Секта-2 Колышевский Алексей

Затиха. Весна 2007 года

– Валя, что ты делаешь…

Гера провел языком по высохшим губам. Он попытался встать, но сил не хватило, руки загребали песок, работая вхолостую, точно винты выброшенного на отмель корабля. По линии поясницы тело будто разрезало, и нижняя половина не слушалась, как после двух-трех литров забористого вина.

– Что за маскарад? Откуда эти крылья?! Да что ты за тварь такая, господи!!! – Он хотел крикнуть, но голос был слабым, и крик вышел похожим на стон дряхлого, чудом выжившего после инсульта старика или скрип обветшалой калитки в старом, заброшенном саду, которой вздумал поиграть ветер. Ужас, охвативший Геру при виде стремительно менявшей свой облик девушки, лишил его способности нормально двигаться и членораздельно говорить.

Существо, нависшее над ним, перестало походить на человека. Сначала ноги твари принялись с хрустом вытягиваться и одновременно с этим усыхать. Видно было, как из-под юбки появляется желтая сморщенная плоть с ороговевшей кожей, сквозь которую кое-где проглядывала частая сетка вен. С ужасным треском лопнули коленные суставы, обратившись в жгуты жил, сочившихся кровью и отвратительной, гнойного цвета слизью. В конце концов то, что совсем недавно было симпатичной юной медсестрой Валей, оказалось стоящим на двух тонких и длинных конечностях, усеянных стремительно прорывавшимися сквозь кожу шипами и напоминающих из-за этого не то страусиные ноги, не то многократно увеличенные стебли колючего сорного растения. На ступнях, также неестественно вытянувшихся, сзади появились острые шпоры, вонзившиеся в песок, а спереди, вместо пальцев, по три длинных изогнутых когтя – точь-в-точь птичьи лапы.

Одними только ногами метаморфозы не ограничились. Юбка и кофточка с треском разорвались, и взору несчастного Германа явилось мерзкое туловище твари с морщинистыми ссохшимися грудями, что наполовину закрывали вздутый живот, лишенный пупка. Сквозь почти прозрачную кожу живота виднелись скорчившиеся, прикрепленные уходящими в глубь туловища пуповинами младенцы с закрытыми глазами и отверстыми пастями, полными кривых акульих зубов. На спинах их едва заметно трепыхались крохотные крылья, головы были увенчаны небольшими рожками, а в середине лба помещался третий, пронзительно и зло смотрящий глаз, лишенный верхнего и нижнего века, весь покрытый кровавой сеткой сосудов. Ноги одного из этих деток (точная уменьшенная копия мамашиных) торчали наружу из мерзкого ее детородного органа, напоминавшего хобот.

Руки кошмарного, ростом не менее двух метров существа вытянулись настолько, что длиною своей явно превзошли ноги. Выглядели они при этом очень мощными: книзу от самых плеч их опутывали канаты мышц, и каждая трепетала, до чрезвычайности напряженная. Кисти рук были поистине ужасны! Каждая ладонь, шириной с чугунный колодезный люк, была увенчана десятком длиннейших когтистых пальцев, и существо перебирало ими, словно играя на невидимой арфе. Но самым страшным была голова монстра: ромбовидная, безухая, с ввалившимися, словно насквозь пробитыми в ней глазными шахтами, с прорезью чудовищного рта, из которого торчали острейшие, сочащиеся мутной слизью клыки, с носом в виде гофрированного отростка. При всей этой из ряда вон выходящей мерзости волосы превратившейся в исчадие ада Вали остались по-прежнему рыжими, но теперь были собраны в сотни липких дредов, перепутанных и торчащих в разные стороны. На Германа смотрел ее единственный глаз, расположенный прямо во лбу, – крупный, овальной формы, с черным зрачком, испещренным, будто трещинами, мраморно-белыми прожилками.

С мерзким шипением существо подняло страусиную лапу и молниеносно опустило ее на грудь Германа, почти лишив того всякой способности двигаться. Он лишь барахтался под этой несокрушимой, тяжелой, как целый мир, пятой, тщетно пытаясь вырваться.

– Пусти! Пусти меня, мразь!

Он вцепился в шпору и в один из трех изогнутых когтей.

– Господи, помоги! С нами крестная сила! – Гера, охваченный ужасом, выпалил все известные ему разрозненные и крайне немногочисленные молитвенные формулы в попытке хоть как-то повлиять на этого жутчайшего выходца из преисподней, но существо лишь продолжало давить ему на грудь и шипеть что-то нечленораздельное. Похоже, что расправляться со своей жертвой оно не торопилось, то ли выжидая чего-то, то ли растягивая удовольствие в предвкушении поживы. Однако спустя короткое время сделалась понятной истинная причина этого промедления. Существо явно чего-то опасалось: оно вертело по сторонам уродливой башкой и принюхивалось, держа нос по ветру, словно лиса на охоте, при этом внимания на Германа почти не обращало – конечно, ведь тот был стопроцентной жертвой и спастись теперь не мог даже гипотетически. Между тем Гера, почти задушенный массой гадины, в которую превратилась миниатюрная рыжая медсестра, все-таки смог крикнуть. Он вложил в этот крик последнюю надежду, все силы, что еще оставались; он по глотку нагнал в легкие побольше воздуха и так наполнил все пять их долей, что казалось, вот-вот лопнут ребра, уже и без того трещавшие под натиском когтистой страусиной лапы.

– Мистер Ты! – завопил что есть мочи Кленовский. – Помогите!

Гадина повернула к нему свою безобразную голову, и Гера с ужасом увидел, как пасть ее, набитая кривыми острыми зубами, расходится в некоем подобии ухмылки.

– Кого это ты зовешь, червячок? – голос ее был сиплым, точно у бомжихи со свалки. – Здесь тебе никто не поможет, сучонок, так что можешь помолиться перед смертью твоей бессмертной души! – Она гадко засмеялась.

– Лилит, девочка моя, а ты все продолжаешь бедокурить?

Гера, несмотря на все отчаяние своего положения, сразу узнал этот голос! Вот оно, истинное чудо! Это, вне всякого сомнения, был голос его недавнего знакомого, хозяина здешних мест, во дворе дома которого Кленовский готов был вот-вот испустить дух. И дом, и двор выглядели брошенными, не говоря уж о других домах в деревне – полусгнивших, окруженных запущенными огородами и палисадниками, заросшими бурьяном и лопухами.

Двор дома Мистера Ты, который тот называл точной копией Ханаанской пустыни, был залит лунным светом. Светило находилось во всем своем круглом величии и оказалось в ту ночь настолько близко к Земле, что чудилось: еще немного, и свалится на Землю щербатый спутник ее, вызвав Апокалипсис, несущий гибель всему живому. Словно вампир, оживший в лунном свете, по невидимой лестнице спускался одетый с элегантным шиком мужчина. Черный костюм в талию, белоснежная сорочка и лакированные туфли делали его похожим на гламурного адвоката. Манжеты сорочки были слегка выпущены из-под рукавов пиджака, и искрились в лунном свете граненые платиновые запонки, сияла Полярной звездой бриллиантовая заколка лилового шейного платка. Это был Мистер Ты собственной персоной, и он как ни в чем не бывало шел, словно Бог, по воздуху.

При звуках его голоса Гера почувствовал, как давление страусиной лапы ослабло, и смог немного отдышаться.

– Ты что, язык проглотила? Так удивлена моим появлением?

Мистер Ты наконец опустился на землю и сейчас находился в нескольких шагах от поверженного Геры и неведомой чудовищной твари, которую он назвал странным, но все же вполне человеческим именем – Лилит.

– А ты кто такой? – Гадина, казалось, была озадачена и в отличие от Геры Мистера Ты не признала. – Откуда тебе известно мое имя?

– Я хозяин здешней земли и не позволю тебе гадить на ней, – с едва заметным напряжением усмехнувшись, отвечал ей Мистер Ты. – Пусти парня, дай ему спокойно уйти в мир иной, его тело мертво, дай свободу его душе!

– Черта с два! – Гадина растопырила свои ужасные руки, и теперь все два десятка ее когтей были направлены на храбреца, сошедшего с небес. – Мне плевать, кто ты такой, но его душу я тебе не отдам, она принадлежит мне, и я сожру ее, чтобы внутри меня появилась еще одна сущность. Я не желаю тебя слушать! – вдруг заверещало чудовище, словно Мистер Ты продолжал что-то приказывать ей, не открывая рта, – а похоже, так и было. Явно против своей воли, подвывая, как подбитая камнем дворняга, Лилит окончательно оставила Германа в покое: сняла с него свою отвратительную конечность и, неуверенно пошатываясь, сделала несколько коротких шагов назад.

– За все мою долгую жизнь лишь один человек имел такую власть надо мной. Неужели это ты?! – мучительно выговорила она. – Время не властно над тобой, ты все такой же! Переходишь из тела в тело, наращивая свои способности… А я? Видишь, какой я стала красоткой по твоей милости?!

– Просто у тебя всегда был тяжелый характер, дорогая. Ведь это ты предпочла вечную жизнь в теле демона, не вняв моим уговорам утопиться. Я весь к твоим услугам! – Мистер Ты изящно поклонился.

Его галантность тут же встала ему очень дорого: разъяренное чудовище бросилось на него и сумело повалить. Впрочем, Мистер Ты оказал самое яростное сопротивление. Некоторое время невозможно было разобрать, кто есть кто из дерущихся – в таком сумасшедшем вихре они двигались, закрутившись, подобно смерчу, и поднявшись на несколько метров над землей. Зрелище было ужасающим и величественным: в лунных лучах со скоростью самолетной турбины вращались двое, от исхода схватки которых зависела жизнь Геры. Все еще не в силах пошевелиться, Герман наблюдал за поединком. Лоскуты от изящного костюма Мистера Ты летели во все стороны, возле Геры шлепнулось нечто, похожее на сырой кусок мяса, и Кленовский с отвращением увидел, что это один из нерожденных детенышей гадины, бесенок, верно, тот самый, чьи ноги уже торчали наружу. Тварь была жива, удар при падении лишь оглушил ее, и теперь она приходила в себя, широко, словно птенец в гнезде, раскрыв рот. Гера с ужасом смотрел на это не сулившее ему ничего хорошего явление. Меж тем битва в воздухе неожиданно закончилась, а вернее, прервалась, и противники, отпрянув друг от друга, рухнули на землю.

Та, что звалась Лилит, лишилась в схватке половины правого крыла (левое было изорвано), страусиной ноги и ладони с острыми когтями. Понять, куда девались утраченные ею члены, оказалось невозможно – их нигде не было видно, словно они испарились. Мистер Ты выглядел немногим лучше: правая рука его была вся в крови, от костюма остались одни лохмотья. Он заметно постарел, волосы его как будто припорошило снегом, а лицо осунулось, сморщилось, как печеное яблоко, и покрылось сеткой морщин. Видно было, что соперники истощены схваткой и никто из них не имеет сил для ее продолжения.

– Лилит, я приказываю тебе исчезнуть. Дарю тебе это право по старой дружбе. Иначе, клянусь дьволом, я тебя уничтожу, – прохрипел Мистер Ты и, заметив копошащийся на песке комок бесовской плоти, с силой надавил каблуком на рогатую башку монстра-выкидыша. – Я раздавлю тебя так же, как только что раздавил твое отродье. Ты меня знаешь, я всегда иду до конца.

Увидев, как он обошелся с ее чадом, Лилит издала жуткий вопль и сделала попытку броситься на Мистера Ты, но тут же упала, не удержавшись на одной ноге. При этом уродливая голова ее оказалась совсем близко от правой руки Геры, и чудовище впилось всей своей широкой зубастой пастью Гере прямо в руку, чуть повыше локтя!

От невообразимой боли, пронзившей каждую его клеточку, каждый атом сознания, Герман чуть не сошел с ума. Ему вдруг показалось, что он выпрыгнул из самого себя и со стороны наблюдает сейчас за всем, что происходит во дворе дома Мистера Ты. Так, точно сидит в удобном кресле в партере и смотрит премьерный показ фильма ужасов. Иллюзия была полнейшей, не хватало лишь привычных атрибутов вроде пива и попкорна. Вот и сам он «в кадре» – беспомощно лежит на песке, залитом перемешанной кровью всех троих участников побоища, вот Мистер Ты, обхватив шею Лилит своими крепкими узловатыми пальцами, душит ее и тянет голову вверх, словно морковь из земли, и голова твари, словно в замедленном кадре, неспешно отваливается, а тело судорожно бьет остатками крыльев и, загребая уцелевшей страусовой лапой и обрубком руки, кружится вокруг невидимой оси. Сам Гера лежит неподвижно, не подавая признаков жизни, а голова чудовища превращается в юркую белую ящерицу, и Мистер Ты пытается раздавить ее ногой. При других обстоятельствах это могло бы показаться смешным, но Герману вдруг стало не до смеха. Иллюзия уютного кресла в партере безжалостно покинула его, и с жалобным, неслышным в обычном мире стоном душа его тщетно вилась вокруг безжизненного тела. Осознание собственной смерти подействовало, как ведро ледяной воды морозным утром: укус гадины вышиб из Германа остатки жизни вместе с душой, и он, продолжая ощущать собственное «я», в прежнем своем теле более не существовал.

«Я умер! Господи боже мой! Умер! Меня больше нет!» – Кленовского охватило чувство острой жалости к самому себе, к этому никчемному теперь телу, беспомощному и обездвиженному, лишенному внутренней силы и сущности. Он пытался что-то сказать, но не слышал собственного голоса, а тем временем Мистер Ты упустил ящерицу, проворно юркнувшую под камень.

– Ах ты, зараза, – выругался Мистер Ты, утирая вспотевший лоб, и Гера, которому все происходящее с каждой секундой становилось все более безразличным, отвлекшись от собственных переживаний, увидел, как сильно, буквально на глазах, состарился его спаситель. Вместо прежнего крепкого сорокалетнего мужчины он стал стариком лет семидесяти с густой седой шевелюрой и широкой, перепачканной в крови и земле бородой.

Побродив возле камня и попинав его ногой, старик вернулся к Гериному телу и со вздохом опустился возле него на колени. Взял безжизненную руку в свои ладони, подержал немного, покачал головой:

– Какая же ты подлая тварь, Лилит! Ну почему бы тебе было просто не убить его? Зачем надо было превращать парня черт знает во что?

Старик поднял голову. Казалось, взгляд его пронзает время и пространство:

– Я тебя не вижу, но знаю, что ты здесь, рядом, и слышишь меня. Не пытайся мне ответить, я не Творец и не умею разговаривать с душами. Лучше выслушай то, что я тебе скажу. Отправляйся сейчас куда угодно и найди себе подходящее тело. Ты поймешь, что именно тебе нужно, словно перед тобой распахнется дверь, приглашая войти. Ты не нужен в раю, и в аду для тебя нет места.

И Гера, не смея ослушаться этого приказа, взмыл в воздух, легче которого он отныне стал. Он видел, как состарившийся Мистер Ты поднял его тело и тяжело двинулся по направлению к заброшенным деревенским избам, над которыми по мере его приближения усиливалось странное зеленовато-белесое свечение. С каждым шагом прежний облик возвращался к Мистеру Ты, а его седая старость словно всасывалась внутрь, растворялась в крови, как блуждающий вирус.

А потом все завертелось, звезды над Германом превратились в серебряные нити на темном бархате неба, и он поплыл над землей, над лесами, полями, туда, где виднелось уже, все более разгораясь, огромное зарево над Москвой.

Настя и лунный свет

Лондон – Москва

Весна 2007 года

Всю ночь ей снились какие-то розовые младенцы – лиц их Настя поначалу разобрать не могла. Они были повсюду в ее сне, в странной, без окон и дверей, комнате, ползали по потолку, карабкались по стенам, барахтались на полу у Настиных ног. Она оказалась в этой комнате внезапно, здесь без всяких прелюдий начался ее сон, поэтому Настя не сразу сообразила, что к чему. Сперва она решила, что самое странное в этом сне то, что все младенцы какие-то уж слишком молчаливые: она прекрасно слышала свое учащенное дыхание, какой-то гул под ногами, будто внизу работала самолетная турбина, но дети двигались абсолютно бесшумно.

Настя некоторое время оставалась в недоумении. Ей совершенно непонятно было, как вести себя в такой ситуации. Откуда все эти дети? Где их родители? Почему они молчат, быть может, с ними что-то не в порядке? Один из младенцев ткнулся лбом в ее ногу, и, казалось, это его рассердило. Он отполз немного назад, высвобождая себе расстояние для разгона, быстро задвигал ручками и ножками и врезался в Настю гораздо сильнее, чем прежде. Потом вновь повторил то же самое, и Настя догадалась:

– Малыш, ты меня бодаешь? Ты кто, барашек? А где твоя мама? Ну-ка, не надо бодать тетю, иди ко мне на ручки, – с этими словами Настя наклонилась и очень осторожно взяла ребенка за плечи. Он был одет в довольно странные распашонку и ползунки. Странные оттого, что их ткань на ощупь оказалась очень грубой – настоящий брезент, его еще называют «чертовой кожей». Так одевать ребенка? Да ведь он себе все сотрет в кровь!

Настя быстро подняла малыша, оказавшегося неожиданно тяжеленьким, перехватила его под мышки и наконец впервые вгляделась в его лицо. В первый миг она почувствовала, что воздуха в груди нет совершенно и она сейчас задохнется. Она даже хотела отбросить ребенка, но в последний момент опомнилась и с трудом удержала его на вытянутых руках.

– Господи… – прошептала Настя, в ужасе вглядываясь в крошечное личико. – Малыш, да кто ты такой?! У тебя ведь на голове… рожки!

И разом все находящиеся в комнате младенцы обрели голос. О! Лучше бы все оставалось по-прежнему, воистину лишь в тишине есть совершенство, лишь тишина благословенна! Их голоса были резкими и пронзительными, хотелось зажать уши, закричать самой, только бы не слышать этого адского многоголосия. Малютка, которого Настя все еще держала на вытянутых руках, стал извиваться, да так сильно, что ей с трудом удавалось удерживать его. А малыш все корчился, изворачивался, проявляя немыслимую гуттаперчевость, точно в его теле совсем не было костей, и вдруг, после особенно ловкого кривляния, он затих, а вместе с ним смолкли и все остальные дети. Это затишье, равно как и вообще полное отсутствие всякого движения в комнате, продолжалось очень недолго. То, что последовало дальше, стало настоящим ночным кошмаром. Младенец на руках у Насти превратился в комок густой черной жижи, очень холодной на ощупь, и Настя в ужасе отбросила эту мерзость. Тут же все детишки, прежде розовощекие и пухлые, один за другим последовали примеру своего собрата, и очень скоро Настя оказалась в вязкой стылой трясине, которая сперва доходила ей до колен, а затем, стремительно поднимаясь, достигла подбородка, и тогда девушка принялась барахтаться в ней, уже не чувствуя пола, и гул турбины внизу стал еще отчетливей, еще мощнее, словно какой-то испытатель в белом халате, невидимый, но непременно рыжий и толстый, добавил двигателю оборотов. Гул усилился настолько, что на поверхности черной жижи появилась вначале мелкая рябь, а затем стены комнаты затряслись и Настя очутилась посреди настоящего шторма. Она захлебывалась в волнах, видела какие-то неясные очертания, на мгновение возникающие на поверхности трясины: черные, как деготь, вороны несли в клювах прежних, теперь покрытых черной слизью младенцев, и выглядело это как гнусная пародия на аистов, приносящих детей.

Лишь когда в своем сне Настя окончательно потеряла силы и стала тонуть, она проснулась. И, слава богу, все было по-прежнему: она в своей спальне, мужа все еще нет, будильник на ее глазах поменял последнюю цифру, и стало ровно четыре часа утра или ночи – это кто как привык. Четыре часа, ужасный сон, какие-то дети… Дети!

Она вскочила и стремглав вылетела из спальни в коридор, рванула дверь детской, включила свет. Нет, все в порядке, ее мальчик спит, улыбается во сне – она потрогала его, – сухой, теплый, пахнет молоком. Настя поспешно погладила сына по головке, стремясь не поддаваться мысли, что ее порыв не просто материнский, инстинктивный, как и большинство заложенных Создателем в женщину-мать движений. Нет, нет, у него не может быть никаких рожек. Вот абсолютно гладкая, правильной формы голова с восхитительно высоким и чистым лбом. У его отца точь-в-точь такая же…

Какой дурацкий сон, должно быть, она переборщила с обезболивающим. Третий день ныл зуб, идти в кабинет, где вооруженный блестящими орудиями пытки инквизитор-инопланетянин в хирургической униформе и с круглой блестящей штукой на голове станет заглядывать ей в рот, было страшновато – эта фобия, безотчетный, иррациональный страх перед стоматологами, засела в Настином подсознании с детства. Настя гасила боль с помощью таблеток кетанова, а в больших количествах этот препарат иногда дает галлюцинации. А может быть, всему виной неудобная поза, в которой она спала? Кто знает? Породе человеческой миллион лет, а внутреннее ее устройство так до конца и не изучено. Не могут подобные знать все о подобных, это удел высших существ…

Настя погасила свет, осторожно вышла из детской, в растерянности постояла немного, раздумывая, что же ей делать дальше. Заснуть точно не получилось бы, и она пошла на кухню. Сварила себе кофе, разрезала лимон, выдавила в чашку целую половину ярко-желтого сочного цитруса. Так пили кофе в ее семье. В ее прежней, московской семье. Здесь так не принято. Ее муж пьет чай с молоком или кофе со сливками. Однажды он неудачно и обидно пошутил, сказав, что в России всё стремятся делать с каким-то особенным, никому в «цивилизованном мире» не понятным вывертом.

– …Или вот что, – в предвкушении острой и гаденькой шуточки он щелкнул языком, – ведь у вас так часто бывали эпидемии тифа и цинги! Поэтому вы, русские, так любите повсюду пихать лимоны. К месту или не к месту – вам наплевать, лимоны у вас в генах. Ведь лимон лучшее средство от цинги, не так ли?

Она тогда в очередной раз сдержалась. Просто пожала плечами и ничего не ответила, лишь бы он отстал. Сейчас уже пятый час нового дня, а его все еще нет. Интересно, что он придумает на этот раз? Опять скажет, что был телемост с Австралией или, может, по заданию своей редакции он посещал какую-нибудь исключительно важную закрытую вечеринку? А может, освещал ночные дебаты в парламенте? Разумеется, ведь именно поэтому от него так пахнет алкоголем и модным ароматом духов «Коуч». Настя уже не в первый раз замечала от него этот запах, и как-то очень легко, практически само собой, ей дался вывод, что пассия мужа наверняка американка: «Коуч» – американская фирма, ее не очень-то знают здесь, в Старом Свете. Мужу скучно с Настей, с русской, она слишком домашняя, ментально не подходит его арийскому характеру. Девушка усмехнулась – так и есть. И почему ей так не везет? Первый муж, отец ее малыша, бросил их ради какой-то мерзавки, которая потом исчезла при загадочных обстоятельствах. Нынешний – английский журналист Квишем – оказался еще хуже, в том смысле, что помимо собственного кобелизма был еще и не очень-то расторопным в деловом плане. Переехать с окраины в приличный район Лондона они так до сих пор и не смогли. Этот тихий квартал в захолустье, с низкими трехэтажными домиками, Настя не любила, и все чаще ей грезились Москва и родительская квартира в роскошном и пушистом Бобровом переулке. Наверное, лишь там она была по-настоящему счастлива.

Поначалу спасала работа. Настя уходила в нее с головой и жила лишь ребенком и своими репортажами. А потом работа закончилась. Настя хорошо помнила, как это случилось…

Ей часто поручали «русские» темы, и она с максимальной беспристрастностью подбирала материал, выбирала фотографии, писала статьи. Именно эта беспристрастность и не пришлась по вкусу ее главному редактору. Тот увидел в ней нечто совершенно иное.

– У меня складывается впечатление, что вы, Анастасия, как минимум работаете на русскую пропагандистскую службу. Точка зрения в ваших работах далека от общепринятой в Королевстве позиции по отношению к России. Вам было поручено сделать исторический материал о русских оккупантах на Украине, и что вы сделали? Откуда этот заголовок – «Оккупанты» со знаком вопроса? Это, пожалуй, самый вопиющий пример, но и все ваши предыдущие работы наполнены какой-то странной симпатией к русским и, простите за резкость, историческими подтасовками!

– Насчет подтасовок… Это очень спорный вопрос, сэр, что именно в истории считать за истину. Нет в моем поведении ничего странного. – Настя устало провела рукой по лбу, взъерошила волосы и улыбнулась. – Я русская, люблю страну, где появилась на свет. Да, там сложно жить, но она вовсе не так плоха, как хочется думать кому-то в Англии. Есть государство, которое сейчас переживает не лучшие времена, и есть страна, и она прекрасная, красивая, большая…

Настя сделала ударение на слове «большая», и редактор недовольно поморщился. Кому приятно, когда расхваливают то, что никогда не станет родным, и к тому же делают это в столь вызывающей манере? «Большая страна», каково?! Он сказал бы – слишком большая, несправедливо большая…

– К тому же, – продолжала Настя, – я не думаю, что задача столь уважаемой корпорации, как Би-би-си, состоит в очернении России. Беспристрастность – вот лозунг всякого профессионального журналиста, в особенности если он имеет работу в такой влиятельной и известной медийной империи, как наша.

Редактор, стараясь не встречаться с ней глазами, вышел из-за стола, подошел к большой доске, на которой во время совещаний фиксировались всякие летучие и важные мысли, взял красный фломастер и разделил доску пополам сплошной вертикальной линией. Слева он поставил одну-единственную точку, а справа с азартом пулеметчика натыкал множество точек, чем-то похожих на осиный рой. Отошел от доски на пару шагов, словно живописец от мольберта, полюбовался на свое художество и повернулся к Насте.

– Скажите, Анастасия, что вы видите? Один момент, пожалуйста, вам сейчас не надо отвечать, я сделаю это за вас. Итак, слева жалкая одиночка, мнение которой никто не разделяет, а справа как раз все те, кого не интересует и раздражает мнение этой жалкой одиночки. Аналогию, надеюсь, улавливаете? Так вот, я не случайно провел меж этими двумя непримиримыми сторонами сплошную черту. Еще недавно ее не было, а теперь она означает непреодолимую преграду. Вас отделили от большинства, вы ему больше не нужны.

– Я уволена? – спокойно спросила Настя.

– Увы. Вы сами сделали свой выбор. Перед вами открывались прекрасные возможности, у вас настоящий талант журналиста, но вы оказались чересчур строптивой. Мне очень жаль.

Настя поднялась и направилась к выходу. Уже стоя в дверях, она не выдержала, обернулась к редактору:

– Знаете ли вы, сэр, что не все на свете покупается? И эти странные русские, которых вы так не любите, не торгуют родиной. Это ваши англичане служат по всему миру наемниками и военными инструкторами. Вам все равно, за кого воевать, лишь бы платили. А мы так… Бесплатно. За свое. Всего наилучшего, маленький Робин Гуд…

Вот так Настя осталась без работы. Найти ее здесь, в Лондоне, русской журналистке, уволенной из Би-би-си, оказалось чрезвычайно сложно. Везде ей предлагали нечто вроде обмена: ее карьера против «правды» о России. В такую «правду» Настя не верила и на обмен не соглашалась, считая его форменным предательством.

Ее муж, журналист Артур Квишем, вначале громко выражал свое возмущение тупостью главного редактора и «всех этих свиней, погрязших в «холодной войне», но потом, и даже очень скоро, перестал проявлять к Насте прежнее внимание. У него жизнь кипела, он был увлекающимся человеком, строил карьеру, любил женщин и выпивку. Ребенок Насти, который в первое время забавлял его, как новая игрушка, вскоре ему наскучил и временами вызывал пока еще глухое раздражение. Вот уже несколько месяцев Настя чувствовала, что жизнь ее с мужем летит к чертовой матери и уже очень скоро нужно будет предпринять что-то совершенно особенное, чтобы судьба развернулась в каком-нибудь ином, более интересном направлении. Все чаще она признавалась себе, что ей хочется вернуться в Москву и там начать все сначала. Начинать с нуля проще в знакомой обстановке, когда рядом родители, которые помогут и поддержат. Квишем, похоже, окончательно стал чужим, и надо, что называется, делать ноги от этого никчемного павлина. Все равно толку от него никакого, да и павлиньим хвостом давно уже любуется какая-то американка, с ног до головы надушенная редким в Старом Свете запахом.

За чашкой кофе и невеселыми мыслями окончательно прошла ночь, Настя погасила свет. За окном наступил серый и липкий от вечного тумана рассвет, и вместе с рассветом из тумана появился муж. Он, как всегда, открыл дверь своим ключом, и Настя вздохнула: ей совсем не хочется устраивать сцену, она устала от того, что в дом приходит этот чужой, всякий раз словно не пойми откуда берущийся человек. Он так и не стал хоть что-то значить для нее, и теперь она, конечно, может признаться самой себе, что вышла за него чересчур поспешно. Это был ее протест, и довольно глупый. Надо было проявить женскую мудрость, выждать тогда, с первым мужем. Ведь он хотел, он пытался вернуться, он просил у нее прощения, она же сделала все ему наперекор, а оказалось, что не только ему одному, но и самой себе. И вот результат: павлин является домой под утро, и то, что последует дальше, она давно заучила наизусть. Сейчас он запрется в ванной и там станет мыться, отмывая следы своих похождений, при этом экономно расходуя воду и всякий раз выключая душ, пока натирается мочалкой. Потом он будет спать оставшиеся до работы два или три часа, а перед тем как вновь уйти из дома, напьется чаю с пресными крекерами и попросит для себя вареное яйцо и бутерброд с сыром. И она станет готовить для него завтрак, а он примется рассказывать о том, где он провел ночь, и ровным счетом никакой в его словах не будет правды. И опять он закурит сигарету, и ее тошнотворный запах окончательно поставит все на свои места: нет счастья, есть лишь этот рассвет в липком осточертевшем тумане, и эта неудобная квартира, и пустой день впереди.

Однако ни в какую ванную Артур не пошел. Настя услышала его поспешные, обутые шаги, и он появился на кухне, как был – в ботинках, в застегнутом пальто. На мгновение замер, словно не ожидал увидеть ее здесь. Потом вдруг весь как-то сжался и, глядя поверх Настиной головы, положил перед ней листок бумаги, поспешно отступил на шаг, замер.

– Что это? – В утренних сумерках Настя не могла разобрать слов. – Включи свет, Артур, я ничего не вижу.

– Я внизу встретил почтальона. Это телеграмма для тебя.

– Телеграмма?! Откуда?! Из Москвы?! Да включи же ты свет! – Настя, не дожидаясь, потянулась через стол и хлопнула по выключателю. Она взглянула на телеграмму, поднесла листок к глазам и прочла: «Настя, Герман умер, похороны во вторник, Анна Станиславовна».

– Кто такая Анна Станиславовна? – Настя смотрела прямо перед собой и ничего не видела, кроме какого-то расползающегося темного пятна на белой стенке холодильника. Она машинально задала этот вопрос, произнесла его по-русски, но Квишем понял, ответил, что не знает, что очень сочувствует и соболезнует ей. – Это его мама, вот что… – Настя еще раз прочла телеграмму и только тогда, оправившись от шока, закрыла лицо руками, отвернулась к стене и заплакала. Квишем принялся было утешать ее, взял за плечи, но она дернулась, и он оставил свое намерение сохранить хорошую мину при плохой игре.

– Что ты намерена делать? – Он достал сигареты, закурил. – Ты должна лететь в Москву?

– Ты удивительно догадлив, – ответила Настя сквозь слезы. – Я с ребенком улетаю сегодня, любым рейсом, как угодно, но мы должны попасть на похороны. Ты можешь заказать билеты?

– Конечно. – Квишем засуетился, расстегнул наконец свое пальто, бросил сигарету в раковину – она отозвалась коротким пшиком, впрочем, напрасным, никто его не заметил. Квишем позвонил куда-то, принялся диктовать имена и номера паспортов, но внезапно осекся, коротко бросил в трубку извинение, попросил подождать. – Анастасия, там спрашивают про дату возвращения…

Она посмотрела на него скозь слезную пелену и вместо ответа лишь покачала головой. У Квишема опустились плечи. Он ответил по телефону, что обратной даты не будет. Выслушав последние слова агента, выпустил трубку из руки. Та с треском ударилась о кафельный пол кухни…

В Москве Настю с сыном встречал ее отец. Он старался держаться, как мог успокаивал дочь, сразу взял внука на руки и вернул Насте ребенка только у машины.

– Как это случилось, папа? – Настя расположилась на заднем сиденье, ее сынишка спал, утомленный перелетом. Им пришлось сделать пересадку в Париже, и путь оказался в два раза длиннее против обычного, прямого рейса из Лондона. В Европе уже давно вступила в полные свои права весна, а здесь, по дороге из Шереметьево, Настя увидела на полях еще не стаявший, почерневший и истощенный дневной оттепелью снег.

– Никто толком ничего не знает, доченька. Кажется, автокатастрофа. Оказывается, это случилось уже больше недели назад, а нам только сообщили. Возмутительно, конечно… Он сейчас в каком-то госпитале, я не знаю, где именно, и никто этого не знает. Похороны за государственный счет, по высшему разряду, полированный гроб на пушечном лафете, военный духовой оркестр. Мы тебе хотели позвонить, да вот его мать предложила дать международную телеграмму, мол, если проблема с билетами, то с такой телеграммой будет легче их раздобыть. Завтра все собираемся на Пятницком кладбище, его привезут прямо туда, отпоют в церкви, там прямо возле кладбища есть церковь.

– А почему нельзя собраться у морга? – Настя еще плохо осознавала происходящее, и смысл сказанного отцом был ей до конца не понятен.

– Я же говорю, все взяла на себя администрация президента. Оттуда позвонили, сказали, что нам в морге делать нечего, они сами все организуют.

– Папа, разве тебе не кажется это странным? Ведь обычно родные и близкие забирают гроб прямо из больницы, потом едут на кладбище…

Отец лишь пожал плечами. Конечно, странно, но кто их там разберет, этих бывших коллег бывшего зятя? Они – каста избранных, у них свои секреты, в которые лучше не лезть. Может, у них правило есть, может, они именно так своих хоронят…

Всю дорогу молчали. Проезжая мимо знакомой высотки на Соколе, Настя не выдержала и тихо заплакала. Здесь закончилось их с Герой счастье, здесь он жил после того, как они расстались, отсюда, наверное, вышел в свой последний день… Настя хотела попросить отца подъехать к дому, выйти, подняться на знакомый этаж, но словно обожглась об эту мысль. Кого она рассчитывает там встретить? Призрака? Или соседку, которая станет причитать и тем доведет ее до исступленного желания убежать от самой себя? Нет, нет. Пусть уж все идет, как идет. Может, оно и к лучшему, что завтра сразу на кладбище, а там все будет недолгим и формальным. Настя решила держаться изо всех сил и не раскисать. Она вернулась домой, и помог ей в этом, как это ни кощунственно звучит теперь, ее первый муж. Помог своей смертью. И теперь она начнет новую жизнь здесь, в Москве. Она еще будет счастлива, главное – пережить завтрашний день, и дальше все будет хорошо, ее неприятности на этом закончились. Да, ей жаль Геру, хотя он и перепахал ее жизнь вдоль и поперек. Совсем как та красная вертикальная черта на доске в кабинете главного редактора: слева – жизнь до Германа, справа она же, но уже после Германа, а эта тонкая черта все же имеет толщину, содержание, она и есть то время, когда они были вместе и наполняли друг друга счастьем. Настя не хотела вспоминать обиды, у нее как-то никогда это не получалось. Гера был живой, настоящий, и пусть многое в нем было спорным, пусть кто-то называл его негодяем, считал подлецом, но все же была в нем душа, и Настя эту душу помнила и любила ее.

Оказавшись в родительской квартире, она на какое-то мгновение растерялась: вокруг были женщины в черных платках, и Насте казалось, что их много, тогда как их было всего две – ее мать и мать Германа, та самая Анна Станиславовна, среднего роста, очень подвижная и с протяжным, отчего-то по-астрахански окающим выговором. Женщины суетились вокруг внука, который сразу стал капризен, почувствовав бескорыстную бабушкину любовь. Вновь, как всегда некстати, разнылся зуб, Настя выпила свое обезболивающее и легла спать. Завтра она должна быть в порядке, новую жизнь нужно встретить без слез.

Похоронная церемония была назначена на одиннадцать часов. Несколько человек – самые близкие родственники – собрались у церковного крыльца за полчаса до начала. Геру пришло проводить в последний путь совсем немного людей. Но может, оно и верно? Много ли тех в нашей жизни, о ком мы можем сказать: вот мой друг, вот мой брат, вот та, которая любила меня больше самой себя, вот те, кто отдавал последнее, что было у них самих? Что заставляет толпы людей собираться на кладбище? В основном корысть – разумеется, не по отношению к покойному, ему все равно, но похороны – это своего рода фуршет или вечеринка, на которой можно завязать полезные знакомства. Так бывает на похоронах криминальных авторитетов, влиятельных чиновников, авторитетных политиков… Поверить в искренность толпы можно, когда хоронят большого артиста. У многих и впрямь горе не только написано на лицах – оттиск его остается в душах и всю оставшуюся жизнь потом напоминает о себе.

Гера не был вором в законе, он избегал публичной политики, предпочитая оставаться в тени во время своей работы в администрации. Странно, но публичная слава Кленовского не прельщала. Сказывалась прежняя откатная деятельность, для которой огласка подобна гибели. К тому же на свете – и на этом, и на том, куда теперь ушел Гера, – нашлось бы куда больше людей, при одном лишь упоминании его фамилии разражавшихся отборными проклятиями. Да, этот парень многим испортил жизнь…

Итак, среди провожающих были Герины родители, до этого не видевшие друг друга много лет, его сестра с третьим по счету мужем (семейная жизнь у девушки как-то не заладилась), его первая жена Маша с двумя детьми от Германа, мальчиком и девочкой, в компании своего нового мужа, бывшего военного летчика, перешедшего на работу в какое-то наземное учреждение, и, наконец, родители Насти и сама она, стоящая в сторонке и с возрастающим изумлением смотрящая на кучку оживленно галдящих родственников. Похоже было, что скорбный повод, по которому все эти люди оказались вместе, их нимало не огорчал. Никто не плакал, все оживленно болтали между собой, изредка слышались смешки, дети играли в салочки, а Герин отец затеял какой-то спор с отставным военным летчиком, и оба кипятились, отстаивая каждый свою правоту. Лишь папа Насти отделился от прочих, подошел к ней, обнял:

– Как ты, дочка?

– Плохо мне, пап.

Отец сразу всполошился:

– Что?! Сердце?! Может, валидол тебе? У матери возьму сейчас, подожди.

Настя отмахнулась:

– Душа болит. От этого валидол не поможет. Я ведь любила его, понимаешь? Я больше никого так никогда не любила. Я имею в виду, ни одного мужчину я не любила так, как его.

Отец лишь молча стоял рядом, слушал, кивал. Вдруг вспыхнуло где-то поблизости и пошел треск: «Везут! Едут!» К церкви по узкой дороге двигался внушительных размеров кортеж: черный лакированный катафалк, множество таких же черных и лакированных автомобилей. Замыкал процессию монстроподобный военный грузовик с привязанным к нему орудийным лафетом. Миг – и процессия запрудила собой всю небольшую церковную площадь, а множество машин так и осталось стоять в этом узком, кое-как залатанном после зимы проезде. Из машин высыпали какие-то люди, построили родственников в шеренгу, принялись деловито суетиться, вытащили из катафалка закрытый гроб и как есть, не снимая крышки, споро занесли его внутрь церкви. Настя увидела, как из самой длинной машины вылез некий высокий чин федерального уровня и, окруженный толпой охранников, прошел вдоль шеренги родных и близких покойного. Мужчинам пожал руки, женщинам сказал по два-три сочувственных слова, детей потрепал по щеке рукой, облитой черной перчаткой. Настя была в шеренге последней, и чин ее как будто и не заметил, в сопровождении молодцев в штатском проследовал вслед за гробом. За ним, как за непререкаемым вожаком, потянулись и все остальные.

В церкви началось отпевание. Батюшка, ошалело поглядывая на высоких гостей, несколько раз сбился, читая канон, но никто не придал этому значения. Пока священник распевал псалмы и помахивал кадилом, Настя спросила своего отца:

– А гроб-то почему закрыт?

Тот пожал плечами:

– Не знаю. Может, так положено при церемонии отпевания? Наверное, сейчас откроют.

Но открывать никто не собирался. После отпевания все те же люди вынесли гроб на улицу и установили на лафете. Федеральный чин со значением поправил виндзорский узел галстука и произнес небольшую банальную речь в легком миноре.

Хотя Настю сперва и оттеснили на задний план, она все же сумела пробиться поближе к лафету. Толком не зная, к кому тут можно обратиться, она спросила какого-то представительного господина с хищным крючковатым носом и волевым подбородком, отчего нельзя открыть гроб:

– Тут Герины родные, нам всем хотелось бы в последний раз взглянуть на него, проститься по-человечески. Понимаете?

Представительный насупился, отчего-то подергал себя за левое ухо, словно хотел проснуться, и ответил:

– Не на что там смотреть, девушка. Фарш один.

Настя чуть не упала от такого ответа, у нее подкосились ноги, и, если бы не подоспевший вовремя отец, она растянулась бы прямо возле обладателя крючковатого носа:

– То есть как фарш? Что вы такое говорите?

Представительный помрачнел еще больше и раздраженно отрезал:

– То и говорю. В машине он сгорел, ничего не осталось, кроме фрагментов тела. Поэтому хороним в закрытом гробу. И хватит тут вопросов, я вам отвечать не обязан.

Настя, понимая, что спорить с ним бесполезно, отошла, опираясь на отцовский локоть. Меж тем гроб с останками Кленовского сняли с лафета и на руках занесли на территорию кладбища. Большой чин сел в свой лимузин и уехал, за ним исчезли почти все остальные машины. В закрытом гробу останки Геры были преданы земле под звуки военного духового оркестра и плач родных и близких, чье горе в этот невероятно трогательный момент казалось еще более пронзительным. Спустя короткое время все было закончено. Могилу забросали свежей землей, насыпали холмик и завалили его еловыми ветками, цветами и венками. После этого все остатки эскорта, включая орудийный лафет, исчезли, и вновь пустынным стал узкий проезд, бывший столь для многих дорогой с односторонним движением, их последним путем.

Настя уже не могла рыдать. И вовсе не потому, что выплакала все слезы, просто ей в какой-то момент стало казаться, что она попала внутрь некой костюмированной буффонады. И оркестр, и пошлое надгробное слово напыщенного чиновного индюка, и закрытый гроб – веяло от всего этого какой-то странной фальшью. Разумом понимая, что ничего подобного быть не может, что все совершенно серьезно – и даже более чем, – сердцем Настя ощущала странный привкус игры, ненатуральности, лжи во всем происходящем. И чем больше она уговаривала себя, заставляя поверить в то, что видели ее глаза, тем больше все в ней восставало против того, чтобы раз и навсегда уверовать в смерть бывшего мужа. Закрытый гроб, который запретили сопровождать близким родственникам, скорость и деловитость всех этих официальных лиц, немногословие крючконосого, но главным образом, конечно, то, что она так и не увидела труп, – все это питало Настины сомнения и в конце концов раздуло их до непомерной величины. С этим уже сложно, даже невозможно было жить. Сомнения требовали, чтобы их опровергли.

Несколько дней после похоронной цермонии Настя тщетно пыталась убедить себя в том, что ее подозрения – несусветная глупость, что фарс, на котором она присутствовала, – это истинные похороны Германа и там, в заколоченном деревянном футляре, на самом деле покоятся сейчас его обезображенные останки. Почти неделю она терпела, пытаясь отвлечься, заняться хоть какими-то делами, но груз неопределенности все сильнее тянул ее, словно якорь, прочно засевший в илистом дне, не давал двигаться дальше, заставляя топтаться на одном месте. Настя поняла, что у нее вряд ли получится начать новую жизнь, не отделавшись от этих царапающих душу и сердце якорных клыков.

Сынишке надо было делать плановую прививку, заодно и прикрепить его к районной поликлинике, и Настя, положив малыша в коляску, взяла его в короткое путешествие по бесконечно милым ее сердцу московским улицам: Сретенке, Маросейке, Покровке… Поликлиника притаилась где-то там, в переплетении улочек и переулков старой Москвы, и Настя, поглядывая по сторонам и опасаясь лихачей-водителей, без происшествий нашла ее неприметное зданьице. В самой поликлинике все прошло довольно гладко, и, выйдя на улицу с малышом на руках, Настя предвкушала столь же спокойную прогулку к дому. Однако коляски, которую надо было оставлять перед входом в поликлинику, она нигде не увидела и, само собой, сразу же решила, что кто-то, позарившись на дармовое, просто-напросто присвоил коляску, нахально умыкнув ее, угнав в неизвестном направлении. Расстроившись и разозлившись на неизвестного жулика, Настя, как была, с ребенком на руках, вышла за ворота поликлиники и почти сразу же увидела знакомую коляску, как ни в чем не бывало стоявшую чуть поодаль, возле какого-то искривленного, с шишковатым стволом, дерева. Кому понадобилось вывозить коляску из двора поликлиники, для Насти так и осталось загадкой. Да и откуда бы она узнала, что это просто какая-то чересчур рассеянная мамаша перепутала коляски, спохватилась не сразу, а обнаружив подмену, не пожелала возвращать невольно присвоенное ею чужое имущество на место, да еще и съехидничала – тут, дескать, как в инкубаторе, даже коляски, при всем своем фасонистом многообразии, и те попадаются одинаковые.

Уложив малыша и успокоившись, Настя осмотрелась. На другой стороне дороги она заметила разрытый котлован, рядом копошились несколько рабочих-азиатов, которые размахивали своими лопатами и с жаром спорили о неизвестных Насте вещах. Это зрелище увлекло ее чем-то таким, что поначалу оставалось за рамками ее понимания, на подсознательном уровне, и, лишь очутившись рядом с этим котлованом, Настя опомнилась.

– Эй, женщина, – грубовато, но незло крикнул ей один из азиатов. – Здесь ходить нельзя, опасно, упасть можно. Уходите, пожалуйста! – При этом он потряс лопатой, словно приводя дополнительный аргумент в пользу своего предупреждения.

– Мне с вами поговорить надо, – не сводя глаз с его лопаты, ответила Настя, – очень надо. Дело у меня к вам.

– Дело? – улыбнулся азиат. – Нужны таджики огород, что ли, вскопать? Так вроде еще рановато.

– Нет, не огород, – все еще продолжая глядеть в одну точку, перебила его Настя. – Мне надо кое-что выкопать из земли. Я очень хорошо заплачу.

– О! – Азиат спрыгнул с насыпного края котлована и подошел к ней. – Это запросто, хозяйка. Чего надо откопать? И где?

– Гроб надо выкопать на кладбище.

Рабочий отшатнулся, замахал на нее руками, зло залопотал что-то на своем языке, дважды произнеся знакомое Насте слово «шайтан». Его товарищи, давно уже с интересом наблюдавшие за этим разговором и не услышавшие последних слов, сгрудились вокруг него, и рабочий принялся объяснять им, рассказывать, при этом тыча черным заскорузлым пальцем в сторону Насти, а потом, когда все работяги разом возбужденно зашумели, покрутил этим же пальцем у виска.

Настя, ни слова не говоря, пошла прочь, толкая коляску перед собой. Ее охватила какая-то непонятная, загадочная скованность, и она с трудом переставляла ноги. Видимо, желание, которое все прошедшее с момента похорон время она носила в себе, прорвавшись в конце концов наружу, испугало ее своей силой и реальностью. Ровным счетом ничего не соображая, она продолжала медленно, словно в сомнамбулическом состоянии, идти, вытянув перед собой руки и положив их на ручку коляски. Вот она подошла к переходу через дорогу и, не глядя по сторонам, выкатила коляску на проезжую часть. Тут же раздался визг покрышек по асфальту – какой-то таксист резко ударил по тормозам, его занесло, и лишь благодаря его профессионализму, водительской сноровке и реакции удалось избежать самых ужасных последствий.

– Эй, ты! Ты что, под кайфом, твою мать?! Куда прешь, дура?! – от всей души обматерил ее таксист и укатил по своей надобности.

Настя пришла в себя, ее словно окунули головой в сугроб. На мновение показалось, что не хватает воздуха, но тут же все выровнялось, она перебежала на другую сторону дороги и пошла вдоль по тротуару. Внезапно за спиной послышались торопливые шаги и знакомый голос:

– Эй, хозяйка! А сколько дашь за работу?

Ночь выдалась на диво лунной. Ночное светило, щербатое, словно голова швейцарского сыра, было в полной силе и щедро дарило свой холодный свет всем, кто выбрал ночной промысел: ворам, вампирам, волкам. Настя, взбадривая и согревая себя чаем из термоса, прихваченным из дома, молча смотрела, как четверо нанятых ею землекопов ловко раскидывают лопатами свежую землю. Венки были свалены в сторонке, а цветов уже не было – в первую же ночь после погребения их собрали бродяги, загнав ларечникам у метро за скромную мзду, необходимую для приобретения порции высокоградусного счастья.

Лопата одного из азиатов достигла цели. Все заработали еще интенсивнее, залопотали молитвы, имеющиеся в каждой религии на случай встречи с нежитью. Не без труда, с надрывом, с руганью они смогли наконец поднять гроб с положенного ему места и потребовали расчета.

– Но мы же договаривались, – спокойно ответила им Настя. – Вы вскроете гроб, я в него загляну, потом его надо будет зарыть и все вернуть на прежнее место, чтобы не было заметно.

– Нет, нет, хозяйка. – У рабочего зубы отбивали барабанную дробь, так ему было страшно. – Плати нам сейчас, пожалуйста.

– Нет. Я ничего не заплачу, пока вы не зароете гроб. Это точно. – Настя была непреклонна. – Уговор дороже денег.

– Ах, не заплатишь! – осклабился азиат. – Сейчас мы тебя саму здесь закопаем. Плати или…

В этот момент прежде придавленная землей крышка гроба, которая все еще оставалась вогнутой, сама по себе распрямилась, издав при этом довольно сильный звук. Казалось, будто кто-то, находящийся внутри, стукнул по крышке. На бесчестных землекопов этот звук подействовал удручающе: в ужасе побросав свои лопаты, они с воплями разбежались во все стороны, сверкая подошвами в лунном свете, словно римские светлячки, а Настя, тоже до полусмерти напуганная и их угрозой, и этим стуком, замерла на месте, точно парализованная. Но никакие звуки больше не повторялись, и мало-помалу она смогла перевести дух и взять себя в руки.

Гроб был закрыт на два латунных замочка. Настя просто сбила их лопатой. Перекрестившись на луну, она просунула лопату в щель под крышкой и нажала на черенок. Щель увеличилась, Настя, взявшись за крышку руками, подняла и откинула ее прочь. В этот момент луна, поднявшаяся над деревьями, осветила гроб, и Настя увидела Германа – он, завернутый, словно мумия, в какое-то белое тряпье, лежал, втиснутый в этот деревянный, обитый изнутри темным атласом футляр. Тихо всхлипнув, Настя упала на колени перед гробом.

– Герочка, милый, значит, это правда! Значит, ты умер! – Сдерживая подступившие к горлу и готовые вот-вот прорваться наружу слезы, Настя протянула руку и коснулась лица Германа. Однако никакой ожидаемой холодной плоти, никакой твердости рука ее не встретила, а прошла насквозь и захватила пустоту. Не веря еще глазам своим, Настя повторила попытку прикоснуться к телу бывшего мужа, но руки по-прежнему ловили воздух, задевали дно гроба, и даже белые лохмотья, такие осязаемые на вид, оказались все тем же бесплотным миражом.

Луна, окончательно освободившись от редких, но докучливых ночных облаков, оказалась совсем высоко, и тогда вся эта ужасающая ночная картина с разрытой могилой и Настей, в последних вспышках здравого ума безуспешно пытающейся постичь причину бесплотности лежащего перед ней мертвого тела, вся эта достойная ранних поэтических опытов Жуковского сцена стала видна как на ладони. Свет луны пал на гроб, и Настя, охваченная небывалым, незнакомым прежде чувством, замешанным на ужасе и граничащим с мистическим экстазом, увидела, как то, что еще минуту назад напоминало ее Геру, на глазах теряет свои бесплотные очертания, истончаясь, превращаясь в пар, исчезая без остатка. Глядя на опустевший гроб, Настя обхватила голову руками и закрыла глаза. В голове ее все перемешалось, будто какие-то пронырливые искры затеяли там быстрый, молниеносный хоровод. Уже ничего не соображая, как была, не вставая с колен, Настя отползла от разрытой могилы, прислонилась к соседней низенькой, железной, крашенной в желтое оградке и потеряла сознание.

Прыжок в бездну

Москва

Весна 2007 года

– Ну что, говнюк, признаешь, что крысил деньги у компании все пять лет?

Сотрудник службы безопасности был подтянутым краснорожим старпером, от которого пахло сильно поношенными боксерскими перчатками и одеколоном «Сальваторе Феррагамо». Рома ненавидел этот запах до тошноты, до желудочных колик, но дважды в день вынужден был ходить на допросы к этому отставному держиморде и пропитываться миазмами, созданными смесью парфюма и естественного запаха стареющего тела. Старпер терпеливо копал под Рому полгода и выволок на свет немало интересного. Все найденные материалы он аккуратно подкалывал и подшивал в отдельную папку и запротоколировал все с такой убийственной точностью, что вывернуться у Ромы совершенно не получалось, сколько он ни старался. Итогом служебного расследования стал возврат украденных в компании средств в доказанном старпером объеме и позорное, оглушительное падение с карьерной лестницы.

Сейчас, стоя у последней черты, у балконного бордюра, за которым начиналась бездна, он вдруг вспомнил этот случай, а от него нить воспоминаний потекла по лабиринту памяти, словно от клубка Ариадны, не давая заблудиться и безжалостно показывая все горькие события последних лет…

Все сигареты в смятой пачке оказались сломаны пополам: Рома и не заметил, как уснул вчера вместе с этой пачкой, и всю ночь, ворочаясь, не чувствуя быстро мягчающих картонных уголков, лохматил ее, мял и рвал. Пришлось курить эти ломаные, с выдавленным табаком, кривые сигареты. Одну за одной. Отломанные кусочки он отрывал окончательно, швырял вниз, следя за их полетом. В сумерках кусочки сигарет исчезали из виду, пролетев примерно половину предназначенного им расстояния, где-то на уровне четырнадцатого этажа. Роман не боялся высоты, он привык к ней за те несколько месяцев, что жил в этой квартире – наемной, однокомнатной, где кухня была почти размером с комнату, и неясно было, то ли это комната такая маленькая, то ли, наоборот, кухня большая. Это был высокий панельный дом в Чертаново, неудачный символ ушедшего и благословенного советского времени. Общие холлы и подъезды в доме были гигантскими, квартиры же, наоборот, маленькими, а балконы в них – чуть ли не с грузовик размером. На этих балконах возможно было многое: разводить крошечный огород, ставить раскладную кровать, оборудовать летний кабинет и вообще заниматься чем угодно. Дом сохранил свое прежнее прозвище «экспериментальный», оставшись, по всей видимости, единственным и неудачным опытом: подобные здания никто больше так и не решился возводить.

Квартира стоила Роме недорого. По его расчетам, он смог бы снимать ее около года. О том, что будет потом, где он возьмет деньги, Рома не думал. Он вообще не заглядывал в будущее, оно теперь было ему безразлично. Все, что осталось в его жизни, – это выпивка, воспоминания и непреходящая печаль, которая день ото дня усиливалась, становясь все более невыносимой. Свои прогулки он сократил до перемещений в магазин, расположенный в трех кварталах от дома, которые и совершал примерно раз в два дня. Все остальное время проходило в бездумном валянии на кровати, в чтении подшивок старых журналов, собранных владельцем квартиры, старым и брюзгливым интеллигентным пенсионером, служившим когда-то учителем химии, в перекурах между бесчисленными стаканчиками крепкой влаги, которой Рома начинал заправлять себя примерно с полудня, когда окончательно просыпался. Соседи по подъезду почти не знали его, он старался ни с кем из них не общаться. Однажды заглянул участковый: проверил документы, задал какие-то проникновенные, с ментовской подковыркой вопросы, но ничего подозрительного в Романе не обнаружил и, откозыряв, исчез.

Алкоголь медленно изменял сознание: некоторые ощущения притуплял, а некоторые, наоборот, оттачивал до бритвенной остроты. Иногда накатывало желание пофилософствовать, поделиться с ближним своим. Ни ближних, ни дальних у Ромы не осталось, и тогда он устраивался напротив большого зеркала в прихожей, выставлял на шкафчик бутылку и чокался с собственным отражением. Во время таких «накатов» с зеркалом он беседовал, бывало, часами. Поначалу отражение вело себя, как и положено, то есть синхронно отображало все движения владельца, но Роман пил все больше, и спустя некоторое время ему стало казаться, что зазеркальный собеседник позволяет себе жить собственной жизнью: кривляется невпопад, отворачивается. Однажды, в редкий момент прозрения, Рома, опасаясь высказываться вслух, подумал: «Что со мной? Я галлюцинирую? Кто это там, в зеркале? Как же это существо может быть мной, ведь нет в нас ни капли схожести! Что за черные впадины вместо глаз, откуда эти желтые, кошачьи космы, какая-то запекшаяся на подбородке коричневая полоса? Впрочем, это слюна, коричневая от сигарет, а глаза давно ввалились, примерно с тех самых пор, как я перестал ходить в парикмахерскую, вот откуда этот шалаш на голове. И все равно, лицо какое-то не мое. Надо совсем подвязывать с выпивкой, иначе я скоро перестану себя узнавать и превращусь в обезьяну». Потом на время все забылось, воспоминания о пережитом всплеске ужаса притупились и почти перестали беспокоить, словно привычно упирающаяся в спину ретивая матрасная пружина…

Беседы с отражением продолжались до того момента, когда однажды, в очередной раз что-то с жаром доказывая своему безмолвному собеседнику, Роман потянулся за очередной порцией водки и на мгновение отвернулся от зеркала, а когда вновь заглянул в него, то никого не увидел! Он так испугался, что с тех пор никогда больше не заговаривал с тем, кто живет в зеркале, и вообще стал относиться к зеркалам с большой опаской. Даже бреясь по утрам, он прищуривал глаза и сквозь ресницы внимательно наблюдал за поведением отражения, однако его двойник, живущий в зеркале ванной комнаты, вел себя примерно, уходить не собирался и сам брился, похоже, с удовольствием.

Мозг продолжал разваливаться, извилины стирались, словно магнитные дорожки на старой кассете. Рома с опаской стал посещать ванную – однажды, открыв краны, он повернул ручку смесителя и долго настраивал удобную температуру, дважды ошпарив руку, прежде чем решился наконец встать под душ. Здесь, как оказалось, его подстерегал страх, укоренившийся еще с детства: тогда он услышал на улице случайный чей-то рассказ о человеке, поскользнувшемся в ванной. Рассказ заставил мальчика остановиться, прислушаться, покрутить головой и убедиться, что голос рассказчицы (слегка надтреснутый, старушечий), несомненно, исходит из окна второго этажа, распахнутого по случаю крепчайшей жары настежь.

– И убилси он, сердешнай, – слезливо причитала в телефонную трубку невидимая старушка, – как есть весь убилси. Третьего дня и снесли яво, выходит дело, вот как. Да какие тама поминки? – Теперь, спустя много лет, Рома представлял, как, высказавшись насчет поминок, старушка взмахнула рукой и волнообразно, снизу вверх, колыхнула мягким, откормленным выпечкой телом. – Какие, я говорю, поминки-то?! Он ведь одинокий был, только на пятый день откель ни возьмись родня шустрая на двух машинах подъехала, квартиру делить. А так-то никого у него и не было. Пошел вымыться и упал, да прямо головою-то, да об краны. Ась?! Об краны говорю, головою-то. Ага…

Изнасилованный алкоголем рассудок шалил, выдавал фобии на-гора, заставлял жить с оглядкой, обращая прежде беззаботного, веселого человека в пугливого субъекта с нервным истощением, по утрам не узнающего себя в зеркале. Все случилось, как случается в горах лавина – ни с того ни с сего вдруг слышится глухой, сотрясающий мир шум, а потом сразу уже и нет ничего, только темень, и забитый снегом рот, и лицо, горящее от соприкосновения с этой холодной лавой, и забота, возникшая от того, что, слава богу, жив и надо теперь выбираться наверх, и ужас от незнания – хватит ли в легких воздуха, сможешь ли теперь выбраться и выжить.

За время своего бодрствования в течение суток Рома обычно выпивал поллитровку водки. Иногда этого не хватало и он добавлял. Водка была отличным лекарством против назойливо преследовавшего его вопроса «Почему я?». Этот паскудный вопрос начинал сверлить Роману мозг в следующую после пробуждения секунду, и бороться с ним можно было только с помощью алкоголя, причем ничего, кроме самой обыкновенной, пролетарской сорокаградусной, не помогало – Рома перепробовал множество других напитков и пришел к данному выводу экспериментальным путем.

Жизни, которая утекала сквозь пальцы, было не жаль. Рома считал, что настоящая, полнокровная его жизнь кончилась несколько месяцев назад, когда столь тщательно выстраиваемая крепость житейского благополучия в одночасье рухнула, оказавшись лишь зыбким воздушным замком. Перспективы Роман не видел и не верил в нее. Он окончательно и бесповоротно тронулся рассудком…

Докурив невесть какую по счету обломанную сигарету, он вздохнул, ушел в комнату, откуда почти сразу же вернулся, держа перед собой табурет. Установил его у балконного парапета, вздохнул еще раз, перекрестился и влез на табурет. За парапетом начиналась пропасть глубиной в двадцать восемь этажей и с твердым асфальтовым дном. О том, чтобы повторить падение Алисы, созданной лучезарным гением Кэрролла, нечего было и думать: никакая куча сухих листьев внизу не ждала, белого кролика с карманными часами поблизости не было видно, да и страна, в которую собирался отправиться Рома, вовсе не имела права именоваться Страной Чудес. Страна самоубийц чудесами не блещет – вместо волшебного сада там лишь унылые, раскисшие от дождя осенние поля, по которым бродят неприкаянные души, обреченные до конца этого мира сожалеть о содеянной ими глупости.

Итак, до пропасти оставался последний шаг. Рома закрыл глаза, и последние несколько лет жизни пронеслись перед ним, словно в туче дорожной пыли…

Все было как у всех, ничего особенного, ничего выдающегося, обыкновенно… Простенькая школа, воистину «средняя», затем непрестижный институт, из тех, где нужно при поступлении прекрасно знать математику, а значит, с невысоким конкурсом на место. После диплома работа черт знает кем и черт знает где, за две копейки в месяц, потом случайная встреча с одноклассником, который, никаких институтов не закончив, имел уже все жизненные блага в виде собственной квартиры и автомобиля с большими и широкими колесами, да и сам был большим и широким, занимался каким-то шахер-махерским промыслом, одним словом, торговал и был совершенно житейски счастлив и целеустремленно деловит. Роман, выползший из метро, и этот болван-одноклассник, вылезший из своего добротного автомобиля, чтобы возобновить запас сигарет, встретились (хотя вероятность такой встречи и была невелика, но все в жизни предопределено), а встретившись, разговорились. И одноклассник поднял Рому на смех, узнав, что тот горбатится на каком-то загибающемся производстве, работая «по специальности среди старых грибов, доживающих до пенсии».

– А у меня никакой специальности нету, зато бабла полный лопатник, – заявил одноклассник и угостил Романа дорогой сигаретой из алюминиевой коробочки. – Кручусь, братан. Сейчас жизнь такая, что крутиться надо, тогда бабла будет нормально, а с баблом завсегда все ништяк.

На следующий день впечатленный этими аргументами Рома уволился со своего производства, а спустя неделю нашел себе место торгового представителя в виноторговой организации и начал «крутиться». Довольно быстро он понял, что, не комбинируя, добиться чего-либо существенного на новой должности ему не удастся, и придумал простой, но в то же время действенный алгоритм по извлечению дополнительной, весьма ощутимой выгоды из своего положения. Работал Роман с мелкими магазинчиками, которыми сплошь и рядом владели надменные азиатские мужчины; сумел на бумаге, для начальства, объединить эти осколки в несколько больших торговых предприятий, каждое из которых якобы состояло из многих таких магазинчиков, и получил для этих теперь уже не мелких клиентов новую, довольно существенную скидку. А так как магазинчики расплачивались с ним в наличной форме, Рома, отнимая от их оплат процент неправедно полученной скидки, со спокойной совестью клал его себе в карман – просто, немного опасно, но чрезвычайно эффективно и без лишних экивоков. Пообтеревшись в этом мирке, он перескочил в другую, уже более серьезную «контору», где сел в кресло начальника и весьма скоро убедился в том, что алгоритм, который он считал своим детищем, с усердием используют его новообретенные подчиненные. С каждым из них Рома провел профилактическую беседу, после которой выведенный на чистую воду сотрудник начал под страхом разоблачения ежемесячно «отстегивать» шефу круглую сумму. Сотрудников таких было в Ромином подчинении немало, к тому же он постоянно бился за расширение штата и всегда у него был удивительный нюх и на людей, и на ситуацию. Он видел, кого следует принимать в штат, а кто может оказаться «засланным казачком», стукачом, который не сдюжит и с потрохами продаст всю отлаженную систему извлечения прибыли из воздуха, а также заблаговременно чувствовал, когда лучше свернуться и уйти, сохранив добрую репутацию.

Наконец с места начальничка он прыгнул сразу на должность довольно существенную, под каким углом на нее ни взгляни, став коммерческим директором в еще более серьезной организации федерального масштаба с филиалами, разбросанными по всей стране, и с головой ушел во множественные схемы извлечения дохода из всего, из чего на первый взгляд ни копейки уже выжать было невозможно. Деньги, накопленные к тому времени, Рома не тратил, но продолжал их коллекционировать, сам толком не зная, для чего именно. Будущую жену свою он встретил в самолете, когда летел в какую-то командировку, не то в самарский филиал, не то в представительство в Челябинске. И она летела, как несложно догадаться, туда же и с теми же целями, оказалась примерно на той же, что и Рома, должности и произвела на него неизгладимое впечатление всем своим «я», звучавшим у нее в полный унисон с «я» его собственным. Прибыв на место, они поселились в одной гостинице и спустя день или около того переехали в один номер: так было гораздо удобнее, чем бегать с этажа на этаж, когда потребность в очередном сеансе близкого общения становилась для обоих очевидно невыносимой. Вернувшись в Москву и некоторое время попритиравшись друг к другу, они поженились, и вот тогда-то Роман возблагодарил собственную прозорливость, истратив нажитое состояние на обустройство собственной семьи. Как только все накопления были превращены в стены, окна, двери, торшеры, модные кухонные принадлежности, сотки земли, бревна и кирпичи, источник, питавший эти накопления, полностью иссяк. Хитрый лис-безопасник, недавно выпрыгнувший из милицейского кителя, принялся быстро распутывать клубок Роминых махинаций, и пришлось Роме, сохранив достойную мину, уволиться «по собственному», пока, чего доброго, не вышло хуже. Ледянящие кровь истории о прикованных в подвалах сотрудниках и пытках, которые к ним применяли обманутые работодатели, гуляли среди офисной братии и воспринимались с ужасом. Пришлось срочно подыскивать новую работу.

Не будучи консерватором, Рома решил попробовать неведомую для себя стезю и устроился закупщиком-снабженцем в организацию, название которой было у всех на устах. Здесь все у него на удивление хорошо заладилось, так как был он к тому времени уже многократно тертым калачом и знал, куда идти стоит, потому что там твердая земля, а куда соваться ни к чему – тут же провалишься в яму с острыми кольями на дне. Итак, он числился на хорошем счету, пользовался доверием своих руководителей, в конфликты не вступал, лавировал между струями, ухитряясь не промокнуть, и являлся для всех, незнакомых с его секретным промыслом, эталоном лояльности и честности. Промысел же этот, попросту говоря, состоял в получении регулярной мзды от нескольких фирм-поставщиков за предоставление им некоторых преференций, но так, чтобы это не слишком бросалось в глаза.

Рома стал классическим откатчиком, и до поры до времени все у него шло хорошо – человеком он был обаятельным и ни в ком никогда не вызывал отторжения, желания побольнее пнуть, насплетничать. Ему доверяли. Начальство считало его неподкупным и грамотным специалистом, частенько подкидывало премии, которые он и принимал с кроткой благодарностью, хотя в сравнении с его теневыми доходами премии эти были сущим пустяком. Женщины, все, сколько их было поблизости, доверяли свои сердечные тайны и плакались в жилетку, спрашивали совета, и Рома советовал, у него это хорошо получалось, а заодно не проходил мимо соблазна утешить какую-нибудь красотку у нее в постели. Бабушки доверяли ему перевести их через улицу, что он и делал, будучи весьма доволен собой и нравоучительно приговаривая «твори добро». Малыши показывали пальцем, улыбались, высовывали розовый язык – дразнили дядю, казавшегося им добрым и безобидным сказочным королем-недотепой. Бродячие собаки на Романа не лаяли, стеснительно жмурились и, повиливая хвостом, убегали… И все в таком роде. И был он счастлив, как может быть счастлив человек, у которого все есть, все хорошо и во всем полная чаша. Иногда он вспоминал слова дубины-одноклассника и порывисто благодарил Бога за ту встречу.

Все счастье рухнуло в течение нескольких дней, показавшихся Роме краткими до нелепости мгновениями, потому что помнил он из этих дней лишь какие-то вспышки, а затем болезненные толчки где-то в левой половине груди. С работы его буквально выбросили, с треском, с волчьим билетом, с гарантией, что больше ни в одно приличное место его не возьмут. Жена такую перемену в статусе не одобрила, наладилась по любому поводу закатывать скандал. У нее самой все было в порядке, и вскоре после Роминого увольнения ее стал подвозить к дому чей-то нескромный автомобиль. А потом случилось несчастье с их крошечным сыном. Настоящее, наивысшей пробы, ничем не компенсируемое горе – малыш выпал из окна…

Жена выгнала Рому из дома, обвинив во всем, что только есть в мире предосудительного.

– Я никогда тебя не любила, – вот что заявила она и выставила его чемодан за дверь, а вместе с чемоданом и самого Романа. Вернуться, заявить свои права на принадлежащую ему половину имущества он не захотел, снял первую свою квартирку и начал пить в тихом одиночестве, порой разбавленном случайными связями.

По мере усиления своего сумасшествия Рома, что называется, срывался. Нервы вытворяли с бывшим успешным карьеристом возмутительные клоунские проказы, и он становился непохожим сам на себя: крушил все вокруг, начиная с предметов мебели и заканчивая отношениями с мимолетными пассиями, потом долго и мрачно об этом сожалел, пытался что-то исправить (не мебель, разумеется), но испорченные отношения восстанавливаться отказывались, и вновь он был один, в своей наемной квартирке, в спальне, на белье, которое менял от случая к случаю, обычно когда проливал на кровать вино. И каждый его день напоминал предыдущий, и все, что ему предлагала жизнь, можно было пересчитать по пальцам одной руки: пить, валяться на кровати, смотреть в зеркало, совершать ради разгона собственного отчаяния всякие антиобщественные поступки и прокручивать электронную записную книжку в телефоне, с усмешкой разглядывая имена людей, которые в случае, если бы он позвонил им, ни за что не ответили бы на звонок. В мире практицизма не любят и боятся неудачников, как раньше боялись ведьм и прокаженных.

Вот он, край жизни: бетонный, узкий, шириной в несколько сантиметров. Роман перекрестился еще раз и влез на парапет. Замер, балансируя.

– Эй! Ты что делаешь-то?! – голос соседа, вышедшего на соседний балкон, отвлек Рому от поддержания равновесия. Он взмахнул руками в последней попытке поймать ту единственную, невидимую и спасительную точку опоры, но не смог и беззвучно рухнул вниз.

Падение представилось ему, словно набирающий скорость вагон метро: ветер все сильнее гудел в ушах, сердце оказалось где-то в животе, и неумолимо надвигалась казавшаяся сверху такой крошечной асфальтовая площадка возле подъезда, на которой замерло несколько автомобилей. Он чуть не умер еще в воздухе: от страха, от отчаяния, что ничего нельзя теперь вернуть назад. Жить вдруг захотелось так сильно, что Рома заорал, и в тот же момент почувствовал, что больше не падает неумолимо и стремительно, а стоит в воздухе на уровне пятого или шестого этажа. Вдруг он увидел прямо перед собой призрачные очертания человеческой фигуры, чье-то лицо с едва различимыми, искаженными чертами. Этот из воздуха вылепленный незнакомец держал его под руки, и вместе они тихо, словно на парашюте, опускались. Перед тем как ноги Романа соприкоснулись с асфальтом, призрак обвил его руками и ногами, вжался в него так, что на мгновение сердце обожгло холодом, затем словно окатило кипятком мозг и нечем стало дышать, но ощущение это быстро прошло. Призрак исчез, словно его никогда и не было. И остался двор, посреди которого Роман стоял, озираясь по сторонам так, словно впервые здесь оказался, и редкие, не обращающие на него внимания прохожие, и лишь высоко-высоко, на балконе двадцать восьмого этажа наблюдавший за его падением сосед, помешавшись от увиденного, пытался прикурить сигарету со стороны фильтра.

Рассвет ударил по глазам из-за неприкрытой шторы, и Рома поморщился, повернулся на другой бок, но тут же вскочил, словно ошпаренный, с диким воплем хватая руками воздух. Он все еще падал вниз, хотя видел, что все это не более чем сон, что он в своей комнате, на часах начало пятого утра, а балконная дверь открыта и в нее порывом ветра затянуло белую тюлевую занавеску. Далеко-далеко, на восточном краю небес, появилась оранжевая полоса света и с каждой секундой все более ширилась, предвосхищая самое важное, самое главное событие жизни – восход солнца. Рассвет видят только живые, и Рома, охваченный небывало трезвым и дивным ощущением реальности, принялся ощупывать себя, убеждаясь в собственном существовании, в теплоте кожи, в тяжелом запахе утреннего пота, который ему тут же нестерпимо захотелось смыть. Удивляясь тому, что он не склонен ничему удивляться, Рома прошел в ванную, где без всякой боязни принял душ и, не прикрывая глаз, выскоблил подбородок «Жиллеттом», затем проследовал на кухню, где соорудил себе приличный завтрак из глазуньи, бутерброда с сыром и сладкого чая с лимоном. Выйдя на балкон, он хладнокровно перегнулся через парапет и не увидел ни малейшего следа своего вчерашнего прыжка. Табурет стоял на прежнем месте, Рома отнес его на кухню. В дверь позвонили, он открыл. На пороге стоял сосед, тот самый. На соседа было страшно смотреть: он был мертвецки пьян, глаза его безумно вращались против часовой стрелки, руки тряслись.

– А! А-а-а! – заорал сосед и ринулся в свою квартиру. Рома пожал плечами и закрыл дверь. Через некоторое время он услышал душераздирающие трели «Скорой помощи», а спустя еще минуту-две – частые шаги на лестничной площадке. Любопытство одержало верх, и Рома осторожно приоткрыл входную дверь, выглянул наружу. Соседа, закутанного в смирительную рубашку, под руки выводили санитары с одутловатыми лицами, один из них угрюмо слушал тревожные расспросы соседской жены, растрепанной дамы в халате, накинутом поверх ночной сорочки.

– У него что же, белая горячка? – спрашивала соседская жена.

– Ну-у… – неопределенно мычал санитар.

– Он говорил, что видел, как наш сосед с балкона прыгнул, а потом обратно прилетел как ни в чем не бывало! – не унималась женщина, машинально затягивая третий узел на пояске халата.

– Ну, раз прилетел обратно, значит, белая, – раздраженно ответил санитар и, скрываясь в лифте, бросил: – Вылечим. Не впервой.

Рома дождался, пока лифт закроется, вышел на площадку и кашлянул, привлекая к себе внимание соседки:

– Простите, что случилось?

– Господи Иисусе! – заверещала та. – Чур меня! Чур! Это ведь ты с балкона-то! Господи!

Рома пытался ей что-то сказать, но соседка, не слушая его, так саданула дверью, что эхо раздалось, казалось, на другом конце Москвы.

Насвистывая какой-то мотивчик, Роман оделся, вышел на улицу, ненадолго заглянул в хозяйственный, откуда вышел с увесистым пакетом в руке, затем доехал на троллейбусе до ближайшей станции метро и уже подземкой добрался до «Аэропорта». Действовал он так, словно в нем была заложена какая-то программа и каждое движение, каждый шаг были им много раз отрепетированы. От метро «Аэропорт» он пешком добрался до нового высотного дома, обнесенного оградой, и проник сквозь нее, просочившись в калитку следом за бородачом интеллигентного вида, по всей видимости, жильцом, знающим комбинацию замка. В дом Роман заходить не стал, а направился прямо к припаркованному в дальнем углу «Ауди» синего цвета. Подойдя к автомобилю, он вытащил из пакета молоток и ничтоже сумняшеся разбил им боковое стекло. Заорала сигнализация, но Рома был уже в салоне, пошарил, нагнувшись, под водительским креслом и нажал какую-то хитрую кнопку, отчего сирена мгновенно смолкла. Рома открыл багажник, в котором обнаружилась дорожная сумка с выдвижной ручкой и на колесиках. Сумку эту он доставать не стал, а вытащил из нее матерчатый кейс, в каких обычно носят ноутбуки, повесил его на плечо и немедленно покинул двор высотного дома тем же способом, что и проник в него, на сей раз с помощью какой-то старухи-собачницы, увлеченно ругавшей свою не то болонку, не то еще черт знает что за существо – мелкое, визгливое и до невозможности лохматое.

В кейсе, который он открыл, вернувшись домой, оказались деньги – несколько упаковок – и какие-то документы в конверте. Рома раскрыл книжечку заграничного дипломатического паспорта зеленого цвета. С маленькой фотографии на него глянуло чье-то незнакомое лицо. «Кленовский Герман Викторович», – прочитал он. Помимо паспорта был в конверте авиабилет и какие-то по-испански заполненные гербовые бумаги, в которых Рома смог разобрать лишь два слова: casa, что значит «дом», и Tenerife. Содержимое конверта он тут же уничтожил: порезал ножницами на мелкие частички и смыл их в унитаз, а кейс раскромсал ножом и спустил в мусоропровод. На столе горкой остались лежать деньги. Он принялся считать их и дважды сбился, при этом весело ругнувшись. Окончив подсчеты, Роман собрал свои вещи в тот самый оставленный ему супругой чемодан, написал короткую записку хозяину квартиры и оставил ее на виду вместе с ключами.

«В вашей халупе, – написал Рома, высунув кончик языка и зачем-то дуя на пальцы левой, незанятой руки, – становится так хреново, что чувствуешь себя, как вдова маршала Блюхера на озере Хасан. Не ищите моих следов, я покинул этот курятник сквозь окно».

Проходя мимо зеркала в прихожей, он показал своему отражению оттопыренный средний палец руки и, хлопнув дверью, навсегда исчез из экспериментального чертановского дома с большими балконами, маленькими квартирами и соседкой, всерьез помышлявшей о разводе с тронувшимся супругом.

Спасенный из воды

Перавис

Вторая половина XIII века до нашей эры,

период 9-й династии фараонов Египетских,

правления Рамзеса Второго-Сетепенры

и Меренптаха-Баенры

Едва лишь первые лучи солнца осветили золотую башню фараона, как ударил колокол, подвешенный на железной балке, укрепленной на двух изрезанных фигурными надписями каменных столбах. Этот колокол своим могучим альтовым звоном, более похожим на стон исполина, будил весь город, и казалось, что голос его проникает повсюду и нет во всем Перависе – великой столице империи Бога-солнца Озириса и сына его Рамзеса Богоподобного – такого места, которого не достиг бы этот звук. Казалось, что даже там, далеко за городской стеной, где в подземных святилищах Сета при свете горящего пальмового масла совершались закрытые от смертных мистерии, был слышен колокол, и на миг в подземельях становилось темно. Огонь в светильниках сам по себе угасал, чтобы в следующий момент возродиться. Служений в это время не проводили, а те, кто никогда не выходил из подземелий, дав обет перед Сетом Великим, лишь благодаря колоколу знали, что наверху, в иной, отвергнутой ими жизни, наступил новый день, еще одна победа света, столь ими ненавидимого, над ночью, которой они поклонялись.

Вместе со звуком колокола открылся базар, и вмиг вся его площадь, гигантская, мощенная каменными плитами, огласилась ревом животных – и тех, которые были выставлены для продажи, и тех, что доставили товар с дальних порогов Нила, от рубежей великой тысячелетней империи. Сидевшие в шатрах купцы вытолкали наружу зазывал-мальчишек, пусть расхваливают товар: фрукты, специи, конскую сбрую, драгоценности – словом, все, чем Перависский базар может ошеломить простого смертного, забредшего сюда с намерением истратить дебен-другой.[2] К серьезному покупателю купцы выходили сами, приглашали в свои шатры, поили цветочным отваром с добавлением меда и так, за степенным разговором, совершали сделку.

Скот продавали в самом дальнем от входа углу площади. Место это было обнесено изгородью с тех самых пор, как однажды взбесившийся бык, сорвавшись с привязи, перетоптал и изувечил рогами множество покупателей на расположенном по соседству невольничьем рынке как раз в тот момент, когда шла решающая торговля сразу за четырех прекрасных рабынь-сестер из северных земель, которых их владелец отчего-то решил не продавать по отдельности.

Еще совсем недавно запах навоза смешивался здесь с запахом рабов и некрепкого, впервые попавшего в эту часть базара человека мог запросто свалить с ног. Теперь же рабов перед продажей мыли в медных чанах, а на скотном дворе по личному приказу городского наместника каждый из торговцев должен был засыпать навозные кучи соломой из сухого тростника. Эта мера пусть и немного, но исправила положение с неприятными запахами, да и дела на невольничьем рынке пошли заметно лучше. Теперь здесь стали бывать даже аристократы и члены семьи самого Рамзеса Великого, да продлят боги его жизнь в Нижнем мире, да встретят его в Верхнем с той же пышностью, какой окружил он себя здесь, выстроив Золотую башню, а вокруг нее и новую столицу – прекрасный Перавис.

Суета на базаре меж тем продолжала набирать обороты. Еще два-три часа, и яростные лучи высоко поднявшегося солнца сделают нахождение на базарной площади невыносимым. Камень раскалится так, что будет жечь пятки даже через подошвы кожаных сандалий, и до той поры, пока солнце не пройдет зенит, торговли не будет, а значит, надо успеть завершить все дела до наступления палящей жары.