Р.А.Б. Минаев Сергей

– Знаешь, мне кажется, мы могли бы состариться на одной подушке…

Подняв на нее глаза, я еще энергичнее стал размешивать сахар, вращая ложку со скоростью бетономешалки. Я смотрел на пузырьки в ее стакане и чувствовал себя рыбкой, которую рассматривают сквозь стекло аквариума.

– Что? – переспросил я, хотя суть вопроса была очевидна.

– Я думаю о том, что будет дальше. Чем вся наша история закончится…

– А она должна закончиться? – Я не глядя попытался достать сигарету из пачки.

– Я очень хочу жить с тобой. – Она положила свою ладонь поверх моей. – Я люблю тебя, Саша.

– Я очень люблю тебя, – ответил я, сглотнув.

– Ты когда-нибудь думал, что со всем этим делать?

– С чем?

Это было начало того самого разговора, который непременно происходит у каждого женатого мужчины с любовницей. Внутренне ты моделировал его сотни раз, прикидывая ее вопросы и возможные варианты твоих ответов. Хотя основной вопрос, собственно говоря, был известен заранее: «Как скоро мы будем вместе?». И твоя ответная стратегия также была очевидна – успокоительное объяснение в любви и пространные рассуждения о «временных сложностях». Заверение в том, что разведешься в следующем году, потому что так больше жить не можешь. Уточнение: «будущей весной». Более детализованное: «в мае». В мае, потому что… ну, в общем, потому что в мае. И наконец обнадеживающее: «А скорее всего, это произойдет еще раньше». Ты все продумал заранее. Ты предвидел ее реакцию, отрепетировал соответствующее выражение лица. Ты настроился. Так какого же черта теперь, вместо того чтобы отвечать, ты тянешь время этими идиотскими «что?», «с чем?» и прочее?

Потому что, как бы хорошо ты ни был готов к разговору, твои ответы не имеют отношения к вашему реальному будущему. Ты боишься смотреть вперед. У тебя нет вариантов, ты просто надеешься на то, что «все как-то образуется». Но сам еще не знаешь, как. Все очевидно: ты не спишь с женой больше двух месяцев, тебя с ней уже больше ничто не связывает и ничто не держит. Ты безумно любишь другую женщину, так чего же ты боишься? Сделать шаг, принять решение, взять на себя ответственность. Есть и еще одно: разговоры. Например, с твоей нынешней женой, но ты его еще даже не начал репетировать. Ты пока не думаешь о том, «как это сделать» и когда настанет «тот день». Лучший вариант для тебя – это если бы Света однажды просто выгнала тебя из дому. Идеально, быстро. Безболезненно. Правда, потом еще нужно будет выбрать время и собрать вещи, но… это будет когда-то. Именно поэтому ты оттягиваешь первый разговор своим мычанием. Цепь последующих событий пугает своей неопределенностью. Ты слышал сотни историй о разводах и знаешь десятки возможных сценариев. Но у тебя все будет по-другому. Просто потому, что теперь тебе придется сделать это самому. В первый раз в жизни.

– Ты любишь свою жену? – пытается помочь мне Аня.

– Ты же знаешь, я люблю тебя, – говорю я, – я разведусь с ней в начале следующего года, как только этот… эта чехарда на работе закончится…

– Правда? – Она улыбается и гладит меня по щеке, но в ее глазах стоит какая-то безысходная грусть. То ли оттого, что я отвечаю не слишком твердым голосом, то ли оттого, что сигарета тлеет у меня между пальцами практически до фильтра, то ли оттого, что она неловко себя чувствует, первой начиная этот разговор.

А из динамиков звучит:

  • Look into my eyes, can’t you see they open wide
  • Would I lie to you, baby?

И молоденькая официантка, проходя мимо стола, заглядывается на нас, делает неловкое движение, отчего бокалы на ее подносе съезжают в сторону и один из них падает на пол, разлетаясь вдребезги.

– На счастье, – говорю я, – хорошая примета.

– Угу, – кивает Аня.

Разговор сворачивается, потому что «тебе нужно на работу», да и ей «пора бежать». И она уходит первой, так уж у вас заведено, а ты сидишь один еще минут пятнадцать, осторожно держа двумя руками чашку с кофе, которая еще хранит тепло ее губ. Потом ты подносишь чашку к губам и целуешь ее тонкое стекло. Тебе наплевать, смотрят ли на тебя окружающие. Потому что сегодня начался отсчет времени «до». Потому что, кажется, ты сходишь с ума…

Остаток дня я ходил совершенно потерянным, уже всерьез думая о том, что дальше так продолжаться не может. Я успокаивал себя тем, что главное – дотянуть до конца этого чертового года. Еще есть время подумать, решить, как все лучше обустроить. Так, чтобы никого не ранить. Хотя, конечно, я понимал, что чем дальше буду затягивать, тем болезненней это будет для всех.

Обстановка дома стала невыносимой. Света чувствовала: что-то происходит. С одной стороны – она приняла меры: внезапные звонки среди рабочего дня, постоянные подозрения, вопросы «с двойным дном», проверка последних вызовов с моего телефона, цепляния по каждому поводу. С каждым днем среда обитания становилась ко мне все более и более враждебной.

С другой – наши умершие было сексуальные отношения с появлением в моей жизни Ани стали неожиданно оживать. Очевидно, что инициатором этого выхода постели из клинической смерти был не я. К сожалению, я не относился к той категории мужчин, которые с одинаковым успехом спят с женой и любовницей. Чем сильнее меня захватывали чувства к Ане, тем меньше у меня оставалось желания ложиться в постель с другой. В ход шли любые оправдания: усталость, состояние сильного алкогольного опьянения, стресс, проблемы на работе, боли в животе, потянутая на лестнице нога… усталость (это уже было? Тем не менее.)

Не то чтобы Света не интересовала меня как женщина. Я не занимался с ней сексом скорее из моральных соображений. Хотя какая уж тут, к черту, мораль!

День за днем, неделя за неделей, и вот наконец мы дошли до той стадии половой жизни, когда косить приходится уже не от секса, а от разговоров о причинах его отсутствия. Эти разговоры и стали ее сексом.

Самая большая проблема была не в подозрениях и не в постели. Человек, живущий со мной в одной квартире, стал жутко меня раздражать, не давая никаких особых поводов для раздражения. Как говорит по телефону, как она открывает дверцу холодильника, как идет в ванную, как держит вилку, как… как она все еще здесь находится! Честно говоря, последние недели Света вела себя по отношению ко мне гораздо лучше и мягче, чем все предыдущие месяцы. Что раздражало еще больше.

Мой роман развивался молниеносно. Страсть, однажды появившись, подобно ядерной реакции, постоянно требовала повышения градуса чувств. В итоге за каких-то два месяца я сделал для уничтожения своих семейных отношений больше, чем иные пары делают за два года…

Домой я приехал совершенно опустошенным. Принял душ, наплел жене какую-то околесицу про бардак в питерском офисе (по легенде, я был членом инспекционной комиссии из Москвы), нарочито разбросал на кухне факсы с инструкциями по проверке торговых представителей, заботливо присланные мне Загорецким в гостиницу и, сославшись на дикую усталость, завалился спать. Точнее закрыл глаза, отвернулся к стенке и нырнул в собственные переживания, сменившиеся мутным сном.

Субботу я убил перетаскиванием своего тела по маршруту диван-кухня-bis, затяжной поездкой в супермаркет (стоит ли говорить, как теперь я полюбил одиночные шопинги выходного дня – во время которых можно было общаться с Аней по телефону), заездом в автосервис, чтением детектива неизвестного автора, содержание которого моментально вылетало из головы, просмотром всех возможных развлекательных вечерних программ, походом в ночной магазин (я эсэмэску забыл отправить… ну… то есть сигарет купить). Потом мы попытались в десятый раз посмотреть «Русалку» и во время кастинга героинь для рекламного ролика Света уснула. Это была очередная победа советского спорта. Началось воскресенье.

Я невероятным усилием воли заставил себя проспать до часу дня, чтобы потом стремительно пообедать, потратить еще полтора часа на основательные сборы, а ровно в три умчаться на «охоту» (которая в самом деле проводилась в это воскресенье и в которой я и не собирался участвовать). Но для Светы охота оставалась моим любимым развлечением, и на нее нельзя было опаздывать/ребят не уважать. Как обычно, я пообещал вернуться не позже двенадцати ночи (все-таки холодно на улице, окоченеем).

Но в двенадцать у нас с Аней оставалось еще больше половины бутылки шампанского, а это всего полчаса. А в час «села» батарейка моего телефона, и следующие полчаса растянулись до половины третьего, потому что ее глаза были цвета Балтийского моря, а лед в бокалах практически не таял, и по VH1 шел концерт «Muse», а одеяло было настолько невесомым, что после очередного раза мы внезапно уснули.

Потом было ожидание такси, и поцелуи до опухших губ, и признания, признания, признания, от которых и без того безумная голова отказывалась идентифицировать положение тела в пространстве и времени.

Полусонный таксист, одетый в кожаную фуражку, которая казалась ему модным и практичным головным убором, тогда как на самом деле выглядела как часть наряда любителя BDSM, привез меня домой без пяти три. В лифте я поднес руки к лицу и начал судорожно вдыхать. Они все еще пахли ею. Это была любовная токсикомания.

А под утро пошел первый снег. Он был удивительно белый, будто выбросов в атмосферу не существовало. И все пространство перед подъездом моего дома покрылось птичьими, собачьими и кошачьими следами. Люди еще не успели выехать на работу, когда я сидел на кухне и смотрел, как хлопья снега медленно, как в мультфильмах, пролетают мимо моего окна. Утром было очень свежо и хорошо дышалось. Хотелось поехать за город или в любой московский парк. Или побродить по переулкам Замоскворечья. Или просто увидеть ее.

Я выбежал из дома, не позавтракав. Я стоял в пробках, набивая эсэмэски, на которые она не отвечала. Наверное, спала. Или телефон лежал в другом месте. Или она его выключила на ночь. Я пребывал в безмятежном состоянии. Я ехал за солнцем. Оно не пряталось, как обычно, за стеклянными коробками офисных билдингов, не укрывалось грязно-серыми, похожими на скомканные бумажные пакеты тучами, не покрывалось дымкой. Достигнув самой высокой точки над городом, оно так и висело, не уходя. Освещая разверзтые кишки улиц, покрытых смесью графитного снега, бронхиальных сгустков горожан и плохо очищенного бензина. По улицам ходили или ездили жители города Москвы, не вызывая своим внешним видом ровно никакого диссонанса с кашей под ногами. Но даже это не смущало солнце. Оно парило над городом и даже сподобилось согреть крыши домов, торговых центров и автомобилей, как бы намекая на то, что, несмотря на наличие такого дерьма, как население, оно все еще готово поддерживать жизнь на этой планете.

Вот такая лирика витала в моей голове, пока я протискивался в пробке Волгоградского проспекта, глухо стоял на Таганке и бодался с кавказскими таксистами при выезде на набережную. И мое настроение не могли испортить ни дорожные проблемы, грозившие очередным опозданием, ни повышение курса доллара, ни новость о том, что «судмедэксперт в морге вырезал и продавал глаза усопших», которую милосердно сообщило радио. Я вспоминал вчерашний вечер, разговоры о музыке и поцелуи в подъезде, до опухших губ. Я щурился, глядя на солнце, и щелкал переключателем треков в магнитоле, чтобы еще и еще раз послушать, как Джарвис Кокер вкрадчиво нашепчет первые строчки «Bar Italia»:

  • Now if you could stand
  • I would like to take you by the hand
  • And go for a walk
  • Like people then they go for work.

Как я хотел вчера остаться с ней! Заниматься любовью, сидеть на кухне до рассвета, говорить о всякой чепухе, держаться за руки. Но я не смог. У меня не хватило духу несмотря на то, что по дороге к ней я уже придумал тридцать три возможных способа отовраться дома. Я не смог. Я сжал кулаки, вонзив ногти в ладони, и просто сказал ей «до завтра». Хотя следовало прикусить язык или откусить себе губу (но как работник разговорного жанра я не могу себе это позволить, у меня кредит за машину не выплачен).

Но даже несмотря на скверный конец вчерашнего вечера, это сделало меня счастливым сегодня. И Джарвис в очередной раз зашелся в истерике своего:

  • Why you looking so confused?
  • So, what did you loose?

И судя по тому, как быстро я проскочил набережную и Новый Арбат, день складывался замечательно. И в общем, терять было действительно нечего. И повторюсь, светило яркое солнце.

Взбегая по ступенькам к центральному входу, краем глаза я зацепился за группку людей, двигавшихся за угол здания. Кто-то показался мне знакомым, и я обернулся, чтобы получше рассмотреть. Я опознал среди прочих долговязого Загорецкого и кряжистого Нестерова. Кто были остальные трое, я не разглядел. Движение моих коллег в сторону от офиса несмотря на то, что рабочий день уже начался, было весьма странным. Сам не знаю зачем, я свистнул. Все резко обернулись. Возникла неловкая пауза. Не зная, что делать дальше, я помахал им рукой и сделал два шага навстречу. Их лица не выражали особой радости по поводу моего появления, но и видимого негатива тоже.

– Привет, граждане менеджеры! – улыбнулся я. – В кино намылились вместо работы?

– Да так… гуляем, – вяло отоврался парень из соседнего отдела, кажется, Артем, мы общались однажды на охоте. – Воздухом вышли подышать… такое… такая погода классная.

– Все, хорош, – прервал его Загорецкий, – пошли отсюда!

Нестеров вопросительно посмотрел на него.

– А то он не в теме, – резко кивнул Загорецкий в мою сторону. – Валим, чтобы еще кто-нибудь не присосался.

Быстрыми шагами мы обогнули здание, прошли мимо церкви, вышли к американскому посольству и там свернули направо в первый попавшийся двор.

– Ну и что дальше было? – обратился Нестеров к одному из парней.

– Ну что было… я подхожу к нему, говорю: «Ты чего? С тобой все нормально?». Хотя по тому, как он лежал, было понятно, что все ненормально. Думал, он ногу подвернул, или сломал… но понимаете, живые люди так не лежат … он лежал лицом вниз, одна нога подвернута под себя, руки растопырены вперед, будто он пытался подстраховаться, падая, черт… Я подхожу ближе и вижу кровь у него на затылке. Меня всего затрясло от страха, я понял, что все, пиздец. Была, конечно, вероятность, что бомжи саданули по башке кирпичом, и он просто без сознания. Звоню Митричу, сам сел рядом на корточки, чувствую, в висках стучит так, что, кажется, голова лопнет.

– Паш, а я, главное, за полчаса до этого гнался с ним за одним упырем. Мы его в старой трубе накрыли и погнали, – включился Нестеров, – рядом со входом на свалку. И тут у меня машинку заклинило. Я говорю: «Лех, хуй с ним, с этим упырем, пойдем к моей машине, я ружье возьму, и вернемся. Этого догоним или другого найдем». А он так завелся, так завелся… бедный Леха. Я же говорил: подожди меня! – Нестеров глубоко вздохнул, сел на поваленное дерево и, морщясь, полез себе под куртку. – Не могу, мужики, сердце колет чего-то.

Я стоял совершенно отупевший, отказываясь понимать, что происходит. Я просто заставил себя разжать губы и спросить:

– Вы о каком Лехе-то говорите, ребят? О…

– О нем. О Евдокимове. – Загорецкий прижался спиной к дереву, абсолютно серый, с бескровными губами и безумными глазами. – Вчера во время охоты он погиб.

– ЧТО?! – кажется, я покачнулся на месте. – ЕВДОКИМОВ?! ПОГИБ?!

– Да не ори ты так, – хлопнул меня по плечу Паша. – В общем, мы с Митричем его перевернули, а у него под сердцем какая-то хреновина торчит железная… типа заточки… или обрезка трубы… и кровь… кровь…

– Большущее пятно, – подтвердил рыжий парень из отдела логистики, видимо Митрич, – И глаза… я понял, что значит, когда говорят «остекленевшие глаза»…

– Не могу, не могу больше это слушать! – Нестерова трясло в рыданиях. – Ну почему он не пошел со мной в машину?!

– Что ментам сказали? – надтреснутым голосом спросил Загорецкий.

– А что говорить? Им проблемы нужны? – Митрич развел руками. – Они сказали: валите, мол, пацаны отсюда. Вам проблемы нужны? Нам тоже нет. Завтра, то есть сегодня уже, выловим всех бомжей, допросим, может, кого и расколем.

– Я теперь каждый день буду туда приезжать и валить их, – сжал кулаки Нестеров. – Пока всех не перестреляю, скотов!

– Семья в курсе? – сам не знаю зачем, спросил я. Я не имел ни малейшего представления, какая у него семья.

– Менты, наверное, сказали, – пожал плечами Паша.

– Если они вообще не забили на это дело. – Загорецкий смотрел куда-то поверх наших голов. – Они могли тупо слить. Зачем им очередной «висяк»? Может, потом другая дежурная смена обнаружит. Или рабочие свалки…

– Ты хочешь сказать, что он может… он до сих пор там лежит? – Я представил себе окоченевшее тело Евдокимова, чуть присыпанное снегом, лежащее среди мятых жестяных банок, рваных газет, тряпья и прочего мусора. Мне показалось вдруг, что это мое тело. Это меня бросили гнить на свалке, забыли, вычеркнули, будто и не было. Ты и живой-то не особенно был нужен окружающим, а уж мертвый – тем более.

– Вы, конечно, не пойдете выяснять у ментов, сообщили ли они семье? Я правильно понимаю?

Загорецкий закурил. Огонь зажигалки осветил его лицо, которое как-то разом осунулось.

– Куда мы пойдем? Как? – Митрич опустил голову.

– Нестеров верно говорит, – кивнул Паша в его сторону, – расскажи мы сейчас про охоту, они все на нас спишут. Оружие, ночная стрельба на свалке, наверняка пьяные были, поссорились. И замочили.

– Логично, – Загорецкий похлопал Нестерова по плечу, – вставай, пошли в офис, а то мы и так тут уже минут сорок торчим. Вам к ментам нельзя, это точно. Я попробую по своим каналам продавить. Чтобы родственники хотя бы тело забрали. Несчастный случай. Или убийство с целью ограбления… уууффф… он же первый раз участвовал, да?

– Второй, – тихо сказал Нестеров.

– И зачем ему это было нужно?

Мы поплелись в офис. За всю обратную дорогу никто не проронил ни слова. Мы шли мерзкой походкой подельников. Я понимал, что ребята не виноваты, иногда так получается, кто-то уходит, и все. Стечение обстоятельств. Гнусное стечение обстоятельств. Я думал о том, что тело Евдокимова может пролежать так до весны. Как таких покойников называют менты? «Подснежники»? Я знал, что ни у кого из них не хватит смелости найти ту милицейскую смену и спросить, как быть. Перед самым входом в офис я остановился и предложил:

– А может, анонимный звонок? Ну бывает же, когда звонят и сообщают о бомбах на вокзале или о трупах.

– Хорошая идея, кстати, – кивнул Митрич.

– Наверное, единственно верная, – согласился Загорецкий.

И все дружно закивали, и, кажется, даже расправили плечи, будто я им разом амнистию подписал. Они ведь не были убийцами. Бомжи не в счет. Неплохие, в общем-то, парни. Просто безучастные. Посторонние люди. У них тоже были семьи, карьеры, дети, летний отдых на море. У них было будущее, в отличие от Евдокимова.

А солнце не собиралось прятаться за тучи. Оно продолжало светить. Я не видел места, где убили Евдокимова. Может, солнечные лучи освещают и его? А может, он лежит в низине, куда они не достают. Не знаю, ходят ли там бродячие собаки и разделывают ли бродяги брошенные трупы на мясо, согласно городским легендам. А может, именно в этот момент его тело грузят на носилки. Или он лежит в морге, накрытый простыней или чем там накрывают трупы? Я никогда не был в морге. Я не могу себе представить, как там. Я даже не могу представить себе его запах, который те, кто там был, называют специфическим.

В любом случае он не видит солнца. Он его не видит.

Нестеров ушел в медпункт, «за валокордином», как он сказал. Ребята поднялись на свой этаж.

Не помню, как я дотянул до вечера. Сосредоточиться не получалось даже на эсэмэсках. Я в одиночку досидел на рабочем месте до шести, потому что сил и желания встать и уйти у меня не было. Но в половине седьмого наконец выключил компьютер и пошел к лифтам.

Лифт останавливался на каждом этаже. Двадцать четвертый, двадцать третий, двадцать второй, двадцать первый. Мы стояли, присохнув друг к другу, как вяленая курага. На каждом этаже нас ожидали новые жаждущие, но лифт уже не вмещал пассажиров. Неужели нельзя было на этажах установить индикатор загрузки лифта планктоном? Чтобы каждый идиот не тыкал в кнопку, увидев на дисплее значок FULL? На восемнадцатом этаже я основательно вспотел, на семнадцатом расстегнул три пуговицы на рубашке, на четырнадцатом стал глубже вдыхать отравленный соседскими испарениями воздух. На двенадцатом, с криком: «Перегрузка!» чуть не засадил в рыло кретину, пытавшемуся ввинтить свою тощую задницу в наши ряды. Похоже было, что здание меня не отпускает.

Минут через десять я все-таки оказался на улице. Было семь вечера. В этот час пролетариат заполняет салоны игровых автоматов, а добропорядочные граждане – гостиницы с почасовой оплатой. Совсем уж конченые представители социума едут домой, к семьям. Так же, как и я. Конченые, я сказал? Простите, оговорился. Качественные конечно, качественные.

– У нас в департаменте человек погиб, – выпалил я с порога, опережая написанный на лице Светы вопрос о моем вчерашнем загуле.

– В смысле умер? – поморщилась она.

– Нет, в смысле погиб. Бомжи убили, или гастарбайтеры. На охоте… То есть после охоты… Из-за денег.

– Слушай, я как раз вчера смотрела программу про то, что в Москве участились случаи нападения гастарбайтеров на людей. – Она сказала это так, будто речь шла о собаках, инертным голосом теледиктора. – Ну, расскажи, подробности уже есть?

– Свет, какие подробности? Нашли на свалке, с куском трубы в груди… Ребята, которые туда ездили, рассказывали, что у него было такое лицо… – Я на секунду замолчал, еще раз прокручивая в голове слова Паши, и продолжил во всех подробностях.

Лицо Светы драматически изменилось. Ее больше не интересовало мое вчерашнее отсутствие. Она широко раскрыла глаза и ловила каждое мое слово, будто боясь пропустить какую-то еще более жуткую подробность. Еще и еще, детальней и детальней. Она превратилась в телезрителя. Она упивалась чужой болью. Своей-то у нее не было…

Через три дня, в холле первого этажа, состоялось некое подобие гражданской панихиды по Евдокимову. У стены рядом с ресепшн-деск поставили стол (слава богу, без компьютера, мышки и стула), на него водрузили фотографию покойного в траурной рамке.

В десять тридцать перед собравшимися выступил Юсупов, методично перечисливший все заслуги убиенного перед компанией, не забыв упомянуть про «так трагично оборвавшуюся яркую карьеру», «счастливого отца», «звезду коллектива» и «верного товарища», по которому еще долго будут скорбеть коллеги. «Скорбящие» теснились вокруг Юсупова, стремясь состроить как можно более горестные лица в объектив корпоративного фотографа.

Остатки (или останки?) нашего коллектива сиротливо стояли в дальнем углу. В холле было очень много цветов. Я смотрел на них и не мог отделаться от мысли, что забыл сделать какое-то важное дело. Что-то связанное с цветами. Но потом мои мысли снова унеслись к похоронам, и мне показалось, что скоро внесут гроб с телом покойного, чтобы родные и близкие смогли попрощаться. А перед гробом на красных подушечках понесут Евдокимовские дипломы, сертификаты о прохождении тренингов и графики со всеми выполненными и перевыполненными планами. А потом собравшиеся ринутся неистово лобызать его лоб, так, что тот еще больше посинеет. Поток соболезнующих будет постепенно сходить на нет, пока совсем не иссякнет. А по окончании панихиды тело героя капиталистического труда кремируют тут же, в шахте лифта. И динамики попросят всех вернуться на рабочие места. Я отвернулся, чтобы сдержать подступившие слезы. Справа от меня стоял Нестеров. Его лицо было мокрым от слез.

Я еще раз посмотрел на цветы. Я вспомнил про важное дело. Завтра будет один из самых кошмарных дней года. Завтра мне исполнится тридцать три…

17

Открыв дверь в наш пенал, я не сразу сообразил, куда попал. Всюду стояли цветы – «майорские» розы, бордового цвета, с распустившимися бутонами в аляповатых вазах, кислотного вида хризантемы с надломленными стеблями грустно увядали в пластиковых бутылках, чахлые герберы в огромном количестве, видимо, купленные из экономии оптом, еще несколько цветов, названия которых я не знаю. И все это было перевязано пошлейшими тесемками, ленточками, украшено уродливыми бантами. Все это было явно приготовлено загодя. Или взято со вчерашней панихиды. Не найдя в комнате ни одной случайно забытой фотографии Евдокимова с траурной каймой, я выглянул в коридор и увидел… их. Мои коллеги стояли толпой, с пришпиленными к утренним лицам улыбками Рональда Макдональда. Они выглядели весьма глупо, и при этом парадоксально ответственно. Так же, как вчера скорбели. Узрев меня, сводный хор этих пролетариев умственного труда нестройно грянул:

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

Господи… со всеми последними трагедиями я просто забыл… не о собственном дне рождения, конечно, но о том, что сегодня вся эта орава жаждет угощения. Мне следует «проставиться», «накрыть поляну», «наметать на стол», «позвенеть», или как там еще это называется?

Я не успел моргнуть, как меня окружили. Женская часть коллектива принялась тискать меня за кисти рук и слюняво целовать в щеки, окутав невыносимым облаком приторных ароматов. Мужчины деловито жали мне руку и хлопали по плечу. Мало-помалу толпа втиснула меня обратно в пенал. Не найдя к чему прислониться (не к секретаршам же), я медленно пятился назад, пока не плюхнулся на свое рабочее место.

Я вертел головой и глупо улыбался, слушая все их избитые репризы. «Уже не мальчик», «с возрастом мужчины», «главное – оставайся всегда таким же» (каким, блядь?), «вот наш скромный, но явно нужный подарок» (нужный кому?). Они говорили и говорили, а я прикидывал, хватит ли у меня денег, чтобы накормить и напоить всех этих людей? Все вокруг постепенно захламлялось мягкими игрушками, кофейными чашками с идиотскими надписями, никому не нужными ручками и зажигалками, рамками для фотографий, которые можно прикупить на сдачу в гипермаркете в канун распродажи. Казалось, весь дурной вкус этого города очутился на моем столе. Не хватало только упаковок презервативов с «клубничным вкусом», «пердящих подушек» и фаллоимитаторов розового цвета, с функцией карандаша. Но и они появятся, в этом я не сомневался.

Нестеров пытался «гусарить», заставляя пробку с шумом вылететь в потолок, но дрянное «Асти» никак не хотело выплевывать кусок пластика. В конце концов грубые руки российского менеджера скрутили голову наглой итальяшке, не понимающей всей торжественности обстановки, «Асти» стыдливо пукнуло и даже выпустило некое подобие дымка. Руки, державшие пластиковые стаканчики, дружно потянулись к «раздаче».

Кто-то плюхнул такой стаканчик мне на стол, и я чудом успел поднять клавиатуру, спасая ее от разливающейся по поверхности пенной лужи:

– ЗА ТЕБЯ, САНЯ!

– Ребята, спасибо, я, честное слово, не ожидал… спасибо…

– ДА ПРЕКРАТИ! ТЫ ЖЕ НАШЕ ВСЕ!

– Может быть, не стоит так… вот сразу… давайте отложим до вечера?

– ОТСТАВИТЬ!

– Мне же еще в магазин нужно… выпивки купить… еды…

У НИХ С СОБОЙ БЫЛО!

– Что вы, мне неудобно… мне же… магазин…

– НЕУДОБНО СПАТЬ НА ПОТОЛКЕ!

– Мне сидя неудобно пить…

– СИДИ, СИДИ, ИМЕННИНИК!

– Погодите, я все же встану…

– ПЕЙ ДО ДНА!

Кто-то положил мне руку на плечо, кто-то попытался поддержать мой стакан, от чего я чуть не захлебнулся этой сладкой гадостью, облив рубашку. Раздались аплодисменты. Стакан тут же наполнили снова:

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, САНЯ!

(Пожалуйста, уходите!)

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, СТАРИК!!

(Господи, я прошу вас, ОТВАЛИТЕ!!)

– СКОЛЬКО ТЕБЕ СТУКНУЛО?

(Можно я уйду?)

– ТРИДЦАТЬ ТРИ!!!

(Я уже давно хочу умереть!!!)

Цепкие женские пальцы попытались потянуть меня несколько раз за уши. Ощутив прикосновение чужой суховатой кожи, я покрылся мурашками.

Комната стала наполняться полузнакомыми людьми из соседних отделов. Громко заиграла музыка. Все отчаянно старались перекричать колонки. Я сидел как истукан, пытаясь сохранить на лице улыбку. Отчаянно кружилась голова – то ли от игристого на голодный желудок, то ли от смеси ароматов цветов, чужих духов, пота, косметики и эмоциональной разрядки. Девчонки, запрокидывающие голову в приступе хохота, мальчишки, тянущие свои стаканы, чтобы чокнуться со мной, бутылки на столах, невесть откуда взявшиеся бутерброды, коллеги, сидящие на подоконнике, коллеги, заглядывающие к нам из дверного проема, коллеги, вертящие в руках подарки, – все это поплыло перед моими глазами, стало ускоряться на манер карусели. В испуге оттого, что могу потерять сознание, я закрыл глаза.

– ТРИДЦАТЬ ТРИ!

(Вы уже это говорили!)

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!!

(Интересно, когда ЭТО закончится? Возможна ли пауза?)

– МЕЖДУ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ – ПРОМЕЖУТОК НЕБОЛЬШОЙ!!!

(Смогу ли я незаметно пролезть под столом?)

Это было похоже на оперу с плохой режиссурой, в которой главной герой, зажавшись, стоит в углу, пытаясь начать свою арию, в то время как хор оглушает его отрывистыми строчками полуфольклорного-полублатного репертуара. И доминирует над этими двумя никак не соотносящимися друг с другом партиями омерзительная, заезженная композиция «Moscow never sleeps».

(Как же я вас ненавижу!)

– «Я люблю тебя, Москва!»

(Неужели никто из начальства не придет, чтобы разогнать эту обезумевшую от безделья толпу?)

– «Я люблю тебя, Москва!»

(Я хочу спать…)

– MOSCOW NEVER SLEEPS!!!

Открыв глаза, я первым делом увидел Загорецкого, рассматривающего собравшихся с ухмылкой. Встретившись глазами, мы кивнули друг другу, и я попытался развести руки в стороны, как бы оправдываясь за вертеп, которому я стал невольной причиной. Вероятно, в моих глазах было столько мольбы о помощи, что ему ничего не оставалось делать, как выключить музыку и довольно громко крикнуть:

– Вы озверели, что ли? Время десять утра!

– И чо? – отозвался кто-то.

– И все, – ответил Загорецкий, пытаясь найти взглядом возразившего, – сейчас придет кто-нибудь из «топов»… и будет все…

Упоминание «топов» магически подействовало на собравшихся – народ начал рассасываться, унося с собой бутылки и снедь.

– Пузырь оставил! – рявкнул Нестеров, вырывая из рук опешившего «соседа» бутылку водки. Последние «поздравители», втянув головы в плечи, быстро исчезли. В пенале стало непривычно тихо.

– С днем рождения, – подойдя ко мне, негромко произнесла Захарова, вручив мне какую-то коробочку.

– Спасибо, – еще тише ответил я и машинально убрал подарок в карман пиджака.

Наша команда стала рассаживаться по своим местам. Некоторые чертыхались, убирая со стола остатки пиршества, в котором, кстати, они же принимали активное участие.

Я включил компьютер, загрузил «эксплорер», оживил ICQ, которая тут же замигала десятком поздравительных сообщений, не потому, что мир состоит из трогательных, трепетно относящихся к чужим праздникам людей, а благодаря «напоминалке», которая сообщает нам о том, что «User … has a birthday! Send him a gift?». Работать не было никаких сил. Выключив монитор, я встал и спросил, глядя в потолок:

– Что покупать-то? Из спиртного я имею в виду…

– Да, по-моему, уже все равно, – отозвался Старостин, – все выжрут…

– Понятно, – кивнул я и обреченно поплелся к выходу.

В дверях я столкнулся с коммерческим, который, пожав мне руку, брякнул:

– Поздравляю! С меня подарок.

Видимо, о моем дне рождения ему успели сообщить секретари, не думаю, что он помнил чьи-либо даты, кроме акционеров и генерального, разумеется. Подарков своим сотрудникам он никогда не дарил, отделываясь столь многозначительными обещаниями, что ты мог сделать вывод о том, что тебя ждет как минимум Macbook Air, но позже. На мелочи он предпочитал не размениваться.

– Не забыл, – он взял меня за рукав, – поздравляю!

– Спасибо большое, – вяло попытался улыбнуться я.

– Сколько тебе стукнуло? Ого! Молодец. Ну еще раз, от лица коллектива, так сказать…

– Угу, – кивнул я и буквально выбежал к лифтам. – Видел я это лицо! – буркнул я уже в кабине.

Следующие два с половиной часа я бесцельно шатался по магазину, подолгу зависая в отделах с журналами, хозтоварами и бакалее. Я думал о том, откуда взялась дурацкая традиция обязательно отмечать день рождения на работе. Родилась ли она в СССР или появилась в более позднее время? Пришла ли она к нам с Запада, вместе с корпоративной культурой? Скорее всего, она берет свои истоки со школьных времен, когда в этот день ты ходил, как ослик на мельнице, и с сожалением раскладывал по партам конфеты, считая в уме, не сожрал ли по дороге лишнего. Почему сейчас ты испытываешь особую неловкость за людей, дарящих тебе ненужные подарки, и почему сам даришь им такое же дерьмо, хотя считаешь себя лучше их? Лучше бывает, когда все сбрасываются на подарок – так хотя бы можно укрыться за коллективной скаредностью. Наверняка у компаний, торгующих подобной «день-рожденской сувениркой», небольшие обороты, ведь частота подобных покупок очень низкая. Массу говно-вещей, которые ты получаешь в подарок, ты никогда не выбрасываешь, предпочитая их передаривать. И так далее по кругу. Хотя, возможно, есть и такие, кто после офиса едет прямиком на помойку, чтобы избавиться от этого хлама.

Я купил все необходимое в последние двадцать минут. Не обращая внимания на сроки годности, выгребал из холодильников готовые салаты, набивал тележку самыми дешевыми соками, выпущенными под торговой маркой этого супермаркета, водкой под тем же бренднеймом, какими-то чипсами, «колой», подозрительными пирожными, подсохшей «нарезкой» – в общем, всем тем, что вы едите на подобных рабочих праздниках, если, конечно, вам не повезло иметь в офисе пару-тройку девиц, которые готовят салаты дома, своими руками. Впрочем, чаще всего лучше бы они этого не делали. И потом, это не имеет никакого значения и уважения никому не прибавляет.

После обеда люди снова начали подтягиваться. Я сидел, упершись руками в спинку стула, как сфинкс, и важно кивал вновь прибывшим. Они шли и шли, неся все более трешевые подарки. Большинство приходили вообще без подарков, что облегчало задачу, ибо унести все ЭТО за один прием явно не получилось бы. Ближе к пяти вечера стали появляться мои подчиненные, робко принося открытки, дешевую парфюмерию и все те же банальные ручки. В какой-то момент мне стало стыдно за свое к этому отношение – ведь все эти люди тратили пусть и небольшие, но явно не лишние деньги, учитывая их зарплату. Более того, стоило оценить то, что они помнят о твоем празднике и находят время заехать в магазин. Стоило оценить это, стоило оценить… но в голову тут же приходит жлобская мысль: «Еще бы они не помнили день рождения своего начальника!» – и волшебный мир подарков тает, превращаясь все в тот же хлам.

Улучив момент, я незаметно улизнул из пенала, прихватив iPod. Дойдя до лестницы, я услышал, как один голос спросил:

– А у кого дээр?

А второй ответил:

– Да хуй знает, у кого-то из sales. Какая разница? Мне сказали, там весело и водки много…

Чтобы случайно не встретиться с подобными гостями, я сел на подоконник, воткнулся в окно, включил плеер и, прикрыв глаза, стал слушать музыку. Интересно, сколько я потратил на сегодняшнее безобразие? И почему было так много народа, я что, стал пользоваться какой-то особой популярностью? Или мне повезло накрывать стол после значительного перерыва в подобных праздниках?

– «Как же тебе повезло, моей невесте! Завтра мы идем тратить все мои, все твои деньги. Вместе», – в наушниках согласился со мной Лагутенко. Незаметно для себя я задремал…

  • Nessun dorma, nessun dorma…
  • Tu pure, o principessa
  • Nella tua fredde stranza
  • Guardi le stelle, che tremano d’amore, —

разбудил меня чей-то голос.

Открыв глаза, я увидел бредущего в туалетную комнату Загорецкого с сигаретой в зубах.

– Ты чего, испанский знаешь? – зачем-то спросил я.

– Это итальянский, – ответил он, выпустив струи дыма из ноздрей. – Я к тому, что все дрожит от любви, чувак.

– А… – Я посмотрел на часы. – Сколько это я проспал? Час? Даже полтора!

– Какая разница, – пожал он плечами, – вечеринка твоя продолжается. Отряд не заметил ни потери бойца, ни даже повода, по какому собрался.

– А чего ты здесь куришь? Тут же дымоуловители стоят!

– Должны стоять…

– Ну да… дай сигарету!

Некоторое время мы молча курили. Наконец я спросил:

– Скажи, Загорецкий, почему день рождения самый ужасный день в году? Даже хуже, чем Новый год?

– Потому что это самый унизительный день. Тебе делают одолжение отвратительными подарками, ты делаешь всем одолжение отвратительной едой. А одалживаться всегда унизительно. В выигрыше остаются только продавцы спиртного. Мы тебе кофе-машину подарили всем отделом, – улыбнулся Загорецкий, – «Nespresso». Цвета металлик.

– Круто, – кивнул я, – спасибо!

– Ты не рад?

– Мне все равно. So sorry.

– Я знаю. Она не так плоха, если честно, – Загорецкий отвел взгляд. – Хотя я полагаю, что Нестеров ее не покупал, как утверждает. У него сестра работает в какой-то электронике. Типа «М Видео». Наверное, притащила из бракованных. На днище машины небольшая царапина.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – поинтересовался я, глядя, как уголек сигареты медленно съедает бумагу.

– Не знаю, – пожал плечами Загорецкий, – ты бы мне тоже рассказал, я уверен.

– Рассказал бы…

Повисла пауза. Мы вместе зашли в туалет. Из коридора были слышны звуки музыки. В соседней кабинке звонко капал подтекающий бачок. Отчего-то подумалось о таящих сталактитах, увиденных мною когда-то давно в научно-популярном фильме. Все как всегда было не к месту.

– Как ты думаешь, нас всех уволят до Нового года?

– Нет, – он отрицательно помотал головой.

– Не всех?

– Вообще не уволят.

– Откуда такая уверенность? – насторожился я, предчувствуя что-то нехорошее.

– У них нет выбора. На смену нам придут еще худшие персонажи, старик.

– Даже если план завалим? – с надеждой спросил я.

– План здесь давно никого не интересует. Он перестал быть даже миражом в головах топ-менеджмента.

– А что их интересует?

– Интересует, не уволят ли их самих. Еще интересует ипотечный кризис, ранние половые проблемы, неработающие жены… много чего…

– Значит, они тоже боятся?

– Только они и боятся. От них же ничего не зависит. – Он глубоко затянулся, закашлялся, и выбросил сигарету в раковину.

– А от нас?

– Тоже мало чего, если быть честным…

– Послушай, какого же черта тут происходит?

– End of days, «Последние дни империи», «Бобик в гостях у Барбоса» – выбери, что тебе больше по душе…

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Стоит быть осмотрительнее, высказывая несбыточные желания. Даже дома, наедине с собой и в плохом нас...
Эта книга о врачах и пациентах. О рождении и смерти. Об учителях и учениках. О семейных тайнах. О вн...
Земля – в опасности! Наше место скоро займут Души – лишенные плотской оболочки пришельцы, вытесняющи...
Алексей Кобылин был самым обычным забулдыгой: перебивался случайными заработками, крепко выпивал с д...
От «Динамо» до «Сокола» можно добежать за пятнадцать минут, но бежать нужно очень быстро, иначе не у...
Какие странные штуки иной раз устраивает жизнь! Журналист Родион Шахрин, собираясь в отпуск на грече...