Секта-2 Колышевский Алексей

Хемур, высокий и тощий, как щепка, продавец рабов, придирчиво осматривал свежий товар, только что прибывший из Финикии своим ходом, и кадык его недовольно ходил вверх-вниз: рабы имели до того жалкий вид, что понадобилось бы не меньше двух недель, чтобы превратить этот замученный скот в нечто, имеющее хоть какую-то ценность, продать же их в том виде, в каком они пребывали теперь, означало ничего не заработать, а то, чего доброго, еще и потерять вложенное. Но выхода у Хемура не было: после потери корабля с невольниками из Хананеи он остался должен, а кредиторы ждать не собирались. Если не собрать в ближайшие несколько дней столько серебра, сколько требуется, его поволокут в суд фараона, а там разговор короткий: вывезут подчистую все имущество, а самого, чего доброго, закуют, выжгут на лбу долговое клеймо и сошлют под Фивы, на строительство храма Озириса. Туда сейчас сгоняют всех, кто хоть в чем-то проштрафился: стройке не хватает рабочих рук, а мрут там сотнями – и рабы, и подданные Рамзеса Богоподобного – без разбору.

– Что ты с ними делал по дороге? Совсем не кормил? Опять присвоил большую часть денег, которые я давал на еду для рабов? – Хемур обращался к старшему надсмотрщику Ипи Хромому. Прозвище свое тот получил, сломав ногу после неудачного падения с лошади: нога срослась неправильно, став намного короче, и Ипи не ходил даже – ковылял, сильно заваливаясь на правый бок.

Надсмотрщик ответил не сразу. Он снял с себя кошель, вывернул его наизнанку и с преувеличенным почтением, весьма похожим на издевку, положил кошель перед Хемуром:

– Вот все, что осталось от тех денег, господин мой Хемур. Они кончились за четыре дня до Перависа, и если бы не моя предусмотрительность, то мы потеряли бы всех рабов и сами передохли бы от жажды и голода. Наши раздувшиеся на жаре трупы сейчас заносило бы песком Синайской пустыни, – запричитал Ипи, искоса поглядывая на хозяина, характер и повадки которого он знал наизусть, так же как и скверный норов собственной короткой ноги.

– Всех рабов?! – Хемур впал в ярость. От этого он, казалось, высох еще больше и стал напоминать медный гвоздь. – Что значит – потеряли бы всех?! А скольких же вы потеряли, в таком случае?

Ипи вздохнул, еще больше втянул голову в плечи и спокойно ответил:

– Половину, господин. Но поверь, моей вины тут нет. Если бы мы отправили их на весельном плоту вверх по реке или морем, как в прошлый раз, то сохранили бы почти всех, но при этом мы отдали бы перевозчикам уйму серебра, а сделать этого мы никак не могли, ведь того, что было у нас с собою, едва хватило на покупку невольников после длительного торга и на сносное для них пропитание. Последние четыре дня я содержал их из собственной, мне положенной награды и, признаться, сам теперь гол, как щипаная кошка. Не мог бы ты, о Хемур Достопочтенный, сын Мангабата, возместить мне мои убытки сейчас же? Ибо не имею я чем питаться и чем утолить жажду, – сокрушенно попросил Ипи.

– Ах ты вонючий, хромой, лживый осел! – Хемур затопал ногами, и его белый, доходивший до колен хитон затрепетал, будто полотнище шатра при сильном ветре. – Пусть тебя проклянут боги! В прошлый раз та дырявая посудина, которую ты нанял, утонула, а нынче ты погубил половину товара, присвоил деньги и теперь еще имеешь наглость просить меня возместить тебе какие-то твои убытки?! Я размозжу твою голову об эту каменную плиту под ногами, если еще раз заикнешься мне про убытки! Это у меня убыток, да такой, что я вынужден буду продать весь этот замученный тобою скот за гроши и все равно останусь должен этим двум бесчестным ростовщикам Метену и Мерсу, пусть их скорей призовет к себе Анубис! А вот на что я куплю новых рабов, не знает никто! Тех, которых ты отправил морем, убил шторм! Почему ты не поплыл с ними вместе, Ипи-вор?! Лучше бы ты утонул, тогда я всем говорил бы, что Хромой – честный человек, хотя, конечно, и дурак. О боги, за что вы возненавидели меня, за что лишаете всего состояния, почета и уважения людей? Ипи, осел, скажи мне, где среди тех, кого ты привел, крепкие молодые мужчины? Где молодые девы, чью красоту можно было бы увидеть и под нынешним слоем грязи, которая сделала их лица черными, точно уголь? Я вижу здесь лишь стариков, старух, уродин и малых детей. Кого же ты привел мне?

– Остальные передохли, – все так же невозмутимо ответил хитрец Ипи и, подняв кошель с каменной плиты, той самой, о которую минуту назад хозяин грозился разбить его голову, как ни в чем не бывало вновь прицепил его к поясу. При этом за пазухой у него что-то подозрительно звякнуло, и Хемур уже готов был повалить своего старшего надсмотрщика наземь и поглядеть, что это там может так заманчиво звенеть. Уж не его ли, Хемура, серебряные дебены, утаенные этим хромым плутом? Но желание свое Хемур осуществить не успел: где-то совсем поблизости раздался пронзительный звук горна и мощный, отдающийся в груди и висках барабанный бой. Звуки эти могли означать лишь одно явление на свете: сам фараон или кто-то из его многочисленной семьи решил осветить своим богоподобным ликом базар в столь ранний час, что само по себе было не только необычно, но и вообще невероятно, немыслимо и не укладывалось ни в какие правила, являясь редчайшим и единственным на памяти Хемура случаем за всю его более чем пятидесятилетнюю жизнь.

Впереди шел отряд нубийской стражи: двухметровые детины в доспехах из вызолоченного железа, защищавших ноги до колена, плечи и руки от запястий до локтя. Нубийцы держали круглые, полированные до зеркального блеска щиты, которыми в бою не только отражали удары, но порой и ослепляли противника. Свободная рука каждого стражника лежала на рукояти меча. «Значит, не фараон, – подумал знающий толк в делах подобного рода Хемур, – значит, кто-то из детей фараона. Когда сам Рамзес выходит на прогулку, то стражи гораздо больше и мечи она держит наголо, а кроме того, есть среди нубийцев фараона еще и такие, кто вооружен копьями».

За черной нубийской стражей шли жрицы – девушки в простых, без малейших признаков украшений, белоснежных хитонах, но не было на свете такого украшения, которое могло бы хоть как-то подчеркнуть или приукрасить их утонченную, возвышенную красоту. То было сочетание непорочности и граничащего с божественным совершенства. Девушки-жрицы. Их присутствие в процессии подсказало Хемуру, что в паланкине – легких, украшенных золотыми крыльями носилках, которые несли по пять телохранителей с каждой стороны, – могла находиться только принцесса Кафи, единственная дочь фараона, обожаемая своим отцом и боготворимая простолюдинами, которые считали ее доброй богиней, живущей среди людей.

Хемур и пройдоха-надсмотрщик рухнули на колени. Их поклон, как и подобает в подобных случаях, был самым низким, лбы упирались в каменное покрытие площади (подкладывать при поклоне руки под голову было запрещено). Хемур прошипел так, чтобы Хромому Ипи было хорошо слышно:

– Сейчас они пройдут, и тогда я с тобой за все посчитаюсь.

Но, к величайшему удивлению соседей торговца живым товаром, вся процессия остановилась прямо возле помоста, на котором Хемур выставлял рабов для продажи. Нубийцы кольцом оцепили помост, оттеснив зевак, без всяких церемоний орудуя своими щитами на манер тарана. Удар нубийского щита то и дело отбрасывал какого-нибудь нерасторопного бедолагу на несколько шагов. Меж тем паланкин опустили, при этом оказалось, что его нижний край по-прежнему находится довольно высоко от земли. Во всяком случае, той, которая собиралась покинуть сейчас паланкин, пришлось бы вылезать из него без всякой торжественности. Трое телохранителей немедленно образовали живую лестницу, в которой роль ступеней играли их крепкие спины, и Кафи, опираясь на посох, сошла по этой лестнице на землю. Посох в руках ее был символом верховной жрицы Изиды – лишь дочь фараона могла занимать столь высокое место, и не будь у Рамзеса дочери, этот пост хранила бы местоблюстительница, избираемая на срок в один год, принцесса же наследовала титул верховной пожизненно. Одежда Кафи разительно отличалась от одежд всех других членов ее окружения, не говоря уж о коленопреклоненной толпе. Ткань мантии принцессы-жрицы была выкрашена драгоценной пурпурной краской и расшита вертикальными золотыми нитями. Голову Кафи покрывал высокий, прямоугольной формы убор темно-синего цвета, на гранях которого были вышиты понятные лишь немногим посвященным символы, для всех остальных, в таких делах несведущих, представлявшие собой некий тайный, почитаемый за божественный язык. Язык этот полагалось знать лишь жрецам, которые строго хранили тайну, а за любое слово, произнесенное кем-либо вслух, нарушителя ждала невероятно мучительная казнь – его привязывали к столбу и лоскутами, медленно сдирали с живого кожу. Столь сильное устрашение у кого угодно отбивало охоту лезть в дела жрецов и держало непосвященных профанов в стороне от тайного знания, доступного лишь немногим на всем огромном пространстве от Авариса до Элефантина.

В качестве подспорья при ходьбе Кафи в посохе не нуждалась, он был необходим ей лишь как элемент костюма, как символ ее верховного предстоятельства. Она была еще молода: не далее чем три месяца назад принцесса встретила свою двадцать седьмую весну, и красота ее была в самом пике своего расцвета. Жизнь человеческая в те времена часто пересекала отметку в сто лет. Земля была еще столь мало населена, что не знал род людской ни моровой язвы, ни прочих укорачивающих жизнь напастей, а жрецам было открыто искусство сохранения молодости и красоты, унаследованное ими из древнейших времен, когда Землю населяли боги, летающие по воздуху в своих чудесных колесницах. Словом, Кафи лишь подходила к пределу своей первой жизненной фазы.

Величаво ступая, выставляя вперед посох, она подошла к распростертому Хемуру и велела тому подняться:

– Встань, хозяин рабов, я желаю видеть твое лицо.

Разрешение стоять в присутствии царственной особы, да еще и смотреть прямо на нее, было сомнительной привилегией. В обычное время без специального дозволения поступок этот мог привести к самому печальному исходу: нарушителя обычно казнили, распиная заживо. Хемур несмело поднял глаза на принцессу. Его прежняя победоносная ярость угасла без остатка, а кадык теперь судорожно ходил под кожей оттого, что Хемур часто-часто сглатывал противную кислую желчь, вместе со страхом поднявшуюся из желудка.

– Сколь же ты тощ, работорговец. Какая болезнь точит тебя изнутри и забирает все соки из твоих членов? – Принцесса внимательно смотрела на Хемура, и под ее взглядом он чувствовал себя просто отвратительно. Казалось, что его вот-вот вытошнит прямо перед ней, и тогда, а в этом Хемур был уверен, один из нубийцев в два счета снимет ему голову своим мечом.

– М-м-м… – замычал работорговец. – Я… меня никакая болезнь не точит, о жрица, дочь великого Рамзеса, да продлят боги дни вас обоих. Я лишь смиренный слуга фараона, скромный торговец рабами.

– Вот как? – Кафи насмешливо прищурилась и кончиком своего посоха слегка ткнула Хемура в живот, отчего его тошнота мгновенно и бесследно исчезла. – Тебе стало легче?

– О! – только и смог вымолвить работорговец и, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вновь упал на колени, отчего немедлено заработал теперь уже удар посохом по темени, и притом совсем не целебный.

– Я кому сказала встать?! У меня к тебе дело, торговец. Есть у тебя место, где я смогу говорить с тобой с глазу на глаз?

Хемур с поклонами, изгибаясь, словно гигантская гусеница, проводил принцессу Кафи в свой шатер, куда она вошла следом за ним и уселась на единственную имевшуюся скамью, Хемур же с почтением остался стоять.

– Намерен ли ты устроить сегодня невольничьи торги? – спросила Кафи, по-прежнему не сводя с него глаз.

– Да, если на то не будет твоего запрета, о жрица, дочь ве…

– Довольно титулов. – По царственному лицу пробежала нетерпеливая тень. – Все ли рабы из тех, кого собираешься продать сегодня, новые? Нет ли среди них кого-нибудь, не проданного тобою ранее?

– Все новые, все. – Хемур сложил руки на груди, что, по его разумению, означало добрые намерения и правдивость. – Их только что доставили из Финикии, принцесса. А потому нет среди них никого, не проданного ранее, что большое горе постигло меня, и все до единого рабы, посланные мне морем в прошлый раз, потонули вместе с кораблем, а тех, что были у меня еще раньше, я давно продал. Да и те, кого привели мне сегодня, уменьшились числом во время пути ровно вполовину. Я в большом убытке, о дочь богоподобного. Если сегодня не рассчитаюсь с ростовщиками по имени Метен и Мерс, то они отведут меня на суд фараона, и вскоре я сам займу место тех, кем нынче торгую. Видно, так решили боги, – смиренно вздохнул Хемур, и лицо его приняло отрешенное выражение.

– А скажи мне, – казалось, Кафи на миг потеряла самообладание, – есть ли в числе твоих рабов мальчик-иудей не более пяти лет от роду?

– Я не знаю, о жрица, я еще не успел всех осмотреть должным образом, но маленького еврея я как будто не видел. Нет-нет… – Хемур наморщил лоб, – кажется, его не было. Мои невольники все сплошь евреи, привезенные финикийскими купцами. В Палестине сейчас смертельная засуха, и евреи продаются в рабство целыми семьями, лишь бы выжить, а потом финикийцы с большой выгодой перепродают их в Египет. Нетрудная у них работенка, что и говорить. Путь из Тира в Перавис очень долог, и, верно, тот мальчик, о котором ты спрашиваешь, погиб в дороге от слабости и лишений.

Кафи порывисто вскочила со своего места, и Хемур пришел в ужас от того, что за выражение приняло ее лицо. Из прежнего прекрасного оно превратилось в одну из тех масок, коими был известен шестой торговый ряд на Перависском базаре. Там продавали всякие чудеса, доставленные отовсюду: из глубин континента, из Ханы, Месопатамии, Пальмиры, из более далеких заморских неведомых стран. И были там в числе прочих диковин и вот такие маски: уродливые, страшные лица злых духов, ложных богов, которым молились чужеземцы. Глаза Кафи обратились в две черные щели, рот стал точкой в обрамлении бледных губ, лоб казался еще выше, и теперь не было в лице жрицы ничего человеческого.

– Если ты, мерзкий ничтожный дурак, погубил этого мальчика, то еще до заката солнца твоя голова будет торчать на копье посреди этой площади, – прошипела жрица Озириса. – Веди меня туда, где ты держишь своих рабов, и горе тебе, если среди них я не найду того, кого ищу.

Хемур униженно закивал и, опасаясь чего угодно – удара посоха, тайного слова, от которого, как он слышал, у человека мгновенно останавливается сердце, – повел принцессу к деревянному загону, к клетке, в которой, словно животные, изнемогая от усталости, томились рабы общим числом чуть более трех дюжин. Нет, определенно он помнил, что мальчика среди них не было, но сейчас Хемур более всего на свете жаждал найти его там. Быть может, его мать спрятала своего пащенка под одеждой или в тот момент, когда Хемур осматривал доставленный мошенником Ипи товар, мальчишка куда-нибудь заполз, затаился где-то, и никто его не заметил? Быть может. Ведь если это не так, то тогда!.. Хемур, подгоняемый звуком шагов принцессы, идущей следом за ним, прикоснулся к своему острому, сильно выпирающему кадыку – горько будет, если жизнь его вот так и закончится: голову отсекут и, нанизав на копье, выставят посреди базара на всеобщее осмеяние.

Застучала о дерево цепь, распахнулись ворота загона, и всех до единого рабов выгнали прочь, велев им выстроиться в шеренгу. Ипи вертел над ними своим бичом, связанным из сотен тончайших кожаных ремешков, с железными крючьями на конце:

– Эй вы, быстрее! Стойте, не шевелитесь. Расстояние друг от друга на длину вытянутой руки! Да быстрее же! Что непонятного? – отдавал Хромой Ипи команды на арамейском, и очень быстро перед принцессой Кафи выстроилась цепочка измученных, ободранных и грязных людей. Здесь были женщины и девы, юноши и старики и ни одного взрослого мужчины. Все они пали от руки Ипи и его отряда, после того как решили поднять бунт, вздумали протестовать против разлучения маленького мальчика с его родителями. Под страхом смерти Ипи запретил оставшимся в живых рассказывать то, чему во время пути они стали свидетелями…

…Им оставалось не более двух дней дороги, когда случилось неслыханное, казавшееся для пустыни невероятным событие. Безоблачный прежде небосклон вдруг почти мгновенно почернел, от горизонта до горизонта расчертили его молнии, и под аккомпанемент ужасающих громовых раскатов начался такой ливень, будто там, наверху, кто-то опрокинул на землю море, по которому плыла лодка Озириса, дарующего свет солнца всему живому. Казалось, что наступил конец света, разразился новый потоп, и теперь все вокруг окажется залитым дождем и уйдет под воду. Рабы, оставленные без внимания напуганной охраной, сбились в кучу, пали на колени и, простирая руки к небу, молились. Слов их не было слышно, лишь отчаяние видел Ипи на их лицах. Сам он вот-вот готов был поддаться панике и сдерживался из последних сил, подавая пример своим более малодушным людям. В свете молний он принялся осматриваться, дабы найти хоть какое-то укрытие, но до ближайшего города был день пути, а вокруг только песок пустыни. И вот при очередном всполохе, сопровождаемом невообразимым грохотом, Ипи увидел, как приближаются к нему трое всадников на черных конях.

Еще мгновение назад поблизости никого не было заметно, и эти трое появились, словно из наполненного запахом молний и гибели воздуха. Грубый надсмотрщик, чья душа не знала сострадания, чей рассудок жил лишь примитивным расчетом и сиюминутной выгодой, а вера была отодвинута куда-то на задний план, теперь решил в порыве мистического ужаса, что это за ним явились черные духи Анубиса – подземного божества, властелина Царства мертвых – и сейчас заберут Ипи с собой за все его жестокости. Хромой не раз слышал, как о том или ином без вести пропавшем говорили: «Боги живым взяли его к себе. И теперь он гуляет в садах Озириса, и хижина его стоит на берегу небесной реки. Он ни в чем не знает недостатка». Или, если речь шла о существе вроде Ипи: «В царстве Анубиса, посреди раскаленной пустыни, его привязали к столбу и трижды в день секут так, что кожа вся покрыта кровавыми рубцами. И после каждой мучительной порки его поливают маслом, от которого рубцы заживают до следующего раза, когда слуги Анубиса вновь засекут его до полусмерти». Вот так и он, бедолага Ипи, будет страдать до тех пор, пока не настанет день суда, когда Озирис спустится в царство Анубиса и воссядет на его трон, и Анубис станет прислуживать Озирису, а тот, держа в одной руке символ жизни – цветок лотоса, а в другой веер из пластин слоновой кости, будет судить души, томящиеся в подземном мире. Сорок два божественных сына станут судить Ипи, припомнив тому все его прежние дела, и Озирис, читая в Книге Жизни, которую держит перед ним бог Тот, на весах отвесит меру греха надсмотрщика. На одну чашу весов он положит цветок лотоса, а на другую сердце Ипи, и Анубис, следящий за весами, оповестит, что сердце оказалось тяжелей. Тогда Ипи лишат тела, изрубят его на куски и бросят шакалам, а душу Озирис смахнет своим веером, отчего та развеется, бесследно исчезнет…

Не в силах пошевелиться, Ипи в ужасе наблюдал, как фигуры всадников, стремительно увеличиваясь, неумолимо приближались к нему. Сейчас для Хромого существовал лишь он сам, и целый мир, заключенный внутри него, грозил вот-вот исчезнуть. Ипи упал на колени, и одна из лошадей раздавила бы надсмотрщика, не осади ее удержавшийся в седле человек. Он и двое его спутников спешились и, невольно склоняясь под проливным дождем, довольно поспешно подошли к распростертому надсмотрщику.

– Поднимите его, живо, – приказал этот первый, по всей видимости, старший в странной троице, и, силясь перекричать гром, гаркнул почти в ухо Ипи: – Ты перегоняешь рабов для продажи на базаре?

Ипи, несмотря на творящийся вокруг разгул стихий, успокоился. Эти трое, несомненно, были людьми, а уж с людьми-то он всегда сумеет договориться. Людей Ипи не боялся, а этот всадник (тут и думать нечего!) был человеком знатного происхождения. С почтением надсмотрщик ответил, рассказав, кто он и кто все остальные, откуда и куда держат путь. Всадник слушал внимательно, не перебивая. Дослушав до конца, спросил:

– Так, значит, этих рабов продадут на Перависском базаре?

– Точно так, господин.

– Я хочу купить у тебя одного раба прямо сейчас.

– Это рабы моего господина. Они не принадлежат мне, я лишь охраняю, смотрю, как бы кто из них не сбежал, – заявил Ипи.

Всадник нахмурился и мрачно посмотрел на пройдоху-надсмотрщика:

– Скажи-ка мне лучше, смертный, ты знаешь, кто перед тобой?

– Нет, господин, – честно признался вымокший до костей Хромой.

– Я служитель Тифона-Сета, верховный жрец утренней звезды, о большем тебе знать ни к чему. Среди твоих рабов есть мальчик, спасенный из воды, и либо я заберу его добром, либо ты пожалеешь, что появился на свет.

Кривой вновь испугался. Спорить с самой грозной после власти фараона силой в стране было не только бесполезно, но и чрезвычайно опасно. Про жрецов Сета ходили невероятные слухи, один ужаснее другого, и надсмотрщик сразу уступил. Он помнил мальчика, с которым эти странные евреи обращались так, словно он в своем почти младенческом возрасте являлся их царем. Всю дорогу они несли его на руках, оказывали почести его матери, отдавали им свою пищу, и Хромой мог поклясться, что видел, как во время коротких привалов они молились ему, будто живому божеству. Пожалуй, больше не надо задавать никаких вопросов. Немедленно продать мальчишку и забыть о том, что видел, будет наилучшим выходом.

Под проливным дождем рабы сидели, плотно прижавшись друг к другу. Имея нужду во всем, а главное – в воде, они были рады возможности напиться, глотая дождевые капли. Многие среди них говорили о чуде – да и впрямь, дождь посреди пустыни мог показаться чудом кому угодно. Ипи грубо растолкал их, отыскал мальчишку, схватил за руку и поволок его, упирающегося, пронзительно вопящего. Тогда и произошло событие, впоследствии стоившее Хемуру половины его дохода. Рабы восстали. Сперва они умоляли вернуть им мальчика, и Ипи Хромой слышал, как они называли того «пророком» и «спасителем», а затем, видя, что их просьбы надсмотрщик не замечает, вздумали оказать сопротивление. По команде Хромого его отряд зарубил наиболее физически крепких бунтовщиков. Жрец же Сета, вынув из ножен длинный, кривой, с тонким лезвием кинжал, вызвавший удивление Ипи (а уж тот повидал на своем веку много всякого оружия), без всякой жалости убил мать мальчика, перерезав ей горло. Кровь пропитала песок, и дождь размыл, разбавил пятно ее, окружив им лежащие в беспорядке тела убитых и тех, кому повезло остаться в живых и кто рыдал сейчас в голос. Двое людей Ипи также были убиты, и он, глядя на эту ужасную, достойную конца света картину, не знал, что ему делать дальше. Меж тем всадники обступили Хромого, и старший со словами «это тебе за твою сговорчивость» бросил ему нечто, отозвавшееся мягким приятным звоном. Это оказался увесистый мешочек, и Ипи, мгновенно придя в себя, с жадностью вцепился в него. Даже на ощупь было понятно, что мешочек полон серебра и в нем никак не меньше четверти таланта[3] весу.

Жрец Сета и двое его спутников, понукая коней, тронулись в путь, увозя с собою связанного, переброшенного через лошадиный круп ребенка. Ипи смотрел им вслед, но уже очень скоро потерял из виду. Всадники словно растворились в потоках дождя, а надсмотрщик, дождавшись, когда утихнет стихия, и поделив серебро между оставшимися головорезами, погнал рабов в Перавис…

Напрасно Хемур искал, напрасно обшарил все углы загона, где прежде находились рабы, напрасно под все более мрачнеющим взглядом жрицы он пытался добиться от этих измученных, полуживых людей внятного ответа. Арамейского языка он не знал, и на его истеричные вопросы никто из рабов так ничего и не сказал. В отчаянии он бросился к Ипи. Теперь Хемур разговаривал с надсмотрщиком совсем иначе, будто тот доводился ему родственником, любимым братом:

– Ипи, друг мой, принцесса Кафи хочет осмотреть наших рабов. Вернее, она хочет видеть одного из них. Быть может, ты его помнишь?

Ипи пожал плечами:

– Кого же именно я должен помнить, господин? Их так много было в моей жизни, что все словно на одно лицо. Может, какие-то особенные приметы у него имелись?

Сдержавшись, что стоило ему чрезвычайных внутренних усилий, Хемур елейным голосом продолжил опрос главного надсмотрщика:

– Это был ребенок… Мальчик лет пяти, которого евреи называют спасенным из воды. О! Я по глазам вижу, что ты знаешь, о ком идет речь. Почему ты так побледнел?..

– Принцесса! – Хемур почувствовал, как его шее стало значительно свободнее, и вновь, в который уже раз за это переполненное событиями утро, погладил кадык. – Мой Ипи, хромой погонщик рабов, знает, о ком идет речь. Допросите его со всей строгостью, если он станет упрямиться. Но я уверен, что он упираться не будет. Ведь так, Ипи? – Хемур мстительно ухмылялся. Наконец-то он сможет отомстить этому пройдохе и вору за все его грязные и недоказуемые делишки! Пусть не серебром, так жизнью тот вернет хозяину все долги. Хорошая сделка, если учесть, что главным предметом в ней служит жизнь самого Хемура.

Кафи, недолго думая, приказала взять обоих и отвести в тюрьму, где и содержать вплоть до особого распоряжения. Услышав про такое дело, Ипи, трусливый, как и подобает истинному негодяю, окончательно растерял остатки самообладания и униженно заскулил:

– Я скажу, я все скажу! Это я продал того мальчика по дороге. У меня не оставалось выбора, о принцесса! Те трое, они были жрецами черного Тифона, и старший из них поклялся уничтожить всех нас и всех рабов ради того, чтобы завладеть ребенком. Я и решил, что не будет ничего страшного, если я уступлю ему дитя. А когда рабы начали бунтовать, я приказал своим ребятам, и они…

– Довольно, холуй! – прервала его Кафи. – Так ты говоришь, эти трое называли себя жрецами Сатана?

– Тифона, царица, Тифона, – запричитал Ипи. – Тифона-Сета, бога с головой шакала, обидчика Озириса и возмутителя умов.

– Это одно и то же, – тихо молвила Кафи. – Так вот кто встал на моем пути… Куда они поскакали?

– Я… Я ничего больше не знаю. – Ипи был готов разрыдаться. – Они просто забрали мальчишку и убрались прочь. Была гроза, ничего не видно, я не помню даже, в направлении какой стороны света они скрылись…

Кафи окликнула стражу, отвергнув паланкин, потребовала себе коня. Не время для соблюдения церемоний – сейчас дорого каждое мгновение. Каким-то образом ревнителям Сатана оказалась известна тайна пророчества. Хотя что же тут удивительного? Ведь язык звезд понимают все жрецы на свете. Раскрыть предательство необходимо, но лишь после того, как она найдет мальчика. Если же она опоздает, ни в чем больше не будет смысла. Эти двое – надсмотрщик и торговец – были ей теперь ни к чему. Все равно от них больше не будет толку, а давать волю ярости – значит разрушать свой внутренний, тщательно выстроенный храм души. Пусть живут, раз есть на то воля богов.

Кафи узнала о грядущем пришествии великого пророка от Пифонесы, девы-оракула храма Озириса, с юных лет живущей отшельницей в одной из отдаленных комнат храма. Навещать ее можно было лишь по ночам, когда до полной Луны оставалась ровно половина звездного времени. Пифонеса, совершенно нагая, сидела на особом треножнике с прорезью, доводя себя до экстаза, а под треножником тлели высушенные листья магической травы кхут. Дым в буквальном смысле проникал ей внутрь, напитывал ее тело, и тогда, в момент чрезвычайного прозрения, Пифонеса изрекала свои пророчества. Так было и в тот раз, когда Кафи с трепетом вошла в комнату, где светились пустотой голые стены и каменный пол с установленным посередине треножником.

– С чем ты ко мне явилась? – Пифонеса, одурманенная дымом кхут, медленно раскачивалась, и казалось, будто невесомое тело ее парит в воздухе – лишь дотронься, и жрица пропадет из виду, растворится в сладковатом дыму.

– Звезды тревожат меня, – ответила Кафи, чувствуя, что теряет ощущение реальности. Ноги ее ослабели, голова закружилась, и за неимением лучшего дочь фараона села прямо на пол. – Они поведали мне о рождении в далекой чужой земле того, кто придет в Египет, чтобы спасти свой народ, и это смущает меня и наполняет мою душу сомнениями и страхом.

– Отыщи его. – Пифонеса говорила, закрыв глаза, словно читала в Книге Жизни, той самой, что держит пред очами Озириса бог Тот. – Он может стать иерофантом великого учения, оказать Египту неоценимую помощь, прославить все, к чему прикоснется. Что до евреев, они ждут его лишь как своего спасителя, однако деяниями своими он спасет весь мир. Только найди его, ибо если это сделают другие, то все может пойти совсем иначе. Они обратят силу этого пророка против Египта и разрушат его, растащив по всей земле камень за камнем. Нельзя допустить победу Сета над Озирисом. Если это свершится, то наступит в мире вечная ночь и будет продолжаться до тех пор, пока не начнется новая эпоха. Так было уже дважды – сперва погибла страна, называемая нами Гиперборея, а потом ушла под воду Атлантида, от которой остались лишь пирамиды, где мы хороним своих царей. А ведь когда-то подножья пирамид омывали морские воды. Древние атланты, в гордыне своей отринувшие богов, навлекли на себя их гнев. Море возмутилось и поглотило их, а после отступило, оставив пирамиды для нашего удивления и устрашения. Ступай и найди мальчика, пока еще не поздно.

Едва не теряя сознание, задыхаясь от запаха дыма, Кафи ползком выбралась из этой странной, волшебной комнаты. Отдышалась, встала и с тех пор не находила себе места, покуда не подступила во главе шести тысяч вооруженных наемников к стенам храма-крепости, выстроенной в оазисе Дешиха в полусотне километров от Перависа, вблизи Гелиополя. Здесь была земная обитель Тифона-Сета, именуемого в великом учении Сатаном, богом гордыни и злых козней, врагом Озириса. Здесь черные жрецы, меняясь поочередно, никогда не прерывали молитвы своему мрачному и противоречивому богу, которого одни считали и по сю пору считают основателем наук и хозяином всей земной жизни, а большинство – и в современности, и во времена гораздо более ранние, чем эпоха, в которую происходили описываемые здесь события, – называют отцом всякой лжи, коварным змеем-обольстителем, ненавистником жизни и источником всего зла в этом мире от его начала и до окончательного исчезновения.

После того как войско Кафи осадило город, принцесса выслала парламентеров. Их впустили, открыв городские ворота, а потом вместо ответа выставили отрубленные головы посланников на городской стене, нанизав их на копья, а тела сбросили вниз для устрашения нападавших. Тогда Кафи – прекрасная и сильная, словно амазонка, дева, принцесса-жрица, закованный в доспехи воин света, пришедший покарать зло, – приказала штурмовать обитель Сета. Крепость оборонялась яростно, но продержаться сумела недолго. После непрерывного многочасового штурма стены ее уступили напору превосходящего в силе и численности войска. Жрецы и немногочисленная охрана серьезной обороны организовать не смогли, наемники принцессы ворвались внутрь, и началась ужасная резня. Легенда гласит, что, когда перед Кафи открыли ворота, дабы она, как это и полагается особе царской крови, первой из правителей вступила внутрь покоренной неприятельской твердыни с церемониальным ритуалом во славу Изиды и Озириса, принцесса вынуждена была отступить перед потоком крови, хлынувшим в распахнутые створы крепостных ворот. Переступив через труп того самого всадника, что явился Ипи Хромому, верховного жреца храма Сета, Кафи спустилась в подземелье и вынесла оттуда на руках измученного пятилетнего мальчишку. Крепость по приказу Кафи сожгли и разрушили до основания, а всех служителей храма казнили у нее на глазах. С тех пор поклонение Сету в Египте было запрещено, а все служители черного культа объявлены вне закона. Переродившись во времени, Сет, бог – убийца Озириса, стал Сатаном, позднее же, когда лишь только забрезжил над миром свет Спасителя рода человеческого, Сатан стал Сатаной, а его адепты – сатанистами, и название это дошло без изменений до наших дней.

Мальчишка был без сознания, но несомненно жив. Он не выглядел изможденным – в плену его сносно кормили, и жизни его как будто ничто не угрожало. Верховный жрец Сета давно составил его гороскоп и никогда не решился бы уничтожить мальчика. «Гораздо лучше будет, – мечтал властолюбивый чародей, – вырастить его подле себя как еврейского царя, чтобы использовать потом еврейское племя в своих целях, поднять восстание рабов и сместить с их помощью проклятого фараона».

Да, звезды невозможно обмануть. Уже тогда они давали египетским ученым точную картину будущего. Сейчас с помощью тысяч шарлатанов и проходимцев астрология выродилась из глубокой и точной науки в сомнительное учение с дурной репутацией, превратившись в забаву для простолюдинов наподобие поп-музыки. Однако никто не посмел бы отнестись с сомнением или насмешкой к великому знанию в эпоху могущества ныне ушедшей во мрак времен египетской цивилизации. Двадцать веков исполнилось земле фараонов в год появления на небе знака, возвестившего о приходе из-за моря пророка по прозвищу «Спасенный из воды», чье имя на арамейском и халдейском языках звучало как Мо-Ессей.

Это имя Кафи без труда прочла на золотом треугольном медальоне, висевшем на шее ребенка.

– Моисей! – воскликнула она и, не в силах сдержать нахлынувшей нежности, обняла мальчика – ведь в те времена особы царской крови не особенно задумывались о соблюдении манер и условностей, их поведение было естественным. – Я буду звать тебя так, сын мой! Я научу тебя всему, что знаю сама. Ты ни в чем не будешь иметь недостатка, ибо я верю звездам и словам оракула. Ты спасешь Египет…

Мальчик долго молчал – сказывался его испуг, и Кафи даже начала думать, что ему, похоже, не удастся преодолеть последствий плена в подземелье крепости Дешиха. Он просто смотрел на нее ничего не выражающим взглядом; впрочем, он и не плакал. Принцесса пыталась заговорить с ним, но ребенок лишь однажды как-то неопределенно качнул головой и опять ничего не ответил. Однако же во дворце фараона, когда Кафи поставила Моисея перед отцом своим, Рамзесом Великим, мальчик на глазах окружающих словно пришел в себя. Всем стало видно, что он окреп, взор его прояснился, и, когда фараон о чем-то спросил его, маленький Моисей заговорил. Речь его звучала столь связно и была столь убедительна, что и Кафи, и все, кто слышал его слова, были безмерно удивлены. Мальчик говорил на халдейском наречии – язык этот отлично понимали и Кафи, и ее отец, для остальных же специально послали за рабом-евреем, и тот, с благоговением взирая на ребенка, перевел для пышного двора его рассказ.

Когда в семье отца Моисея родился наконец долгожданный сын, радости не было предела – столь желанным стало для всех появление наследника. Но стоило мальчику достичь полугодовалого возраста, как в Палестине наступила самая ужасная засуха, о какой только помнили за все времена, прошедшие после Великого потопа, старейшие потомки пророка Иакова, давшего жизнь всему еврейскому народу. Семья Моисея жила в Киликии – области в излучине реки Иордан, обмелевшей к тому времени вполовину от своего прежнего течения. Беды не приходят порознь, и очередной напастью стало нашествие из неведомых земель диких кочевников, что грабили и жгли, не оставляя за собой никаких следов жизни. Родным Моисея, застигнутым врасплох, пришлось несладко. Кочевники истребляли всех детей мужского пола – лишь так можно было прекратить род евреев и обезопасить себя от будущих мстителей. Тогда мать Моисея, установив люльку с младенцем на плоту и как следует помолившись, отпустила плот по течению иссякающих вод Иордана, рассудив, что всех их могут убить, а сын ее, может быть, и спасется.

Семье удалось скрыться от тех, кто нес смерть и горе. Путь беглецов лежал в стороне от русла реки, но они все же вышли к берегу в том месте, где река принялась петлять и преградила им путь. Мать мальчика была безутешна, отец рвал на себе волосы от отчаяния – ведь если бы они знали наперед, что спасутся, их сын был бы сейчас вместе с ними! А теперь они и предположить были не в силах, что с ним произошло и где его искать. Каково же было их удивление и сколь велика радость, когда, выйдя на берег Иордана, они увидели плывущий по реке плот и на нем в колыбели живого и невредимого малыша! Вот тогда-то мальчику дали имя и в знак его чудесного спасения, когда все напасти, обрушившиеся на их род, были, казалось, позади, надели на шею золотой амулет – треугольник с выбитым на нем прозвищем…

Обо всем этом пятилетний мальчик рассказал, проявив недюжинный ум и фантазию, поразив слушателей своим умением в столь юном, почти младенческом, в сущности, возрасте выражать свои мысли совершенно по-взрослому и с изрядным красноречием. Это было так удивительно, так ни на что не похоже, что Кафи мысленно вознесла благодарственную молитву богам за то, что они явили свою волю, и, несмотря на чрезвычайно сложное положение, в котором оказался этот чудесный ребенок, все разрешилось для него самым наилучшим образом.

– Эта история чудесная, и в ней я вижу волю богов, – молвил фараон. – Разрешаю тебе жить при храме и учиться наравне с другими детьми из знатнейших египетских родов. Пусть ни в чем не знает этот мальчик укора и растет среди нас, как равный, – обратился он к дочери, и Кафи, пряча улыбку, склонилась перед волей царственного отца своего.

Прошло некоторое время. Спасенный ребенок оказался весьма способным учеником, особенно он преуспевал в науках точных и словосложении. При главном храме Озириса, в столице, находился химнос – школа для детей аристократов и знати, видных военачальников и чиновничества. К сыну народа, который в Египте считался поголовно состоящим из людей низкого происхождения, чрезвычайно неумных и способных лишь прислуживать да выполнять всякую грязную работу, ученики поначалу отнеслись соответствующим образом. Над ним насмехались, задевали со злобой, но нрав его был спокоен, и ни тени возмущения ни разу не возникло на лице мальчика. Все нападки сверстников он сносил с достоинством, которое некоторых поначалу заводило и озлобляло. По первости Моисей часто бывал бит, но позже, когда он еще немного подрос и путем разнообразных физических упражнений не только чрезвычайно укрепил плоть свою, но и взрастил в себе стойкий дух бойца, начал пресекать рвение обидчиков, весьма успешно давая тем сдачи.

Впрочем, такое противостояние между ним и его школьными недругами и завистниками продолжалось лишь до той поры, пока однажды сама верховная жрица принцесса Кафи не вошла в школьный сад, где ученики пережидали полуденную жару, сидя под раскидистыми пальмовыми ветвями, перекусывая, играя в какие-то свои детские игры – словом, занимаясь всем тем, чем и надлежит заниматься детям во время перемены между классами.

Моисей сидел отдельно, прислонившись спиною к прохладной каменной изгороди, и на коленях у него лежал свиток из библиотеки. Мальчик, неторопливо вращая верхнюю катушку свитка и накручивая на нее хрустящий папирус, шевелил губами, читал. Он научился читать и писать одним из первых среди учеников, и с тех пор чтение сделалось его страстью. Кафи подошла к нему, немного постояла рядом, присела, провела рукой по волосам:

– Здравствуй, Моисей. Я вижу, ты не играешь, как другие дети. Отчего так?

Мальчик обрадовался ей, но радость свою проявлять не посмел, лишь слабо улыбнулся:

– Я не люблю носиться и бездумно развлекать себя игрой в фигурки. Мне куда интересней настоящая жизнь. В библиотеке так много свитков, вся мудрость мира в них заключена. Я должен прочесть их все, должен так много выучить, и я… я…

– Что? Что, Моисей? – Кафи продолжала гладить его по голове, но мальчик вынырнул из-под ее руки и прижал к груди свой свиток.

– Я чувствую, что должен совершить что-то. Что-то особенное. Именно для этого я здесь, среди людей. Но я еще так мало знаю!

Кафи обняла его, поцеловала в лоб, и все находившиеся в тот момент в саду ученики видели, как обращается принцесса с сыном раба, какие особенные, небывалые знаки внимания оказывает ему.

– Ты выучишься, ты станешь великим жрецом подлинного Бога, тебе будут ведомы и добро, и зло, и все страсти людские, а главное… – Кафи вплотную приблизила свое лицо к лицу мальчика, глядя ему в глаза, и тихо произнесла: – Тебе будет открыто будущее. Сейчас для тебя самое важное – это твоя учеба здесь, в химносе, а потом необходимо с честью выдержать выпускное испытание. Без знаний, которые получишь в школе, ты не сможешь приступить к постижению науки жрецов, ничего не поймешь в таинствах и останешься обыкновенным, пекущимся лишь о насыщении брюха профаном, каких полно вокруг тебя даже в этом саду.

Минуло десятилетие. Моисей блестяще, с наградой, окончил химнос и сделался прислужником в храме. Египетские жрецы обучали Моисея всему, что было известно им самим, и в постижении этой науки он преуспел. Наконец, после того как Моисею исполнилось 18 лет и он прошел все 32 ступени, отделяющие ученика-неофита от иерофанта-посвященного, великого жреца, занимающего наивысшую, 33-ю ступень, настало время его посвящения. В пещере Хореб, тайном святилище, где хранились главные божественные реликвии и проходили возведения в сан, жрец Иофор открыл ему главную тайну веры, истинное имя Бога, произнеся его шепотом, на ухо.

Для тех, в чьи ряды вступал сейчас Моисей, никогда не существовало никакаких богов, кроме Единственного, сотворившего Землю из ничего одной лишь силой слова. Слово же это, или «божественный логос», есть не что иное, как собственное имя Бога – ключ к созданию сущего.

По древнейшему завету, согласно изначальному учению, данному самим Творцом, знающий подлинное имя Бога становится всесильным магом, которому отныне подвластны все тайны природы. Все ее законы он провидит, перемещает небо и землю, все силы земные и небесные подвластны ему. То была наука, называемая египетскими жрецами «душа мира», или «магнес». Моисей дал ей иное название, заключив в нем некоторые буквы непроизносимого имени подлинного Бога, втайне сообщенного ему Иофором.

– Многобожие нужно для толпы, оно помогает сдерживать ее ярость и ведет к людскому смирению, – разъяснила ему Кафи когда-то. – Когда по воле сильных мира сего народ вынужден голодать, то куда проще сказать ему, что в неурожае и непосильных налогах виновны боги. Таково стадо человеческое – оно всегда готово поверить в то, чего никогда не видело, стоит лишь постоянно убеждать его в существовании этого несуществующего. На самом же деле есть лишь изначальный Бог-Творец, и есть Сатан, также великий творец, явившийся из непостижимых глубин космоса, который видим мы каждую ночь, когда смотрим в темное звездное небо. Те, что хотели забрать тебя, маленького, тогда, в пустыне, верят, что Сатан есть истинный хозяин этого мира, а Бог лишь создал его и с тех пор крайне редко вмешивается в ход времен. Магнес постигнув, постигнешь и мир, ибо наука эта дана жрецам самим Богом и похожа на небесное молоко. Это белый магнес, тот, что исповедуем мы, а теперь и ты, которого мы приняли в свое число, как и было предсказано звездами и оракулом.

– А что еще? Есть что-то еще? – Моисей сидел возле принцессы, и она, по своему обыкновению, гладила его рукой по голове, пропуская меж пальцев густые, жесткие от пыли черные пряди.

– О да. Есть черный магнес Сатана. И он не похож на белый лишь целью, к которой стремится. Белый подобен лотосу – он созидает жизнь, делает ее цельной, а черный разрушает в попытке создать все с самого начала, по-своему. Сатан никак не может простить Творцу, чье имя мы не произносим, что тот пришел из бесконечной дали космоса ранее его, вот и повторяет за ним все, словно обезьяна. Однако, не постигнув науку Сатана, невозможно стать носителем учения, посвященным иерофантом света.

На Египет пала ночь. Ночь удивительная, волшебная. Над головой Моисея расплескался звездный водоем и блестели, пульсировали огоньки рассыпанных щедрой рукой небесных зерен. В такую ночь люди, которым посчастливилось родиться романтиками, смотрят вверх, и сердца их охвачены неизъяснимой ноющей тоской, которая, впрочем, сладка на вкус. Словно тянется рука к завесе, за которой ожидает самое главное на свете чудо, но всякий раз завеса отодвигается все дальше, и нипочем руке не достать ее, не приподнять край, не увидеть простому смертному то, чего видеть ему не следует вовсе – для его же блага, иначе можно повредиться рассудком.

– Халдеи называют свет «зогар». – Моисей взял принцессу за руку, оживленно заговорил: – Я знаю теперь, зачем я выжил, знаю, что мне предстоит сделать в жизни. Египет падет, ты знаешь это, ты это всегда предвидела. Но падет не сейчас, он простоит еще тысячу лет, а потом ничего, кроме развалин и пирамид, построенных атлантами, от него не останется. Мой народ переживет Египет, я должен буду проводить его туда, где у евреев будет своя, только им принадлежащая земля. Я должен передать евреям знание, которое с рождения дремлет во мне. Я не знаю его названия, но оно являет подлинную силу Бога Единого и Предвечного, оно откроется мне! Тогда я передам его из уст в уста каждому, кто станет моим учеником.

Кафи засмеялась, и смех ее был глух. Он содержал в себе сожаление и, как показалось Моисею, душевную муку:

– Что сказано одним, другой запомнит вряд ли слово в слово. Ты не сможешь уйти, пока не отплатишь Египту добром за добро. Сделай это, а потом я, быть может, упрошу отца отпустить тебя во главе твоего народа. Но не сейчас, Моисей, не сейчас. Ты нужен здесь, никто, кроме тебя, не исполнит пророчество, данное оракулом много лет назад. Поверь, что, не вернув Египту долга, ты превратишь свою жизнь в мучительную пытку, какой становится и жизнь каждого, отказавшегося исполнить то, что ему предназначено. До последнего вздоха тебя станут мучить неуверенность, желание изменить что-то в собственной жизни, повернуть в нужном направлении, но окажется, что поворот этот остался далеко позади, там, куда возврата уже никогда не будет. Кто выиграет от этого? Лишь Сатан, а он ненадежная компания.

– Что ж… – Они сидели на самой верхней площадке Золотой башни. Отсюда звездочетам было дозволено наблюдать за движением небесных светил, а днем здесь дежурили двое стражей-наблюдателей. С высоты шестидесяти метров равнина, на которой был выстроен город, просматривалась на многие десятки километров, вплоть до головокружительно далекой линии горизонта, одним своим краем сходящей в море, а другим вросшей в страшную Ливийскую пустыню – страну суховея и смертельной жажды. Сейчас на площадке никого, кроме принцессы и ее воспитанника, не было. Моисей встал, подошел к краю и широко, насколько смог, развел руки в стороны.

– Ты собрался взлететь? – Кафи смотрела на него удивленно. – Увы, но даже нам не дано становиться легче ветра, прежде не отделив души от тела.

– Нет, – Моисей покачал головой, – я лишь попрошу у Творца разрешить мои сомнения, подать мне знак. Пусть он решит, пусть рассудит, куда мне направиться: увести отсюда мой народ или, как ты того хочешь, защитить Египет от эфиопского вторжения, раз и навсегда разгромив орды захватчиков и отбив у них охоту к военным притязаниям.

Эфиопы никогда не были Египту добрыми соседями и постоянно тревожили покой египтян молниеносными и жестокими набегами на их приграничные земли. Во время одного из таких набегов, длившегося дольше обычного и оказавшегося особенно кровопролитным и разрушительным, эфиопы истребили население двух приграничных деревень, разграбили имущество, угнали скот и взяли в плен всех уцелевших после кровавой ночной резни жителей. Египтяне, спохватившись, начали было теснить захватчиков, и даже довольно успешно – отогнали неприятеля к границе, после чего, недолго думая, охваченные ратным пылом, продолжили преследование уже на вражеской территории. Однако здесь, у себя дома, эфиопы опомнились и нанесли египтянам удар такой силы, что те из них, кто не был убит в бою, пожалели об этом. Пленных эфиопы, снискавшие себе дурную славу жестокого и коварного племени, не брали и расправились с уцелевшими египтянами самым зверским образом, который даже описывать здесь не стоит – слишком уж сомнительное с точки зрения морали это дело.

Опьяненное успехом и кровью эфиопское войско начало настоящее вторжение в Египет и продвигалось вперед столь успешно и с такой ошеломляющей скоростью, что вскоре вся нижняя часть страны, включая Мемфис, была оккупирована захватчиками, которые сами уже по-хозяйски называли эти земли своими, не намереваясь никуда из них уходить. Над Египтом нависла смертельная опасность, и вот тогда предсказание Пифонесы, девы-оракула, вспомнилось фараону. Моисей был призван во дворец и получил заверения в том, что в случае победы он может просить всего, чего ему только заблагорассудится, только бы он одолел проклятых эфиопов. Оттого юноша был сейчас на распутье. Он жаждал получить знамение свыше и просил указать ему путь, говоря с Богом тем самым языком, благодаря одному-единственному слову которого Творец создал Землю и все, что на ней, из ничего, из пустоты и хаоса.

– Если мне предстоит сражаться, то пусть я обрету силу, способную повергать врага в бегство. Если же нет, то пусть даст мне Господь крепкий посох, опираясь на который я смогу пройти весь путь до Земли обетованной, где евреи обретут счастье и свободу.

– Позволь, я попрошу его о том же, что и ты, стоя рядом с тобою, ибо наши желания сливаются в единое целое. – Кафи подошла к юноше, и теперь они оба стояли на краю площадки, оберегаемые лишь невысоким парапетом: молодой посвященный и искренне любящая его приемная мать.

Вместе они вознесли молитву, начинавшуюся словами: «Закрой дверь перед демоном, и он будет убегать от тебя, как будто ты его преследуешь». Тем самым жрец и жрица отпугнули зло от своих чистых помыслов и намерений. В конце молитвы они вместе четко и ясно произнесли запретное, лишь посвященным ведомое имя. Такова была истинная молитва древности – не просто набор слов с привычными «аминь», или «иншалла», или еще чем-то в этом роде, произносимый скороговоркой. О нет. Когда-то, на заре мира, когда человек еще умел разговаривать с Богом, тот слышал его.

Воздух вокруг них словно уплотнился, и затем от поднятых в молитвенном порыве рук изошла невидимая, но хорошо ощутимая волна небывалой силы. Когда отзвенел в воздухе последний звук молитвы, то еще некоторое время совсем ничего не происходило, если не считать тишины, воцарившейся в окружающем Золотую башню мире. Моисей первый заметил и молча указал на появившуюся в небе средь других сверкающих зерен ярчайшую звезду, которой раньше не было и в помине. Казалось, что она стояла на одном месте, и свет ее трепетал оттенками чистыми и прозрачными, словно хрусталь. А затем звезда стремительно, так быстро, что взгляд едва уловил ее движение, скользнула по небосклону вниз, и Моисей увидел яркую вспышку впереди, там, где берет свое начало бескрайняя Ливийская пустыня. Возглас Кафи подтвердил, что увиденное – вовсе не плод его фантазии, не галлюцинация, вызванная месмерическим экстазом, подобным тому, в который в тревожном двадцатом веке будут впадать нервные, будто маленькие собачки, особы, вращая блюдца и взывая к духам Наполеона или фюрера. Спустя мгновение до Золотой башни докатился и звук взрыва, похожий на гром. Моисей бросился к лестнице с явным намерением поскорей покинуть площадку звездочетов.

– Куда ты?! – всполошилась было Кафи.

Юный жрец, весь содрогаясь от охватившего его возбуждения, обернулся на звук ее голоса и, глядя словно сквозь нее, твердо ответил, что должен сейчас же идти.

– Он ответил нам. Я вернусь, как только найду его послание. Прошу, не преследуй меня. Я обязательно вернусь, в том мое слово.

Кафи не стала возражать, понимая, что удерживать его у нее нет никакого права, кроме права на грубую силу – а об этом не могло быть и речи, так же как и о том, чтобы просить его взять ее с собой. Здесь лишь воля Бога определяет все. Раз так решено, то пусть Моисей, ее мальчик, ее сын, ищет в пустыне след павшей с неба звезды.

На шестой день скитаний, когда надежда почти иссякла, как и вода в жестяной фляге – единственном жизнетворном предмете, что взял он с собой, Моисей увидел, что песок под его ногами необычайно плотный. Тогда он топнул, и нога не увязла привычно, а встретила твердь. Наклонившись, руками разгребая песчинки, нанесенные ветром, Моисей увидел, что песок превратился в стекло. Он сообразил, что если это и не вполне то, что он ищет, то, уж во всяком случае, верный признак, примета, что искомое теперь где-то совсем рядом, возможно, в шаге или двух от него. Ведь песок мог расплавиться, превратившись в стекло, только от жары, не меньшей, чем та, что стоит в кузнечном горне! К концу дня голова кружилась от усталости, глаза слезились от песка, непрерывно движимого пустынным суховеем. Окончательно ослабев, юноша упал в неожиданно возникшую перед ним воронку, края которой также представляли собой обугленное температурой взрыва стекло, на треть уже занесенную песком. Собрав все оставшиеся силы, он принялся копать, руками разбрасывая песок и постоянно раня себя многочисленными осколками стекла, попадавшегося теперь все чаще и чаще. Наконец, когда его кровоточащие руки стали уже почти совершенно бесчувственными, он наткнулся на какой-то ноздреватый, словно губка, и довольно горячий предмет. Тот, по ощущениям, был не слишком большим и неохотно поддался, когда Моисей принялся раскачивать его, чтобы вытащить в конце концов на поверхность. Усилия юноши увенчались успехом – Моисей увидел, что все эти шесть дней искал упавший с неба кусок железа размером с его собственную голову…

…По возвращении в Перавис он закрылся в кузне, откуда выгнал перед этим всех работников, а вместо подмастерья призвал к себе жрицу и поставил ее раздувать кузнечные меха. Кафи отменно справлялась, проявляя изумительную выносливость и силу, неожиданную для хрупкого ее тела. Целую ночь, от заката до рассвета, слышны были в кузне удары молота, сыпала огненными искрами труба и шептались меж собой испуганные горожане, говоря, что это «великий колдун иудейский кует ярмо для египтян и скоро всех их, словно быков, запрягут в плуг и заставят вспахивать земли, которые более уже не принадлежат Египту, так как их хитростью и коварством забрали себе евреи».

В ту ночь было явлено всем жителям южного полушария великое знамение: лунный диск вдруг скрылся из виду и на ночном, утратившем светило небе явственно различима стала комета Эхнатон, прежде, при лунном свете, никем не замеченная. И лунное затмение, и явление хвостатой кометы всяк толковал по-разному, но все сходились лишь в одном – не избежать теперь войны. Царь Эфиопский и раньше часто совершал набеги на приграничные египетские земли, а теперь и вовсе решил идти войной до конца. Той же ночью, когда никто в Египте не мог уснуть, томясь тревожными предчувствиями, а Моисей плавил небесное железо и кожаный его фартук был уже во многих местах прожжен насквозь окалиной, эфиопский владыка во главе огромной армии вторгся в Египет сразу тремя колоннами.

В кузне было невыносимо жарко, и Моисей и Кафи поочередно обливали друг друга водой, зачерпывая ее ковшиком из стоявшей в углу бочки. Это ненадолго помогало, до тех пор пока пот вновь не начинал разъедать глаза, и тогда Моисей отрывисто просил плеснуть ему водой в лицо. Сам же он при этом ни на минуту не отвлекался от наковальни. Ранним утром, когда на востоке лишь только начала заниматься кровавая заря, жрецы закончили свой труд и вышли из кузни. В руках Спасенный из воды держал только что выкованный, превосходно отточенный наконечник копья. Он высоко поднял его над головой, и в этот момент первый луч солнца упал на юношу, скользнул по глазам, сделав его на миг незрячим, а после осветил копье, и оно вспыхнуло и засияло столь ярко, словно впитало в себя свет утренней зари, словно все еще не покидало кузнечного горна, где родилось минувшей ночью.

С этим копьем в руках Моисей, поставленный фараоном во главе армии, выступил против эфиопов, решив провести войска не морским путем, так как знал, что, вернее всего, эфиопы станут ждать египтян именно с моря, но по суше, краем Ливийской пустыни, где часто встречались оазисы, а значит, были и колодцы с водой – основным залогом жизни людей в этих бесчеловечных условиях раскаленной скороводы. Таким образом, Моисей рассчитывал быстро и неожиданно ударить с тыла и одержать сравнительно легкую победу, что и произошло в точности согласно его замыслу. Зная, что войскам не обойти Долину змей, где вся земля так и кишела гадами, хитрый жрец Озириса и воспитанник Кафи еще перед началом похода приказал взять с собой в дорогу множество птиц – ибисов, известных змееловов. Перед тем как войско вступило в долину, ибисы были выпущены из клеток. Вместо того чтобы разлететься кто куда, они уселись у ног Моисея и подняли невообразимый гвалт и суету. Он же, применив магнес, направил их против змей, и все ползучие гады были истреблены. Так армия Египта одержала свою первую победу.

Далее Моисей обратил эфиопов в бегство и, в три дня очистив от них землю Египта, перевел армию через границу и подступил к стенам эфиопской столицы Савы. После изнурительной осады египтян город пал. Царь Эфиопии капитулировал и в знак того, что никогда более он не станет нападать на соседей, отдал Моисею в жены свою дочь, принцессу Фарбис, которая была вовсе не против связать свою жизнь с таким воинственным и храбрым полководцем. Моисею прочили выдающееся место при дворе фараона, и он мог бы покорить всю Эфиопию, когда бы имел такую потребность, но все его помыслы были совсем об ином. Свобода для евреев, прекращение их рабства, исход в земли, полные молоком и медом, – вот о чем грезил он, являя в походе против Эфиопии чудеса мужества и исключительного таланта опытного полководца. Возможность для евреев покинуть Египет была обещана фараоном в обмен на эту победу, и Моисей бился как лев, чья шкура являла собой неуязвимый панцирь. Копье магическим образом вселяло уверенность в египетских солдат, а противников повергало в ужас и смятение.

После блистательной победы, с богатой добычей в виде истребованного у эфиопов выкупа за неразрушение их столицы и непокорение земель, а также приданого молодой своей супруги, Моисей вернулся в Перавис и напомнил фараону, что тот обещал ему отпустить всех евреев на свободу. Рамзес послал за дочерью, он хотел услышать ее совет, но напрасно Кафи искали вначале во дворце, а потом и по всему городу – принцесса словно сквозь землю провалилась. Обескураженный и встревоженный ее исчезновением фараон попросил было Моисея повременить, но тот возмутился и стал пенять владыке Египта на то, что тот не держит своих обещаний. Рамзес, возмущенный таким поведением бывшего раба, повелел ему удалиться и не являться до тех пор, пока он сам не призовет его. Моисей, рассудив, что теперь его жизни угрожает действительная опасность, оставил любовные утехи и прямо с брачного ложа бежал в отдаленную область Аравии вблизи моря и Синайских гор, где стал жить тайно, сделавшись обыкновенным пастухом. Во время спешного бегства из Перависа он не взял с собой никаких вещей, кроме чудесного копья. Снятый с древка наконечник Моисей хранил завернутым в разное тряпье на дне сумы, которую всегда носил через плечо и лишь на ночь снимал и клал себе под голову на манер подушки.

Меж тем Кафи была тайно убита завистниками Моисея – жрецами, считавшими несправедливостью столь значительное возвышение над ними, знатными египтянами, его – сына рабов, и видевшими в этом вину дочери фараона. Любому, даже самому совершенному и ученому человеку время от времени приходится бороться с приступами смертельной зависти. Каин совершил первое на Земле убийство, позавидовав брату своему Авелю, возомнив, что жертва брата оказалась приятней Богу, нежели его жертва. Причина ли это? О да. Зависть, как и смерть, всегда найдет причину, был бы лишь повод ей вспыхнуть. Сальери отравил радостного гения, Брут предал Цезаря, аристократы не простили сыну раба его возвышения и, не силах добраться до него самого, уничтожили близкого ему человека. И все из зависти… Воистину, нет порока более плодородного, чем этот. Из зависти произрастают побеги алчного безумия и смерти, и тот, кто завистлив, почти уже мертв.

И хотя Моисею – родоначальнику каббалы уже было открыто большинство из тайн земных, а равно и небесных, он так никогда и не узнал, какая страшная смерть ожидала ту, чью заботу он вспоминал до самого своего ухода из жизни. Во время храмовой мистерии, когда охрана не могла находиться рядом с принцессой, та внезапно исчезла, и последующий обыск всех многочисленных помещений храма ничего не дал. Кафи закончила свои дни в каменном мешке, в подземелье, куда она провалилась сквозь хитрый, открывающийся нажатием тайной пружины и отлично замаскированный люк в полу. Все произошло, когда всякий свет, согласно принятому во время мистерий церемониалу, был потушен: удар по голове жезлом, нанесенный одним из заговорщиков, потеря сознания… Очнулась она уже в темнице, без воды и пищи. Нельзя было даже лечь, приходилось все время стоять. Кафи было многое под силу, она многое умела и предвидела. Она ушла из жизни самостоятельно, просто приказав своему сердцу остановиться.

Рамзес был безутешен. Поиски дочери ничего не принесли ему, кроме сильнейшего расстройства всех мыслей и чувств. Он пожелал увидеть Моисея и даже послал за его женой, той самой эфиопской принцессой, родившей к тому времени сыновей-близнецов, но и жена ничего не знала о местопребывании супруга, столь мало побывшего с ней. Тогда фараон разослал по всей стране и за ее пределы глашатаев, и те повсюду принялись вопить, что Моисей должен вернуться в Перавис и предстать пред очи фараоновы. Моисей же, услышав о таком деле и справедливо рассудив, что настал для него момент истины, решил явиться к фараону во всем блеске провидца и мудреца. Он много размышлял над несовершенством мира, пытался найти причины, мешающие сделать лучше жизнь человеческую, и пришел к выводу, что настало время дать людям то, что они давно заслужили, познакомить их с истинным, единственным Богом. Разумеется, на египтян его решение не распространялось – этот народ не был Моисею родным, и он опасался, что его сочтут еретиком и попросту казнят, начни он проповедовать о едином Боге на площадях.

Пастушеское его уединение, отдых от страстей большого мира позволили ему понять и осмыслить тот факт, что, решив стать во главе своего народа, он должен будет держать его в повиновении на основании закона. Причем лучше, если все поверят, что закон этот не открыт, не придуман человеком, но дан самим Богом. Однажды, загнав стадо на самое отдаленное синайское горное плато, где трава была особенно сочной, Моисей решил найти для себя место отдыха и приглядел для этого одиноко стоявший раскидистый куст тамариска, в тени которого ему и вздумалось отдохнуть, вполглаза наблюдая за овцами. Возле куста, словно специально для него, кто-то аккуратно сложил две обработанные по краям и отполированные каменные пластины. Моисей сразу отметил, что камень этот никак не может быть горным – то был песчаник, довольно мягкий и хорошо поддающийся обработке. И в этот момент на Моисея снизошла благодать. Он вдруг ощутил присутствие в своих мыслях чего-то постороннего, но не скверного, а наоборот – чьей-то воли, заставившей его извлечь копье и воспользоваться им как стальным резцом.

«Един Бог, и народ наш един», – выбил Моисей первое из правил, полюбовался на дело рук своих и продолжил. Песчаник легко поддавался, и копье, нисколько не затупившись, резало его, словно горячий нож масло. «Нельзя богохульствовать и произносить имя Божье всуе. Нельзя желать ничего, что есть у ближнего твоего…»

«Я столь о многом хотел бы сказать людям, – думал Моисей. – Но на этих камнях так мало места. Не значит ли это то, что Бог мой велит вырезать на них лишь самые важные правила? Пусть по ним живут не только евреи, ибо Богу угодно, чтобы всякий человек жил так, как велит ему Господь, все люди перед ним равны, а кто поставит себя выше остальных, тот проклят будет и поминаем во веки веков наряду с Сатаном».

Из тамарискового куста он вырезал для себя посох, сложил камни в суму и проверил копье. Оно стало еще острее и блестело еще ярче, словно содержался в нем одновременно и дневной, и звездный свет, словно было в нем заключено два разных начала: светлое и темное – символ гармонии и единства противоположностей, существующих в одном чудесном, из небесного железа выкованном копье…

Моисей оставил стадо, взял у хозяина расчет и направился в Перавис, где надеялся пронять сердце фараона рассказом, сочиненным в дороге. Люди куда охотнее верят в чудеса внешние, не принимая и зачастую ненавидя чудо преображения души, чудо ее прозрения, заставляющее пророка говорить от Божьего имени. Так и живет с тех самых пор предание о неопалимом терновом кусте, откуда вещал голос Бога через ангела его Метатрона, а равно и трогательная в своей торжественности история про обретение скрижалей, тех самых камней, по легенде, данных Творцом. Все это лишь часть выдуманной Моисеем на пути в Перавис сложной и красочной повести, без которой, как он справедливо полагал, фараон не согласился бы отпустить его народ из Египта восвояси. И лишь копье оставалось при всем этом совершенно реальным – ведь именно с его помощью Моисей победил в войне и даровал людям закон, незримо продиктованный ему Господом, которому вовсе ни к чему производить цирковые эффекты с поджиганием кустов, когда он решает поговорить с человеком и явить через него свою волю всем прочим, нынешним и грядущим поколениям сотворенных им людей.