Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе Фурман Александр

Предуведомление

Все персонажи и события, описанные в этой книге, а также используемые в ней имена собственные являются исключительно плодом художественного воображения автора. Любые совпадения с так называемой «реальностью» имеют случайный характер.

Отделение

В конце ужина Фурман угрюмо объявил домашним, что в школу он больше не пойдет. Всю вторую половину дня он готовился к неизбежному жесточайшему скандалу, но ответом ему было лишь тягостное молчание. Дедушка, допив чай и сказав «спасибо», закрылся в своей комнате (впрочем, он никогда не любил слишком бурных семейных дискуссий); усталый папа, избегая смотреть Фурману в глаза, суетливо собрал со стола грязную посуду, отнес ее на кухню и сел читать газеты; и только мама, не сдержавшись, с вызовом сказала: мол, а нам-то что? Если не хочешь учиться – иди работать! «Пожалуйста, я могу пойти работать, – обиженно пожал плечами Фурман, – но, насколько мне известно, в нашей стране принимают на работу только с восемнадцати лет». – «Тогда делай как знаешь, а сейчас отстань от меня, у меня нет настроения все это обсуждать!» – и мама вышла, хлопнув дверью.

Фурман, не ожидавший от родителей такого бесчеловечного равнодушия к его судьбе, еще какое-то время потерянно сидел на своем месте за пустым столом, а потом, несмотря на ранний час, поплелся в детскую и лег спать… Разве это не настоящее счастье – свернуться клубочком в своей постели и просто исчезнуть из этого мира?

Утром дедушка все же попытался поднять его в школу: «Не дури, мальчик, ты совершаешь большую ошибку», но Фурман твердо сказал, что он все решил и сам со всем разберется, и огорченному дедушке пришлось оставить его в покое.

В последующие дни Фурман просыпался поздно. С трудом вставал. С трудом завтракал. Потом рассеянно читал или просто сидел, ни о чем не думая. На улицу он не выходил, хотя весна за окном набирала силу. Никто ему не звонил. И даже вечерами дома было странно тихо – родители с ним почти не разговаривали, видимо, сойдясь на том, что нужно дать ему отдохнуть.

Наконец мама не выдержала и спросила, как он собирается жить дальше. Фурман сказал, что не знает, никаких планов у него, естественно, нет, но в эту школу он в любом случае не вернется. Перейти же куда-то еще за полтора месяца до окончания учебного года вряд ли возможно. Кроме того, он вообще не уверен, что ему надо дальше учиться в школе… Слово за слово – и вскоре они уже яростно кричали друг на друга. С этого дня скандалы с мамой стали вспыхивать постоянно, по любому мелкому поводу, мгновенно разгораясь до космических масштабов и превращая размеренную домашнюю жизнь в привычный ад.

В середине следующей недели позвонил Пашка Корольков. Фурман сказал ему, что болеет, что ему все надоело, а когда выздоровеет, не знает. Углубляться в расспросы Пашка не решился, и разговор быстро закончился. Больше никто не звонил.

Зато к Фурману домой вдруг заявилась его одноклассница из «новеньких». У этой голубоглазой девушки с мучнисто-белой нечистой кожей была располагающая улыбка, но многие в классе ее успели невзлюбить: она несколько раз выступила на собраниях с какими-то глупыми инициативами, и за ней закрепилась нехорошая репутация «школьной активистки».

Неожиданное появление приветливо улыбающейся, сильно вспотевшей по дороге вестницы с той стороны настолько взволновало Фурмана, что он с ходу начал задавать ей бестактные вопросы о том, кто именно попросил ее прийти и откуда ей вообще известен его адрес (оказывается, он еще втайне надеялся, что Мерзон позовет его обратно). Однако девушка с кокетливым упрямством отказывалась признать воздействие чужой воли: мол, а почему ты исключаешь возможность, что просто мне самой захотелось узнать, как ты себя чувствуешь? Знаешь, меня даже немного обижает такое недоверие!..

Как бы то ни было, она очень удивилась, обнаружив, что на вид Фурман вполне здоров, и пожелала уточнить поставленный врачом диагноз. Фурману пришлось что-то наспех сочинять, однако уклончивые объяснения девушку не удовлетворили, и она принялась выпытывать «правду» о его болезни. Он перевел допрос в веселую игру, которая продолжалась довольно долго. Когда ходы стали повторяться, Фурман, уже слегка раздраженный настырностью своей гостьи, с дразнящей откровенностью подбросил ей новый вариант ответа: «А может, я вообще разочаровался в жизни и в людях и просто решил вас всех бросить?..» «Как ты можешь такое говорить?!» – растерянно произнесла девушка. Вид у нее был совершенно убитый. Фурман виновато подумал, что, заигравшись, даже не заметил, как обидел ее. Но девушка уже пришла в себя и внезапно обрушилась на него с такой могучей коллективистской критикой, словно это была пересдача зачета по теме «социалистический оптимизм». Некоторое время Фурман из вежливости слушал ее, недоуменно похмыкивая и поднимая брови, однако постепенно она так далеко зашла в нравственном обличении его индивидуализма и эгоизма, что он не вытерпел и хищно решил поставить ее на место…

Черт!!! Случайно взглянув на часы, Фурман просто оторопел – оказалось, что их бурная «беседа» длится уже почти три часа! Не то чтобы он куда-то опаздывал, но… Сохраняя доброжелательность, он предложил прекратить бессмысленный спор и выпить чаю, однако девушка вовсе не собиралась останавливаться. Фурману пришлось сказать, что он устал и плохо себя чувствует, – никакого эффекта! Отчаявшись, он с вежливой прямотой попросил ее уйти. «Я теперь уже не могу так просто уйти!» – с дикой запальчивостью заявила она. «Почему это?» – опешил Фурман. Девушка промолчала. «Слушай, чего ты от меня добиваешься?» – грубовато спросил он. Покраснев, она ответила: «Мы же одноклассники и должны понимать друг друга, а для этого нам нужно больше общаться… Я хочу тебе помочь!» От неожиданности Фурман расхохотался. Криво ухмыльнувшись, она продолжала нести что-то в том же пионерском духе, и тогда Фурман демонстративно замолчал. Он молчал, насмешливо-изучающе глядя ей в глаза, но девушка продолжала «общаться» с ним как ни в чем не бывало. Время шло. Может, она чокнулась?.. Безнадежно покачав головой, Фурман стал делать вид, что ему вообще наплевать, здесь она или нет: раскрыл книгу (читать было, конечно, невозможно), потом «занялся домашними делами» – но она ходила за ним из комнаты в комнату и все молола, молола, молола свою чушь про дружбу… Это был уже какой-то абсурд, и Фурман начал стыдить ее, упрашивать уйти, даже угрожать насилием!.. Но любые его слова, включая самые резкие и оскорбительные, вызывали лишь ускорение речевого потока этой взбесившейся говорящей куклы с праведно остекленевшими голубыми глазами. В какой-то момент Фурман с отстраненным отвращением к самому себе подумал, что единственно человеческое в ней – это ее большие, тяжелые груди, и что самым правильным сейчас было бы крепко схватить ее за них и повалить на пол… Ему представилось, как она изумленно замолкает, закатывает глаза, улыбается…

К счастью, вскоре пришел дедушка, и бешеная девушка, вильнув хвостом, немедленно ретировалась. После ее исчезновения Фурман еще минут десять ошалело бормотал: «Кошмар! Кошмар! Господи, какой кошмар!» – и тряс головой, разгоняя наваждение.

Тем не менее после этого перед ним встал важный вопрос: может ли он объяснить другим, что с ним происходит? «Разочарование в жизни» – это ведь какая-то романтическая пошлятина…

В двадцатый раз перечитывая от нечего делать возмутительно скучную статью «Половые органы» в «Популярной медицинской энциклопедии», Фурман наткнулся неподалеку на статью «Психозы». Оказалось, что психозы бывают нескольких типов. Следуя указаниям, Фурман добрался до «Маниакально-депрессивного психоза (МДП)» и ознакомился с краткой историей исследования этого заболевания, его симптоматикой и методами лечения.

Что-то во всём этом было… Он просмотрел статью еще раз. Конечно, примерить к себе «маниакальную» составляющую можно было лишь с очень большой натяжкой. Бывало, что на уроках на него накатывало «беспричинное веселье» и он по-инквизиторски заставлял своих несчастных соседей давиться от смеха – недаром весь его школьный дневник был разукрашен гневными записями учителей, – но это было явно не то. Ведь помимо беспричинного подъема настроения и неудержимой болтливости в энциклопедии говорилось еще и о каких-то ужасах, типа мании преследования и бредовых видений… А вот среди симптомов «депрессивной» части МДП действительно упоминалось то, что он ощущал в последнее время: подавленность, заторможенность, снижение работоспособности (ну, это ладно), тоска, апатия, ощущение потери смысла жизни, мысли о том, чтобы «покончить всё разом»… И когда вечером мама, затеяв очередной безнадежный разговор, вдруг с судорожным рыданием в голосе спросила его: «Что же ты с нами со всеми делаешь, сынок?.. Мальчик мой родной, ну скажи мне, что с тобой происходит? Почему ты так изменился?..» – он с печальной загадочностью пробормотал: «Откуда я знаю, может, у меня психическая болезнь…»

Мама сразу вскинулась: «Что?! Какая еще психическая болезнь? Что ты выдумываешь?!» Он мягко объяснил, что ничего не выдумывает, все симптомы совпадают – вот, можешь сама прочесть в «Медицинской энциклопедии» – и никак иначе объяснить происходящее с ним невозможно (его вдруг чуть слеза не прошибла, когда он это высказал).

Прочтя статью про МДП, мама только разъярилась. Но Фурман теперь твердо стоял на своем: я болен. Доказать ему противоположное не удавалось, и после нескольких однообразно чудовищных семейных скандалов уставшая мама сказала: «Хорошо, если ты так уверен в том, что у тебя психическое заболевание, – хотя я лично так не считаю, – давай я запишу тебя на прием к врачу-психиатру, и пусть он определит, здоров ты или нет. А потом, в зависимости от того, что он скажет, мы и будем решать, как нам быть дальше. Ты согласен?» Фурман содрогнулся (оказаться среди психов?!), но отступать было некуда.

Впрочем, родители не стали никуда записываться на прием, поскольку оказалось, что один из папиных старых фронтовых друзей, с семьей которого Фурманы несколько раз вместе отмечали День Победы, как раз и работает психиатром. Папа позвонил ему, извинился, что обращается по делу, и попросил о помощи: «Ты не мог бы поговорить с моим младшим парнем, у него возникли проблемы со школой…» Договорились, что визит будет неофициальным, и в воскресенье папа с Фурманом (мама отказалась) поехали к психиатру в гости.

Встретили их очень радушно (как будто они и вправду были просто гостями, а не пациентами). Психиатр сразу уединился с папой в кабинете, поручив развлекать младшего Фурмана двум своим сыновьям. Один из них через месяц заканчивал школу и, видимо, по этой причине был крайне задумчив и молчалив, так что всю тяжесть общения со скованно улыбающимся Фурманом взял на себя второй – Борин ровесник, «блестящий математик», собирающийся, по его словам, «бросить все» и организовать вокально-инструментальный ансамбль («Ну вот, у всех вокруг одни и те же проблемы, а лечить почему-то будут только меня…» – грустно подумал больной).

Ненатурально бодрящийся папа вышел из кабинета довольно скоро, и наступил черед Фурмана. Что ж, сейчас все решится…

Вопросы, которые стал задавать ему психиатр, были очень осторожными и касались только самочувствия, как если бы речь шла о банальном сотрясении мозга. Фурман, конечно, понимал, что ссылаться на «Популярную медицинскую энциклопедию» в разговоре с врачом глупо, но, скромно подтвердив, что видений у него не бывает, а кое-что из списка депрессивных симптомов наблюдается, он все же очень удивился тому, что психиатр этим и удовлетворился. Что же, если у него не бывает припадков, так значит, и говорить с ним больше не о чем?..

По окончании собеседования состоялся торжественный обед, а потом все, кроме будущего выпускника, которому надо было усиленно готовиться к экзаменам, пошли гулять в соседний парк Сокольники. В общем, праздник получился на славу! Жаль только, что вы Басю с собой не захватили!..

Фурман был разочарован. Вскоре стало известно, что папин психиатр, работающий в основном с пожилыми людьми и инвалидами, а не с подростками, отказался дать четкий и недвусмысленный ответ на интересовавший всех вопрос: болен Фурман или здоров? Он посоветовал обратиться к другому врачу – своему знакомому, который, возможно, лучше него ориентируется в этой области.

Маме очень не понравилась такая неопределенность, и она сказала, что сама пойдет с Фурманом к врачу и постарается все выяснить.

В назначенный день они долго блуждали в поисках нужного им кабинета по унылым коридорам какой-то то ли поликлиники, то ли больницы, соединенной запутанными переходами с несколькими другими зданиями. Они уже сильно опаздывали, но все, кого они спрашивали, только недоуменно пожимали плечами. Наконец таинственный кабинет под номером 43а все же нашелся на первом этаже. Пока психиатр беседовал с мамой (что заняло намного больше времени, чем беседа папы с его другом), Фурман сидел в маленьком закутке с голыми стенами и смотрел через высокое окно во двор, где ничего не происходило, не считая бессмысленной суеты нескольких голубей и воробьев вокруг какой-то выдуманной крошки.

Врач – тоже мужчина, но помоложе и пожестче, чем папин друг, – и самого Фурмана расспрашивал более подробно: про историю с Мерзоном, про кризис в отношениях со школьными друзьями, про обстановку в семье и про то, какие у него планы на будущее… Потом он снова говорил о чем-то с мамой. Однако итог оказался тем же самым: случай непростой, следует показаться специалисту по подростковому возрасту.

И маму, и Фурмана этот визит очень утомил. Видимо, мама все еще рассчитывала на быстрый успех: симулянта разоблачают, и после этого все встает на понятные рельсы. А вместо этого они завязли в каком-то болоте…

Попасть к специалисту оказалось чрезвычайно сложно. К тому же и угнездился он где-то у черта на куличках. Выйдя из метро на станции «Ленинский проспект», по соседству с которой угрожающе вздымалась целая грибница гигантских дымящихся труб, нужно было пройти по мосту над железнодорожными путями, пересечь улицу с трамвайной линией, миновать заводские склады, тянувшиеся вдоль железной дороги, и по узкой, уходящей в горку дороге углубиться в странный тихий микрорайон, состоявший из крашеных кирпичных пятиэтажек и двухэтажных бараков. Единственная улочка вскоре упиралась в железные ворота с вывеской «Городской детский психоневрологический диспансер № 6 со стационаром».

За воротами начиналась прямая асфальтовая аллея. Большинство входивших с детьми сразу сворачивали налево – к длинному трехэтажному зданию, и Фурман с мамой тоже пошли туда, но выяснилось, что им нужно в другое здание, дальше по аллее. Слева за деревьями виднелись какие-то небольшие домики, а справа торцом к аллее стояло несколько блочных корпусов серо-изумрудного цвета с рядами зарешеченных окон. Фурман вздрогнул, когда внезапно увидел эту подробность… К счастью, им с мамой нужно было не туда, а в один из особнячков.

Внутри пришлось ждать – у врача был обеденный перерыв. Фурман достал предусмотрительно захваченную книжку, но вокруг было слишком много буйной малышни в сопровождении нервных родителей. Если присмотреться, у каждого из детей, даже у самых спокойных и симпатичных, можно было заметить какую-нибудь болезненную странность во внешнем виде или в поведении…

Психиатр с армянской фамилией оказался молодой женщиной – черноволосой, кругленькой и агрессивно бодрой. Увы, когда дошла очередь до Фурмана, все пошло по знакомому сценарию – от постукиваний молоточком и щупанья ладоней до стандартного набора вопросов. Поскучнев, он вяло повторил свои истории. А не было ли у него еще каких-то неприятностей или серьезных огорчений за последние год-два? Он растерянно задумался: год-два – большой срок… Твоя мама мне говорила, нетерпеливо уточнила она, что ты собирал коллекцию железной дороги, а потом с нею что-то случилось, – я, правда, не поняла, что именно, – но мама сказала, что ты очень переживал. Если тебе не трудно, расскажи мне поподробнее, что там произошло, мне это очень интересно. Ах это, удивился Фурман. Ну да…

Наконец маму с Фурманом пригласили войти вместе. Оба волновались и злились друг на друга. Совершенно неожиданно врач предложила положить Фурмана в стационар, то есть в больницу. Ненадолго – всего на две-три недели, для более тщательного обследования, которое невозможно провести в амбулаторных условиях. В любом случае такое обследование необходимо, и чем скорее оно будет начато, тем лучше, поскольку Сашино состояние этого требует. Нет-нет, не пугайтесь, ничего страшного с ним не происходит! Но я же вижу, что ему нелегко, у него ведь все на лице написано… Безусловно, у вас будет время подумать, прежде чем принять решение. Но лучше сделать так, как я говорю. Вам просто сказочно повезло, что я вообще могу сделать такое предложение: обычно попасть к нам в больницу невозможно, люди записываются на год вперед. Но у нас есть экспериментальное отделение, и я буквально перед вашим приходом узнала, что там освободилось одно место. Я вам скажу без всякой рекламы: в этом отделении работают великолепные детские специалисты, лучше в нашей стране вы просто не найдете. И ребятишки там как раз твоего возраста… Фурман с мрачной наглостью спросил, есть ли там решетки на окнах. А, так вот что тебя встревожило – ты увидел решетки на большом здании! Я тебя понимаю. Но, чтоб ты знал, дорогой мой, – там у нас лежат такие больные, для которых эти решетки – самая элементарная необходимость, причем прежде всего с точки зрения их же собственной безопасности. Если не верите, могу вас сводить туда на экскурсию. Не хотите? И правильно, а то там такого можно насмотреться, что потом вообще не заснешь. Но экспериментальное отделение представляет собой нечто совершенно особенное: оно находится в отдельном маленьком доме, на отдельной закрытой территории с большим садом, и никаких решеток на окнах. Более того, у них там так называемый свободный режим, и на выходные детей обычно отпускают домой. Если вас это беспокоит: тяжелых больных мы туда вообще не направляем. В основном там лежат детки с заиканием и с разными пограничными состояниями – короче говоря, с такими же проблемами, как у вас. Некоторые из них находятся здесь по полгода и даже больше. Но когда приходит время выписываться, многие просят оставить их – так им хорошо в этом отделении. Кстати, у нас при больнице есть своя школа – очень неплохая, со своими учителями, которые знают проблемы детей и относятся к ним очень внимательно и по-доброму. Так что если Саша захочет… Всё, молчу, я уже всё поняла, это – только по желанию. Тем более что и учиться-то осталось всего ничего. Ну вообще, ты там будешь просто отдыхать, как в санатории… Эх, мне бы самой всё бросить и тоже залечь на недельку-другую в какое-нибудь тихое место…

На принятие решения им было дано только два дня: мол, желающих полно, люди специально едут сюда с детьми из других городов…

Когда они вышли с территории диспансера, Фурман спросил у мамы:

– Чего она тебе про меня наговорила-то?

– Ну, сказала, что вообще ты ей очень понравился, что в твоем возрасте такое случается со многими…

– А еще что?

– Еще? Еще она сказала, что когда ты ей рассказывал про свою железную дорогу, то у тебя в глазах стояли слезы.

Фурман обиделся – какие еще слезы?

– А она сама-то вполне нормальная? Как тебе показалось?.. – язвительно спросил он, и они оба рассмеялись. Сквозь слезы.

Папу с дедушкой предложение врача просто потрясло. Папа кривился, точно съел какую-то кислятину. Нет-нет, это абсолютно исключено! Он категорически против того, чтобы Саша ложился в больницу. Это дело слишком серьезное по своим последствиям, чтобы вот так, ни с того ни с сего… Ну хорошо, хорошо! Я вас понял. Но должны же быть и какие-то другие варианты! Например, можно поискать другого врача, более опытного… В конце концов, если она считает, что Саше необходимо поправить здоровье и отдохнуть, можно попробовать достать путевку в какой-нибудь хороший детский санаторий… Я только не понимаю, зачем нужно так кричать? Давайте обсудим всё спокойно…

Дедушка тоже был против больницы. Но мама с неожиданным фатализмом сказала, что, раз врач так настаивает – а этого врача им порекомендовали именно как знающего детского специалиста, и найти кого-то еще у них вряд ли получится в ближайшее время, – значит, нужно соглашаться. Если нет никакого другого способа определить, что происходит, пусть будет так. Черт с ней, со школой, пусть она провалится! Главное, чтобы возникла хоть какая-то ясность, потому что без этого жизнь начинает просто рушиться.

Самого Фурмана охватывала жуть, когда он представлял себе, что ложится в психушку. Но двигаться можно было либо вперед – то есть туда, либо назад (в школу). В конце концов, он ведь не собирался никого обманывать…

В больницу Фурман отправился в своей черной «комиссарской» куртке, хотя и без фуражки – и так уж ассоциации возникали самые анекдотические, вроде: что делает комиссар в сумасшедшем доме? Но другой куртки у него не было.

Пятнадцатое отделение располагалось в дальнем конце больничной аллеи. Мама «сдала» туда Фурмана часов в десять утра, пообещав вечером подвезти недостающие вещи, о которых их забыли предупредить, – кстати, оказалось, что пациенты ходят здесь не в смирительных рубашках, а в своей собственной домашней одежде. В это время почти все они находились в школе. Новенькому предложили пока ознакомиться с территорией отделения, для чего ему был даже выделен сопровождающий – кудрявый горбоносый парень с блудливыми карими глазами, по какой-то причине освобожденный в этот день от учебы. «Куришь?» – доброжелательно спросил он Фурмана, как только они вышли во двор, – и был очень раздосадован отрицательным ответом, поскольку у него самого закончились сигареты.

Напротив старого двухэтажного кирпичного здания отделения тянулось какое-то нелепое белое строение с несколькими воротами – то ли котельная, то ли гараж. Двор был целиком заасфальтирован. Дальнюю его часть с одной стороны огораживала потрескавшаяся кирпичная стена, а с другой – высокий сетчатый забор, за которым виднелся заросший кустами и деревьями участок. На калитке висел замок, и фурмановский провожатый равнодушно сообщил, что в сад пускают редко – там живут собаки. Нет, они не дикие, их здесь кормят и вообще-то держат в клетках, но все равно лучше туда не соваться. Во дворе было несколько скамеек, а у дальней стены стояла темная сырая беседка, в которой остро пахло гнилью. Здесь экскурсия завершилась. Они вернулись в корпус, и парень тут же куда-то смылся.

Фурман потерянно топтался в коридоре, пока на него не наткнулась сердитая старуха уборщица с ведром и шваброй, которая сразу стала ругаться, что он ходит по чистому полу в уличной обуви. На шум вышла женщина в белом халате. Поняв, что перед ней новенький, она завела его в свой кабинет (судя по табличке, это была старшая сестра), сверилась с какими-то бумажками и повела Фурмана в большую палату, где ему теперь предстояло жить. Все койки были более или менее аккуратно застелены, как в пионерском лагере, но каким-то неизвестным Фурману способом, причем подушки стояли торчком в виде странных треугольников. Его кровать оказалась рядом с окном. Из широко открытой форточки сильно дуло, и он спросил, нельзя ли дать ему какое-нибудь другое место, а то он немного простужен. Сестра сказала, что сейчас свободна только эта кровать, но дней через десять состоится большая выписка, и тогда можно будет выбирать. Находиться в палате днем запрещалось, поэтому Фурману посоветовали пойти в игровую комнату и подождать, пока все придут из школы. Потом будет обед.

Сестра решила проводить его в игровую и, к своему удивлению, обнаружила расположившуюся там компанию фурмановских ровесников: давешнего кудрявого «экскурсовода», коротко стриженого парня хулиганского вида и рыженькую пухленькую девушку-хохотушку с маленькими голубыми глазками. После небольшого разбирательства сестра недовольно удалилась, и компания продолжила прерванное развлечение. Заводилой здесь был кудрявый, который с хищной умелостью подбирался к развалившейся на диване хохотушке, в то время как его грубый приятель лишь одобрительно погавкивал издали неразборчивым матерком.

Несмотря на понятную игровую живость ситуации, Фурман, улыбчиво затаившийся в мягком кресле, ни на секунду не забывал, что находится в психбольнице и все присутствующие – ее пациенты. В разбитном кудрявом парне ощущалась смутная опасность (такой при случае вполне мог бы за десятку прирезать собственных родителей), рыженькая девица, похоже, была просто дурочкой, но самым тяжелобольным из них казался стриженый. У него был нехороший бегающий взгляд, никак не связанный с застывшей на лице веселой маской, и он все время стоял в дальнем конце комнаты за выдвинутым диваном, вцепившись большими ладонями в низкую спинку, или же враскачку расхаживал в этом закутке взад-вперед, с глубоким интересом вертя под носом снятую с соседнего стеллажа малышовую игрушку, которую затем с рассеянной аккуратностью ставил точно на прежнее место. При этом он постоянно бормотал что-то, явно разговаривая сам с собой. Все его движения были не вполне естественными, словно он охотно, но чуть-чуть запаздывая, выполнял их по чьему-то приказу. («Господи, куда я попал?» – испуганно присматриваясь к нему, подумал Фурман.) Кудрявый несколько раз настойчиво призывал приятеля выйти из-за дивана, чтобы принять непосредственное участие в атаке на рыженькую, даже обозвал его обезьяной в клетке, но тот только мелко тряс головой и стеснительно матерился: мол, ты давай, давай, давай, а я лучше здесь постою. Впрочем, заигрывание кудрявого завершилось весьма неожиданно: когда он под смешочки и прибауточки уже пустил в дело руки, рыженькая дурочка вдруг разрыдалась. Занервничав, он попытался успокоить ее, но фонтан слез становился всё обильнее и рыдания вскоре перешли в жуткую истерику. Не помогали ни насмешки, ни угрозы. Стриженый начал в бешенстве метаться в своем закутке, выкрикивая какие-то запредельные грубости и колотя кулаком по ладони. Фурман машинально подумал, что это какой-то сумасшедший дом и самое время вызывать санитаров, но тут кудрявый дал истеричке легкую пощечину. Чудесным образом мгновенно протрезвев, она в ярости вскочила с дивана, обозвала кудрявого сволочью и, к несказанному облегчению Фурмана, унеслась, хлопнув дверью.

Кудрявый опечаленно развел руками – видишь, мол, как мы тут живем… Было ясно, что, если девчонка пожалуется, у него могут возникнуть серьезные неприятности.

– Да заткнись ты, придурок! – с неожиданной злобой рявкнул он на своего приятеля.

Как ни странно, тот немного притих.

– Ладно, как-нибудь рассосется. Все равно они меня скоро отсюда выпишут. У тебя закурить не найдется?.. Ах да, я у тебя уже спрашивал. Пойду поищу кого-нибудь, а то с утра не курил. Эй, чокнутый, слышь, давай вылезай оттуда, пошли сигареты стрелять! – крикнул он стриженому.

Но, к ужасу Фурмана, тот, словно слепой, так и не смог самостоятельно найти выход из-за дивана, поэтому кудрявому пришлось помочь ему, взяв его за руку, как маленького.

– А с этой сучкой я еще разберусь, – пообещал кудрявый на прощанье, и странная пара удалилась, оставив Фурмана в одиночестве.

Что ж, начало подтверждало его худшие опасения по поводу обитателей психушки. А что будет, когда появятся остальные? Но все же нельзя было не отметить, что к новенькому трое психов отнеслись достаточно доброжелательно.

Окна игровой выходили во двор, и через какое-то время Фурман с волнением увидел, как туда медленно втягивается толпа возвращающихся из школы. В основном это были старшеклассники, хотя среди них крутилось и несколько довольно буйных малышей. В отделении стало шумно. Пару раз в коридоре раздавался быстрый топот, в игровую просовывалась чья-то голова и тут же исчезала. Вскоре Фурману пришлось знакомиться с вошедшими, а потом с соседями по палате и по столу. Почти все спрашивали, курит ли он, и после отрицательного ответа их интерес к нему резко падал.

Во второй половине дня большинство ребят снова ушли в школу – чтобы они не слишком утомлялись, учебный день у них был разбит на две части. Кстати, школьной формы здесь никто не носил, хотя на «воле» такие «отклонения» не допускались.

Не зная, где можно приткнуться с книгой, Фурман занял уже знакомое место в игровой. Дома он после мучительных колебаний решил взять с собой в психушку толстенный том с тремя романами Ремарка – как говорится, «а ля гер ком а ля гер». Однако уйти от реальности ему не удалось: вскоре в игровой появился восточного вида широкоплечий парень в черных очках и с артистично накрученным белым шарфом на шее, от нечего делать юноша завел с некурящим новичком разговор о жизни. Звали его Владимир – «как Ленина». Можно Володя. Он рассказал, что его отец – военный атташе посольства Монгольской Народной Республики, а сам он несколько лет проучился в Суворовском училище. Но после того как он в ответ на повторное словесное оскорбление со стороны офицера ударил того по лицу и пообещал прирезать, его отчислили из училища и даже хотели отдать под суд. Посадить его не смогли, потому что по паспорту он гражданин иностранного государства. И вообще, учитывая дипломатический статус его отца, это вызвало бы международный скандал. Конечно, после того что случилось, они не хотели отпустить его просто так, но не знали, что с ним делать, и в конце концов придумали отправить сюда, в эту психушку, якобы на экспертизу… Жаль, что все так повернулось, – это может серьезно испортить его будущую военную карьеру. Но сломать его дух все равно никому не удастся, хотя именно это является их целью. Он потомственный офицер и всегда поступает в соответствии с кодексом офицерской чести. Это означает, что каждый, кто посмеет нанести ему оскорбление, понесет за это неотвратимое наказание. Так было, и так будет. Поэтому ему плевать с высокой башни на всю эту …ню, которую они там затеяли… Фурман старательно кивал и поддакивал, скрывая отчаяние и страх перед бесноватым сыном монгольского дипломата, который все больше распалялся по ходу своего монолога.

Ввалившаяся в игровую компания во главе все с тем же кудрявым показалась Фурману спасением. Тут же выяснилось, что его благородного собеседника здесь величают не иначе как Мао или «косоглазый» и он является чем-то вроде местного козла отпущения. Издевались над ним все кому не лень, но особенно выделывались мерзкие сопливые «шестерки», и вскоре Фурману стало его жалко. Странный парень начал было как-то витиевато отвечать им, и тогда старшие его просто прогнали. После его ухода Фурман с трудом высидел вместе с этой «бандой» еще несколько минут и, решив, что будет звать Мао только по имени, в тоске пошел бродить по отделению…

Мама появилась только в половине девятого вечера. Она выглядела утомленной: после работы, прежде чем ехать в больницу, ей пришлось сделать крюк, чтобы взять из дома нужные вещи, при этом она торопилась и поужинать, конечно, не успела.

Фурмана переполняло холодное, нетерпеливое отчаяние. Он уже принял решение и даже не стал разбирать привезенные вещи. Обсуждать что-либо в коридоре было невозможно – кто-то постоянно оказывался рядом и невольно начинал прислушиваться. Фурман хотел выйти с мамой во двор, но наружная дверь почему-то не открывалась, несмотря на все его усилия. На шум появилась нянечка: нечего ломиться, сердито сказала она, дверь заперта, в такое время на улицу уже никто не выходит. Сдерживая истерику, Фурман объяснил, что он здесь сегодня первый день и ему очень нужно обсудить со своей мамой возникшие проблемы, поэтому он просит выпустить их ровно на пять минут. Нет, это запрещено. Только с разрешения врача… Хорошо, где можно найти врача? Сейчас все равно уже поздно, никого из врачей нет, все ушли домой. Ну пожалуйста, откройте дверь, я вас очень прошу… Мама, которая до этого молча стояла, прислонясь к стене, увидела фурмановские глаза и сочла, что ей пора включиться в переговоры. Однако вредная бабка уперлась. Пришлось долго разыскивать по кабинетам дежурную сестру, потом объясняться с ней, но в конце концов им все-таки разрешили выйти, и Фурман с мгновенным острым чувством освобождения вдохнул холодный воздух.

Середина темного пустого двора была, точно сцена, освещена единственным уличным фонарем. Да еще над дверью, неприятно слепя глаза, горела голая электрическая лампочка.

– Только давай сядем, а то меня ноги уже совсем не держат, – мама опустилась на ближайшую скамейку. – Устала… А тебе не холодно в одном свитере? Что ж ты не догадался куртку-то набросить? Может, сбегаешь за ней?.. Ну ладно, всё!.. Давай не будем сейчас из-за этого ссориться. Так что ты хотел со мной обсудить?

Больничные окна ухмылялись совсем рядом, и Фурманом вдруг овладело ужасное отчаяние: ему стало ясно, что мама абсолютно не готова помочь ему, он все неправильно себе вообразил, нельзя было на нее рассчитывать…

– Сашенька, сыночек мой, я прекрасно понимаю, как тебе сейчас трудно, и я не тороплю тебя, но просто времени действительно уже очень много, а мне еще до дому добираться как минимум полтора часа и завтра рано вставать…

– Хорошо, я тоже тебя понял!.. – раздраженно рявкнул он.

Три секунды безнадежного молчания…

– Ты должна забрать меня отсюда. Прямо сейчас.

Мама опешила:

– Как это «забрать»?.. Ты с ума сошел?!

– Да, ты права, я сошел с ума! Но не настолько, чтобы здесь оставаться!..

– Господи, ты меня просто убиваешь… Я уже вообще перестаю что-либо понимать! Сначала ты целый месяц изводил нас, убеждая что ты болен, потом сам согласился лечь сюда, а теперь говоришь мне, что я должна тебя забрать?!

– Я не могу здесь разговаривать, – он кивнул на окна. – Давай выйдем за ворота.

Мама была в нерешительности: мы же обещали не уходить со двора? Но Фурман заставил ее встать: «Ничего страшного, давай, пошли! Как будто я тебя провожаю…»

Выйдя из ворот, они быстро пошли по дорожке вдоль белой стены котельной, но тут свет фонаря загородила высокая крыша, и, на миг потеряв ориентацию, они вынуждены были остановиться.

– Всё, дальше не пойдем, – сказала мама. – Здесь тебе ничего не мешает говорить? Тогда объясни мне, пожалуйста, что происходит.

Фурмана такой тон совершенно не устраивал, и он затеял очередное скандальное препирательство, но на этот раз мама сумела выбраться из трясины:

– Хорошо, я спрошу по-другому. Почему ты не хочешь оставаться в больнице?

– Почему? Да потому что здесь лежат самые настоящие бешеные психи и бандиты!!!

– Какие бандиты? О чем ты говоришь?!

– О том самом!..

Слегка нагнетая драматизм, он рассказал об утренней сцене в игровой, о Мао, об общем отношении к нему и о действительно диковатых повадках некоторых других обитателей психушки.

Мама тяжело задумалась.

– Что я могу тебе на это сказать? Надеюсь, ты не рассчитывал, что здесь все будет как в санатории? Мы ведь тебя предупреждали, что с такими вещами лучше не шутить. Это психиатрическая больница, и здесь находятся люди, у которых действительно что-то не в порядке. Так что удивляться тут нечему. Я понимаю, что такое общество для тебя не слишком приятно. Но ты провел здесь всего несколько часов, а первый день – это всегда самое тяжелое время, даже в обычной больнице. Возможно, завтра твое настроение изменится и ты понемногу начнешь привыкать…

Нет! Фурман не хотел привыкать!

– Но мы ведь должны узнать, что с тобой? Ты же сам говорил, что только врач может это определить! А врач решила, что тебе надо какое-то время побыть здесь. Чем же ты теперь недоволен?.. Ах вот как? Ты меня в этом обвиняешь?! Ты же сам заварил всю эту кашу, а теперь требуешь, чтобы я ее расхлебывала!.. Раньше об этом надо было думать. Никто не мешал тебе ходить в школу, как все нормальные люди… Да, я считаю, что раз уж ты оказался здесь, то теперь надо смирить себя и вытерпеть все это до конца… До какого конца? До такого, чтобы нам ясно сказали, болен ты или здоров… Знаешь, лучше не доводи меня. Какое же ты все-таки дрянцо! А ну-ка, прекрати! Не смей истерику мне тут закатывать! Ну всё, я ухожу…

Но Фурман, уже прикинувший, что бежать ему отсюда некуда (не ночевать же на улице – холодно, да и что делать завтра?..), а валиться в темноте на грязную сырую землю совершенно бесполезно, своими бессовестными угрозами покончить с собой довел маму до такого состояния, что она выругалась на него матом. (Это случилось уже второй раз в их жизни – впервые мама сорвалась прошлым летом в Паланге, тот еще отдых был…) Фурман перепугался – неужели это полный разрыв?.. Но если он остается в больнице, то что ему теперь терять? Все уже потеряно. «Ах, ты так со мной разговариваешь?! – торжествующе взвизгнул он. – Тогда пошла ты сама туда же!..»

И в ужасе побежал из темноты к распахнутым, словно пасть, воротам отделения.

Утром, еле дождавшись, пока все уйдут в школу, Фурман открыл «На Западном фронте без перемен», надеясь, что чужие бедствия помогут ему забыть о своих, но тут его вызвали на прием к главврачу. Его сразу затрясло: так, сейчас начнут лечить… А может, с ним наконец поговорят по душам?..

Главврача звали Борис Зиновьевич Драпкин. Когда Фурман постучался в его кабинет, он читал за столом какие-то бумаги через сползшие на нос очки. Посетителю было предложено сесть и подождать. Несколько минут Фурман, сдерживая нервную трясучку, тихонько рассматривал скудную обстановку небольшого кабинета, деревья за окном и самого главврача – плотного, широкоплечего, с непослушной мальчишеской челкой и вызывающе прямым взглядом. Как показалось Фурману, в нем было что-то от военного – в звании майора или, может быть, подполковника… Закончив читать, Борис Зиновьевич не без труда выбрался из-за стола, убрал бумаги в сейф и, лихо сдвинув очки на макушку, занялся новым пациентом. Впрочем, разговор свелся к формальному знакомству и оказался недолгим. От довольно настойчивого предложения походить в «очень хорошую» больничную школу Фурман кое-как отбился, после чего Борис Зиновьевич спросил, не хочет ли он «немножко поработать физически»: нужно помочь «одному очень хорошему парню», который ухаживает за собаками, накопать чистый песок и перенести его к клеткам. Фурман, конечно, согласился и с облегчением отправился во двор, где, как ему сказали, его должен был найти напарник.

Сквозь скучную серую дымку просвечивало нежное апрельское солнышко. Утонув в глубокой скамейке, Фурман подставил ему лицо и постарался ни о чем не думать.

«Очень хороший парень» оказался здоровенным краснощеким амбалом с маленькими «штабс-капитанскими» усиками. «Тебя зовут Саша? – спросил он странным гортанно звенящим голосом. – А меня зовут Юра. Ну вот, считай, познакомились. Тебе уже объяснили, что надо делать?» – «Ну так, в общих чертах… Песок таскать?» – «Наверно, можно и так сказать». Фурман продолжал сонно сидеть в ожидании приказов, и Юра, помявшись, терпеливо поинтересовался: «Ну, раз тебе уже все ясно, тогда, может, пойдем работать?..» Фурману стало стыдно за свою глупость, и он неловко выкарабкался из своего глубокого лежбища.

Юра направился к калитке, ведущей в сад. Он явно старался не задерживаться взглядом на своем новом напарнике, однако в его круглых карих глазах читалась какая-то настороженность или даже опаска. «Интересно: может, он боится, что я буйный и могу его покусать? – насмешливо подумал Фурман. – Если так, то мы с ним, пожалуй, сойдемся…»

Когда они приблизились к забору, откуда-то сбоку выскочили три больших собаки (до этого Фурман их не видел) и заметались вдоль сетки с угрожающим рычанием и лаем. Доставая ключ, Юра прикрикнул на них, но они и не думали успокаиваться. «Не обращай на них внимания, – посоветовал Юра. – Сейчас мы войдем, они тебя обнюхают и перестанут лаять. Это они так только, для порядка. Самое главное – не показывать, что ты их боишься, они это чувствуют. Ну, ты как, готов?» Фурман неуверенно пожал плечами. «Ладно, – озабоченно сказал Юра, – тогда сделаем по-другому. Сначала войду я один, немного успокою их, а потом впущу тебя, идет? Не беспокойся, я буду их держать».

Все шло по плану, но в какой-то момент собаки одна за другой вырвались из Юриных рук и стали с разных сторон налетать на беспомощно застывшего у калитки Фурмана, так что Юре пришлось, ругаясь и замахиваясь, загородить его своим телом. Доверившись Юре, Фурман не делал никаких резких движений. Впрочем, зверье наверняка лишь имитировало ярость: несмотря на страшную суматоху, единственное реальное соприкосновение произошло, когда в его миролюбиво выставленную ладонь задорно ткнулся холодный собачий нос. Постепенно собаки угомонились и под жестким Юриным руководством стали по очереди подходить к Фурману «знакомиться». Осторожно обнюхав его, каждая дала погладить себя по голове, после чего, внезапно потеряв к нему всякий интерес, все трое куда-то умчались.

Собачий загон, огороженный своим собственным забором из сетки, находился справа у стены. Внутри были перегородки и какие-то закрытые помещения, но Юра прошел мимо. Отперев дверь маленького сарайчика, он протиснулся в него и вскоре с грохотом выбросил оттуда детскую цинковую ванну и несколько ржавых лопат – на выбор. Пока Фурман перебирал лопаты, Юра пару раз с брезгливой силой стукнул ногой по днищу перевернутой ванны, чтобы выбить из нее присохшую грязь, потом сурово посоветовал напарнику взять другую лопату (Фурман выбрал слишком короткую) и, не дожидаясь его, поволок ванну к неизвестной цели.

Сад оказался куда больше, чем можно было предположить, глядя со двора. У здания отделения сзади обнаружился длинный флигель, а за ним – спортивная площадка. В другую сторону конец заросшего участка даже не просматривался.

Источник песка, представлявший собой древний слежавшийся холмик, находился за спортивной площадкой, между ее дырявым сетчатым ограждением и полуосыпавшейся кирпичной стеной. Копать было тяжело, а таскать насыпанную с верхом ванну, у которой сохранилась только одна ручка, – еще тяжелее. Хорошо хоть Юра догадался сбегать в сарай за рукавицами. Они были заскорузлыми от грязи и большей частью на одну руку, но все же защищали ладони от режущей кромки ванны. Во время третьей ходки могучий Юра попробовал в одиночку тащить ее волоком по земле, но этому мешали многочисленные выступающие корни – ванна сильно кренилась набок и песок высыплся. Пришлось снова нести груз на руках. Когда они вернулись к месту «раскопок», Юра предложил устроить короткий перекур.

Он действительно закурил, а Фурман посвятил свободное время разглядыванию старой стены, образующихся на ладонях мозолей и пробивающихся сквозь зимний мусор остреньких травинок. Юра, нервно поглядывая на часы, делал торопливые глубокие затяжки. После того как он крепко втоптал окурок в землю, они снова принялись за работу.

В качестве более сильного напарника Юра вел себя довольно грубо. Когда Фурман оказывался первым номером и нес груз за спиной, Юра безжалостно толкал его сзади, так что он то и дело спотыкался и едва успевал смотреть себе под ноги на коварной дороге. Если же он бежал вторым, то вообще не разбирал дороги и, надеясь на авось, просто изо всех сил цеплялся за ванну. Четвертая ходка далась ему тяжелее всего. Фурман удерживал эту дурацкую проклятую чертову неподъемную ванну лишь отчаянным усилием воли. Где-то на полпути поняв, что онемевшие пальцы вот-вот сами собой разогнутся и он позорно выпустит ношу на полном скаку, Фурман прерывающимся голосом попросил злого напарника остановиться: «Давай немного передохнем. А то пальцы уже не слушаются – боялся, уроню…» – объяснил он, встряхивая руками и пытаясь восстановить дыхание. Взгляд у Юры был то ли озабоченный, то ли смущенный. «Да, тяжелая, сволочь… – признал он, слегка пнув борт ванны. – Конечно, с нормальными носилками было бы удобнее. Но увы… Ладно, эту отнесем и устроим перерыв минут на десять. Потом сделаем еще парочку ударных ходок – и шабаш. Извини, если я тебя загнал. Просто я хотел до обеда с этим закончить. Ну как, отдохнул? Тогда взяли». И они поперлись дальше. Но благодаря Юриному вниманию, Фурману стало уже немножко повеселее…

Тем временем после бесконечной череды серых дней в природе что-то сдвинулось, и вдруг разом наступила самая настоящая весна. В голубом небе не было ни облачка, а после полудня солнце стало так припекать, что можно было смело начинать раздеваться. Фурман повесил на сучок куртку, но, почувствовав, как по мокрой спине побежали холодные мурашки, решил пока не снимать свитер. Юра же сбросил с себя не только заношенный свитер, но и зеленую армейскую рубашку, оставшись в открытой белой майке: «Буду загорать!» У него были очень атлетичные руки и плечи, хотя он сильно сутулился. Выяснилось, что Юра два года занимался боксом и даже имеет какой-то юношеский разряд. Кстати, брюки на нем тоже были офицерские, с тонкой красной каймой. Впрочем, Юра их совсем не жалел.

После тяжелой беготни хотелось посидеть, но, не зная здешних порядков, Фурман, конечно, не стал бы ради этого забираться на стену (мало ли, а вдруг завоет сирена и набегут санитары – это ж все-таки психушка). Юра же уверенно устроился сверху, ловко закурил и, выдохнув дым, показал напарнику – мол, чего ждешь, присоединяйся. Сидеть на кирпичной стене было жестковато, но все равно очень приятно: горячее солнышко, уединенность, глушь, птички поют, выползли букашки, даже первый шмель появился – весна… Хорошо!

А под этим горькая горечь – стена-то тюремная. Да и от вчерашней ужасной ссоры с мамой никуда не денешься.

Отверженный. Отверженный…

Юра о чем-то спросил, и понемногу у них завязалась беседа. Зная, что у заключенных не принято сразу спрашивать, за что они сидят, Фурман все-таки не утерпел и с явно опережающей события откровенностью рассказал о том, как он попал в больницу. Юра же про свои обстоятельства говорил не слишком охотно, сообщив лишь, что у него сложные отношения с отцом-военным и – были раньше, когда он еще ходил в школу, «на воле», – с учителями. Но зато он подробно ответил на все вопросы о жизни отделения. Как понял Фурман, у Юры было какое-то особое и в чем-то даже привилегированное место. В больнице он находился уже около года, причем это был отнюдь не самый большой срок среди обитателей отделения. Фурман с тоскливым удивлением отметил, что Юра и о себе, и о других говорит, что они здесь «живут», а не «лежат». Сам-то он в любом случае не собирался здесь задерживаться – от силы две недели, как сказала врач, да и то если не сбежит… Кстати, сделать это, по словам Юры, можно было без всякого труда, прямо хоть сейчас, – но только непонятно, зачем убегать, если на выходные всех желающих и так отпускают по домам. Можно просто не возвращаться, и всё. Что здесь действительно здорово, сказал Юра, так это то, что они никого не держат насильно. (Во всех других отделениях больницы порядки были куда более строгими.) О главвраче Борисе Зиновьевиче Юра отзывался с большим уважением, называя его БЗ или «шефом»: мол, он не только один из лучших специалистов в своей профессиональной области – о чем, конечно, не нам судить, – но и, что не менее важно, просто отличный мужик. У него, конечно, есть свои недостатки, как и у любого другого. К примеру, он иногда может вспылить не по делу и сильно наорать на человека, но по большому счету ему вполне можно доверять. Что же касается пациентов, то Юра, по его словам, старался держаться «от основной массы» подальше, поскольку «по-человечески» они были ему не очень интересны. Но у него и раньше так было, с его классом. «Наверное, я просто мизантроп, – философски заметил он. – По-моему, это самые обычные люди, такие же, как и везде. Разве что заикаются… Но на это очень скоро перестаешь обращать внимание. Хотя поначалу это, наверное, выглядит действительно довольно страшно. Надо же, я ведь уже и забыл о своих первых здешних впечатлениях…»

В общем, Юра оказался совсем не таким, каким Фурман увидел его поначалу – мрачноватым амбалом с опасным огоньком внутри. Фурман был поражен его деликатностью, наблюдательностью и остроумием. Ко всему прочему, Юра мог по памяти чуть ли не целыми страницами цитировать восхищавшего его «Николай Василича» Гоголя. Фурман даже ощутил что-то вроде комплекса неполноценности. Их беседу прервали крики, доносившиеся со стороны двора. Выяснилось, что все уже давно вернулись из школы и надо срочно идти обедать.

После перерыва они еще несколько раз ходили за песком, потом выскребали до голой твердой земли собачьи помещения, таскали туда ведрами чистый песок и разгребали его ровным слоем… Остаток дня Фурман провел как в тумане, но это было даже к лучшему.

Утро опять было серым и подслеповатым. Вчерашнее солнышко, видно, вырвалось на вободу лишь по чьему-то недосмотру, и за ночь эта ошибка была исправлена. Все стало как всегда.

После завтрака Юра куда-то исчез, а Фурману предложили еще немного поработать в саду – подмести дорожки. Он растерянно спросил: а как же собаки, но ему сказали, что они закрыты в клетках. За ним самим калитку тоже заперли снаружи на замок, велев покричать, когда закончит, чтобы его выпустили.

Вроде бы никто за ним не следил.

Для начала Фурман решил осмотреть ту часть территории, где он еще не был. Его ждало разочарование: за деревьями скрывался обычный пустырь, огороженный по периметру бетонными плитами, – кладбище прошлогодних сорняков высотой в человеческий рост с валяющимися среди них обломками железобетонных конструкций. Фурман хотел обойти пустырь кругом, но дорожка внезапно оборвалась – дальше пути не было.

Вид с этой стороны участка открывался совершенно фантастический: половину неба заслоняли семь гигантских, медленно дымящихся труб – четыре обычной формы, с поперечными малиновыми и белыми полосами, и три серых, с расширяющимся основанием и больше напоминающих какие-то чудовищные крепостные башни. С ужасом полюбовавшись ими некоторое время, Фурман подумал, что на психически нездорового человека такой индустриально-космический пейзаж может подействовать очень угнетающе, не говоря уже о наверняка вредных дымных испарениях. Вообще странно, что детская больница находится в таком нехорошем месте. Более того, по словам Юры, совсем рядом, по другую сторону железной дороги, располагалась знаменитая взрослая психиатрическая клиника имени Кащенко. Кто же это додумался построить их здесь? Или, может, они считают психически больных людьми второго сорта?! Внезапно удивившись своему абсолютно безумному пафосу, Фурман огорченно покачал головой, быстро вернулся к калитке и взялся за выданные ему метлу и грабли.

Расчищать изрезанные корнями грунтовые дорожки оказалось не так-то просто. Если работать честно – а Фурман старался, – требовалась не только физическая сила, но и внимание: среди корней цепко прятались кучки самого разнообразного мусора – и природного, и человеческого.

Наконец самый трудный участок остался позади. Метла вышла на финишную прямую и свободно заходила по сухому асфальту. Вообще-то можно было и передохнуть, но из бессмысленно вспыхнувшего спортивного азарта Фурман решил не останавливаясь домести до самой калитки. В какой-то момент он случайно поднял голову и вдруг увидел, что из каждой почки уже высунулись крепенькие восковые головки, а все деревья словно покрыты прозрачной зеленоватой дымкой. Выходит, вчерашний день все-таки не прошел даром – все проснулось!..

Он продолжал мести, тихо радуясь за другие жизни и ощущая себя вполне на своем месте – на этой дорожке, со старой метлой в руках, среди молчащих деревьев. А что – остаться бы здесь, в этом пустом саду, дворником или сторожем – навсегда… Осень, зима… Год за годом. Ни о чем не надо думать – только мети, скреби… И какая-нибудь бывшая пациентка отделения со временем поселилась бы в его каморке. Вот было бы счастье…

Может, все еще будет хорошо?

На следующий день Юра ввел Фурмана к собакам в загон и заставил их признать его «своим». Теперь можно было познакомиться с ними поближе. Все три были беспородными дворнягами размером с небольшую немецкую овчарку и легко различались не только по окраске, но и по характеру. Самцов звали Марс и Рекс, а самку – Эрна. Пятнистый черно-белый Марс был спокойным, серьезным и уверенным в себе мужиком, иногда, по словам Юры, становившимся жертвой своего простодушия. Шерсть у него была немного длиннее и мягче, чем у остальных, но когда его гладили, он сохранял достоинство и независимость и не требовал бесконечного продолжения ласки. В отличие от Марса, черно-рыжий Рекс был настоящей истеричкой, но Юра считал, что таким его сделали прежние хозяева, которые, судя по всему, обращались с ним очень жестоко. Для иллюстрации Юра предложил провести небольшой эксперимент. Он неожиданно замахнулся на стоявшего рядом Марса – тот только непонимающе взглянул на него, а потом на радостно подбежавшего Рекса, который с визгом отскочил, упал и в страхе забился в свою конуру. Юре пришлось долго успокаивать его, прежде чем он вылез, и даже просить у него прощения. Рекс поверил доброму хозяину, суетливо выбрался из темной конуры и тут же всё забыл, но Фурмана этот жестокий эксперимент расстроил. Совсем не обязательно было его устраивать, всё и так было видно: Рекс первым начинал грозно гавкать и первым же улепетывал от неприятностей, торопливо ел, как будто у него могли отнять миску, и часто лез вперед раньше других, за что порою получал от соседей (или кем они там ему приходились).

Юра по-мужски уважительно относился к независимому Марсу, жалел взбалмошного и дерганого Рекса и был по-настоящему влюблен в изящную, остроухую, быстро соображающую Эрну, которая исподволь верховодила в этой маленькой стае. Окрас у нее был ровный, но какого-то неопределенного цвета – то ли светло-бежевый, то ли слегка розоватый, а тонкая жесткая шерсть завивалась на концах, что воспринималось как чистое кокетство. «Эрнуся, лисичка, красавица моя!» – умиленно звал ее Юра. В ней и впрямь было что-то от хитрой лисы, хотя она была намного выше и не такая пушистая.

Так жизнь и пошла: бльшую часть дня Юра с Фурманом проводили в бурно цветущем саду, а остальное «общество», которое туда не пускали, доучивалось в школе, занималось на предоставленной ему территории своими делами и не слишком досаждало странной парочке «собаководов».

Фурман ждал, что у него состоится серьезный разговор с Борисом Зиновьевичем, но тот все время был очень занят и как-то на ходу сказал Фурману, что теперь его врачом будет Людмила Ароновна. Фурмана это известие взволновало, поскольку Людмила Ароновна, являвшаяся вторым человеком в отделении после БЗ, была красивой женщиной средних лет с внимательными карими глазами, и, как он чувствовал, она могла бы лучше понять его, чем шеф с его пронизывающим твердым взглядом. Вскоре Людмила Ароновна вызвала Фурмана в свой кабинет для знакомства, однако этой единственной беседой все и ограничилось. Как позднее объяснил БЗ, у нее сложилось впечатление, что Фурман не был с ней откровенен, а без полного доверия пациента она не может работать. Так что он снова стал пациентом шефа, которому его огромный опыт, видимо, позволял обходиться тем доверием, какое есть. Фурман все же огорчился, подумав, что БЗ, возможно, просто не на кого было его скинуть – ведь врачей в отделении было только двое.

Через выходные закончился его испытательный срок, и ему разрешили поехать домой с ночевкой. Он с удовольствием наелся праздничной – в честь его появления – домашней еды, полежал в горячей ванне, заснул и проснулся в своей родной кровати, под родным ковром с оленями, грустно посидел с книгой на старом диване, подумал-подумал и… вернулся в отделение.

Для многих из тех, кто прожил в больнице год или больше и только что закончил здесь школу (аттестат о среднем образовании всем пациентам выдавали сразу, без экзаменов), предстоящая выписка была чрезвычайно волнующим событием, несравнимым по своей важности даже с выпускным вечером, – это был в буквальном смысле выход в страшный большой мир, из которого они когда-то «эвакуировались». Почти все старшие девчонки ходили с мокрыми глазами и, собираясь в кучки, нервно обсуждали что-то, заранее прощались и просто хором рыдали. Парни грубовато бодрились, но было заметно, что каждый из них пытается скрыть тревогу перед будущим. Кто-то собирался поступать в институт в Москве, кто-то готовился к отъезду в свои далекие города. Но большинство из них страшно, мучительно заикались, и было непонятно, как же они смогут жить среди «нормальных» людей.

Говоря с ними, Фурман изо всех сил старался показать, что в их жутких губных и горловых судорогах и закатываемых глазах для него нет ничего необычного, что он никуда не торопится и готов к пониманию и диалогу. От старания он вскоре и сам стал слегка заикаться, кстати, очень раздражив этим родителей, и без того обеспокоенных тем, что его пребывание в больнице затягивается. Он чувствовл, что сад каким-то странным образом влияет на него – упрощая, отдаляя от дома и как бы потихоньку втягивая в свою землю, словно он стал одним из деревьев и его место теперь должно быть только здесь… Впрочем, возможно, это было всего лишь следствием воздействия здоровой «казарменной» жизни вкупе с маленькими успокоительными таблеточками, которые всем пациентам приходилось глотать после завтрака.

По слухам, перед выпиской в отделении должен был состояться какой-то общий праздник со странным названием «Большой сеанс». Как объяснил Юра, для заикающихся, которые наряду с БЗ были главными действующими лицами праздника, это был кульминационный момент всего лечения. На «сеансе» с ними происходило что-то такое, после чего они, по идее, должны были вообще перестать заикаться. Конечно, успех не мог быть стопроцентным, но элемент непредсказуемости и риска лишь увеличивал общее напряжение, поскольку все присутствующие должны были изо всех сил «болеть» за тех, кто выходил на сцену, – а на «Большой сеанс» приглашались не только все обитатели отделения, но и их родственники, близкие друзья с «воли» (если у кого-то такие были) и даже бывшие пациенты. Однако раскрывать подробности происходившего Юра отказался: мол, это очень серьезное и тонкое дело, от которого зависит судьба людей, поэтому лучше поменьше болтать об этом и, если повезет, увидеть все своими глазами. Фурман спросил, надо ли ему звать своих родителей. Подумав, Юра сказал, что, наверное, они тоже могут прийти, если захотят, хотя к фурмановскому диагнозу все это имеет косвенное отношение и в любом случае надо спросить об этом у кого-нибудь из начальства. Явно переступая опасную грань, Фурман поинтересовался, какой же у него диагноз, и опытный Юра неохотно и с оговорками произнес слово «психопатия». Фурмана это почему-то поразило. «А что, очень заметно, что я псих?» – глупо спросил он. Юра отделался мизантропической шуткой.

На сеанс действительно собралось очень много гостей, некоторые приехали целыми семьями, захватив с собой празднично наряженных маленьких детей; то там то здесь возникали очаги радостного узнавания и «братания» повзрослевших бывших пациентов, кто-то уже плакал, детишки с воплями носились по двору, у сестер и нянечек были растроганные лица, повсюду театрально колыхались букеты цветов, – среди всего этого необычного столпотворения и мельтешения нынешние обитатели отделения бродили серыми завистливыми тенями, словно ночные существа, вдруг вытащенные на яркий дневной свет из своих тихих призрачных укрытий. Фурман несколько раз уходил в закрытый для других сад и отсиживался там, оберегая свою молоденькую кору от разрушительных разрядов чужих чувств.

Наконец вся толпа кое-как расселась в зале на втором этаже. Фурман заметил, что из нынешних пришли не все – самые нервные спрятались или, воспользовавшись выходными, поспешили разбежаться по домам.

На «сцену» вышел БЗ в белом халате и произнес небольшую речь, посвященную предстоящему событию. Многое Фурман уже слышал в Юрином пересказе, но его поразила интонация БЗ, который говорил очень резко и требовательно: несколько наших ребят приняли мужественное решение пройти через эту медицинскую процедуру после долгого и трудного процесса лечения. Вместе с врачами они честно проделали свою часть пути. Но теперь их окончательное выздоровление зависит от каждого из присутствующих и от общего неравнодушного настроя. БЗ предупредил всех, что сегодня они станут свидетелями довольно необычных явлений, и кому-то это может показаться странным и даже пугающим. Но, как ученый и врач с многолетним стажем, он твердо заверяет, что здесь не будет никаких чудес или колдовства. Все его действия научно и методически обоснованы, официально утверждены и служат только одной цели – помочь людям преодолеть жестокий и мучительный недуг, не дающий им жить полнокровной жизнью и развивать свои таланты. Об этом недуге большинство находящихся в зале знают не понаслышке, а некоторым он, к сожалению, успел сильно искорежить судьбу. Но мы научились бороться с этим врагом, и единственное, что сейчас необходимо нашим ребятам, – это наша общая убежденность в том, что их избавление от болезни не только возможно, но что оно уже близко, рядом. Это не просто слова. Все должны понять, что происходящее крайне серьезно. Поверьте, сказал БЗ, если бы мы могли обойтись без вашей помощи, никто не стал бы отрывать вас от ваших дел. Так и было на предыдущих этапах лечения, когда мы занимались своей работой и никого сюда не звали, поскольку в этом не было никакой нужды. Мы применили все необходимые средства и способы борьбы с болезнью, а теперь должны нанести ей последний, решающий удар. Сделать это можно, только объединив все наши отдельные воли в один кулак, которым мы разрушим своего врага. Но неверие в успех даже одного из нас будет ослаблять нашу общую волю и так или иначе может повредить ребятам. Поэтому тем, кто сомневается, лучше прямо сейчас, пока мы еще не приступили к работе, уйти из зала. В этом не должно быть никакой обиды, только трезвая оценка своих возможностей. БЗ дал всем минуту на то, чтобы подумать, и попросил остаться только тех, кто действительно хочет помочь.

В зале повисла тяжелая тишина. Наверное, сомневались многие, но все хотели помочь. Никто не вышел.

БЗ немножко расслабился и сказал, что для начала продемонстрирует несколько простых приемов внушения, в которых, помимо непосредственных участников сеанса, могут принять участие и добровольцы.

Смельчаки выстроились на сцене неровным рядком и приготовились к оказанию максимального психологического противодействия чужой воле: кто-то, сделав глубокий вздох, напрягся всем телом, кто-то изо всех сил вытаращил глаза, кто-то шептал «заклинания» или сжимал кулаки. БЗ же был спокоен, легок и деловит. Идя вдоль ряда, он произносил одну и ту же команду – и у каждого, перед кем он на секунду задерживался, «окаменевала» сначала правая, а потом и левая рука. Странный «паралич» настигал сопротивляющихся в самых разных, порой совершенно нелепых и вычурных положениях. Зрители не могли поверить, что все это происходит по-настоящему, и невольно начали хохотать, тем более что на лицах некоторых участников застыло совершенно клоунское выражение ужаса.

«Расколдовывание» происходило по тому же сценарию: подчиняясь заклинанию фокусника, руки одна за другой «ожили», зашевелились и снова стали подчиняться своим ошарашенным владельцам.

Во время следующего опыта БЗ с сосредоточенным видом двигался позади ряда, поднося правую ладонь к затылкам стоящих, и они по очереди, как подпиленные деревья, валились в его страхующие объятия. Похоже, в этом не было никакого сговора или притворства. После каждого нового поражения оставшиеся азартно тужились, занимали более устойчивые позы, но все это было бесполезно против таинственной силы внушения. Несколько секунд упорного сопротивления, – и с каждым из них происходило что-то непонятное: глаза заволакивались мечтательным туманом, ноги сонно подгибались… – и человек послушно, словно железка за магнитом, отклонялся назад и падал на подставленные руки БЗ.

Это представление почему-то уже не было таким смешным. Скорее, оно вызывало грусть…

Жутковатые опыты продолжались, но двоим из «кроликов» – худенькому длинноволосому парню-добровольцу и девушке-выпускнице – в каких-то случаях все же удавалось неподчинение. Похвалив их сильную волю, БЗ через минуту жестоко «заломал» девушку. Однако с парнем ему пришлось повозиться. Упрямый бедняга дергался и раскачивался, как марионетка, но каким-то чудом стоял на своем. У шефа даже спина взмокла. Ставки в этом противоборстве были предельно высоки, поскольку победа парня неизбежно заставила бы всех усомниться во всемогуществе главврача. Сейчас никто этого, конечно же, не хотел. Но и столь откровенное, бесстыдно демонстративное подавление человеческой воли у многих вызывало сложные чувства, граничащие с омерзением. БЗ «давил» соперника настолько агрессивно, что на него было уже страшно смотреть – казалось, он сейчас в ярости просто набросится на хрупкого парня и начнет избивать его, душить, топтать ногами… Когда БЗ все же справился с ним, заставив выполнить какое-то дурацкое движение, и потом торжественно пожал ему руку, большинство «болельщиков» вздохнули с нескрываемым облегчением.

После маленького перерыва, во время которого БЗ утирал полотенцем пот, началось самое главное. Взволнованные участники сеанса под дружные аплодисменты зала снова вышли на сцену. Каждый из них, заикаясь, представился и коротко, тремя-четырьмя предложениями, произнесение которых всякий раз затягивалось на несколько минут, а-ра-ра-ра-ас-сказал об унижениях, которые ему довелось испытать за свою жизнь, и о своих планах на будущее. Слушать все это без слез было невозможно. БЗ гневно, как политрук перед атакой, объявил, что сегодня же, когда он все закончит, они перестанут заикаться и смогут говорить совершенно свободно. Все это увидят.

А теперь, сказал БЗ, я прошу вас отбросить любые посторонние мысли, забыть о себе и полностью сосредоточиться на том важном общем деле, которое нам предстоит сделать всем вместе…

Фурман с послушной радостью выполнял его команды, пытаясь настроиться на «единую волну тепла», но ему никак не удавалось «выключить» наблюдающую часть своего сознания, которая мешала ему слиться с фантастической пульсацией коллективного разума. Все остальные, казалось, были уже «там», и ему стало стыдно: он просто занимает место какого-нибудь доброго, самоотверженного человека… позор, надо было сразу честно уйти… вот-вот все почувствуют эту зияющую дыру, разрыв в общем кольце силы… он чувствовал себя лишним, бесполезным, и внутри у него всё разрывалось от жалости: жалости к этим глупо торчащим на сцене полузнакомым подросткам – безнадежным изгоям, которые почти всю свою жизнь прожили среди простодушной злобы «нормальных» детей, но всё еще верили в какое-то чудесное изменение своей судьбы; жалости к их сидящим в зале испуганным мамам и сжимающим зубы отцам, слегка чокнутым бабушкам с нарисованными губами и ничего не понимающим дедушкам в орденах и медалях… А еще был комок ненависти к этому мучительному, отвратительному препятствию на дороге речи, к этой ужасной болезни… и согласие на неясный общий подвиг, гордость за собравшихся вокруг последних защитников этих отвергнутых миром детей, абсолютное доверие к своему командиру… и растерянное удивление перед мощью готовящегося в мозгу прорыва…

СМОТРИ МНЕ В ГЛАЗА! В ГЛАЗА!

…Девять! Десять! Одиннадцать! Двенадцать!

Творящая ладонь с беспощадной силой толкает корявую глиняную перегородку лба, взлетает беспомощная челка… ПОВТОРЯЙ ЗА МНОЙ! Я МОГУ ГОВОРИТЬ! Я МОГУ ГОВОРИТЬ!

Господи, это произошло… Они смогли!.. Пусть не все одинаково хорошо, но Борис Зиновьевич сказал, что это ничего не значит, просто им самим еще надо привыкнуть…

Такие стыдливо-светящиеся лица в праздничной толпе можно было увидеть только утром 9 мая, в День Победы…

И БЗ приказал открыть сад для всех.

Большинство из тех, кто учился в больничной школе, вскоре после сеанса разъехались на летние каникулы. Места на какое-то время освободились, и Фурман переселился в более уютную маленькую палату, выходившую окнами в сад. Странно, но появляющиеся новенькие уважительно воспринимали его как одного из местных старожилов. Вообще, эти «летние» психи были куда менее грубыми и агрессивными, чем прежние. Кроме того, в отделении вдруг обнаружилось присутствие множества девушек – видимо, после окончания школьных занятий и исчезновения «нехороших» парней они тоже почувствовали себя свободнее.

Как-то раз, когда Фурман в одиночестве сидел на лавочке во дворе, сонно наслаждаясь горячим сверканием солнца и шелестом деревьев, рядом неожиданно возник Юра и попросил, чтобы Фурман никуда не уходил. Потом Юра без предупреждения подвел к нему маленькую девчоночью компанию, с которой он сам, как выяснилось, уже давно поддерживал тайные приятельские отношения, и предложил познакомиться. Все три девушки, как и Юра, были настоящими старожилами – не чета Фурману. У двух из них – близорукой Оли, приехавшей в Москву из далекого сибирского города и похожей на добрую учительницу младших классов, и тощей импульсивной Лены, говорившей низким хриплым голосом в нос, – была тяжелая форма заикания. Третью девушку – томно-тревожную, молчаливую интеллигентную Женю – терзали какие-то скрытые демоны.

Выбрав момент, они все по очереди проскользнули в сад и ушли в укромное место, где их нельзя было увидеть из окон. Все стали закуривать, и Фурман неожиданно для себя попросил у Юры его гадкую «Приму» – просто за компанию, поскольку затягиваться по-настоящему он не умел. Фурман ждал, что Юра, как инициатор этой тайной сходки, заведет общую беседу, но тот был странно задумчив и неразговорчив. Девушки вежливо пускали дым в сторону, мягко улыбались и со смиренным удовольствием разглядывали цветущую зелень.

Поводом для короткого обмена репликами стала появившаяся из кустов парочка первых дохленьких комариков, которые, нервно уклоняясь от дыма, стали производить вялый разведывательный облет будущих «пищевых ресурсов». Неподалеку на освещенном солнцем пятачке бешено роились разнокалиберные мухи, но и этой темы хватило ненадолго.

Женя с Юрой раньше других докурили свои сигареты и решили, что стоит повторить.

Всем было немного неловко.

Фурман дергался из-за того, что ничего не происходит. Неужели Юра привел их всех в сад без всякой цели, просто чтобы покурить в приятном месте? Наверняка нет – его ведь что-то связывает с этими странными больными девушками. Но тогда почему он такой вялый и скучный? И почему заранее ничего не сказал о своих намерениях? Было уже ясно, что если сейчас оставить всё как есть, то через несколько минут они вот так же молча выйдут из сада, вернутся ко всем остальным и потом, скорее всего, будут только механически улыбаться, узнавая друг друга в лицо в столовой или во дворе. А может, для пациентов отделения, которые и без того травмированы общением с другими людьми, этого как раз достаточно? Ведь каждый из них с трудом пытается заново нарастить здесь свою скорлупу… Постояли вместе, порадовались листочкам, немножко поулыбались – и хорошо. Да и что может произойти? Ни в одну из трех девушек он уже не влюбился. Если только у Юры что-то… Фурман не удержался и заговорил: о своем чувстве сада, об отношениях с собаками, их характерах и о том, что они, являясь взрослыми, опытными и, в общем-то, вполне здравомыслящими существами, сидят взаперти в человеческом сумасшедшем доме, а он сам – выпавший из «нормальной» жизни, «свихнувшийся» и ни на что не годный подросток – приставлен «следить» за ними. Почему все устроено именно так, а не наоборот? Или взять, к примеру, нас с Юрой… Юра на глазах ожил и поддержал остроумную беседу. Девушки пока сохраняли настороженность. Оля и Лена, конечно, не могли вот так сразу включиться в разговор, но они внимательно слушали и растерянно улыбались. Зато Жене явно что-то не нравилось: она недовольно кривила свои длинные мягкие губы, смотрела в сторону и иногда бросала на всех возмущенные взгляды, словно отказываясь верить собственным глазам. Когда Фурман спросил ее, что она обо всем этом думает, Женя, поколебавшись, ответила: она отдает себе отчет в том, что все остальные вряд ли согласятся с ней, но, по ее личному мнению, которое основано на достаточно большом опыте общения с самыми разными людьми, слова и разговоры ничего не могут изменить в жизни. Тем не менее она считает, что быть откровенной опасно, так как люди очень часто потом используют это знание против тебя же. Поэтому она давно уже сделала для себя вывод, что лучше просто молча принимать всё таким, как оно сложилось, даже если это тебя чем-то не устраивает. Вмешиваться же в чужую жизнь и пытаться изменить ее – даже с самыми благими намерениями – это по меньшей мере напрасный труд, а по большому счету… она даже не хочет говорить, что за этим может стоять на самом деле.

Это прозвучало как жесткая отповедь. Все слегка опешили.

Первой очнулась грубовато-импульсивная Лена: она хмыкнула с угрюмым злорадством (направленным, скорее, все-таки в адрес Жени) и отвернулась, закинув за спину свою белую дамскую сумочку, – мол, что ж, все ясно, разговор не получился, можно расходиться. На Юру лучше было не смотреть – так он расстроился. А бедная добрая Оля, покраснев и страшно заикаясь, со слезами на глазах стала защищать от Жени ценности человеческого общения и взаимопомощи. Женя, испугавшись этой атаки, принялась нервно оправдываться, и, чтобы все окончательно не заболели, Фурману пришлось на полную мощность включить свои подзабытые школьные шутовские способности. Через пару минут вся компания истерически хохотала. «Слушайте, вам не кажется, что мы смеемся, как безумные?» – с тревогой спросил Юра. «Так ведь нас пока еще и не выписывают! И вообще, о ком ты больше беспокоишься – о нас или о тех, кто снаружи?..»

Когда они уже собрались уходить, вид у Юры был взволнованный и довольный. Оля подошла к Фурману и тихонько сказала: знаешь, мне говорили, что ты хороший человек, но ты оказался даже лучше, чем я думала, спасибо тебе. Фурман так смутился, что лишь благодаря случайности – он споткнулся о корень и чуть не упал – не задал Оле совершенно бестактный вопрос о ее особых отношениях с Юрой.

Теперь они стали часто бывать в саду впятером. Девчонкам нравилось там курить, а собаки быстро признали за ними статус постоянных гостей и даже разрешали гладить себя. Впрочем, в саду назревали серьезные перемены: там провели генеральную уборку, в которой заставили участвовать всех «ходячих» больных, установили под деревьями кривоватый теннисный стол и очистили спортивную площадку от мусора. Потом БЗ объявил, что начиная с завтрашнего дня в саду в определенные часы смогут гулять все желающие, а собаки в это время будут заперты в клетках.

В первый момент в сад ринулось чуть ли не все отделение. Фурману даже показалось, что сейчас снесут все деревья. Но, поскольку делать там было совершенно нечего (ни о мячах, ни о теннисном инвентаре никто, конечно, не подумал), ажиотаж быстро схлынул, и прежние «хозяева» получили возможность остывать от ревности постепенно.

Однако Юра постоянно находил всё новые поводы для возмущения: то кто-то нарочно дразнил собак, доведя их до истерики; то доброхоты набросали им в загон конфет-тянучек, и Юре пришлось выковыривать их у Рекса из зубов; то в саду обнаружили пустую пивную бутылку… Тем не менее, несмотря на жалобы, решение шефа открыть сад обсуждению не подлежало.

В какой-то из дней, когда ни Юры, ни БЗ не было в отделении, Фурман, как обычно, после обеда выпустил собак гулять, прибрался в загонах и пошел в свою палату на тихий час, собираясь немножко подремать. Он уже начал раздеваться, но тут кто-то ворвался с невероятным известием, что собаки сбежали – калитка в сад оказалась открытой. Торопливо спускаясь на первый этаж, Фурман никак не мог понять, как же это могло случиться, – ведь он своими руками запер ее и потом положил ключ на место. Но, к его ужасу, ключ нашли торчащим в замке…

Дежурные сёстры были в панике. Вдруг выяснилось, что собаки содержатся в детском учреждении незаконно, и если они покусают кого-нибудь на территории больницы, им конец, никто не сможет за них заступиться.

Из-за царившей неразберихи в погоню поначалу рванулась целая толпа возбужденных психов. Их с трудом удалось остановить уже за воротами отделения и заставить повернуть обратно, чудом избежав грандиозного скандала с больничным начальством. Пойти на неофициальное нарушение режима – исключительно под личную ответственность – было разрешено только тем, кого собаки могли послушаться. Таких, кроме Фурмана, оказалось четверо: трое девчонок и доброволец из новеньких – уже взрослый парень с необычным именем Рамиль, который, как подтвердили сестры, года полтора назад лежал в отделении и тогда ухаживал за собаками.

Как оказалось, хитрые твари, в отличие от своих преследователей, прекрасно ориентировались на местности. Выскочив на главную аллею, они, по словам прохожих, целеустремленно побежали ко вторым больничным воротам, расположенным совсем рядом, за стеной отделения. Эти ворота были всегда открыты, и охраны там никакой не было, но ни один из членов экспедиции до этого за них не выходил.

Сразу за воротами разбитая дорога резко повернула и пошла плутать среди каких-то железных ангаров, складов и автомастерских. Со всех сторон слышался злобный лай местных псов, означавший, что чужаки должны были проскочить этот отрезок пути на большой скорости и никуда не сворачивая.

Дальше неожиданно начались огороженные заборами дачные участки с заброшенными и частично разрушенными деревянными домами. Все качали головами: да, чего только в Москве не встретишь. А может, это уже и не Москва?..

Первым им попался Марс – он задержался возле малюсенькой, глазастенькой и очень приличной собачки в сложной сбруе, которую в этих странных местах выгуливала нелепо наряженная женщина с зонтиком (между прочим, типичная сумасшедшая). Простодушный пес был так увлечен, что при захвате не оказал никакого сопротивления. Было решено вести его с собой в качестве приманки.

Следующим оказался Рекс, который наслаждался одинокой свободой, суетливо обнюхивая все подряд на своем пути. Обнаружив преследование, он решил прибавить ходу и, двигаясь как-то боком, со скошенными глазами, принялся нюхать все еще быстрее. Чтобы не спугнуть дурачка, загонщики сближались с ним неторопливым прогулочным шагом. В самый последний момент он попытался всех обмануть и стал протискиваться между досками забора, но, как и положено неудачнику, застрял. Когда на него надевали поводок, пес визжал и вырывался, так что Рамилю пришлось довольно жестко приструнить его. Фурман так не смог бы…

Поиски продолжались уже почти полтора часа. С двумя собаками на поводке можно было по крайней мере не опасаться каких-то нехороших встреч в этих глухих местах, но найти здесь кого-то, а тем более эту хитрую стерву Эрнусю, было бы настоящим чудом. Девчонки молча переживали, и Фурман запоздало подумал, что все это может очень плохо отразиться на их состоянии. Он попробовал отправить их обратно с Марсом и Рексом, но они не согласились, а сил настаивать у него уже не было.

В полном и ясном отчаянии Фурман представлял себе, как они возвращаются в отделение без Эрны, и что потом скажет (или еще того хуже – не скажет) Юра, а завтра – Борис Зиновьевич… Можно сколько угодно оправдываться, но вина была только на нем одном: в отсутствие Юры он отвечал за собак. Он за ними не уследил – ему и отвечать. Что ж, он готов.

Но каким должно быть наказание? У него ведь нет ничего из того, чего можно лишить обычного человека, – ни дома, ни свободы, ни собственности, ни любви. Разве что жизнь отнять… Да кому она нужна?

Только бы с Эрной ничего не случилось. Господи, только бы она была жива…

Так что же можно сделать этому проклятому Фурману, чтобы ему стало хуже, чем сейчас?

Просто ему придется уйти из отделения.

Эта мысль его поразила.

Надо же, он всегда сам откуда-то сбегал: из пионерских лагерей, из гостей, из школы… А теперь ему совсем не хотелось уходить отсюда.

Может, правда лучше сразу повеситься?..

– Сань, чего ты так расстраиваешься? Да найдем мы ее, никуда она не денется, – чуть заикаясь, строго сказал ему Рамиль. (Надо же, имя мое запомнил, с тупой благодарностью удивился Фурман.) – Давайте на перекрестке разделимся и пойдем по параллельным улицам. Но только чтобы слышать друг друга в случае чего.

Фурман, всё больше погружаясь в цепенящий мрак, в одиночестве брел вдоль совершенно пустой улицы с полуразрушенными домами. Вдруг откуда-то послышались крики. Очнувшись, он растерянно попытался сориентироваться, пошел было назад, потом с колотящимся сердцем побежал вперед… И тут из-за угла появилась она. Оба встали как вкопанные. Между ними было метров семь.

– Эрна, стоять! – с бессильной угрозой приказал Фурман.

Она оценивающе взглянула на него и не спеша потрусила прочь на своих длинных ногах. Гадина, уйдет! Где же остальные?! Кричать было нельзя… Он пошел за ней следом, прикидывая возможные отчаянные варианты атаки. Нет, все-таки главное сейчас – чтобы она оставалась в поле зрения. Когда она остановилась понюхать пучок травы, Фурман замедлил шаг и начал ее уговаривать: «Эрна, Эрнуся, лисичка моя, ну что ты, не бойся, иди ко мне…» Вот вредина, побежала дальше вдоль забора. Только бы там не было дырки… Что-то заметив сбоку, Эрна притормозила, повернула голову и внезапно исчезла из виду. Неужели всё? Он из последних сил домчался до этого места – и чуть не упал: забор вдруг кончился… Вернее, он просто повернул, аккуратно обходя с трех сторон бессмысленную квадратную проплешину в уличном ряду. Фурмана так заворожила эта голая пустота, что он даже не сразу обратил внимание на грязно-розовое пятно справа у забора. Тряпка? Или коза?.. От неожиданности он рассмеялся. Эрна смотрела на него сконфуженно, словно не понимая, как после всей этой веселой беготни она оказалась в такой примитивной западне… Ну уж нет, милочка, даже и не думай! Фурман лихорадочно примерился, готовясь в случае чего вцепиться ей в загривок Юриной мертвой хваткой, но, к счастью, этот эксперимент не потребовался: ласковыми словами он убедил ее признать свое полное поражение, после чего хитрющая собаченция с радостным видом – мол, где же ты был, а я-то бегаю везде, ищу тебя! – сама пошла к нему в руки. Поскольку ошейника на Эрне не оказалось, Фурману пришлось вести ее, крепко ухватившись обеими руками за длинную шерсть, и к тому моменту, когда они встретились с остальными, пальцы у него совершенно онемели. Но в целом можно было считать, что весь этот ужас закончился очень правильно и Фурман, лично поймав Эрну, в каком-то смысле реабилитировал себя.

Состоявшееся на следующий день закрытое внутреннее разбирательство показало, что, скорее всего, калитку не закрыла одна из девчонок, по-свойски забежавшая в сад покурить и видевшая, как Фурман возится с собаками в загоне. Уходя, она была уверена, что он по-прежнему там, и оставила калитку открытой. А собаки в этот момент бегали где-нибудь на другом конце сада…

С утра Фурман немного беспокоился, не обиделась ли на него Эрна. Но она встретила его нормально и терпеливо приняла повышенную порцию нежностей. Видимо, вчера собаки так набегались и устали от обилия новых впечатлений, что были совсем не против отдохнуть в привычной «домашней» обстановке. Да и не настолько уж им было плохо в психушке, если честно…

После этой истории Фурман как-то очень быстро сошелся с Рамилем, чему способствовал естественный распад прежней компании: Оля и Лена вскоре выписались, Женя жила какой-то своей жизнью, а Юра теперь часто отсутствовал – по просьбе шефа он ездил дрессировать его кокер-спаниеля, который, как с негодованием рассказывал воинственный БЗ, струсил и не стал защищать его четырнадцатилетнего сына от приставших на улице хулиганов; кроме того, Юра помогал своим родителям на даче и в середине лета застрял там окончательно.

Рамиль, уже закончивший первый курс какого-то технического вуза, держался по отношению ко всем остальным обитателям отделения по-взрослому независимо. Эту спокойную независимость подчеркивали затемненные очки, которые он почти никогда не снимал (это не было позой – по его словам, у него сильно падало зрение, и «щадящие» очки прописал ему врач). Странно, но легкое заикание придавало Рамилю какой-то дополнительный шарм, смягчающий его естественную собранность. Ростом он был ненамного выше Фурмана, но гораздо атлетичнее. Когда в отделении наконец появился волейбольный мяч, они оба оказались среди сильнейших игроков и, случалось, играя вдвоем против полных команд, выбивали их одну за другой. Рамиль, живший в студенческой общаге (в Москву он приехал откуда-то из Казахстана), производил впечатление человека, который уверенно ориентируется практически в любых ситуациях. Правда, после нескольких откровенных разговоров Фурман с удивлением стал догадываться, что за его декларируемым жестким прагматизмом и даже циничностью скрывается обиженный на жизнь провинциальный романтик, но, как бы то ни было, Рамиль был старше и намного опытнее, и Фурману было с ним интересно. Потом у Рамиля завязались какие-то запутанные отношения с хрупкой и нервной девушкой Таней, и он попросил Фурмана сыграть роль своего доверенного лица и посредника. Прояснить сложившуюся ситуацию Рамиль отказался, но, судя по его холодновато-уклончивому поведению и отдельным высказываниям (типа «Все мы совершаем ошибки», «Понимаешь, Саша, мне не нужны скандалы», «Ты можешь смело говорить ей обо мне всё, что посчитаешь нужным», «Не забывай, где мы находимся»), он хотел дать задний ход, не усугубив при этом болезненного состояния девушки и, соответственно, с минимальными моральными потерями со своей стороны.

Таня была на год старше Фурмана, но держалась со спокойным достоинством уже пожившей женщины (что и немудрено, имея такие красивые ноги). У нее было маленькое угловатое личико с очень выразительными карими глазами, однако временами она чувствовала себя плохо, заметно слабела и едва могла участвовать в беседе – видимо, находясь под воздействием лекарств. По интуитивно-целительским соображениям Фурман старался побольше смешить ее, в рамках посреднической миссии рассказывал о своем понимании Рамиля и – уже просто из бесстыдного любопытства – расспрашивал о загадочных ежедневных ритуалах и нелепых мелких подробностях, наполняющих частную жизнь девушек. Таня с самого начала очень жестко отказалась обсуждать то, что с ней было до больницы, но через некоторое время, в знак особого дружеского доверия, поделилась с Фурманом своей тайной мечтой: закончить после школы специальное ПТУ, готовящее садоводов, и стать продавщицей цветов в цветочном магазине. Мечта была неожиданной, но – в отличие от близкой по духу мечты самого Фурмана прожить всю жизнь дворником в психушке – вполне исполнимой. Он даже начал подумывать о том, нельзя ли их как-нибудь соединить. Таню ужасно развеселило его ироничное предложение, но все равно он был ей благодарен… Что же касается ее отношений с Рамилем, то Таня холодно сказала, что он сам себе хозяин и она от него ничего не ждет. Похоже, собственное спокойствие и здоровье и для нее были сейчас намного важнее, чем приключения. Не без злорадства сообщив все это Рамилю, Фурман счел свою дипломатическую миссию завершенной. Рамиль с ухмылкой принял свою отставку, и они оба ощутили, что прежнее доверие между ними потеряно.

В какой-то момент Борис Зиновьевич предложил Фурману подключиться к групповым занятиям аутотренингом, которые проводились в большом зале. Все рассаживались по кругу на табуретках в «позе кучера» и учились по очереди расслаблять руки, ноги, веки, погружаясь в короткий, но оглушающе глубокий отдых. Фурман выполнял эти упражнения, даже бывая дома на выходных: «Мне лежать приятно и удобно. Сердце бьется ровно и спокойно. Дыхание ритмичное и глубокое. Все мои мышцы расслаблены. Я ни о чем постороннем думать сейчас не буду. Я буду отдыхать…»

«Что ты думаешь делать дальше?» – чуть ли не каждое воскресенье спрашивала мама. Фурману не хотелось лишний раз ее огорчать, но вся его жизнь была в отделении. Просыпаясь по утрам в тихой родной палате сумасшедшего дома, он ощущал себя на своем месте – и при этом, как ни странно, абсолютно здоровым. Стояло лето, летел тополиный пух, жарило солнце, шли дожди, а он с утра до вечера играл в волейбол, не обращая внимания на погоду…

В Москву на каникулы приехал Боря и, кажется, был немного растерян, столкнувшись с тем, как далеко все зашло за время его отсутствия. По старой привычке он начал воспитывать маму, но она сразу вскипела, и Боря, обиженно махнув рукой, сказал: «Ну и черт с вами! Вы тут все уже окончательно опсихели, так что разбирайтесь сами между собой, если хотите!»

Слегка порвав во время игры в волейбол свои единственные болгарские джинсы «Рила», по его требованию ушитые в плотно облегающие «дудочки», Фурман пошел в магазин «Пионер» на улице Горького, чтобы присмотреть себе что-нибудь совсем простенькое, и вдруг, охваченный странным тоскливым волнением, купил на все деньги тяжелые атласные спортивные трусы дикого огненно-алого цвета.

«Да… – с брезгливым сочувствием протянул Боря, разглядывая обновку. – Что и говорить, случай, конечно, абсолютно клинический. Надеюсь, до моего отъезда тебя еще не выгонят из твоего богоугодного заведения?» Фурман бодро заверил его, что там можно находиться годами. «Это хорошо. Ты меня успокоил. А то я уже начал серьезно опасаться за свою жизнь…»

В понедельник с утра было пасмурно и сыро. Выйдя на площадку в солнечно играющих алых трусах, Фурман с готовностью выдержал легкий град насмешек, объявил, что это элемент боевой формы настоящего психа, и с тех пор играл только в них. Когда в Москве установилась страшная, нескончаемая жара, он даже стал расхаживать в них одних по отделению, пока одна из сестер не сказала ему: мол, Саша, все понятно, мне тоже очень жарко, но ты все-таки имей совесть, это же больница… Фурман понял, что действительно обнаглел, и немного забеспокоился.

Как-то раз, когда почти все были на площадке, в сад ворвался мелкий слабоумный с криком: «Полундра, пацаны! Из Кащенко маньяк сбежал!!! Ой, мама, я боюсь, спрячьте меня скорее!..» Знаменитая взрослая психиатрическая больница имени Кащенко действительно располагалась по соседству – с другой стороны железной дороги. Но чтобы оттуда кто-то сбежал, тем более «буйный»… Охрана-то там, небось, построже, чем у нас. А впрочем… Ну-ка, хватит орать, приказали старшие. Надо, чтобы кто-нибудь пошел спросить у сестер.

Сестры сперва отнекивались, но потом сказали, что точно ничего не известно, но лучше бы всем, от греха подальше, зайти в отделение. Только спокойно, без паники. Выяснилось, что им уже звонило какое-то больничное начальство. БЗ был в отпуске, сестры нервничали, и несколько самых старших ребят, загнав всех остальных в помещение, решили сходить на разведку к ближним воротам. Сестры согласились отпустить их, сказав: «Только, ради бога, не вздумайте там ни с кем драться. И главное, смотрите, чтобы вас никто из начальства случайно не увидел…» «А вы запритесь, – заботливо посоветовали они. – Мы, когда вернемся, постучим в окно».

Собак брать пока не стали (многие сами их побаивались), но на всякий случай все вооружились: кто-то прихватил с собой лопату, кто-то – ножку от стула, а кто-то подобрал по дороге кирпич. Чтобы не нарваться на главной аллее на больничное начальство, просто перелезли через стену. Ничего подозрительного вокруг не наблюдалось, но было решено немного постоять за воротами и заодно перекурить.

Оставшийся не при деле Фурман неожиданно взглянул со стороны на эту грозную компанию в домашних тапочках и затрясся от смеха: группа молодых умалишенных вышла с дубьем на защиту родной психушки от буйного взрослого маньяка, сбежавшего из соседнего сумасшедшего дома! А лица-то какие у всех суровые… Ребята уже дружно хохотали: да они сами кого хочешь напугают до смерти! Если сейчас этот бедняга, убивший пару старушек, ненароком вылезет на них из кустов, то он ведь, пожалуй, окончательно свихнется… А что при виде них подумает начальство!.. И все же Фурмана приятно поразило охватившее их всех с такой силой, но теперь, увы, потихоньку улетучивающееся состояние: они на самом деле вышли защищать стены отделения и оставшихся в доме испуганных женщин и детей, как свою родную землю. Вряд ли их соседи, обитатели больших корпусов с зарешеченными окнами, могли испытывать подобные «патриотические» чувства… Или это была просто вспышка животного инстинкта охраны «своей» территории от чужаков? Но если бы они были обычными пациентами больницы, то какое им было бы дело до ее территории? В конце концов, могли бы спокойно пересидеть опасность за закрытой дверью…

«Ладно, пып-п-по-о-ра обратно, что ли, – мучительно закатывая глаза и ухмыляясь, сказал длиннолицый и гривастый двадцатилетний красавец Бордуков, – х-х-ха-а-а-а-то еще и вправду начальство нас засечет…»

Хотя отделение считалось подростковым, летом таких, как Рамиль и Бордуков, было несколько человек. Большинство из них уже не в первый раз лечились здесь от заикания и теперь хотели подстраховаться перед предстоящими осенью экзаменами или какими-то иными испытаниями. Последним из старших появился чернявый одессит по фамилии Цитрон. Голос у него был высокий и звонкий, и говорил он с мягким, напевным южным акцентом. Цитрон не запинался, как другие, а наоборот, слишком быстро мельтешил и временами почти захлебывался речью – анекдотами, вопросами, сюсюкающими похвалами, возбужденными комментариями… Во всех спортивных развлечениях он участвовал исключительно в качестве неумолкающего и крайне эмоционального болельщика. На макушке у Цитрона уже просматривалась плешь (в двадцать-то лет!), но повышенная волосатость его рук и торса служила постоянным поводом для мальчишеских насмешек.

Основным занятием неторопливого, изящного, спокойно-самовлюбленного Бордукова – не БУРДУКова (и не БАРДАКова), а Бордукова, через букву О, – было тщательное расчесывание перед зеркалом длинных, слегка завивающихся волос и чистка ботинок. Трудно поверить, но, по его словам, он был уже, считай, профессиональным футболистом – выступал за юношескую команду «Спартака» и был кандидатом во второй состав взрослой команды знаменитого клуба. Впрочем, Бордуков ничуть не зазнавался и вообще был достаточно скромным человеком. Единственным «пунктиком» была его внешность.

Однажды Цитрон от избытка чувств попытался с разбега обнять Бордукова и немедленно получил по морде. Фурман при этом не присутствовал, но весть о скандальном событии быстро разнеслась по отделению. Бордуков держался как ни в чем не бывало, а Цитрона Фурман обнаружил плачущим в туалете. Нижняя губа у него была разбита. «Объясни, за что он меня ударил? За что? Что я ему такого сделал?!» – по-детски приговаривал он.