Сказки старой Англии (сборник) Киплинг Редьярд

Дан и Пак продрались сквозь кустарник и вышли на опушку. Дан и Парнезий познакомились, поприветствовав друг Друга.

— Я хотел испытать этот лук Улисса[33], — сказал Парнезий, — но… — Он показал покрасневший палец.

— Мне очень жаль, — ответил Дан. — Ты, наверно, отпустил резинку слишком рано. А что ты рассказывал Юне?

— Пусть герой продолжает свою историю, — молвил Пак, усевшись верхом на сухую ветку у всех над головами. — А я буду объяснять, как античный хор[34].

— Я рассказывал твоей сестре о том, как попал в армию, — ответил Парнезий.

— Тебе пришлось сдавать экзамен? — с интересом спросил Дан.

— Нет. Я сказал отцу, что хотел бы служить в кавалерии даков[35], я не раз видел этих кавалеристов в Аква Сулис, но он заявил, что мне лучше начать службу в регулярном римском легионе. Я же, как и многие мои товарищи, не очень-то любил все римское. Эти рождённые в самом Риме офицеры с презрением смотрели на нас, рождённых в Британии, мы были для них варварами.

«Да, это так, — согласился отец. — Но помни, что мы — люди старой закалки и наш долг — служить империи».

«Империи? Какой? — спросил я. — Один император у нас в Риме, и уж не знаю, сколько сейчас провозглашено императоров в восставших провинциях».

«Главная беда не в этом, — продолжал отец. — Рим изменил заветам отцов и должен быть наказан».

Тут он стал вспоминать события минувших веков, и по его словам выходило, что Вечный Рим находится на грани падения.

«Да, — повторил он, — у Рима нет никакой надежды на спасение. Но если боги помогут нам, британцам, то мы можем спасти Британию. Поэтому, Парнезий, я говорю тебе как отец: если сердце твоё лежит к военной службе, то твоё место — на Стене».

— Какой Стене? — разом спросили Дан и Юна.

— Отец имел в виду стену Адриана[36]. Она была построена давным-давно, чтобы отгородить Британию от раскрашенного народа, по-вашему, — пиктов. Когда отец сказал это, я поцеловал его руку и стал ждать приказаний. Мы, римляне, рождённые в Британии, знаем, чем мы обязаны своим отцам.

— Если б я поцеловал руку отцу, он бы рассмеялся, — сказал Дан.

— Обычаи меняются, но если ты не станешь слушаться отца, то это тебе не пройдёт даром, можешь не сомневаться.

После нашего разговора отец послал меня учиться маршировать в гарнизон вспомогательных войск. Когда я выучился, Максим дал мне жезл центуриона Седьмой когорты Тридцатого легиона.

— А кто такой Максим? — поинтересовалась Юна.

— Сам Максим, наш великий Цезарь, генерал Британии. Мало того, что он дал мне жезл центуриона, но и продвинул сразу на три ступеньки! Новичок обычно начинает с десятой когорты и затем продвигается до первой.

— И ты был счастлив? — снова спросила Юна.

— Ещё бы. Я думал, что Максим отличил меня за молодцеватый вид или за умение маршировать, но вернувшись домой, узнал, что мой отец, служивший когда-то вместе с Максимом, попросил его за меня.

— Ну и ребёнок же ты был! — усмехнулся Пак, сидя на своей ветке.

— Был, — подтвердил Парнезий. — Но вскоре — ты, Фавн, это знаешь, — вскоре я покончил с играми навсегда.

Пак кивнул. Он сидел, опустив коричневую голову на коричневую руку, и глаза его смотрели в одну точку.

— Штаб Тридцатого легиона тогда находился в Андериде, но моя Седьмая когорта размещалась на Стене.

— Андерида? Это что? — дети обернулись к Паку.

— Это Певнсей. — Пак указал рукой на юг.

— Снова наша долина! — воскликнул Дан. — Там, где высаживался Виланд?

— И Виланд, и другие, — отвечал Пак. — Это место древнее, даже по сравнению со мной.

— Итак, — продолжал Парнезий, — я получил приказание идти с тридцатью солдатами к нашей когорте. — Он весело рассмеялся. — Я чувствовал себя счастливее любого императора, когда впереди своего отряда выходил из Северных ворот лагеря, мимо охраны и алтаря богини Победы, которым мы отдали салют.

— Как? Как? — дружно спросили Дан с Юной.

— Вот так! — ответил Парнезий и медленно проделал все красивые движения римского салюта, который завершается глухим ударом щита, опускаемого за плечи.

— Да-а, — прошептал Пак. — Тут есть над чем подумать.

— Мы выступили в полном вооружении, — продолжал Парнезий, снова садясь на землю. — Но как только дорога вошла в лес, солдаты захотели погрузить щиты на лошадей.

«Нет, — сказал я, — пока вы под моей командой, своё оружие и доспехи будете нести сами».

«Но сейчас жара, — возразил один солдат, — а у нас нет доктора. Вдруг у нас будет солнечный удар или лихорадка?»

«Тогда умирайте! — ответил я. — Невелика потеря для Рима. Выше копья! Подтянуть ремни!»

«Не строй из себя императора Британии!» — крикнул он.

Я сбил его с ног тупым концом копья и объяснил этим рождённым в Риме римлянам, что, если ещё будут такие разговоры, у нас станет одним человеком меньше. И я не шутил!

Затем тихо, словно облако, на дорогу выехал Максим и мой отец следом. На Максиме была пурпурная мантия, как будто он уже стал императором Британии, на ногах — белые с золотом поножи из кож оленя. Некоторое время он стоял молча и только смотрел, прищурив глаза.

«Станьте-ка на солнце, детки», — сказал он наконец.

И солдаты выстроились в шеренгу вдоль дороги.

«Что бы ты сделал, — обратился он ко мне, — если бы меня тут не было?»

«Убил бы того солдата», — ответил я.

«Убей же его. Он и пальцем не шевельнёт».

«Нет, — сказал я. — Теперь они подчиняются тебе, а не мне. Убей я его сейчас, я был бы просто палачом, исполняющим твои приказы».

Максим нахмурился.

«Тебе никогда не быть императором, — сказал он. — Даже генералом тебе не быть никогда».

Я молчал, но было видно, что мой отец доволен. «Я пришёл попрощаться с тобой», — сказал он мне.

«Вот и попрощался, — сказал Максим. — Твой сын мне больше не понадобится. До самой смерти он будет служить офицером легиона, а мог бы быть префектом[37] одной из моих провинций. Пойдём пообедаем с нами, — обратился он ко мне. — Солдаты тебя подождут».

Максим отвёл нас с отцом к месту, где его слуги приготовили еду. Он сам смешивал вина.

«Через год, — говорил он мне, — ты вспомнишь, как обедал с императором Британии и Галлии».

«Да, — подтвердил мой отец, — на двух мулах — Британии и Галлии ты сможешь ехать».

«Через пять лет ты вспомнишь, как обедал, — Максим передал мне чашу, — с императором Рима!»

«Нет, — перебил отец, — на трех мулах тебе не усидеть. Они разорвут тебя на части».

«И там, на своей Стене, среди вересковых пустошей, ты будешь плакать, сожалея, что твоё понятие о справедливости значило для тебя больше расположения к тебе императора Рима!»

Я сидел молча. Императору, который носит пурпурную мантию, не отвечают.

«Может быть, из тебя вышел бы неплохой трибун[38], — продолжал Максим, — но, насколько это зависит от меня, ты будешь на Стене служить, на Стене и умрёшь».

«Очень может быть, — согласился отец, — но ещё задолго до этого сюда прорвутся пикты и их друзья. Неужели ты надеешься, что Север будет пребывать в спокойствии, если ты заберёшь из Британии все войска для борьбы с другими императорами?»

«Я буду следовать своей судьбе», — сказал Максим. Он улыбнулся. Это была такая ледяная, тонкая, скрытная улыбка, что кровь у меня застыла в жилах.

«А я — своей, — ответил я, — и поведу отряд на Стену».

Максим бросил на меня долгий взгляд и наклонил голову. «Что ж, следуй, юноша», — только и сказал он. Я был рад уйти, хотя собирался передать послания домой. Солдаты стояли так, как их поставили — они даже не смели переступить с ноги на ногу, — и мы отправились прочь, а я ещё долго чувствовал спиной эту ужасную тонкую улыбку, как чувствуешь ветер, дующий в спину. Мы шли без остановки до самого заката, а потом, — Парнезий оглянулся и посмотрел на холм Пука, — я остановился вон там. — Он указал на покрытый папоротником бугор около кузницы, где стоял дом Хобдена.

— Там? Так там же только старая кузня, где раньше ковали железо, — удивился Дан.

— Совершенно верно, и очень неплохое. От алтаря богини Победы до первой кузницы в лесу двадцать миль семьсот шагов. Все расстояния занесены в Книгу дорог.

— Сейчас мало кто проходит страну из конца в конец пешком, — сказал Пак.

— Тем хуже для них. Представь! Ты выступаешь утром, когда поднимается туман, а останавливаешься примерно через час после захода солнца. Скорость двадцать четыре мили за восемь часов, ни больше, ни меньше. Копьё над головой, щит на спине, воротник кольчуги расстегнут на ширину ладони. Вот так мы несли Орлов — наши штандарты — по Британии.

Чем дальше мы шли на Север, тем пустыннее становились дороги. Леса остались позади, начались голые холмы, где только волки рыскали среди руин бывших городов. И вот нет уже больше красивых девушек, нет жизнерадостных магистратов, которые знали твоего отца ещё ребёнком и которые приглашают тебя остановиться у них, на стоянках не говорят больше ни о чем, кроме страшных историй о диких зверях. Тут ты встречаешь только охотников и ловцов зверей для гладиаторских боев, погоняющих скованных цепью медведей и волков в намордниках.

Перестают попадаться и виллы, окружённые садами. Вместо них стоят закрытые дома-крепости, со сторожевыми башнями из серого камня и загонами для овец — загоны обнесены высокими каменными заборами, охраняются вооружёнными бриттами. Дорога идёт все вперёд и вперёд — только ветер развевает перья на шлеме — мимо памятников в честь забытых генералов и их легионов, мимо разрушенных статуй богов и героев, мимо тысяч могил, из-за которых на тебя выглядывают горные лисы да зайцы. Обжигающая летним зноем и зимней стужей, такова она, эта бескрайняя земля красного вереска и каменных развалин.

— И вот, когда ты думаешь, что уже достиг края света, ты замечаешь линию дымков, тянущихся с востока на запад насколько хватает глаз, а чуть ближе, от края до края, тоже насколько охватывает глаз, ты видишь дома и храмы, лавки и театры, казармы и амбары, стоящие с ближней — только ближней! — стороны одной длинной линии башен, то исчезающей в лощинах, то появляющейся снова. Это — Стена.

Дети затаили дыхание.

— Старики ветераны, — продолжал Парнезий, — всю жизнь проведшие в походах, говорят, что во всей империи нет ничего более впечатляющего, чем открывающийся перед тобою впервые вид Стены.

— Это обыкновенная стена? — спросил Дан. — Такая, как у нас вокруг огорода?

— Нет, не такая. Через равные промежутки на Стене возвышаются сторожевые башни, а между ними находятся башенки поменьше. Высота Стены тридцать футов. Даже по её самому узкому участку от одной башни до другой могут пройти в ряд три человека в полном вооружении.

С северной стороны, обращённой к пиктам, на ней сооружена ещё одна, маленькая защитная стенка. Она доходит человеку примерно до шеи, так что издали над стеной видны только шлемы часовых, двигающиеся взад-вперёд, будто шарики. На северной стороне Стены вырыт ров, утыканный забитыми в дерево клинками старых мечей и наконечниками копий.

Но сама Стена не более интересна, чем город, протянувшийся за ней. Раньше с южной стороны Стены селиться никому не разрешалось, и там были лишь рвы да бастионы. Потом бастионы были частично снесены, частично перестроены, и от одного края Стены до другого возник город, длиною в восемьдесят миль. Только представьте! С одной стороны Стены — вересковые пустоши, леса да развалины, где прячутся пикты, с другой — обширный город, длинный как змея. Да, словно змея изогнулась у тёплой стенки!

В городе ко мне подъехал юноша, тоже офицер, и спросил, что мне надо. Я ответил, что ищу свою казарму, и показал ему щит. — Парнезий поднял свой щит с тремя цифрами XXX.

«Может, пойдём смочим наших Орлов?[39]» — предложил юноша. Он имел в виду пойти выпить. Я ответил, что сначала должен разместить солдат. Мне стало стыдно за него, и я рассердился.

«Ничего, ты скоро излечишься от этой чепухи, — сказал он, отъезжая. — Ступай к статуе богини Рима. Ты её не пропустишь».

Статуя виднелась невдалеке, наверху центральной башни Гунно, где, как я знал, размещалась моя когорта. Когда-то раньше сквозь арку в этой башне проходила Великая северная дорога, связывавшая Южную Британию с провинцией Валенсия, лежащей к северу от Стены. Позднее Валенсия была завоёвана пиктами, так что выход из арки был заложен кирпичом, а на Стене кем-то нацарапано слово «конец». Было похоже, что ты входишь в пещеру. Мы вошли под арку. На одной из дверей был написан номер нашей когорты. У меня ещё долго не выходила из головы эта упёршаяся в стенку дорога и нацарапанное слово «конец». Оно сразило меня, ведь я был ещё совсем ребёнком.

Поначалу мне пришлось нелегко. Среди офицеров не было, наверно, ни одного, кроме меня, кто не совершил бы какого-нибудь проступка: один убил человека, другой украл деньги, третий оскорбил магистрата или насмехался над богами, — и всех их услали на Стену, спрятав подальше от стыда и позора. Солдаты тоже были не лучше офицеров. И кроме того, здесь собрались народы и племена со всей империи. Каждый отряд говорил на своём языке и поклонялся своим богам.

Но боги сжалились — послали мне друга, его звали Пертинакс, тот юноша, что заговорил со мной в первый день. Запомни, — Парнезий повернулся к Дану, — когда станешь взрослым: без лошади, без собаки, без друга мужчина погибнет. Боги дали мне все три дара, и самый ценный из них — дружба. Каков ты сам, таков будет и твой друг. Пертинакс командовал когортой Августа Победителя, располагавшейся между нами и нумидийцами[40]. Он был во всем лучше меня.

— Так почему же он был на Стене? — мгновенно спросила Юна. — Ты же сам говорил, что все, кто там был, совершили какой-нибудь проступок.

— Дело в том, что после смерти отца Пертинакса его дядя — богач из Галлии — стал обкрадывать его мать. Когда Пертинакс подрос и узнал это, дядя силой и хитростью отправил его подальше от дома, на Стену. Пертинакс уже служил здесь два года. Он-то и научил меня охотиться с вереском.

— Как это? — спросил Дан.

— Идти с каким-нибудь пиктом на охоту в их страну. Если ты на видном месте прикрепишь веточку вереска, ты становишься их гостем и находишься в полной безопасности. Одного бы тебя наверняка убили, если бы ты ещё раньше не утонул в болотах. Только пикты знают проходы сквозь свои чёрные невидимые болота. Тогда мы подружились со стариком Алло, седым, одноглазым пиктом, он продавал нам лошадей. Из-за нашей дружбы с пиктами римские офицеры смотрели на нас с презрением, но мы все равно предпочитали охоту всем их развлечениям. Поверь мне, — Парнезий снова повернулся к Дану, — когда ты скачешь на лошади или охотишься на оленя, тебя минуют все соблазны, которые грозят любому мужчине.

Вот так мы и жили на Стене два года, часто охотясь с Алло в его стране. Иногда он называл нас своими детьми, и мы тоже любили его, но не позволяли раскрашивать себя, как это делали пикты. Ведь их рисунок остаётся на теле до смерти.

— Как они это делают? — спросил Дан.

— Они прокалывают кожу, чтобы показалась кровь, и начинают втирать цветные соки. Алло был разрисован со лба до лодыжек — голубым, зелёным и красным цветом. Он говорил, что так предписывает его религия. Когда мы познакомились ближе, он стал рассказывать нам о событиях, происходивших у нас за спиной, в Британии. Клянусь светом солнца! — воскликнул Пертинакс. — Этот народец был всеведущ! Алло сообщил нам, когда Максим провозгласил себя императором Британии и отправился завоёвывать Галлию и сколько войск он взял себе в помощь. У нас на Стене мы получили известие об этом лишь пятнадцать дней спустя. И все цифры оказались правильными! Удивительно! Но не менее удивительна была другая история.

Парнезий обхватил руками колени и, откинувшись, положил голову на стоящий сзади щит.

— Ранней осенью, когда появляются первые заморозки и пикты усыпляют своих пчёл, мы трое, взяв собак, отправились охотиться на волка. Наш генерал Рутилианус дал нам десятидневный отпуск, и мы поехали в глубь страны пиктов, за пределы провинции Валенсия, туда, где римлян никогда не было. Ещё до полудня мы убили волчицу и приготовились завтракать. Алло, снимая с волчицы шкуру, вдруг поднял голову и сказал мне: «Когда ты станешь Капитаном Стены, сын мой, ты больше не сможешь ездить сюда!»

Так как я мог с таким же успехом рассчитывать стать префектом Нижней Галлии, я рассмеялся и ответил: «Что ж, подождём, пока я им стану». — «Не надо ждать, — сказал Алло, — послушайте моего совета: отправляйтесь по домам оба. Я любил вас обоих, послушайте же меня».

«Мы не можем уехать, — сказал я. — Я в немилости у своего императора, а у Пертинакса — дома дядя».

«Про дядю я ничего не знаю, — признался Алло, — но твоё, Парнезий, несчастье в том, что у своего императора ты в слишком большой милости».

«Великий Рим! — вскричал Пертинакс, вскакивая. — Откуда ты можешь знать, что у Максима на уме, ты, лошадиный барышник?»

Тут неожиданно на нас выскочил огромный волк (ты знаешь, как близко подбираются эти твари, когда люди едят?). Наши отдохнувшие гончие рванули за ним, а мы — следом. До самого вечера волк как стрела мчался по прямой, все время на запад, и все знакомые нам районы остались позади. Наконец мы достигли моря, где песчаные мысы далеко вдаются в воду, и увидели вытащенные на берег корабли. Мы их насчитали сорок семь. Это были не римские галеры, а корабли с похожими на крылья ворона парусами, приплывшие с Севера, куда не достигает власть Рима. На кораблях сновали люди, и солнце сверкало на их шлемах — крылатых шлемах рыжеволосых воинов с неподвластного Риму Севера. Мы считали, смотрели и удивлялись, потому что хотя до нас и доходили слухи об этих Крылатых Шлемах (как называли норманнов пикты), мы их ещё ни разу не видели.

«Бежим! Скорей! — крикнул Алло. — Мой вереск не спасёт от них! Нас всех убьют!» — У старика дрожали и голос, и ноги. Мы повернули назад, помчались по освещённым луной вересковым полям и остановились лишь с наступлением рассвета, когда наши лошади стали спотыкаться на знакомых развалинах Валенсии.

Проснувшись утром, мы увидели, что Алло уже встал и смешивает с водой какую-то еду. В стране пиктов нельзя разжигать костёр за пределами деревни, потому что пикты дымом подают друг другу сигналы и посторонний дымок может их всех растревожить.

«То, что мы видели вчера, — это становище купцов, — сказал Алло. — Всего-навсего становище купцов».

«Терпеть не могу вранья на голодный желудок, — усмехнулся Пертинакс. — Наверно (глаз у него был орлиный), наверно, это тоже становище купцов?» — Он указал на поднимающиеся из-за холма далёкие дымки, мы называли их посланиями пиктов. Одно облако дыма — пауза, два облака дыма — пауза и так далее. Это делалось с помощью мокрой шкуры, которую то держали над огнём, то убирали в сторону.

«Нет, — ответил Алло, засовывая деревянную тарелку обратно в мешок. — Это сигнал нам с вами. Ваша судьба решена. Идёмте».

Мы пошли. В стране пиктов надо подчиняться своему проводнику. Этот дымок, будь он неладен, поднимался откуда-то с восточного побережья. Забравшись на последний холм милях в трех-четырех от берега, мы увидели восточное море. У берега, свернув паруса и отбросив сходни, стояла на якоре небольшая парусная галера, какие строят в Северной Галлии, а у подножья холма, в небольшой ложбине, держа под уздцы пони, одиноко сидел Максим, император Британии! На нем был охотничий костюм, в руке хлыст. Я узнал его по осанке и сказал Пертинаксу, кто это.

«Ты совсем сошёл с ума! — воскликнул Пертинакс. — Солнце ослепило твои глаза!»

Максим не шевельнулся, пока мы не подъехали. Он осмотрел меня с головы до ног.

«Опять голодный? — спросил он. — Похоже, моя судьба — кормить тебя при каждой встрече. Здесь у меня еда. Алло приготовит её».

«Нет, — ответил старик. — Вождь на своей земле не нуждается в приказаниях странствующих императоров. Я накормлю своих детей, не спрашивая твоего разрешения».

«Я был не прав, — признался Пертинакс. — Мы все здесь сошли с ума. Говори же, о император!»

Максим улыбнулся своей ужасной, сквозь сжатые губы, улыбкой, но я не испугался; ведь человека, прослужившего два года на Стене, одной улыбкой уже не испугать.

«Я был вынужден, — начал Максим, — сократить число гарнизонов в Британии, потому что мне нужны войска в Галлии. Сейчас я пришёл забрать часть войск со Стены».

«Ты, наверное, шутишь, — сказал Пертинакс. — Мы же последние отбросы империи. Я бы скорее доверился закоренелым преступникам».

«Правда? — серьёзно спросил Максим. — Но это ведь только временно, пока я не завоюю Галлию. Всегда приходится ставить на кон либо жизнь, либо душу, либо душевный покой, либо ещё какую-нибудь мелочь. Говорят, Парнезий, — он обратился ко мне, — пикты тебя любят».

«Он — единственный из твоих офицеров, кто нас понимает», — ответил Алло и произнёс длинную речь о наших добродетелях. Размалёванный старик ораторствовал словно Цицерон[41]. Из его слов выходило, что мы с Пертинаксом само совершенство.

Максим не сводил глаз с наших лиц.

«Хватит, — оборвал он. — Я слышал, что Алло думает о вас. Теперь я хочу знать ваше мнение о пиктах».

Я рассказал ему все, что знал, и Пертинакс вторил мне. Пикты не сделают ничего дурного, если понять их трудности. Больше всего сердило их то, что мы сжигаем их вереск. Дважды в год весь гарнизон выходил в поле и торжественно выжигал вереск на десять миль к Северу. Наш генерал Рутилианус называл это расчисткой территории. Пикты отходили ещё дальше, и получалось, что летом мы просто уничтожали нектар — пищу пчёл, а весной — корм для овец.

«Верно, все верно, — подтвердил Алло. — Как же нам варить наш чудесный напиток, вересковый мёд, если вы уничтожаете нектар?»

Разговор продолжался долго. Из вопросов Максима было ясно, что он хорошо знал пиктов и много думал о них. Наконец он спросил:

«Что ты посоветуешь сделать, чтобы сохранить мир на Севере, пока я буду завоёвывать Галлию?»

«Оставить пиктов в покое, — ответил я. — Немедленно прекратить выжигание вереска и время от времени посылать им баржу-другую зёрна».

«И распределять зерно должны сами пикты, а не наши жулики-интенданты», — добавил Пертинакс.

«И пусть приходят в больницу, когда они в этом нуждаются», — продолжил я.

«Да они скорее умрут, чем придут к нам в больницу, это уж точно», — воскликнул Максим.

«Вовсе нет, если этим займётся Парнезий, — возразил Алло. — В двадцати милях от Стены немало можно насчитать людей, покусанных волком или помятых медведем. Но пусть Парнезий остаётся с ними в больнице, а то одни пикты обезумеют от страха».

«Понятно, — произнёс Максим. — Как и все на свете, успех дела зависит нередко только от одного человека. Я думаю, Парнезий, ты и есть тот человек».

«Мы с Пертинаксом — одно целое», — сказал я.

«Пусть так, если дело будет сделано. Послушай, Алло, ты знаешь, я не желаю твоему народу зла. Оставь нас одних поговорить», — попросил Максим.

«Зачем? — усмехнулся Алло. — Мой народ — зерно меж двух жерновов, и я должен знать, что хочет один из них. Юноши сказали правду, но они знают не все Я же, вождь, скажу остальное. Меня беспокоят пришельцы с Севера». Алло весь сжался, как заяц в вереске, и посмотрел по сторонам.

«Меня тоже, — сказал Максим. — Иначе я не был бы здесь».

«Слушай! — воскликнул Алло. — Много лет назад Крылатые Шлемы приплыли к нашим берегам со словами: „Рим на краю пропасти! Столкните же его!“ Мы на вас напали. Вы прислали солдат. Мы были разбиты. После этого мы сказали Крылатым Шлемам: „Лжецы! Верните жизнь нашим мёртвым, которых убил Рим, тогда мы вам поверим“. Они убрались пристыженные. Сейчас, осмелев, они вернулись и снова завели старую песню, что Рим на краю гибели. И мы уже начинаем этому верить».

«Дай мне три года мира на Стене! — крикнул Максим. — И я покажу тебе и этим воронам, насколько они ошибаются!»

«А-а, хорошо бы. Но как запретить юношам моего племени слушать Крылатых Шлемов, особенно зимой, когда мы голодаем? Наши юноши повторяют: „Рим не может ни сражаться, ни править. Он забирает солдат из Британии. Крылатые Шлемы помогут нам прорвать Стену. Надо показать им тайные тропы через болота“. Разве я хочу этого? Нет! — Алло сплюнул, как плюётся змея. — Я бы не выдал секреты моего народ», пусть бы меня сжигали заживо. Парнезий сказал правду. Оставьте нас, пиктов, в покое. Он понимает нас. Пусть он командует Стеной, и я сдержу своих юношей. — Алло что-то прикинул на пальцах. — Первый год легко, второй год не так легко, третий — постараюсь. Да, я даю тебе три года. Но знай: если к тому времени ты не покажешь, что Рим силён людьми и оружием, Крылатые Шлемы бросятся на Стену с двух сторон и соединятся посредине. Вам придёт конец. Я не буду очень жалеть об этом, но я хорошо, ой как хорошо знаю ту единственную цену, какую племя берет у племени за помощь. Нам, пиктам, тоже придёт конец. Крылатые Шлемы сотрут нас в пыль.

«Хорошо! — сказал Максим. — Если ветер не изменится, утром я буду на восточном конце Стены. Завтра же я увижу вас в гарнизоне и назначу Капитанами Стены».

«Секунду, Цезарь! — сказал Пертинакс. — Каждый человек имеет свою цену. Я же ещё не куплен».

«Уже начинаешь торговаться? — спросил Максим. — Ну?»

«Рассуди меня по справедливости с моим дядей, дуумвиром[42] из города Дивии в Галлии», — попросил Пертинакс.

«Всего лишь одна жизнь? Он будет твой! Я думал, ты попросишь денег или какую-нибудь должность. Напиши его имя на красной стороне доски. Другая сторона — для живых». — Максим протянул ему вощёные дощечки для письма.

«Какой мне прок от его смерти? Моя мать вдова, а я от неё далеко. Мне кажется, дядя обкрадывает мать».

«Мне все равно. Я до него доберусь. В своё время он представит нам полный отчёт. А теперь прощайте, до завтра, Капитаны Стены!»

Он пошёл на корабль, и его фигура все уменьшалась. По сторонам от него, за камнями, прятались десятки пиктов, но он ни разу не повернул голову ни вправо, ни влево. Он поплыл к югу, подставив вечернему бризу полные паруса, и мы не проронили ни слова, пока не исчез корабль. Мы знали, что земля рождала мало людей, подобных ему.

Вскоре Алло привёл нам лошадей и помог сесть верхом, чего он раньше никогда не делал.

«Подожди», — попросил Пертинакс. Из вырезанных кусков земли он сложил небольшой алтарь, усыпал его цветами вереска и положил сверху письмо от девушки из Галлии.

«Что ты делаешь, о мой друг?» — спросил я.

«Приношу жертву своей погибшей юности», — ответил он. Когда письмо сгорело, он втоптал каблуком пепел в землю. Потом мы поехали к Стене, стать её Капитанами.

Парнезий замолчал. Дети сидели неподвижно, даже не спрашивая, кончилась ли на этом история или нет. Пак поманил детей и кивнул в сторону их дома.

— Простите, — прошептал он, — но вам пора домой.

— Он на нас не сердится, нет? — заволновалась Юна. — Кажется, он думает о чем-то далёком…

— Нет, не беспокойся. Подожди до завтра. Это будет совсем скоро.

Назавтра выдался абсолютно свободный день. Папа с мамой отправились в гости, мисс Блейк поехала кататься на велосипеде, и дети оказались предоставленными себе до восьми часов вечера. Едва они очень вежливо проводили своих дорогих родителей и свою дорогую наставницу, как садовник принёс полный капустный лист малины, а служанка Эллен — чаю с пирогом. Малину, пока она не помялась, дети съели, а листом капусты решили поделиться с тремя коровами, которые паслись около театра. Но по пути туда они наткнулись на мёртвого ежа, которого просто обязаны были похоронить, и лист нельзя было не использовать для этого.

Потом они пошли к кузнице, застали там старика Хобдена и устроились пить чай неподалёку от пасеки. Хобден очень похвалил пирог, испечённый Эллен, сказав, что он не хуже тех, какие пекла когда-то его жена. После чая он стал учить детей, как нужно ставить силки на зайцев. Про силки для кроликов дети уже все знали.

Потом они влезли вверх по оврагу и отправились в дальний конец леса. Место это было печальнее и темнее той опушки, где дети впервые встретили центуриона. Особую мрачность месту придавала старая торфяная яма с чёрной водой и влажный, похожий на космы старухи мох, укутывающий гнилые пни ивы и ольхи. Птицы, однако, любили прилетать в этот полумёртвый лес, и Хобден рассказывал, что эта набравшаяся горечи от корней ив вода служит своеобразным лекарством для больных животных.

Дети сели на ствол поваленного дуба, в тени раскинувшегося над ними бука, и из проволоки, которую дал им Хобден, стали делать петли для силков. В этот момент они увидели Парнезия.

— Как тихо ты подошёл, — сказала Юна, подвигаясь, чтобы он мог сесть рядом. — А где же Пак?

— Мы с этим Фавном спорили, стоит ли мне рассказывать мою историю до конца, или оставить так, — ответил Парнезий.

— Я лишь заметил, что, если он расскажет все, как было, вы многое не поймёте. — С этими словами Пак ловко выпрыгнул из-за бревна.

— Я и так ничего не понимаю, — сказала Юна, — но мне нравится слушать про этих маленьких пиктов.

— А я не могу понять одного, — сказал Дан. — Как Максим мог знать про пиктов абсолютно все, если он был в Галлии?

— Тот, кто провозглашает себя императором, должен знать все про всех, — ответил Парнезий. — Именно эти слова услышали мы из уст самого императора сразу же после игр.

— Игр? Каких игр? — спросил Дан.

Парнезий решительно вытянул вперёд сжатую в кулак руку так, что большой палец был направлен вниз[43]

— Гладиаторских! Вот каких! — ответил он. — Когда император Максим совершенно неожиданно высадился на восточном конце Стены, в Сегедунуме, в его честь устроили двухдневные гладиаторские игры. Да, через день после нашей с ним тайной встречи уже проводились игры в его честь. Максим шёл на отчаянный риск: ведь он подвергался большей опасности, чем те бедняги на песчаной арене. Это раньше легионеры и пикнуть не смели в присутствии императора. Иное дело мы! Когда носилки с императором медленно двигались сквозь толпу, дружные крики сливались в единый гул, и этот гул катился с востока на запад вместе с носилками. Солдаты вокруг шумели, дурачились, что-то просили и требовали — больше платить, перевести их в другое место, — словом, все, что могло прийти в их сумасбродные головы. Носилки качались над толпой, как лодка на волнах; иногда они как бы проваливались и ныряли, и всем уже начинало казаться, что они больше не появятся, но каждый раз они поднимались снова. — У Парнезия по лицу пробежала дрожь.

— Так они были недовольны им? — спросил Дан.

— Так же довольны, как волки в клетке, когда среди них появляется укротитель. Если бы он хоть на мгновение испугался, если бы он хоть на мгновение отвёл глаза, в тот же час на Стене был бы провозглашён другой император. Разве это было не так, Фавн?

— Да, было именно так. И так будет всегда с теми, кто хочет власти, — ответил Пак.

— Поздно вечером за нами пришёл гонец Максима, и мы с Пертинаксом последовали в храм Победы, где император расположился рядом с Рутилианусом, Генералом Стены. Я едва был знаком с генералом, но он всегда давал мне разрешение, когда я хотел отправиться к пиктам на охоту. Он был страшный обжора, держал пять поваров из Азии и происходил из семьи, верившей в оракулы[44]. Войдя, мы сразу почувствовали восхитительные запахи обеда, но столы были пусты. Рутилианус, похрапывая, лежал на своём ложе. Максим сидел в стороне среди вороха бумаг. Двери за нами бесшумно закрылись.

«Вот эти люди», — сказал Максим генералу, которому долго пришлось тереть больными подагрическими пальцами уголки глаз, прежде чем они открылись. Он, словно рыба, тупо уставился на нас.

«Я их запомню, Цезарь[45] «, — сказал Рутилианус.

«Прекрасно! А теперь слушай! Ты не будешь перемещать ни одного легионера, ни одного орудия на Стене по собственной воле. Без их разрешения ты можешь только есть, и ничего больше. Они будут твоей головой и руками. Ты сам — только животом».

«Как угодно моему Цезарю, — проворчал старик. — Если моё жалованье и доходы не будут урезаны, ты можешь делать моим начальником хоть кого угодно. О бедный Рим! Несчастный Рим!» Потом он повернулся на бок и заснул.

«С ним все ясно, — сказал Максим. — Перейдём же теперь к нашим вопросам».

Он развернул полные списки легионеров и припасов на Стене. Здесь значились абсолютно все, даже те, кто в этот день лежал в башне Гунно, в больнице. О, сердце моё даже застонало, когда перо Максима вычёркивало для отправки в Галлию один за другим наши лучшие, то есть наименее распущенные отряды. Он забрал обе скифские[46] башни, две башни вспомогательных войск из Северной Британии, две нумидийские когорты, всех даков и половину белгов[47]. Было похоже, что орёл расклевывает мёртвое тело.

«Так, а сколько у вас катапульт?» — Максим взялся за новый лист, но Пертинакс придавил его ладонью.

«Нет, Цезарь, — сказал он. — Не надо заходить слишком далеко, испытывая терпение богов. Бери либо людей, либо машины, но не то и другое вместе. Иначе мы отказываемся».

— Машины? Какие? — спросила Юна.

— На Стене стояли катапульты — огромные машины вышиной сорок футов, которые метали каменные глыбы или железные стрелы. Ничто не могло устоять против них! В конце концов Максим оставил нам катапульты, но зато взял безо всякой жалости половину всех солдат. Когда он закончил и свернул списки, то от наших легионов осталась лишь оболочка!

«Привет тебе, Цезарь! Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя! — смеясь продекламировал Пертинакс слова гладиаторов. — Врагу стоит сейчас только облокотиться о Стену, и она закачается».

«Дайте мне только те три года, о которых говорил Алло, — ответил Максим, — ив вашем распоряжении на Стене будет двадцать тысяч солдат. Но сейчас мы идём на риск — мы бросаем вызов богам и в нашей игре на кон поставлены Британия, Галлия и, возможно, Рим. Согласны ли вы играть на моей стороне?»

«Мы будем играть, Цезарь!» — ответил я. Никогда ещё не видел я такого человека!

«Хорошо, — ответил Максим. — Завтра перед войсками я провозглашу вас Капитанами Стены».

И мы вышли в ночь, где при свете луны все приводилось в порядок после игр. На верху Стены возвышалась статуя Великого Рима. Её шлем блистал от инея, а копьё указывало на полярную звезду. По миганию костров можно было определить ряд сторожевых башен, а тёмные громады катапульт выстраивались в линию, исчезавшую где-то вдали. Все эти предметы были до скуки знакомы, но все же в ту ночь они выглядели как-то необычно, — ведь мы знали, что утром должны стать их хозяевами.

Солдаты восприняли известие спокойно. Заботы начались позднее, когда Максим увёл половину всех легионов и нам пришлось раздвигаться и заполнять опустевшие башни, когда жители стали жаловаться, что торговля приходит в упадок, да вдобавок задули осенние ветры — вот когда для нас двоих наступили чёрные дни. Пертинакс был в таких случаях для меня даже больше, чем просто правой рукой. Он ведь родился и вырос в знатной галльской семье и поэтому знал, как обращаться к разным людям — и к центуриону, родившемуся в Риме, и к этим отбросам из Третьего легиона — ливийцам[48]. С каждым он говорил, как с человеком, равным ему по благородству. Я так ясно видел, сколько нам ещё надо сделать, что забыл: не только люди определяют исход событий. Это была ошибка.

Пикты меня не пугали, по крайней мере в тот год, но Алло предупредил меня, что Крылатые Шлемы скоро нападут с моря на нашу Стену, чтобы показать им, пиктам, насколько мы слабы. Я сразу же отдал необходимые распоряжения: на концы Стены передвинуть наши лучшие войска, а вдоль берега установить защищённые щитами катапульты. Подготовка шла быстро, и спешка была не лишней. Крылатые Шлемы обычно нападали до начала снежных бурь — силами от десяти до двадцати кораблей сразу — либо на Сегедунум, либо на Итуна, в зависимости от направления ветра.

Надо сказать, что Крылатые Шлемы, прежде чем высадить людей на берег, должны были сначала убрать на корабле паруса, и если дождаться, когда они начнут их сворачивать, и тут же метнуть из катапульты камни — железные стрелы не годятся, стрелы просто проходят через ткань, — то корабль переворачивается и море снова становится чистым. Несколько человек, бывает, доплывут до берега, но их единицы… В общем, это несложно. Самым трудным для нас было часами стоять на песчаном берегу под пронизывающим ветром со снегом. Так мы и сражались с Крылатыми Шлемами в ту зиму.

Ранней весной, когда восточные ветры пронзают тебя словно ножом, Крылатые Шлемы снова собрали много кораблей напротив Сегедунума. Алло сказал мне, что они не успокоятся, пока в открытом бою не захватят хотя бы одну башню. Они всегда сражались в открытую. Мы целый день методично забрасывали их камнями, пока все не было окончено. И тогда я увидел, что к берегу плывёт какой-то человек, очевидно спасшийся после того, как его судно затонуло. Я подождал, и волна выбросила его к моим ногам.

Шагнув вперёд, я увидел, что у человека такая же медаль, что и у меня. — Парнезий показал рукой на грудь. — Поэтому, когда человек пришёл в себя и был в состоянии говорить, я задал ему особый вопрос, на который существует особый ответ. И он ответил этим нужным словом — значит, среди почитателей бога Солнца Митры[49] он принадлежал к разряду Грифонов[50]. Я прикрыл его своим щитом, и он встал. Я и сам, видите, не маленького роста, но он был на целую голову выше меня.

«Что теперь будет со мной?» — спросил он.

«Ты свободен, брат, — ответил я. — Можешь остаться или уйти».

Он посмотрел на волнующееся море. Там виднелся только один уцелевший корабль — он был вне досягаемости наших катапульт. Я подал знак не стрелять, а он махнул рукой, подзывая корабль к себе. Корабль послушно двинулся к нему, как собака на зов хозяина. Когда до корабля оставалось ещё шагов сто, он откинул назад волосы и поплыл ему навстречу. Его втащили на палубу, и корабль ушёл. Я знал, что богу Митре поклоняются люди разных стран, и выбросил этот случай из головы.

Месяц спустя я встретил Алло с его лошадьми, и — клянусь храмом Пана[51] о Фавн! — он протянул мне большое золотое ожерелье, сплошь усыпанное кораллами.

Сначала я подумал, что это взятка от какого-нибудь купца из города и что она предназначена для Рутилиануса.

«Нет, — сказал Алло, — это подарок Амала, того человека, которого ты спас на берегу. Он говорит, что ты настоящий мужчина».

«Он тоже настоящий мужчина. Передай ему, что я буду носить его подарок», — ответил я.

«О, Амал ещё молод и глуп. Но если рассуждать серьёзно, император так прославился своими подвигами в Галлии, что Крылатые Шлемы хотят быть с ним в дружбе. Или, вернее, в дружбе с его слугами. Они надеются, что Пертинакс и ты могли бы присоединиться к ним». Алло посмотрел на меня, словно одноглазый ворон.

«Алло, — сказал я, — твой народ и ты — зерно меж двух жерновов. Радуйся, если они вращаются равномерно, и не пытайся всунуть между ними руку».

«А разве я пытаюсь? Я одинаково ненавижу и римлян, и норманнов. Но если Крылатые Шлемы будут надеяться, что когда-нибудь вы с Пертинаксом выступите заодно с ними против Максима, они оставят вас в покое, чтобы дать вам время подумать. Нам всем нужно время — и вам, и мне, и Максиму. Позволь мне отнести Крылатым Шлемам какое-нибудь утешительное послание — что-нибудь, над чем они поломали бы себе головы. Мы, варвары, все одинаковы. Мы готовы сидеть ночь напролёт и обсуждать любое слово, брошенное римлянином. Ну как, согласны?

«У нас нет солдат. Мы должны сражаться с помощью слов, — сказал мне Пертинакс. — Предоставь это дело нам. Мы с Алло договоримся».

И вот Алло отправился обратно к Крылатым Шлемам передать наше обещание не нападать на них, если они не будут нападать на нас. Им, наверно, надоело терять людей на море, и мы заключили что-то вроде перемирия. И уж, наверно, Алло, который, как и всякий торговец лошадьми, любил немного приврать, шепнул им также, что когда-нибудь мы, возможно, выступим против Максима, как тот в своё время выступил против римского императора.

И действительно, в ту зиму Крылатые Шлемы беспрепятственно пропустили наши корабли с зерном, которые я посылал пиктам. Так что пикты были сыты, и, поскольку они были в какой-то степени моими детьми, я был рад этому. У нас на Стене было всего лишь две тысячи солдат, и я неоднократно писал Максиму, просил его, умолял прислать мне хотя бы одну когорту из моих старых северобританских частей. Но он не мог этого сделать. Ему нужны были все войска для новых побед в Галлии.

Затем пришли вести, что Максим разбил и отправил на смерть императора Галлии Грациана. Я снова попросил о помощи, решив, что теперь Максиму бояться нечего. Он отвечал: «Узнай, что я наконец свёл счёты с этим щенком Грацианом. Ему можно было бы подарить жизнь, но он слишком уж запутался и совсем потерял голову, а это самое плохое, что может случиться с императором. Передай своему отцу, что я согласен ехать только на двух мулах, не буду претендовать на Рим и если Феодосий не сочтёт своим долгом меня уничтожить, я останусь императором Галлии и Британии и тогда вы, дети мои, получите столько воинов, сколько вам нужно. Сейчас же я не могу послать ни одного…»

Максим не любил Феодосия, императора Рима. Это была его судьба, и это была его погибель. А Феодосий, насколько я знаю, был хорошим человеком.

Парнезий на мгновение замолчал, потом продолжал:

— Я ответил Максиму, что, хотя на Стене сейчас царит мир, я чувствовал бы себя спокойнее, имея побольше воинов и катапульт. В ответ он написал: «Вы должны пожить ещё немного в тени моих побед, пока я не увижу, что намеревается делать Феодосий. Он может приветствовать меня как брата императора, но может и готовить против меня армию. В любом случае сейчас я не могу прислать ни одного человека».