Подельник эпохи: Леонид Леонов Прилепин Захар

Хороший знакомый Леонова, директор Ботанического сада Академии наук Николай Цицын, поделился спорами джеферсонии, рододендронов, американских сортов алого пиона.

Всего Наталия Леонова насчитала более ста пятидесяти наименований растений, прижившихся в леоновском саду, — но она далеко не все учла и установила.

Вообще у него приживалось, вовремя цвело и пышно росло всё: привезенное хоть из Азии, хоть из Америки, хоть из любого уголка России.

В своем саду он был волшебник.

Владимир Чивилихин еще при жизни Леонова рассказывал:

«Леонида Максимовича ничем нельзя удивить. Однажды мы с Владимиром Солоухиным заехали к нему, вернувшись из Олепина. Там, у родного дома Солоухина, мы обобрали созревший урожай невежинской рябины и, помню, взялись рассказывать Леонову, какое восхитительное варенье, какие настойки получаются из этого редкого сорта русской ягоды, выведенного в прошлом веке на Владимировщине. Хозяин послушал нас, послушал и пригласил в сад. “Вот, смотрите! Вот, а вот еще”, — приговаривал он. Рябины у него оказалось более десятка сортов — и невежинская, и черноплодная, и какие-то еще с черными, сине-сизыми, вишневыми ягодами, а под конец показал совершенно неожиданное: небольшое рябиновое деревце бережно держало на тонких веточках белоснежные кисти плодов.

Привез как-то я в Переделкино из своего жалкого звенигородского питомничка несколько молодых кедров, веймутовых сосен, пообещал сибирскую пихту, но оказалось, что всё это у Леонова есть.

— Ну, а багульник? — спросил я.

— Семья родендронов у меня большая, — засмеялся Леонов.

— А саранка есть?

— Конечно, идемте глянем.

— Бадан? Облепиха? — называл я сибирские эндемики. — Кандык?

Всё это у него было. Может быть, женьшеня все же нет? Леонид Максимович подвел меня под сень густого дерева, где из мягкой лесной подстилки выступали три стрельчатых стебля с зеленым ажурным венцом. Мне хотелось отблагодарить Леонова за несколько редких растений, которые он подарил мне, но как? И все же мне однажды удалось обрадовать его — с гольцов Алтая привез я три живых экземпляра “золотого корня”, не уступающего по своим свойствам женьшеню».

Зимой Леонов прикармливал тех птиц, что добирались до Переделкина или зимовали там. Гости часто заставали Леонова за наблюдением пернатых у кормушек, которые сам он и мастерил, давая волю фантазии.

В крупных емкостях Леонов разводил живность: всевозможных рыб, лягушек; а может, и еще какие потайные звери таились в саду, скажем, детеныш-нос-хоботом, навроде Бурыги.

Чуковский однажды заглянул к Леонову без предупреждения и обнаружил, как тот бормочет и даже негромко зазывает возле воды, а к нему, кивая головами по-над поверхностью, сплылись рыбы, едва руки не целующие своему хозяину, лягушки же не квакают, а воркуют в тон Леониду Максимовичу. На плечах у Леонова сидели птицы, неподалеку расположились совсем не пугливые белки.

— Боже ты мой! — так и всплеснул руками Корней Иванович, видя еще и ежей, сбирающихся к ногам Леонова. — Я сейчас детей приведу со всего Переделкина взглянуть на эти чудеса! Боже ты мой!

— Да вы что! — как застигнутый врасплох ведун, зашипел Леонов в ответ. — Да что вы! Не надо никого ни в коем случае! И сами идите-ка пока, соседушка! Так, так, да. До свидания. Идите-идите…

«Прекрасная память, — продолжает дочь Леонова, — помогала отцу сохранять огромный объем знаний о растениях: их происхождение, подробности о необходимом для нормального развития климате.

Мою неспособность запоминать латинские названия он считал несовместимым с увлечением садом».

Леонов вообще был за введение латыни в школе, считал, что это дисциплинирует интеллект и сознание. Сам он в этом смысле обладал удивительными способностями.

Известна одна история, случившаяся в декабре 1963 года в Японии. Едва ли не в каждой мировой столице Леонов сразу шел в ботанический сад, так поступил и в Токио. Надо сказать, что в то время Леонов в Японии стал писателем едва ли не культовым. В 1953 году там вышло «Нашествие», первая его книга на японском языке, показавшаяся близкой читателю Страны восходящего солнца своим самурайским духом. Следом перевели «Русский лес», и этот роман на какое-то время обрел популярность почти всенародную. После первого издания его в 1955 году роман переиздавали в 1958-м, 1959-м, 1960-м, 1961-м… Япония была не социалистической страной — и переводили, а тем более переиздавали там лишь то, что действительно пользовалось интересом и спросом. В декабре 1963-го, когда Леонов попал в Японию в составе писательской делегации, готовилось уже шестое издание «Русского леса» и переводился роман «Вор».

В Ботаническом саду Токио Леонов разговорился садоводом по поводу одного растения. Леонид Максимович назвал его Pancratium speciosum, что означает панкрациум прекрасный: есть такое вечнозеленое чудо с крупной луковицей бежево-коричневого цвета, с оттянутой шейкой, родом с Антильских островов.

— Леонид Максимович ошибается, — ответил японский садовод, — это не Pancratium speciosum, а Pancratium illiricum! — он имел в виду панкрациум иллирийский, внешне, прямо скажем, несколько напоминающий первый.

— Нет, — мягко сказал Леонов, — это “Pancratium speciosum”.

Садовод обиделся и принес японскую ботаническую энциклопедию с изображением цветка.

— Это всё равно Pancratium speciosum, врет энциклопедия, — сказал Леонов, и тут, как сам вспоминал, впервые увидел, как японец бледнеет, не веря ушам своим.

— Такого не может быть, — сказал японец шепотом.

— Энциклопедия японская? — спросил Леонов.

— Нет, перевод с американского издания, — ответил садовод.

— А оно есть у вас? Принесите, пожалуйста.

Сходили за американским изданием и уже издалека, приближаясь к русскому писателю, начали, чуть кланяясь, извиняться: да, в их японский справочник прокралась ошибка!

Схожая история случилась в Англии, где Леонов заглянул в Ботанический сад Кью. Старый садовник поначалу объяснялся с гостем из Страны Советов безо всякого энтузиазма, пока тот не остановился возле коллекции орхидей и не поинтересовался: «А где у вас анектохилюсы?» Тут садовник, отступив на шаг, сделал почтительный поклон и, указывая на некую полупотайную дверь, сказал: «Прошу вас, сэр!» Надо ли говорить, что дальнейшее их общение было обоюдно восхищенным.

В сентябре 1967 года Леонов был в Канаде, посетил Ботанический сад в Монреале, и там тоже сбежались все сотрудники, подивиться на русского писателя, который всё знал обо всем и своими вопросами ставил в тупик местных специалистов.

Наталия Леонова перечисляет на русском и на латыни, какие замечательные растения жили вокруг отца, его заботливыми руками взращенные:

«Есть, например, в переделкинском саду горянка — эпимедиум (Epimedium) с кружевными кистями мелких цветов на фоне вздрагивающих от ветра легких листьев. Нельзя не согласиться с тем, что название говорит о воздушном изяществе. И русское и латинское названия клопогона — цимицифуга (Cimicifuga) звучат с математической жесткостью, прямолинейностью, и это вполне справедливо. Растение обладает удивительной графичностью. <…>

Под круглым стриженым тисом пышно разрастается папоротник, легкий, весь состоящий из плавно изогнутых линий, похожий на пришельца из мира эльфов и фей, и название его — Onoclea sensibilis. Оноклея не зря получила свое нежно звучащее имя — чувствительная. Зато ненавидимый садоводами сорняк — осока так и живет всю жизнь под кличкой, похожей на окрик, — карекс (Сагех)!

Цветы симплокарпуса вонючего вылезают из земли весной самыми первыми. Но, главное, они похожи на странную зверушку, старичка или деда-лесовика, но только не на цветок. Вот и название говорит об экзотичности — симплокарпус фоетидус (Symplocarpus foetidus)».

«…Некоторые посетители сада, — вспоминал Чивилихин о Леонове, — с трудом удерживаются от улыбки, когда он с гордостью показывает какой-нибудь жалкий листочек, называет его латинское имя-отчество и восклицает:

— Это драгоценность! Из Чили. Редчайшая вещь. Просто нет цены.

Между тем комментарии эти бывают очень интересными. Вот мы идем по саду мимо сибирского уголка участка “стихийного” леса, мимо зарослей сахалинский гречихи и бересклета. Среди камней — невзрачный плоский бутон свежей зелени.

— Живет! — удивленно-радостно замечает Леонов и опускается на колени. — С югославского высокогорья. Много лет, знаете, мечтал, а когда приехал в Белград, спрашиваю у одного ученого: “Нельзя ли добыть… (тут латынь)?” — “Трудно добраться сейчас, — отвечает. — Но у меня есть в гербарии, года два назад привез, могу подарить”. — “Жаль, говорю, я не составляю гербарии, мне надо живое”. — “А вы привезите, дайте ему земли и воды, тогда посмотрите!” И вот представляете — правда ожило! Какая жажда жизни!»

«К числу папиных любимцев относился дикий пион из Крыма, — продолжает дочь. — Скромное растение украшали круглые листья, покрытые голубоватым налетом. Мои попытки развести этот пион семенами оставались безрезультатны, и я неоднократно просила отца поделиться со мной, дать отводок, кусок корневища. Он отказывался: боялся повредить материнский куст. Вот тут-то и случилось неожиданное — в толпе нарциссов возле моего крыльца появился круглый голубой листок. О, как я лелеяла его! А когда на третий год распустился крупный розовый цветок, позвала отца: “Ну-ка, Леонид Максимович, познакомься с новым жителем!” Он чуть было не заподозрил меня в неблаговидном поступке — тайном похищении куска корневища, что неудивительно: птицы не склевывают семена пиона, а разум отказывался верить в самостоятельное путешествие по саду крошечного алого семечка. Папа с удивлением рассмотрел новоявленного пришельца, потом развел руками и сказал: “Чудо!”

За одним чудом следует другое. Много лет назад, когда я начала увлекаться садом, отец привез молодую яблоньку, и мы вместе посадили ее под моим окном. В центре — яблонька, вокруг нее нарциссы. Неожиданно я обнаружила среди них растение, которое никто не высаживал. На следующий год опознала его — ирис. С трудом дождалась цветения. Но то, что на третий год распустилось, было не цветком, а явлением с большой буквы! Нечто огромное, душистое, редчайшей расцветки! Такие оттенки можно найти на полированной поверхности старинной мебели, в пламени красного дерева. Ничего подобного мне видеть не приходилось. Да и капризны ирисы — требуют дренажа и особой пышной почвы. Вот уж воистину: “Откуда ты, прелестное дитя?!”»

На такие чудеса леоновский сад богат до сих пор: каждый год то одно невиданное растение произрастет в негаданном месте, то другое, в неясной человеку шалости переберется через весь сад и распуститься там, где его не ждали.

Как тут Леонову было порой не взглянуть на мир взглядом языческим и древним!

Почти в каждом произведении Леонова есть тот или иной цветок: они бродят по страницам его — так же, как перелетавшие из романа в роман Набокова бабочки.

Но если бабочка у Набокова символизирует человеческую душу, то цветок Леонова означает отмирание человека, вместе со своей запутавшейся и уже не расцветающей душой.

Есть такой еще в ранних «Записях Ковякина…» пассаж, из письма главного героя к губернатору: «Слышал я, что оранжерейками вы на свободке изволили подзаняться. Это очень хорошо (то есть цветочки — хорошо!). Тем более что человек уже перестал быть цветком природы. Он уже более походит на самый фрукт, готовый упасть».

Глава одиннадцатая

Большой советский писатель

«Не хочет — и не надо»

В июне 1966 года состоялось очередное избрание Леонида Леонова депутатом Верховного Совета СССР.

В октябре того же года к Леонову напросится в гости заведующий сектором художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС Альберт Беляев. Перед ним поставили задачу разобраться, что на уме у советских литераторов накануне очередного съезда Союза писателей.

Альберт Беляев вспоминает, как смуро встречал его Леонов, чуть сипло и устало говоря:

— Съезд-то вы проведете. И время выбрали под юбилей государства. Ну как ему не пройти благополучно? По мне, лучше бы года на два передвинули съезд-то, да ведь вам это невыгодно. Я выступать не буду. У вас есть штатные ораторы. Пусть и говорят…

Съезд прошел успешно, в июне 1967-го, Леонов действительно отмолчался на нем.

Он давно уже разуверился в том, что благополучные отношения с партийными и писательскими верхами могут решить хоть одну его серьезную литературную проблему.

Теперь Леонид Максимович, например, ничего не предпринимая, смотрел, чем же в очередной раз закончится постановка пьесы «Метель», которую на этот раз взялся ставить Московский драматический театр имени Пушкина.

19 июня Леонов писал критику Евгению Суркову, что должна была состояться «папа-мама» «Метели» (так в театре называют генеральную репетицию перед премьерой, куда приглашаются друзья и родственники исполнителей), но исполнитель одной из главных ролей сломал ногу. «…В силу чего, — печалился Леонов, — во мне бродят разные, не только суеверные предчувствия и догадки. Ибо сочинение это, как Вам известно, не пользуется благоволением лиц, распределяющих хлеб и радости».

Премьера пьесы действительно продолжала тормозиться даже после излечения актера, но все-таки состоялась в ноябре 1967 года. После доброго десятка постановок «Метели» в разных странах Европы, напомним мы…

В том же ноябре, 10-го числа, в Болгарии на сцене Народного театра, что в Софии, состоялась премьера «Золотой кареты».

В дни проведения писательского съезда, в июне 1967 года, Леонов вошел в состав Всесоюзного комитета по проведению юбилея Горького в качестве зампредседателя комитета и главного редактора юбилейного собрания сочинений: в марте 1968-го страна собиралась масштабно праздновать 100-летие со дня рождения великого буревестника.

Окончательная переоценка личности Горького Леоновым состоится чуть позже — мы об этом уже писали ниже; хотя и в 1960-е Леонид Максимович воспринимал советского классика очень неоднозначно. Но за грамотное и достойное отношение к писателю, как и в случае с недавним юбилеем Льва Толстого, Леонов выступал последовательно.

Забраковал проект макета собрания сочинений Горького, который ему представили.

Литературовед Александр Овчаренко, работавший вместе с Леоновым, вспоминал, что Леонов просто взъярился на руководителей издательства «Наука»:

— Значит, вот так Горький будет у вас выглядеть?! Неужели для него у вас не нашлось ни хорошей бумаги, ни хороших шрифтов, ни оригинального оформления? Книга на гроб похожа! Дайте, в конце концов, больше воздуха, дайте широкие поля, сделайте книгу достойной… И не надо на титуле писать так много. Напишите просто одно слово — Горький.

И потом еще Леонов долго отплевывался: «Вот смотрю на это грубо(гробо)ватое оформление и думаю: “И ради этого я столько лет стараюсь, не ведая ни сна, ни выходных? Ради того, чтобы потом мне выдали такой вот гроб?”»

Но самое неприятное случилось во время подготовки официального юбилейного доклада: Леонова вновь — после нашумевшей речи о Толстом — уговорили выступить.

То, что написал Леонид Максимович о Горьком, мы уже разбирали и цитировали выше, выражая резонное удивление, каким образом это вообще могли позволить произнести на всю страну.

Как было: готовый доклад, как водится, прочли несколько секретарей Союза писателей, и у всех, опять же, нашлись замечания. Составили совместный документ, передали Леонову — но он, видимо, был уже не столь покладист, как девять лет назад, когда ему выворачивали руки с работой о Толстом. Прочитав замечания, Леонов велел послать всех к черту и с докладом выступать отказался.

Случилось это ровно за день до торжественного вечера, 27 марта 1968 года. Билеты были уже проданы, пресса оповещена, а главы государства вписали мероприятие в свой высочайший график.

Так Леонов воплотил в жизнь свою саркастическую шутку девятилетней давности, которую он произнес во время подготовки к толстовскому юбилею: «Вот соберутся все в Большом театре — а докладчика нет? Исчез… А?..»

Глава Союза писателей Георгий Мокеевич Марков в натуральном ужасе приехал к заведующему Отделом культуры ЦК КПСС Василию Филимоновичу Шауро. Можно представить, какими словами хотели бы они покрыть Леонова — но если б это могло исправить ситуацию!

В итоге, стиснув зубы, приняли решение отказаться от всех замечаний.

Шауро приказал Альберту Беляеву ехать к Леонову и объясниться с упрямым стариком. Но Леонид Максимович и не думал успокаиваться.

— Я вам не мальчик, чтобы со мной так общаться! — кричал Леонов на представителя ЦК, по сути, ни в чем не повинного. — Пусть чиновники из Союза писателей сами выступают!

Беляев едва уговорил Леонова не срывать торжественное мероприятие.

«С большим трудом Леонов отходил от своей взвинченности, — рассказывал потом Беляев, — то и дело взрывался новыми возмущениями и обидами. Наконец он сказал: “Ну, хорошо. Я вам поверю. Сделаю свой доклад. Но больше прошу не впутывать меня в подобные истории. Я старый писатель, у меня за плечами десятки романов, повестей, пьес, меня знает мир. А эти щелкоперы будут учить меня, как писать доклад о Горьком, и делать мне замечания?” Он помолчал и добавил с горечью: “Видите, какая собачья жизнь у писателя?! Слова сказать не дают без замечаний”».

«Доклад Леонова в Кремлевском зале съездов прозвучал триумфально», — рассказывает Беляев, и то подтверждают другие свидетели выступления.

Но Леонову еще предстояло пережить несколько минут раздражения.

После официальной части, завершающейся, как водится, в банкетном зале, Альберта Беляева отводит в сторону главный редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский и сообщает, что Политбюро решило леоновский доклад опубликовать в кратком изложении.

Неизвестно, Шауро ли нажаловался в Политбюро о несносном поведении Леонова или сами «старейшины» пришли к такому решению. Но фамилии людей, которым выступление писателя пришлось своей вопиющей аполитичностью не по вкусу, Чаковский назвал самые увесистые: председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин, заведующий Отделом агитации и пропаганды ЦК Михаил Андреевич Суслов и секретарь ЦК КПСС Андрей Павлович Кириленко…

Чаковский терять свое место вовсе не хотел, но и маститого писателя обидеть боялся, посему честно признался Беляеву: «Я доклад Леонова опубликовать не могу. Что делать?»

Опытный аппаратчик Беляев быстро придумал выход из положения:

— Александр Борисович, — сказал он Чаковскому, — вон стоит Брежнев. Идите к нему и скажите, что возглавляемое вами издание не может полностью напечатать доклад лауреата Ленинской премии Леонида Леонова.

Чаковский так и сделал.

«Я наблюдал, как он горячо что-то доказывал, — рассказывает Альберт Беляев. — Потом они пожали друг другу руки, и сияющий Чаковский подлетел ко мне:

— Всё в порядке. Леонид Ильич дал добро печатать доклад полностью в “Литературке”. Сказал, что кое-кому из Политбюро что-то там не понравилось в докладе, но печатать нужно полностью, иначе нас не поймет интеллигенция».

Поведение Брежнева мы, конечно же, можем успешно объяснить некоей демократичностью советского вождя и даже его уважением к Леонову… Но думается, что тут имеет место та же история, что и в случае с Хрущёвым. Помните, как Хрущёв признался, что книг Леонова не читал? Вот так и Леонид Ильич их не читал, а доклад прослушал, завороженный самой витиеватостью леоновской речи, в смыслы не вдаваясь — если и был в состоянии их постичь. Брежнев в толк не мог взять, к чему такой переполох. «Что-то там не понравилось…» Мол, вечно этот въедливый Михаил Андреевич суетится на пустом месте.

Но Леонов, прожженный литературный старожил, с его многолетним чутьем и цепким глазом, по одному суетливому передвижению властных и литературных чиновников сразу понял, в чем дело. Поймал Беляева за рукав:

— Что, мой доклад не хотят печатать?

— Нет, что вы… Все в порядке… Сами видели, какой фурор он произвел… Овация…

— А что же вы с Чаковским так суетились?

И, не дождавшись ответа, прибавил с откровенной злостью:

— Это мне еще один урок: не лезь в общественные дела, не связывайся с политикой и политиканами. Они меня не знают и не понимают.

Леонов сознавал, что своим упрямством нажил себе сразу несколько недоброжелателей на самом верху: тут и Шауро, откровенно испугавшийся леоновского отказа делать доклад, и Косыгин с Кириленко и Сусловым, которые имели свое мнение по поводу леоновского выступления, но через их три сановных головы перешагнули и решили вопрос лично с Брежневым.

Нужно ли это всё было Леониду Максимовичу?

К тому же ему, как всякому человеку, был неизвестен собственный земной срок — и ой как не хотелось тратить последние годы жизни на эти нелепые препирательства, когда и так ясно, что ничего всерьез изменить не получится. Та же, к примеру, лесная проблема могла послужить доказательством бессмысленности увещеваний властей предержащих: сколько сил было положено, а как творился беспредел то здесь, то там, так и творится по сей день.

«Не лучше ли достроить свою “Пирамиду” в оставшиеся на счету дни?» — так мог думать Леонов.

В начале лета 1970 года он сделает жест, который до тех пор себе никто не позволял. Неожиданно он прислал в ЦК КПСС письмо с отказом выдвигаться кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

Люди готовы были за депутатство сложить голову и душу по ветру пустить — а тут такое…

Суслов, который ничего не забыл, сказал: «Не хочет — не надо».

Желающих занять депутатские места и так было достаточно.

В октябре 1970 года Леонов войдет в состав Всесоюзного комитета по проведению юбилея Ф.М.Достоевского, но выступать с докладом ему уже не предложат. Ну его, этого взгального старика, не известно, чего от него ждать.

Леонов и Шолохов

Свою литературную работу Леонов и Шолохов начали почти одновременно и некоторое время даже работали в одинаковом темпе.

Первая серьезная публикация Леонова — в 1922 году, Шолохова — в 1924-м.

К 1932 году оба создали по пять томов произведений. Шолохов — «Донские рассказы» (которые, как и ранняя, малая проза Леонова, долго потом не переиздаются), три книги «Тихого Дона» и первый том «Поднятой целины». У Леонова свой том повестей и рассказов, «Барсуки», «Вор», «Соть», «Скутаревский».

Но «Барсуки» вышли на два года раньше первого тома «Тихого Дона», и в леоновском романе есть места, которые убеждают нас в том, что Шолохов тогда прочел его очень внимательно.

Леонов, как и чуть позже Шолохов, делает главным героем не большевика, а мятущегося, сильного, страстного человека, которого то течение подхватывает, то он сам поперек течения идет, без видимого смысла, от одной душевной, неизбывной муки.

Леоновская «молодятина» — жуткое определение солдатни — будто бы откликнулась у Шолохова в «Тихом Доне», когда подвыпивший безымянный старик говорит о едущих на фронт людях: «Милая ты моя… говядинка».

Созвучны любовные коллизии в «Барсуках» и «Тихом Доне». Леонов, а затем Шолохов без прикрас дают взаимоотношения меж мужчиной и женщиной, рожденных и живущих «на земле», в сельских местах, не важно, в деревне или на хуторе. Надо сказать, что до тех пор русская литература куда чаще обращала внимание на любовные трагедии в среде бар или мещанства.

Когда Леонов описывает, как Егор Брыкин бил изменившую ему жену Анну, он дает замечательно точную психологическую ремарку: «…сидела в нем уверенность, что наложением рук на повинную голову как бы прощает он Анну и отпускает ей многие ее грехи. Анна приняла побои молча, лежала так, словно не хотела видеть себя возле суетившегося чуть не до обморока мужа».

В этом леоновском абзаце уже заложен рисунок взаимоотношений Аксиньи и Степана Астахова. И в будто безучастной реакции Анны угадывается будущая, презирающая мужа Аксинья, и в поведении Брыкина, желающего вернуть свою женщину, после собственного зверского к ней отношения, видится Степан.

Описанная Леоновым «барсучья» жизнь людей, ушедших из-под новой власти и не пришедших ни к какой, тоже содержит прообраз будущих мытарств Григория Мелехова, например, его жизни на острове в банде Фомина.

Сравните саму атмосферу. Вот Леонов:

«Опять заступила место тишина, земляная, самая тихая.

— Эха, бычатинки бы, — вздохнул Петья Ад, сидевший с вытянутыми ногами на полу, и коротко зевнул. — Пострелять бы… долгоухого видал даве.

— Из пальца не выстрелишь… — осадил и этого Гарасим, — а патронов я тебе не дам.

Опять потекли минуты скучного, зевотного молчания».

А вот Шолохов:

«Фомин и его соратники каждый по-своему убивали время: хозяйственный Стерлядников, примостив поудобнее хромую ногу, с утра до ночи чинил одежду и обувь, тщательно чистил оружие; Капарин, которому не впрок пошли ночевки на сырой земле, целыми днями лежал на солнце, укрывшись с головой полушубком, глухо покашливая; Фомин и Чумаков без устали играли в самодельные, вырезанные из бумаги карты; Григорий бродил по острову, подолгу просиживал возле воды. Они мало разговаривали между собой — все было давно переговорено — и собирались вместе только во время еды да вечерами, ожидая, когда приедет брат Фомина. Скука одолевала их…»

Характерно, что и у Леонова, и у Шолохова со скуки окопавшиеся «повстанцы» начинают петь. Только у Шолохова от песни на минуту развеселятся и затем снова впадут в скуку, а у Леонова один из героев сразу скажет пытающемуся играть на гармони: «Брось ты… нехорошо у тебя выходит».

Но самое главное, что ни Леонов, ни Шолохов, описав кровавое, беспутное, страшное брожение народа, так и не дают к финалу осознать читателю, кто тут является носителем хоть какой-нибудь правды.

И финал обоих романов тоже созвучен: герои «Барсуков» смотрят на ночной месяц, а Григорий Мелехов на ледяное солнце.

При желании можно говорить о некотором сходстве тематики опубликованной в 1930 году «Соти» и появившегося спустя два года первого тома «Поднятой целины». Или о стилистическом созвучии «Взятия Великошумска» и романа «Они сражались за Родину». Но, как нам кажется, эти сравнения не имеют под собой столь основательной почвы. С середины 1920-х писатели идут слишком разными путями.

Шолохов был пожизненно связан с Донской землею, и это одно из самых очевидных объяснений, почему в конце жизни он замолчал. А потому, что описал все трагедии, случившиеся на той земле, где жил: уход казаков на Первую мировую, затем Гражданскую, коллективизацию, Отечественную. А после Отечественной того Тихого Дона, что взрастил Шолохова, уже не стало. О чем же еще писать?

В этом смысле для Леонова подобных ограничений не было: своих героев он мог поместить почти в любой раствор, в любую среду, в любую природу.

Если в середине 1920-х по литературному статусу и известности Леонов превосходил Шолохова, то в конце 1920-х — самом начале 1930-х в глазах читающей публики, критики и даже власти они сравнялись.

В 1932 году писатели однажды виделись у Горького именно в таком составе: Алексей Максимович, Иосиф Виссарионович, несколько человек из ближайшего окружения Сталина, Шолохов, Леонов.

Как две главные величины молодой советской литературы воспринимались они тогда не только внутри страны, но и за ее пределами. Мы уже вспоминали Георгия Адамовича, который ставил Леонова выше Шолохова. О том же в 1928 году писал замечательный писатель и публицист Константин Чхеидзе в пражской газете «Казачий сполох», утверждая, что «из современных Шолохову советских писателей превосходит его Леонид Леонов», — при том, что, по мнению Чхеидзе, уступает Шолохову даже Максим Горький.

Но уже к середине 1930-х Леонов в разговорах серчал и жаловался: «Что бы я ни написал — все равно критика скажет, что Шолохов и Фадеев лучше!»

Так и было.

Два еще не оконченных романа Шолохова воспринимались как символы величия молодой Страны Советов; он был предметом национальной гордости, наряду с челюскинцами и летчиком Чкаловым. Леонова после публикации романа «Скутаревский» подобным образом никто не воспринимал. В то время как ладный и красивый Шолохов смотрел со страниц правительственной прессы, Леонов в течение чуть ли не десятилетия наблюдал карикатуры на себя.

Леонид Максимович потом еще долго сердился на Шолохова, говоря знакомым и в шестидесятые годы, и в семидесятые, что-де, когда его критики топтали, а ЦК выписывало постановления о клеветнической пьесе «Метель», достопочтимый Михаил Александрович на охоту ездил.

Вполне такое могло быть. А что должен был Шолохов предпринять?

Тем более что ситуацию эту Леонов видел ретроспективно, из того времени, когда они оба стали патриархами советской литературы и когда их фамилии в литературных святцах начали писать через запятую.

Сами взаимоотношения их отчасти схожи со взаимоотношениями Толстого и Достоевского, также не нашедших за несколько десятилетий времени, чтобы всерьез поговорить.

Единственные соразмерные им в XX веке величины — Шолохов и Леонов — продолжавшие к тому же первый — толстовскую линию, второй — с оговорками и даже полемикой — достоевскую, — виделись считаное количество раз.

Едва ли Толстой и Достоевский, найди они время с пятидесятых до восьмидесятых годов XIX века выслушать и понять друг друга, смогли бы хоть что-то изменить в том, что предстояло пережить России. Равно как и совместное выступление Шолохова и Леонова в тот же промежуток времени спустя сто лет не остановило б грядущего. Но как интересен был бы сам факт их общения или спора!

Леонов обмолвился как-то, что столкнулся с Шолоховым в Кремлевской больнице, где оба подлечивались.

Разговор, уверяет Леонов, длился меньше полминуты:

— Здравствуй! — сказал один.

— Здравствуй! — сказал второй.

— Как живешь? — сказал один.

— Хорошо, — ответил второй. — Тебе пишется?

— С трудом, — сказал один.

— Мне тоже. С невероятным трудом, — ответил второй.

На том и расстались. И даже не важно, кому именно принадлежат в этом диалоге реплики.

Леонов утверждал, что никогда и не разговаривал с Шолоховым более минуты.

Сохранилось тем не менее свидетельство об имевшей место их личной встрече и даже ссоре.

Один польский переводчик видел Леонова и Шолохова в августе 1948 года в городе Вроцлаве в составе советской делегации на конгрессе в защиту мира.

Документы подтверждают: они оба там действительно присутствовали.

Писатели якобы были поселены в один номер и вскоре разговорились о литературе. Шолохов стал объяснять, как Леонову стоило бы писать Митьку Векшина. Леонов в ответ начал говорить, каким он сделал бы Григория Мелехова. В итоге разругались вдрызг, и Шолохов потребовал его отселить. Что и было сделано.

Когда у Леонова, спустя лет сорок, спросили, имела ли места подобная встреча, он ответил равнодушно:

— Не помню.

Зато помнил Шолохов и как-то рассказал об этом тогда еще молодому критику Михаилу Лобанову.

Они действительно какое-то время общались, находясь в одном номере, и Леонов затеял тяжелый разговор о том, что культура не спасла человечество от войны, от бесмысленных и бесчисленных смертей. Что, вопрошал Леонов, может сделать хрупкое вещество культуры перед силами зла — и зачем жить тогда, если и человек вообще и человек культуры тут вовсе бессилен? Шолохов слушал-слушал, и так как вообще к пессимизу склонен особо не был, то вскоре рассердился, ну и… финал тот же: разошлись, недовольные друг другом; правда, в интерпретации Шолохова не он ушел из номера, а Леонов.

В любом случае ни дружбы, ни приятельства у них не случилось.

Если и пересекались они, то при таких обстоятельствах, когда особо не поговоришь.

Отсчет совместного главенства Шолохова и Леонова в советской литературе, как известно, идет со времени выборов в Верховный Совет 1946 года, но окончательно их совместное положение было закреплено в год полувекового юбилея революции — в 1967-м.

В феврале того года Леонову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Шолохов получил это звание шестью годами раньше, в 1960-м, тогда же ему была вручена и Ленинская премия — он стал вторым ее лауреатом после Леонова.

А в мае 1967 года состоялось торжественное вручение Леониду Леонову и Михаилу Шолохову орденов Ленина и золотых медалей «Серп и молот». Так власть продемонстрировала литературной элите и общественности в целом, кто у нас тут самые именитые литераторы — и по старшинству, и по заслугам.

…Однако как изменились времена и нравы за сто лет, заметим мы. Едва ли кто-нибудь в состоянии представить себе Толстого и Достоевского на совместной церемонии вручения им той или иной награды императором Александром II.

Имена Шолохова и Леонова связывала весьма неоднозначная молва о том, что они являются негласными лидерами пресловутой «русской партии».

Ныне для одних само словосочетание «русская партия» уже является символом мракобесия; в понимании других существование «русской партии» могло дать возможность России пойти по иному пути, не приведшему бы страну к распаду и многолетнему хаосу.

Публицист Олег Платонов в 1967 году посещал возобновившиеся встречи у Евдокии Никитиной — так называемые Никитинские субботники, где еще в 1920-е часто выступал Леонов и о которых, напомним, весьма нелицеприятно отзывался Михаил Булгаков.

Завсегдатаями посиделок стали в шестидесятые годы поэты Борис Слуцкий и Владимир Луговой, критик Нея Зоркая; вокруг мэтров группировалось студенчество… На одной из этих встреч, утверждает Платонов, зашел разговор о новых черносотенцах. К ним собравшиеся безо всяких сомнений отнесли Шолохова, Леонова и автора романа «Тля» Ивана Шевцова. Достаточно любопытная иллюстрация к литературному быту того времени!

Вопрос, однако, в том, что никакой «русской партии» как организации хоть сколько-нибудь системной никогда не существовало в природе.

Да, начиная со второй половины 1950-х годов литераторы, исповедующие патриотические взгляды, заняли ряд административных постов в Союзе писателей, и почти все они почитали Леонида Леонова за своего учителя и наставника. Мы говорим о Михаиле Алексееве, Юрии Бондареве, Семене Шуртакове, Евгении Осетрове.

Да, Леонов был близок с несколькими литераторами, вовлеченными в орбиту работы «Молодой гвардии» — издания, где группировались наиболее ортодоксальные представители русского почвенничества. К примеру, Леонов дружил с писателем и соратником по борьбе за сохранность русского леса Владимиром Чивилихиным, издававшемся у «молодгвардейцев».

Да, Леонов много занимался охраной памятников архитектуры — и эту работу, как ни удивительно, также негласно числили по ведомству «русской партии», считая ее своеобразным прикрытием для деятельности членов организации.

Но в случае Леонова ни о каком прикрытии и речи не идет: он действительно радел за старину.

Еще в 1955 году Леонов деятельно занимался проблемами Кирилло-Белозерского и Ферапонтова монастырей, находившихся в запустении и разрушавшихся.

Высокий авторитет неоднократно позволял ему выступать с критикой советского чиновничества. И поныне некоторые леоновские публикации воспринимаются как безапелляционно жесткие. Процитируем, например, его статью в «Литературной России» от 30 октября 1965 года «Пока суд да дело…»:

«За последнее десятилетие у нас наблюдается успешное — наряду с заповедниками природы — искоренение памятников старого русского зодчества. Для сбережения уцелевшего создан охранительный Оргкомитет, куда назначен и я. Начинается медленный, без ущерба для здоровья, разворот общественно-учредительно-краево-республиканско-заседательной деятельности… к сожалению, пока без учета повседневных происшествий на этом действительном, в силу применения взрывчатки, фронте нашей культуры. Может случиться, ко времени организации Общества по охране охранять-то будет и нечего, так как с момента появления означенного Оргкомитета дело по ликвидации русской старины пошло вроде веселей. <…>

Примечательно, что в деле разрушения русской старины принимают участие и видные деятели культуры. Вот ряд взятых наугад памятников, уже разрушенных или намеченных к срочному удалению с глаз долой.

1. Администрация Восточного музея (ул. Обуха) взорвала апсиды церкви XVII века (Илья Пророк) для постройки там одного подсобного помещения. В этом году памятнику исполнилось бы триста лет, поздравляем кого следует с юбилеем. Остальные соавторы этого варварского акта скоро будут опознаны нами по горящей на них шапке.

2. Резная деревянная церковь-игрушка XVII века в Закарпатье (село Русское Поле) отдана местными властями директору школы Я.С.Яновскому, по его просьбе, на дрова — в силу ее сухой выдержанной древесины. Особенно трогательно здесь внимание администрации к нуждам деятеля народного просвещения. Распилку вели учащиеся средних классов, видимо, в порядке общественной работы.

3. Уже намечен перенос знаменитого Кондопожского собора XVIII века, хотя любая подвижка деревянного здания такой давности исключает его дальнейшую пригодность даже в качестве топлива. Авторы — проектировщики института «Ленпромстройпроект».

4. Мне пишут, что предполагается ликвидация Александро-Невской лавры (Ленинград) со знаменитым кладбищем исторических деятелей и классиков мировой литературы, небезызвестных также и у нас. Авторы — вдохновенные городские архитекторы тт. Каменский и Асс. Они же приступают к срочному преобразованию всего нижнего этажа по Невскому проспекту в широковитринный торговый ряд — в приблизительном стиле 5-й авеню».

Мы специально позволили себе длинную цитату — характеризующую, насколько широк был даже географический охват проблем, которыми занимался писатель и депутат Леонид Леонов. Остается лишь добавить, что если статьи, интервью, письма и депутатские запросы по природоохранной деятельности могут составить отдельный том в леоновском наследии, то еще один сборник могут составить документы, связанные с защитой русской старины.

Из дня сегодняшнего мы должны понимать, что в 1960-е годы влияние публикаций в прессе было куда более действенным, чем спустя, скажем, сорок лет; тем более, если статьи были подписаны именем всемирного известного писателя, депутата, орденоносца, а с некоторых пор еще и Героя Социалистического Труда.

В итоге круг людей, обиженных Леоновым и даже пострадавших от его деятельности, все более расширялся — только тем мы и можем объяснить широкую уверенность в том, что он не просто был представителем «русской партии», но и руководил ею, наподобие эдакого паука, шевелящего своею паутиною с целью навредить то видным ленинградским архитекторам (а также их непосредственному начальству), то закарпатскому директору школы (и главе администрации того района).

Мы, пожалуй, даже готовы согласиться и с такой фантазийной интерпретацией деятельности Леонова, потому что в итоге никто не тронул ни Александро-Невскую лавру, ни Успенский собор 1774 года в Кондопоге, который был со временем признан памятником деревянного зодчества, ни еще десятки святых для всякого русского сердца мест, за которые словом и делом вступился Леонид Максимович со товарищи.

Тем не менее последствия этой деятельности, воспринимаемой через призму всеохватного влияния «русской партии», приносили Леонову не только моральное удовлетворение, но и отдельные неприятности.

Самый известный пример: история выдвижения Леонида Леонова в Академию наук СССР.

Органы Академии наук СССР образовывались исключительно на выборной основе: редкость по советским временам. Высший орган — Общее собрание академиков и членов-корреспондентов — избирал новых членов.

По сути, академия была элитарным и закрытым научным клубом. Членство в этом клубе гарантировало и высокий статус, и самые широкие возможности: академия владела сетью научных учреждений, имела собственное издательство, флот для научных исследований, лаборатории и обсерватории.

Леонову, который всерьез интересовался космистикой и даже разрабатывал собственную теорию Вселенной, членство в академии было необходимо далеко не для самоутверждения. Мало того, академия издавна давала самые широкие полномочия в деле защиты памятников старины — и это также было весьма кстати.

Академия имела четыре секции: физико-технических и математических наук, химико-технологических и биологических наук, секция наук о Земле и секция общественных наук. В последнюю, на отделение литературы, и выдвигался Леонов еще в 1968 году.

И его не приняли. При том, что, например, в январе 1972 года Леонов был избран иностранным членом сербской Академии наук и искусств.

Ситуация, прямо скажем, анекдотическая — и анекдот этот дурной. В то время Леонов был в числе пяти (Набоков, Солженицын, Симонов, Шолохов и он) самых переводимых в мире русских писателей: кого же еще принимать в русскую Академию наук на отделение литературы, как не его?

Однако недоброжелателей у Леонова среди «бессмертных» было более чем достаточно. И какая-то их часть могла аргументированно пояснить свое моральное нежелание принимать писателя в академики.

Чтобы понять первопричины подобного положения вещей, нам придется открутить время назад и вернуться во вторую половину 1940-х, когда понемногу начинала набирать обороты так называемая борьба с космополитизмом.

Начало кампании было связано как раз с Академией наук, а именно — с делом профессора Григория Иосифовича Роскина и члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР Нины Георгиевны Клюевой.

Клюева и Роскин создали препарат от рака — «КР». Открытием заинтересовались американские ученые, пожелавшие работать над исследованиями «вместе» с советскими специалистами. В ноябре 1946 года академик-секретарь Академии медицинских наук СССР В.В.Парин выехал в США, где передал американским ученым рукопись книги Клюевой и Роскина и ампулы с препаратом.

Только на этом этапе ситуация стала известна во всех подробностях Сталину, и произошедшее вызвало его, мягко говоря, недовольство. Парин был арестован и осужден на 25 лет за «измену Родине», над Роскиным и Клюевой провели суд чести. Справедливости ради заметим, что ученые после суда чести не были лишены своих научных постов и степеней и продолжили работу.

Из дня сегодняшнего очевидно, что наука зачастую лишь выигрывает при совмещении усилий ученых, но вместе с тем ясно, что ни сегодня, ни тогда США не спешили разделить свои научные открытия с Советским Союзом.

Страницы: «« ... 2122232425262728 »»

Читать бесплатно другие книги:

Дана Новицкая – яркая женщина, сумевшая достичь определенных карьерных высот, но столкнувшаяся с нек...
Данная книжка состоит из трех частей. В каждой из них дается авторский взгляд на мир интимных отноше...
Прозаик, драматург, сценаристРассказы грустные, полные натурализма, в которых каждый найдёт знакомые...
«Буря» – одна из самых удивительных пост-шекспировских пьес Застырца. В ней всего два действующих ли...
Эта книга расскажет о жизни в целом: такая, какая она есть. Ни хорошая, ни плохая. Любовь, предатель...
Книга предназначена для широкого круга читателей, но будет интересна и специалистам психологам, андр...