Легенда об Ураульфе, или Три части Белого Аромштам Марина
— Как вы можете, важ, обвинять в этом мастера Вальюса? Он ничего не нарушил. В правилах состязаний запреты не оговаривались. И мастер Вальюс позволил себе истолковать их отсутствие…
— Вот именно, важ! Вот именно! Позволил истолковать! Сам себе, простите, позволил. Истолковывать правила — опаснейшее занятие. И это почти всегда приводит к плохим последствиям. Вспомните, как отщепенцы толковали Закон об охоте. Сколько бедствий это принесло Лосиному острову.
Советники чуть оживились, услышав об отщепенцах, но тут же снова утихли.
Глинкус смотрел на Крутиклуса с неприязнью и раздражением: этот важ такой молодой, а рассуждает так, как будто… Как будто… Глинкус не нашел подходящего слова.
— Куда вы клоните, важ? В чем все-таки ваш протест? — Председатель Совета выразил общее недоумение.
— Важи, я уже говорил. Я не против сверхмастера. Как можно, важи! Как можно! Но стоит ли торопиться? Может, стоит внимательней приглядеться к тому, кого гильдия важа Глинкуса хочет сделать сверхмастером? Может, как-то проверить?
— Проверить? Что значит — проверить? Сверхмастера определяют по тому, что он сделал. Работа мастера Вальюса уже существует. Вот она, перед вами.
— Ах, важи! Я не о том, — Крутиклус с улыбкой признанного мудреца взглянул на мастера Глинкуса: как же Глинкус наивен. — Я хочу напомнить вам случай из недавнего прошлого. Помнится, был человек, которого тоже собирались сделать сверхмастером. Его имя назвали корзинщики, пекари и портные…
— А еще рыбаки. Древорубы, будь у них гильдия, тоже бы не возражали.
— Кое-кто из присутствующих уже понял, о ком я…
— Еще бы!
— Так вот, того человека хотели назвать сверхмастером, — возгласы в зале были неприятны Крутиклусу, голос его утратил свою притворную мягкость. — К счастью, гильдии лекарей удалось отсрочить решение. И подобная осмотрительность оправдала себя. Этот «почти сверхмастер» — не прошло и полгода — сделался отщепенцем. Важи, всем вам известно: мы не можем судить сверхмастера по Законам Лосиного острова. Мы не можем к нему применять обычные наказания. Подумайте, что случилось бы, окажись отщепенец сверхмастером?
— Важ! При чем здесь все это? Почему мы должны вспоминать какого-то отщепенца?
— Мастер Вальюс вылепил в зале Совета лося!
Глинкус уже отказывался что-либо понимать:
— Ну и что?
— Отщепенцы были против лосиной охоты.
— Вы хотите запутать нас, важ! Разве в Законе сказано: «Не лепите лосей?» Лучше взгляните на формы! Какие дивные линии! Как искусно создано равновесие всей картины!
— Настораживает, что Вальюс создал именно образ лося!
— Важ! Вы несете чушь! На мозаике Старой Башни тоже выложен Лось.
— Там его плохо видно. И никто на него не смотрит. Эта мозаика не важна для жителей нашего края…
— Мозаика с образом Лося — символ древней культуры. Ученики моей гильдии изучают пропорции по мозаике Башни. И если ее красота кое-кому недоступна, — от возмущения Глинкус утратил всякую выдержку и перешел на крик, — этот кто-то — невежда!
Суть перепалки уже ускользнула от остальных советников, они стали скучать. Председатель Совета опять обратился к Крутиклусу:
— Важ, вы так и не объяснили: в чем состоит протест? Вам не нравится барельеф? Но Совет поручил важу Глинкусу выбрать мастера для работы и оценить работу с точки зрения красоты. Если Мастер Глинкус считает, что барельеф красивый…
— Не просто красивый — прекрасный!
— …то и Совет так считает. Мы не можем вдаваться в детали. Вам нечего больше сказать?
Крутиклус пожал плечами: как жаль, что Совет отвергает явное благоразумие! — и прибегнул к последнему аргументу:
— Мне кажется, мастер Вальюс не закончил работу.
— Это тоже неважно, советник. Гильдия посчитала: сделанного довольно, чтобы мастер Вальюс мог считаться сверхмастером. И я уже говорил: у Совета нет оснований спорить с решением гильдии. Ваш протест отклонен. Важи! Вскиньте платки, если вы желаете, чтобы на нашем острове был объявлен новый сверхмастер. Как, важ Крутиклус, и вы? Вы же только что возражали? Что? Вы никогда не идете против общего мнения? и особенно — если оно принимает форму Закона? Это похвально, важ. Это очень похвально.
— Да здравствует новый сверхмастер! Слава Лосиному острову!
На площади пили и ели, стучали в трещотки, плясали. Глинкус таскал с собой Вальюса от кучки к кучке пирующих:
— Вот новый сверхмастер, важи! Вы еще не знакомы?
Его хлопали по плечам, жали руки и обнимали, понуждали пить и плясать. От количества «Хвойной бодрости», выпитой в честь него и Лосиного острова, Вальюса чуть мутило.
— Поздравляю, сверхмастер Вальюс! Какой, однако, успех! За сегодняшний день полгорода прошло через зал Совета. Ваш барельеф производит сильное впечатление. — Крутиклус изобразил радостную улыбку.
— А! Вы тоже пируете? — Глинкус неприязненно передернул плечами.
— Я, как всегда, с народом. Так сказать, и в горе, и в радости.
— Познакомьтесь, важ! Это ваш недоброжелатель. — Глинкус еще не забыл заседание Совета и позволил себе откровенность, граничащую с невежливостью.
— Мастер Глинкус такой шутник! Какой недоброжелатель? Ах, он не может забыть наш маленький спор на Совете! Мастер Глинкус так торопился объявить вас сверхмастером, Вальюс! — лекарь душевно расхохотался, отказываясь от формальностей. — Но быть советником, знаете ли, это такая ответственность! Место, что называется, делает человека, обязывает к осторожности, вдумчивой осмотрительности. Иногда, что скрывать, чрезмерной. Сверхмастер скоро поймет, каково это — быть советником. — Крутиклус, все с той же добродушной улыбкой, повернулся к Вальюсу. — Важ! Приятно осознавать, что мы теперь будем вместе присутствовать на заседаниях.
Вальюс совсем растерялся.
— Как? Мастер Глинкус вам не сказал, что сверхмастер обязан участвовать в жизни Совета? Теперь, дорогой, от вас, как и от меня, от всех председателей гильдий, будет зависеть жизнь Лосиного острова. Знаете ли, Законы, контроль за их исполнением, наказание нарушителей, — он притворно вздохнул, наблюдая за Вальюсом. Но, кроме все той же растерянности, ничего не заметил. — И, конечно, у вас теперь будет значительно меньше времени на занятия ремеслом. Совмещать ремесло с заботами о жителях и стране бывает так утомительно! А вы ведь предполагали заканчивать барельеф? — теперь Крутиклус напоминал мышкующую лисицу.
Вальюс еще не придумал, что ответить Крутиклусу. И Глинкус воспользовался заминкой. Старый мастер, быть может, и хотел поскорее отойти от Крутиклуса, но природное любопытство вынуждало его терпеть неприятного собеседника:
— Позвольте спросить, советник, с чего это вы решили, что барельеф не закончен?
— Рядом с лосем на барельефе сверхмастер вылепил дерево.
— Ну и что?
— Как я понял, сверхмастер решил вылепить барельеф по мотивам стертой мозаики — той, что была на Башне, — Крутиклус говорил тем же вкрадчивым тоном, который так раздражал Глинкуса на Совете.
Вальюс будто очнулся и не сводил с Крутиклуса напряженного взгляда.
— Странно, что вы это поняли. — Глинкус чувствовал скрытый намек. — Но это не объясняет, почему барельеф не закончен.
— Потому что известно, — лекарь чуть помедлил с ответом и посмотрел на Вальюса, словно хотел просверлить его взглядом, — мозаика Башни трехчастна. А значит… (Вальюс изменился в лице) в барельефе сверхмастера Вальюса нет полного равновесия.
Замечание лекаря сильно задело Глинкуса:
— Нет, вы только подумайте! Какая осведомленность! и почему не вам поручили оценить красоту барельефа?
— Откуда это известно — что мозаика Башни трехчастна? — Вальюс словно не замечал возмущения Глинкуса.
— Я же лекарь, дражайший. А услуги лекаря надобны в разных случаях… Мне довелось присутствовать при дознаниях отщепенцев.
— Участвовали в дознаниях? — Глинкус не скрыл брезгливости.
Крутиклус притворно вздохнул:
— Меня попросила гильдия. Многие отказались. Такое серьезное дело. Не каждый лекарь способен. Кто-то, знаете ли, не выносит…
— Зачем на дознаниях лекарь?
— Констатировать необратимое.
Вальюс был очень бледен.
— Да, мой друг, отщепенцы… Они что-то пытались сказать в свое оправдание. Иногда это было забавно. Значит, вам неизвестно, что мозаика Башни трехчастна? Странно, не правда ли, важ, что вы об этом не знаете? Но вылепить даже две части… — Крутиклус опять доверительно засмеялся. — Не будь вы сверхмастером, важ, я бы посмел утверждать: вам подсказали образ! А кто его мог подсказать? Не иначе как отщепенцы!
— Друг мой, это последнее, что меня обязали сделать в связи с тем, что вы стали сверхмастером.
Вдохновенный происходящим, Глинкус вел Вальюса по Дворцу. Все случившееся до сих пор казалось Вальюсу нереальным: присвоение статуса, празднество в честь сверхмастера, первый Совет в его жизни, где ему вручили платок для голосования. И разговор с Крутиклусом: «Значит, вы, дражайший не знали, что мозаика Башни трехчастна?.. И кто подсказал вам образ?..»
— Вот, мой друг, мы пришли. — Глинкус остановился перед кованой дверью в стене и извлек из кармана ключ с головкой причудливой формы. — Здесь я вынужден вас оставить: только вы имеете право посетить эту комнату и увидеть, что в ней хранится.
— Что в ней хранится, важ?
— Договор с охоронтами.
Вальюс смотрел испуганно:
— Разве они существуют?
Глинкус ответил уклончиво:
— Видите ли, мой друг, договор существует. Если я правильно помню, Совет подписал его почти шесть затмений назад.
— Это было очень давно…
— Да, действительно. Шесть затмений — не какая-то смена светил… Но за это время его так и не отменили, и потому считается, что договор еще действует. И сверхмастер должен непременно его прочитать.
Вальюс чувствовал легкую дрожь. Неужели лишь потому, что когда-то в детстве отец прошептал ему прямо в ухо: «Хочешь, чтобы тебя придушила невидимая рука?»
— Важ, договор… о чем?
Глинкус сделался очень серьезным:
— Мой друг, вы меня удивляете! Вы же потомственный мастер. А все мастера это знают. И просто не может быть, чтобы ваши родители никогда вам не говорили… — Что-то в облике Вальюса заставило Глинкуса пожалеть о своих словах. До старого мастера доходили разноречивые слухи: мальчик, кажется, рос сиротой. — Хорошо, хорошо, не будем трогать ваших родителей. И если вы должны узнать это от меня… В общем, так: сверхмастера не судят обычным судом. Он находится под покровительством Башни. Поэтому важ Крутиклус и возражал на Совете… Ах, это уже неважно.
— Под покровительством Башни? Но если охоронтов больше не существует…
— Видите ли, охоронты за пределами Башни невидимы. И нельзя утверждать… и проверить это нельзя. В общем, за шесть затмений это правило не нарушалось.
В комнате с узким окном, забранным частой решеткой, были лишь стол и стул. Вальюс присел к столу и холодными пальцами открыл дорогой переплет. Шелковые страницы покрывали узоры из букв. Вальюс невольно залюбовался: искусство такого письма считалось давно утраченным. А шелк? Как же он сохранился? Чем его пропитали? Впрочем, скоро такие мысли уступили место другим. Он погрузился в чтение:
«…Настоящими письменами охоронты, смотрители Башни, подтверждают свои намерения подробно, понятно и честно описывать все события в Долине Белого Лося, которую также называют Лосиным островом. Охоронты также обещают Совету и правителям острова не вмешиваться в дела за пределом туманного пояса и никак не влиять на решения и поступки людей Долины.
Однако за охоронтами остается право покровительствовать тому, кого Совет островитов называет сверхмастером, признавая тем самым, что его деяния крайне важны для Времени и для будущего Долины. Сверхмастера не разрешается судить обычным судом. Если сверхмастер чувствует, что ему угрожает опасность, он может укрыться в Башне или просить у Башни невидимого защитника.
Залогом того, что сверхмастер находится под защитой, станет медный браслет с символом Белого Солнца».
Вальюс снова и снова перечитывал текст. Внутренний голос подсказывал: это еще не все. Главное для себя он обнаружит дальше. Вальюс с трудом заставил себя перевернуть страницу:
«За покровительство Башни сверхмастер обязан платить. Плата не измеряется шкурками или монетами. Сверхмастер платит хронисту предельно честным рассказом о событиях своей жизни. Даже о том постыдном, что таил от других. Только в этом случае хроника его жизни имеет для Времени смысл. Сверхмастер должен прийти к туманному поясу Башни. Его непременно увидят и обязательно выслушают. Когда он решится на это, зависит лишь от него».
Значит, он должен прийти и показать амулет? Рассказать о крылатом пленнике, о том, что Белое Дерево он слепил по подсказке? Но в Договоре не сказано, что охоронты клянутся сохранить его тайну…
Глава третья
Тейрук ослабил поводья и соскочил на землю.
Его пауклак ухватился длинными пальцами за каменный край стены, подтянулся, сложился по-лягушачьи и перепрыгнул зубцы. Скоро внутри двора появились другие разведчики.
Ворот у крепости не было. Их заложили после раскола — когда народ Казодака утратил свое единство. Те, кто остался верен Древу Начала Времен, устроили крепость так, что попасть на Вершину без крыльев было уже невозможно.
Тейрук приказал разведчикам отдыхать и привычным движением снял узду с пауклака. Тот уселся на землю и стал вылизывать лапы.
Три затменья назад никто не мог и помыслить, что Живущие близко к Небу будут ездить на пауклаках. Конечно, вершинные звери непохожи на мерзких тварей из ущелий срединных гор. Их жвалы спрятаны в шерсти, а спины покрыты мехом — бархатистым, с длинными прядями. Отец Тейрука недаром выискивал в норах детенышей, придирчиво отбирал, выкармливал молоком кудрявой горной козы.
Но ездить на пауклаках научились макабреды. Это макабреды обнаружили их, когда спустились в пещеры, — подслеповатых, слюнявых, пожирающих все, что придется (падаль, слизней, друг друга), и не смутились их отвратительным видом. Они очень скоро поняли: для пауклаков нет неприступных скал и ущелий. Их длинные цепкие пальцы с когтями в виде крючков способны цепляться за камни, впиваться в мелкие трещины. Их клейкая бородавка, расположенная на брюхе, позволяет подолгу висеть на гладком отвесном склоне. И еще они могут прыгать — на короткие расстояния — сверху вниз, обнаружив жертву. Пауклаки видели плохо. Но отличались способностью угадывать все живое по еле заметному запаху, по колебаниям воздуха. И макабреды научили их охотиться на людей.
Макабреды всегда появлялись на пауклаках. И люди Вершины смеялись: пауклаки им — вместо крыльев.
Но теперь и у самого Неба живут бескрылые люди. Летал один Нариан…
Жрец Вершинного Древа уже увидел Тейрука и поспешил навстречу:
— Ничего?
— Ничего, карун. Мы облазили все ущелья. Никаких следов Нариана.
Даридан печально кивнул: он и не ждал другого. Тейрук нахмурился: жрец так легко расстается с надеждой?
— Карун Даридан считает, что мы его не найдем?
Даридан ответил — но не Тейруку, а собственным мыслям:
— Нужно сказать Дарилле.
Тейрук опустил глаза: нет, он не сможет.
— Хорошо. Я сделаю это сам. — Даридан повернулся, чтобы уйти.
— Карун! Подождите! Что вы скажете ей?
— Скажу, что князя горы больше не надо ждать.
Подойдет — и скажет? Так просто?
— Но каруни захочет знать, как погиб Нариан. Кто убил ее мужа.
— Надеюсь, что не захочет. К тому же мы не знаем, кто убил Нариана.
Тейрук хотел возразить, но Даридан не позволил:
— Лишнее знание не облегчит ее горя. А княгиня очень слаба, и так страдает сверх меры. Ты же не хочешь доставить ей лишнюю боль?
Тейрук не успел ответить: он увидел Тахира. Помощник жреца задыхался от быстрого бега:
— Карун Даридан, скорей! Боюсь, каруни умрет!
Дарилла лежала внутри приствольного круга и сквозь голые ветви смотрела на Небо. Жрец приказал не заносить ее в дом: свет — единственное, что немного могло облегчить Дарилле страдания, хотя она и дрожала от утреннего тумана.
Даридан опустился возле нее на землю:
— Так дальше нельзя, каруни.
— Мой муж еще не вернулся? — Дарилла едва шевелила губами.
— Каруни, надежда иссякла. Больше ждать невозможно. У тебя в груди воет Ветер, как в глубокой пещере. Он выдувает жизнь. Послушай меня, Дарилла. — Даридан решился на вольность и взял ее за руку. — Я знаю, чем был для тебя Нариан, и не стану искать слова утешения. Но то, что ты носишь внутри, важнее женского горя. Я пошлю Тахира за птичкой. Неподалеку отсюда гнездятся горные ласточки. Это, конечно, не то, что искал для тебя Нариан. Но лучше, чем ничего.
Дарилла прикрыла глаза, и Даридан посчитал это знаком согласия. Тахир почти сразу исчез. Даридан потеплее укутал Дариллу и вежливо отошел: жрецу не пристало навязывать свое внимание женщине.
Ей не дают умереть, хотя Нариан не вернулся. А она соглашалась жить только ради него. Только ради него терпела эти мучения.
Нариан говорил: не печалься! Птенчик с розовой грудкой очень похож на жар-птичку. Он не может светиться, но красиво поет. Малиновка или зарянка послужат тебе вместо сердца!
Но зарянке Дариллы отводился короткий срок.
В ущельях срединных гор, где обитали макабреды, происходило дурное. И оттуда порой поднимались тяжелые испарения. Когда такие туманы достигали вершины, Дарилла заболевала. Ей было трудно дышать и не хватало света. Зарянка ее трепетала, больно билась в груди, а потом умирала.
И Нариан опять отправлялся на поиски птички — в Леса у подножия гор.
Спускаться с горы в долину было очень опасно. Но князю не смели перечить. Даже жрец Даридан. Даже сама Дарилла.
А Нариан смеялся: «Ты забыла, что я крылатый? Или ты напрасно посеребрила мне крылья? Лучше думай о сыне: как он поднимется в воздух. Знаешь, как он полетит? Как никто не летал!»
Дарилла снова с трудом разлепила тяжелые веки и посмотрела на Небо.
— Каруни, вот! Посмотри! — Тахир уже возвратился. В ладонях его, как в гнезде, сидел испуганный птенчик.
Ветер в груди Дариллы затянул тоскливую песню: до сих пор она принимала птичку только из рук Нариана.
— Возьми, каруни! Возьми. Это тебе поможет.
Значит, ей снова придется воспротивиться смерти?
— Ну вот! — Тахир облегченно вздохнул и ласково улыбнулся. — Так-то лучше, каруни! Твои щеки порозовели.
— Помоги мне подняться.
Дарилла с трудом присела и прижалась спиной к стволу.
Да. Наверное, сын Нариана важнее ее печали. Важнее для тех немногих, кто — несмотря ни на что — живет у самого Неба. Кто верит, что сын Нариана непременно взлетит.
— Древо все еще спит? Никаких следов пробуждения?
Каждый день Дарилла обходит вокруг ствола и касается пальцами его гладкой коры. Но уснувшее Древо не шевелит ветвями. Может, оно забыло, как набухают почки?
Даридан покачал головой:
— Видно, ему не хочется расставаться со снами. Что оно здесь увидит? Мы стали слишком несчастны.
— Да, но ты говорил, союз серебра и бронзы — это большая радость. Это дает надежду.
— Каруни часто страдает. Мы за нее боимся. — Даридан вдруг понял, что голос его звучит непростительно нежно, и теперь говорил, делая длинные паузы, подбирая слова. — Но тот, кто должен родиться, — мы все его ждем, каруни.
— Ты думаешь, он взлетит?
— Непременно взлетит. Если получит крылья.
— Но Вершинное Древо… Оно не слышит меня. Вдруг оно не проснется?
— Не стоит об этом думать и тревожиться раньше времени. Каруни и так плакала слишком много.
Даридан боится говорить откровенно и потому не находит правильных слов для Дариллы.
Древо все еще спит. Так, объяснял Даридан, оно очищает память от обид и предательств. Иначе оно не сможет цвести и плодоносить. Вершинное Древо и раньше засыпало надолго. Но с каждым разом ему все трудней пробуждаться. Древо может проспать рожденье ее ребенка, может оставить бескрылым наследника Нариана.
Ласточка внутри у Дариллы неожиданно затрепетала. Дарилла прижала руку к груди, пытаясь ее успокоить, и застыла на месте: крылья погибшего мужа! Как она не подумала раньше. Они не могли исчезнуть. Жар-птичка Дариллы недаром отдала свою силу: ни животное, ни человек не посмеют их тронуть. Если крылья отыщутся, сын Нариана взлетит. Он не должен зависеть от снов и обиды Древа.
Рука Дариллы с досадой оторвалась от гладкой коры. Она больше не хочет думать о спящем Древе. Нужно думать о крыльях, о том, чтобы их вернуть.
А крылья можно найти, обнаружив убийцу.
Дарилла должна узнать, кто убил ее мужа.
— Кто такой Мукаран?
— Почему это имя вдруг взволновало каруни? — Даридан насторожился. — Ты уже что-то знаешь? Ты с кем-нибудь говорила?
Тейрук неподалеку натягивал тетиву. Он взглянул исподлобья и снова взялся за лук.
— Это правда, что крылья, на которых летал Нариан, предназначались другому?
— Да, это правда, каруни. Но их первый хозяин не принял дар Вершинного Древа. Он от него отказался.
Когда Мукаран увидел, какие крылья приготовило ему Древо, он сильно разгневался и грубо сорвал их с ветвей. Плоды еще не дозрели, и ветви, прощаясь с ними, жалобно заскрипели.
Напрасно жрец Даридан пытался его сдержать: разве не люди виновны в том, что крылья их облысели?
— Мукаран! Эти крылья лучше, чем ничего. Конечно, они некрасивы. Но позволяют летать.
В ответ Мукаран швырнул свои крылья на землю.
— Что ты делаешь? — Даридан испугался. — Ты оскорбляешь Древо! Оно не захочет цвести. И так эти крылья — последние за Лунное десятилетие. Древо растило их для тебя. Из последних сил, Мукаран.
— Твое драгоценное Древо уже ни на что не способно. Оно давно обессилело. От сухого пня было бы больше пользы. Ты подумай, карун! Может, лучше его срубить? И врагам на Вершине нечего будет делать, — Мукаран усмехнулся.
Даридан так сильно сжал жреческий посох, что пальцы его побелели:
— Ты обезумел, карун! Крылья — великий дар.
Глаза Мукарана вспыхнули:
— Дар? Тебе все равно, как выглядит этот дар и на что он годится? Это крылья летучей мыши. Вряд ли летучая мышь вернет Казодаку славу.
— Мукаран, это трудно, я знаю. Ты надеялся. Ты рассчитывал. Но Древо пока не может…
— Или просто не хочет! Не желает нам помогать.
А ведь он и правда надеялся. Как шелестело Древо золотистыми листьями, когда Мукаран пришел поведать свое желание! А как ликовал Мукаран, когда на верхушке Древа появился бутон!
Но радость была преждевременной. Сначала Вершинное Древо изводило его ожиданием: бутон очень медленно рос и долго не раскрывался.
Потом появился цветок — серовато-зеленый с прожилками на перистых лепестках. И Мукаран сразу понял: Древо его обмануло!
Даридан утешал его, говорил: давай подождем. Ты пока наблюдай, как вызревает плод. Он просто оттягивал время! Надеялся, что Мукаран привыкнет к мышиным крыльям и поймет, что выбора нет.
— Нет, Мукаран, ты не прав, — Даридан надеялся, что раздражение Мукарана выплеснется и утихнет. — Это наша вина. Чтобы цвести по-другому, по-другому плодоносить, Вершинному Древу нужно соприкоснуться со счастьем.
— Я должен испытывать счастье, получив эти крылья? Вы все, что столпились вокруг, испытаете счастье, оттого что я буду похож на летучую мышь?
— Кто-то должен летать. Иначе надежда иссякнет. Иначе мы можем забыть, для чего существуем.
Даридан говорил, не повышая голоса, но внутри него нарастала тревога. Он все острее чувствовал: Мукаран неспроста распалился.
— Сдается, эти слова ты уже говорил. Моему отцу. Ты заставил его надеть мышиные перепонки. Он послушал тебя, Даридан, хотя безобразные крылья его тяготили. И чего ты добился?
— У Вершины не может быть бескрылого князя. Потомок бескрылого князя никогда не взлетит. А твоего отца я любил, Мукаран.
— Ах, так вот почему он разбился! Из-за твоей любви! — Мукаран зло рассмеялся. — А раньше ты утверждал, что виноваты макабреды. Это они принудили его прыгнуть через ущелье.
— Твой отец погиб как герой.
— Ради чего, Даридан? Чтобы я получил такое наследство? — Мукаран пнул крылья ногой. — Ради какого-то выдуманного потомка? Ради того, чтобы это полузасохшее дерево когда-нибудь вдруг опомнилось? Знаешь, что я скажу? Макабреды правильно сделали, когда от него отказались.
— Мукаран!..
— Я с рождения — Мукаран. И давно уже жду, карун, — Мукаран насмешливо посмотрел на жреца, — когда ты найдешь в себе силы и, наконец, признаешь, что макабреды были правы. Посмотри: они не летают. Но их боятся соседи. Они страшны, Даридан, и потому — велики. А ты? О тебе в Долине даже не вспоминают. И о Древе давно позабыли. Твои возможности иссякают, как источник после обвала. Твои надежды на чудо могут лишь рассмешить. Да тебя, Даридан, с твоими пыльными книгами и бессмысленными пророчествами, тебя давно уже нет.
— Мукаран, опомнись! Ты наследник древнего рода. Крылатому суждено возвестить о Смене Времен.
— От этого рода ничего не осталось. А Времена давно изменились. Просто ты не заметил. Ты же сам говорил, — Мукаран теперь, не стесняясь, смеялся над Дариданом, — возвещающий только для этого нужен, без него Начало можно и не заметить. Так вот, карун: старое Время кончилось — кончилось в тот момент, когда люди горы перестали быть единым народом. Когда появились макабреды. Они захватили не только срединные горы. Им досталась вся слава.
— Макабреды променяли Небо на темные недра пещер.
— И там обрели богатства. И силу. И тайное знание.
— И сделались людоедами.
Мукаран опять усмехнулся:
— Они убивают врагов. А их убивают все. Взять хотя бы людей Долины. Или тебя, Даридан. Разве ты совершенно чист? Ты никого не убил? Ни одного макабреда, когда они посягнули на твое засохшее Древо? и не все ли равно, карун, что потом делать с убитыми?
— Мукаран! Макабредов неслучайно называют частично умершими.
— Они хотят обрести бессмертие. А для этого надо соприкоснуться со смертью. Перестать содрогаться.
— Перестать содрогаться, когда убиваешь другого? Перестать содрогаться, чтобы напиться крови?
— Жизнь обитает в крови. Кровь продлевает жизнь. Бесконечно долгая жизнь — это и есть бессмертие.
— Макабреды изменили Древу. Они верят в Макабра — в труп, способный вести жизнь человека.
— Даридан! Мне не страшно. Ты представляешь? Я тоже не прочь прожить долгую славную жизнь — в отличие от отца. А здесь, на твоей Вершине, это мне не грозит. Я не из рода жрецов. Моя мать не жевала пятилистный цветок. Я ухожу, Даридан.
— Мукаран! Ты не можешь!
— Не могу? Почему? Потому что Вершине нужен крылатый князь? Забери свои крылья, жрец. Нацепи их кому угодно.
Даридан вдруг понял, что словесная схватка проиграна: Мукаран не хочет признавать его правду. И вообще не хочет быть с народом Вершины. Мукаран — его враг? У Даридана не хватало духу в это поверить:
— Мукаран! Ты слишком расстроен. Нам надо поговорить.
— Поговорить? О чем? Как погиб мой отец?
— Мукаран, ты должен поверить… Я открою тебе секрет, как сделать крылья сильнее. Послушай меня…
— Я слушал тебя слишком долго. На это ушло много времени. А теперь его не осталось. Я ухожу, Даридан.