Многие из тех, кто покинул местности, занятые неприятелем, остались не у дел. Чтобы хоть как-то облегчить их положение, Хвостов внес в Совет министров проект закона, в котором предлагал прикреплять таких лиц к Правительствующему сенату, Министерству юстиции, а также, в качестве юрисконсультов, к военному и морскому ведомствам.

На секретных заседаниях Совета министров, на которых обсуждались самые насущные военные вопросы, министр юстиции всегда занимал принципиальную, твердо выверенную позицию. Он, например, жестко критиковал местные органы власти и военных за несогласованность при проведении эвакуации населения и организаций из приграничных областей. «А что творится с эвакуацией очищаемых нами местностей? — спрашивал он. — Ни плана, ни согласованности действий. Все делается случайно, наспех, бессистемно. Сплошь и рядом учреждения получают приказ об отъезде чуть ли не за несколько часов до очищения города войсками. Были случаи выезда суда с арьергардом. Архивы, имущество бросаются на произвол судьбы. Места водворения эвакуируемых учреждений предуказываются военной властью без сношения с заинтересованными ведомствами даже в отношении губерний, вне „театра войны“ находящихся и, следовательно, Ставке неподчиненных. Губернаторы узнают об избрании их районов для данного учреждения лишь в момент прибытия поездов с чиновниками и грузами. Ни помещений, ни продовольствия не заготовлено. Прибывшие испытывают всевозможные лишения».

Как дальновидный политик на одном из совещаний Хвостов затронул и другую важную проблему — о формировании военными властями польских легионов, латышских батальонов и армянских дружин. Он предвидел все негативные последствия таких непродуманных решений. «Подобные формирования выходят за пределы узко-военных интересов, в корне затрагивают вопросы общегосударственной политики, — говорил он. — Ведь этот шаг есть в существе не что иное, как установление принципа образования национальных войск. Разве допустимо, чтобы такая мера принималась без согласия Совета министров?»

Еще с более резким суждением он выступил на секретном заседании Совета министров 16 августа 1915 года, где в числе других обсуждался вопрос о разрабатываемом в Государственной Думе проекте закона о создании постоянного органа из членов этого законодательного учреждения, то есть нечто вроде комитета общественного спасения. Этот Проект вызвал отрицательную реакцию собравшихся. Министр юстиции тогда сказал: «Проект подобной новеллы мог зародиться только в горячечно воспаленных мозгах, если он не является грубым тактическим приемом для вынуждения правительства на заведомый отказ и для криков о его обскурантизме… Нельзя допускать образование в законодательном порядке безответственной организации из безответственных и прикрывающихся парламентскою неприкосновенностью людей». Проект был единогласно отклонен.

На заседании 19 августа 1915 года остро встал вопрос о сущности и объеме монархической власти. Дело в том, что накануне император объявил членам Совета министров о намерении принять на себя функции Верховного главнокомандующего. Большинство министров не одобряло этого решения. На секретном заседании Совета министров мнения опять разделились.

Князь Н. Б. Щербатов, управляющий Министерством внутренних дел, заявил, например, что он никак не может понять такого положения в государстве, чтобы монарх и его правительство находились в радикальном разногласии «со всею благоразумною общественностью».

Еще более резко говорил обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин: «Я тоже люблю своего царя, глубоко предан монархии и доказал это всей своей деятельностью. Но если царь идет во вред России, то я не могу за ним покорно следовать».

Министр иностранных дел С. Д. Сазонов подчеркнул, что при современных настроениях трудно «доказать совпадение воли России и царя». «Свой долг я вижу не в преклонении, а в том, чтобы предостеречь царя и удержать его на гибельном для моей родины пути… Нам остается только одно, твердо и определенно заявить Его Императорскому Величеству: вы себя и Россию ведете на погибель; нам наша совесть, наш патриотический долг не позволяют вам помочь; подыщите себе других сотрудников, которые могут быть вам более полезны в новой обстановке».

Он предложил от имени Совета министров еще раз просить императора отменить свое решение возглавить армию.

Долго молчавший министр юстиции Хвостов наконец взял слово: «Я все время беседы воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление царю требований об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу».

Это заседание закончилось составлением Всеподданнейшего письма, в котором министры еще раз просили императора не принимать на себя функции Верховного главнокомандующего, считая, что это грозит «России, царю и династии тяжелыми последствиями».

Хвостов это письмо не подписал.

23 августа 1915 года император Николай II принял на себя бремя Верховного главнокомандующего.

На посту министра юстиции А. А. Хвостов оказался для правительства неудобной фигурой. Он умел отстаивать свою точку зрения перед любым, в том числе и перед государем. Никогда не шел на поводу всесильных фаворитов и временщиков, не исключая и Распутина, к которому относился «заведомо отрицательно».

Известно, что Г. Распутин довольно бесцеремонно обращался со многими министрами. Пользуясь безграничным доверием

императорской четы этот «старец» мог помыкать кем угодно, но только не Хвостовым. Однажды он дал ему достойный отпор, когда Распутин попытался влезть не в свое дело.

Некая ялуторовская жительница Копошинская, женщина очень красивая, решила перевести мужа, нотариуса, в Москву. Она стала обивать пороги судебного ведомства. Но председатель Московской судебной палаты Линк и председатель окружного суда Иванов, от которых зависело назначение, ей в этом переводе отказали. Тогда она нашла путь к сердцу своего земляка, Распутина. Тот написал, как это обычно практиковал, «цедульку» (записку) Хвостову, в которой излагал свою просьбу перевести нотариуса, так как «такой женщине надобно жить не в Ялуторовске, а в Москве». Письмо не возымело на министра юстиции никакого действия.

Тогда Распутин позвонил в министерство и через курьера спросил, когда Хвостов может его принять. Александр Алексеевич приказал ответить, что приемный день у него четверг. Когда же Распутин (снова через курьера) поинтересовался, может ли он дать ему особый прием вечером, Хвостов сказал, что лиц, ему незнакомых, он вечером у себя не принимает. В четверг же Распутин может прийти на прием, как и всякий другой человек.

В ближайший четверг «старец» появился в приемной министра. Егермейстер Малама, заведовавший приемной, сразу же доложил Хвостову о приезде временщика. Ответ был кратким: «Приму в порядке очереди». Распутин заявил, что ждать ему некогда, и уехал. Прием уже кончался, когда он счел за благо вновь прибыть. Министр юстиции Хвостов принял его стоя, не предложил сесть и не подал руки. На просьбу Распутина последовало разъяснение, что назначение нотариусов не касается министра. Тогда Распутин прибег к запугиванию, сказав, что в жене нотариуса принимает живое участие императрица. Получив опять отказ, он поклонился в пояс и спросил: «Так и передать государыне?» Хвостов заявил, что между ним и царицей посредники не нужны. Распутин ушел со словами: «Спаси вас Господь». Такого отпора он не ожидал и растерялся от своей неудачи.

Генерал-прокурор Хвостов не побоялся даже возбудить уголовное преследование и арестовать 20 апреля 1916 года за измену Отечеству бывшего военного министра В. А. Сухомлинова. Со времени учреждения министерств в России, то есть с