Подельник эпохи: Леонид Леонов Прилепин Захар
Отец, который совсем недавно порицал один московский журнал за пристрастие к «чертовщине» («…в редком номере вы не встретите что-нибудь о чертях, про чертей, у чертей», писал он), с инфернальными фантазиями сына смиряется.
От месяца к месяцу поэтические вкусы молодого Леонова меняются. Отцовское влияние вытесняется влиянием символистов, в первую очередь Блока. «1916 год прошел для нас под знаком его третьей книги, главным образом стихов о России…», — вспоминал Наум Белинкий.
Двадцать восьмого октября 1916-го «Северное утро» публикует характерное стихотворение Лёны Леонова «Осенние аккорды», о девушке в белом, которой «… в сказках вечерних, неясных, бурных/ Верилось в призраки светлых минут,/ Страстно хотелось закатов пурпурных,/ Знала, что где-то кого-то ждут». Все эти «где-то», «кого-то», безадресность, размытость и призрачность — конечно же, из Блока.
В тексте «Орхидеи» просматривается бальмонтовская тематика: «Но по-прежнему жестоко, безотчетно бился разум,/ Но опять тянулись к свету орхидейные цветки,/ На экваторе, где солнце, издеваясь красным глазом,/ Превращает океаны в перекатные пески».
Вновь на северянинский мотив написано стихотворение той поры «Это было…»: «Это вспомнилось в парке/ У забытой веранды,/ Где так долго прощается умирающий день,/ Где так сочно и ярко/ В бледносиних гирляндах,/ Ароматным аккордом доцветала сирень». Северянин, напомним, шестью годами раньше написал свое классическое: «Это было у моря, где ажурная пена,/ Где встречается редко городской экипаж…/ Королева играла — в башне замка — Шопена,/ И, внимая Шопену, полюбил ее паж».
Следом опубликовано еще одно насквозь северянинское стихотворение юного поэта: «Я люблю карнавал! В карнавальных эксцессах/ Обращается вдруг в короля Арлекин!/ Арлекин превратит Коломбину в принцессу!..» и т. д. «Арлекин», естественно, рифмуется с «Коломбин».
Вряд ли отец Лёны, еще совсем недавно призывавший сына «певцом народным быть», приходил в восторг от всех этих «эксцессов» и «Коломбин», но опыты сына публиковал неизменно.
Лёне уже не хватало авторитета отца для того, чтобы осознать, литератор он или нет, и он решает идти к кому-либо из «настоящих» поэтов.
Если бы Леонид оказался в Петербурге, он непременно пошел бы к Блоку, но он жил в Москве — и тут более верного выбора, чем Валерий Яковлевич Брюсов, не представлялось.
Собрав свои публикации, юный поэт отправился к мэтру на суд.
Дальше существует несколько вариантов развития событий: Леонов отчего-то каждый раз пересказывал случившееся в тот день на новый лад.
По одной из версий, навстречу юному поэту вышла кухарка и огорошила его фразою: «Таких он принимает только по пятницам». Но недаром Леонов был купеческим внуком — он не растерялся и сунул ей рубль. Его впустили. Лёна вошел в переднюю, увешанную картинами, и сразу же услышал, как наверху начала истошно кричать какая-то дама. Тут Лёна и сбежал.
По другой, менее вероятной версии, Брюсов все-таки принял Леонова, но выслушал равнодушно, разговора не состоялось, рукописей мэтр не взял.
Наверное, и к лучшему, если так. У Брюсова, в отличие от Максима Леоновича, вкус к поэзии был безупречный, и неизвестно еще, как бы сказалась на Лёне Леонове отповедь мэтра: тексты были, в сущности, совсем слабые.
Впрочем, возможно, что Леонов пришел в тот день с поэмой «Земля» — это самая серьезная его юношеская работа, в которой контуры будущего миропонимания писателя очерчены более внятно, чем в самых первых поэтических, почти случайных проговорках.
Леонов шел к Брюсову, чтобы поговорить на самую серьезную уже в те годы для него тему — взаимоотношения Бога, дьявола и человека.
Поэма, которую Леонов завещал уничтожить, все-таки уцелела, и мы, вопреки желанию писателя, можем в нее заглянуть.
Главный герой поэмы — дьявол. В первой строфе он не называется никак, но определяется как «хитрый», «бездомный», «темный», «безрассудный».
Во второй строфе он получает имя — «черный ангел».
Черный ангел решается на заговор против Саваофа и становится «великим черным Сатаной».
«И однажды из ночных пустынь/ Он прокрался, притворяясь Белым,/ Изгибаясь птицей/ И, губами порыжелыми/ Как собака на цепи скуля,/ Он ударил Бога по деснице./ А в деснице была Земля!»
Бог выронил Землю, и «великий черный Сатана» украл ее.
Здесь, в поэме, появляется еще одно важное для Леонова слово — «Вор», так будет называться один из самых известных его романов.
«Солнце настигало,/ Жгло огнем расплавленных лучей/ Удлиненный череп Вора./ Закрывая впадины очей,/ Сатана свернул в концы простора».
Сатана пытается спрятаться от Бога и одновременно уговаривает украденную им Землю умереть вместе с ним.
«А вверху изстарелся Бог/ Под напором изменных тревог,/ Издеваясь улыбкою Божьей», — пишет Леонов, оставляя некое недоумение по поводу того, как же все-таки завершится человеческая история. Над чем издевается Бог? Над своей старостью? Над Вором? Над судьбой Земли?
«Это был первый заговор» — так завершается поэма.
Логический конец у поэмы отсутствует, видны явные смысловые провалы, написана она не очень умело, но сама задача, поставленная перед собой шестнадцати— или семнадцатилетним подростком, — велика. Отец Леонида, всю жизнь что-то писавший, подобных задач в своем сочинительстве не ставил никогда.
Спустя всего пять лет, в 1922-м, Леонов вновь вернется к теме кражи Земли и потерянности человечества в рассказе «Уход Хама». И впоследствии эта тема станет одной из главных для него еще на полстолетия.
Однако уже на основании этой поэмы мы можем заключить, что семнадцатилетний Леонов помимо Ветхого и Нового заветов слышал и так называемые славянские дуалистические легенды о сотворении мира, очевидно, повлиявшие на сюжет «Земли», и так или иначе был знаком с Книгой Еноха — самым ранним из апокрифических апокалипсисов.
Возможно, Леонов знал Книгу Еноха в пересказе, данном в сочинении И. Я. Порфирьева «Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях», вышедшем в 1873 году в Казани. Но учитывая то, что последние две части Книги Еноха сохранились на славянских языках и к началу века были достаточно широко распространены в России, допустимо, что Леонов частично ознакомился и с самой Книгой. Может, даже читал ее фрагменты своему деду и еще ребенком был поражен теми откровениями, что заложены в тексте.
Так, в Книге Еноха впервые сказано, что именно ангелы научили людей богоборчеству и греху. И несмотря на то, что ангелы, совратившие мир, наказаны, их злая наука не прошла даром, а, значит, снедаемое грехами человечество неизбежно погибнет.
«Вы грезите, пока суровый век не повернет железные страницы…»
Состояние умов и общества в начале 1917 года очень хорошо просматривается, когда, к примеру, листаешь подшивку того самого «Северного утра», с которым напрямую связано очень важное время в жизни и самого Леонида Леонова, и его отца.
Первая и четвертая полосы газеты были, как правило, переполнены разнообразной рекламой и любопытными анонсами. В первом номере за 1917 год на первой полосе можно увидеть объявления о спектаклях Интимного театра, Электротеатра, а также о постановке «Мулен Руж». На последней полосе той же газеты неизменно продают свиней, ищут нянь, бонн и кухарок. Максим Леонов-Горемыка из номера в номер пишет о поэтах-самородках, крайне редко делая исключение то для местного художника, то для столичного певца, то для поборников трезвости.
Начиная с февраля и «Северное утро», и сотни других российских газет все больше уделяют места новостям о брожениях в Государственной думе. К примеру, в номере «Северного утра» от 17 февраля публикуются шумные выступления ультраправого Владимира Пуришкевича и лидера кадетов Павла Милюкова; и здесь же новые стихи Леонида Леонова: «Нет времени. Есть только человек,/ И жизнь его недлинна, как зарница,/ Люди часто скопища калек,/ Свободны мы? Калеки или птицы?/ Вы грезите пока суровый век/ Не повернет железные страницы».
Очень актуальные в те дни стихи, надо сказать.
В номере от 19 февраля Леонов признается, что «…сегодня напился/ Раскаленного солнца,/ Я поверил, свободный,/ В предвесенние сны!» — и когда бы не наглядное эпигонство первых его опытов, вполне можно было бы говорить о поэтической прозорливости юноши.
22 февраля появляется стихотворение о войне, с финалом: «Сергей убит. Так просто и жестоко./ Сергей убит и больше ничего».
Страна между тем вступала в новые, неповоротные времена. Леонид по-прежнему живет в Москве с матерью и братом, следит за всеми новостями: в газетах читает о том, что происходит в Петрограде, своими глазами видит, как развиваются события в белокаменной.
23 февраля 1917-го в Петрограде началась забастовка, к 27-му она стала всеобщей, и войска Петроградского гарнизона перешли на сторону восставших.
Московские власти пытались сдержать ситуацию. Было объявлено осадное положение: демонстрации запретили, на улицы выкатили пушки, газетам запретили печатать новости о Петроградских событиях.
Но ничего остановить уже было нельзя: 28 февраля начинаются стачки и в Москве.
Забавное совпадение: в тот же день, 28 февраля, «Северное утро» сообщает о юбилее творческой деятельности Максима Леоновича Леонова: первое свое стихотворение он напечатал тридцать лет назад. Половину номера занимают здравицы и стихи в честь юбиляра, в том числе поздравления его новой жены — Марии Чернышевой. В номере объявляется, что юбилейного обеда в честь Максима Леоновича пока не будет, так как не удалось подыскать подходящего помещения: «…единственный в настоящее время в Архангельске ресторан “Баръ” не может вместить всех желающих». В итоге чествование перенесли на 5 марта.
28 же февраля в приказе по Московскому гарнизону сообщалось, что 1 марта будет отслужена очередная панихида по в бозе почившему в 1881 году императору Александру II, и посему в этот день предлагалось «в барабаны не бить и музыке не играть». Но все получилось ровно наоборот: улицы заполонили тысячи людей, развевались красные флаги, было шумно, буйно, радостно. Леонов за всем этим наблюдал, разделяя общие чувства: нравилось, что праздник на дворе и «раскаленное солнце» катится в гости к нам.
2 марта главные городские объекты Москвы были захвачены восставшими, а губернатор, градоначальник, командующий военным округом — арестованы.
В тот же день Николай II подписал отречение от престола. В гимназии Леонова вскоре объявят об этом, и Леонид от радости наклеит в учебной тетради карикатуру на царя — что наглядно иллюстрирует его взгляды той поры.
4 марта «Северное утро» выходит с подзаголовком «Свободная Россия». От чтения газеты возникает ощущение веселого, весеннего шума: каждый старается перекричать всякого. Тут и выступления Керенского и Милюкова, и срочная телеграмма Великого князя Николая Николаевича, и очередное объявление, что «ввиду событий, переживаемых нашей Родиной», 5 марта юбилейный вечер Максима Леонова-Горемыки вновь не состоится. Не до юбилеев!
8 марта отец Леонова публикует свои преисполненные радости стихи: «Мы себе свободу с бою взяли,/ За свободу нашу золотую/ Долго мы по тюрьмам голодали,/ Проклиная долю горевую». В следующем номере Филипп Шкулёв пишет передовицу «Великие события», где объявляет «Великое русское спасибо всем спасителям нашей Родины, работающим в Государственной думе и кующим счастье и благо исстрадавшемуся русскому народу».
Спустя неделю, 15 марта, Леонид Леонов дает в газете новое свое стихотворение, полное тех же эмоций: «Вейтесь,/ Вейтесь, красные флаги свободы,/ Красные флаги, кровью залитые/ Кровью отчаянья, кровью народа/ Вейтесь!»
Под публикацией Леонида небольшое стихотворение Демьяна Бедного, где он восклицает: «Какое зрелище: повешен/ Палач на собственной веревке». Следует пояснить, что в виду имеется царизм.
Несмотря на радость Демьяна Бедного и обилие крови в стихах Леонида, Максим Леонович в том же номере, словно предчувствуя что-то, пишет целую передовицу под названием «Без Маратов»: «К свободе идем мы без гильотины», — то ли радуется он, то ли пытается заговорить будущее.
2 апреля «Северное утро» выходит с подзаголовком «Христос Воскресе!». Номера, посвященные святому празднику, были в газете традиционными, ежегодными.
В том, 1917, году Пасха как никогда пришлась вовремя, совпав с народным ликованием по поводу революционного обновления. И в Москве, и в Архангельске на улицы вышли десятки тысяч людей — все в красных бантах, все радостны.
Характерно, что Леонид Леонов, публиковавшийся в «Северном утре» постоянно, стихи на пасхальную тематику опубликовал только один раз — в том самом апреле семнадцатого. И в номере, полном благости и восхищения, его стихотворение смотрится несколько странно.
Называется оно «Монастырь». В нем, завидев весну, которая идет «как прелестная девушка с золотыми кудрями», молодой инок сначала улыбается, а затем плачет. В конце концов, у него «на полночной молитве/ Голубые, печальные умирают глаза».
Завершается стихотворение так: «Порыжелые/ Мхи зацвели на заброшенной башне./ Золотые кресты заплелись в облаках без предела./ А черемуха блестки роняет./ На пашни./ Белые».
На фоне иных, благостно настроенных авторов («…летят, гудят стогласные/ Могучие, привольные,/ Звенящие, прекрасные/ Напевы колокольные…») создается ощущение, что Леонов нечто иное, смутное испытывает к святому празднику, что и сам сформулировать пока не в силах.
Можно попытаться разгадать смысл леоновских метафор, но, верно, этого не стоит делать: стихотворение явно выстроено не рассудком, а некими иррациональными, еще невнятно артикулированными чувствами. Однако и здесь уже слышны определенные созвучия с будущей прозой Леонова, а именно — с описанием безрадостной монастырской жизни в романе «Соть».
Гимназия
Несмотря на революцию, гимназия, где учился Леонид, продолжала свою работу.
«Обучение было поставлено превосходно, — вспоминал Леонов и много лет спустя. — До восьмого класса мы ходили в парах, волосы отращивать не разрешалось…»
«Сама гимназия, — говорил Леонов, — помещалась в бывшем доме князя Пожарского (его потом разрушили) <…> Требовали и добивались знаний. Приходит учитель истории Вячеслав Владимирович Смирнов. Статский советник. Тишина полная. Вызывает ученика: “Говорите о Шуйском…” Слушает ответ, не перебивая и не поправляя. Потом таким же ровным голосом: “Садитесь. Два…”»
Директором гимназии был действительный статский советник Николай Иванович Виноградов. «Лингвист в генеральском мундире», — так определил его Леонов позже.
В романе Леонова «Дорога на Океан» есть эпизодическое описание некоего директора гимназии, в котором угадывается и Николай Иванович: «Нельзя было забыть этого большелобого надменного человека — только нимба не хватало вокруг его головы. Он носил синий диагоналевый форменный пиджак на красной генеральской подкладке и с гербовыми пуговицами. Воспитанники старших классов шутили, что, даже лаская жену, он не снимал с себя парадного мундира, чтоб не забывалась».
Господин Виноградов последовательно сдерживал вольный дух возбужденных гимназистов. Разве что портреты Государя со стен гимназии поснимали: однажды утром гимназисты пришли в школу и обнаружили огромные порыжелые квадраты на стенах — здесь был Император.
Но порядок в гимназии по-прежнему царил идеальный. Требовали все так же много, учащиеся до остервенения зубрили латынь. Однако уже в юности Леонов был усидчив, упрям и дисциплинирован, так что внешнее воздействие гимназической муштры никакого заметного влияния на него не оказывало. К тому ж и к латыни он имел последовательный, врожденный интерес.
С 1917 года Леонов дает частные уроки — кстати, тот рубль, что вручил он кухарке Брюсова, как раз уроками и был заработан.
Леонид посещает гимназический литературный кружок, состоявший из 19 человек; заходит на воскресные классы живописи — здесь выяснилось, что и к рисованию мальчик имеет дар.
Отец его, Максим Леонович, упоминает в своих доныне неопубликованных воспоминаниях: «…был в Москве у сына. Рисует великолепно. Директор гимназии обратил на него серьезное внимание».
Тут важна формулировка: «был у сына». Не у бывшей жены, заметьте; да и сын Леонид — не единственный. Но, видимо, именно с ним отец связывал самые большие свои надежды.
Вернувшись в Архангельск, Максим Леонович все никак не может справить свой юбилей: в апреле его перенесли на май, в мае снова оказалось некогда.
Летние каникулы Лёна проводит у отца.
Между тем начинавшееся в стране как безусловный праздник понемногу превращалось в лихорадку. В июле большевики берут курс на вооруженное восстание. В Архангельске об этом, естественно, никто не знает, но в том же июле на страницах «Северного утра» впервые упоминается имя Владимира Ленина.
Юбилей Максима Леоновича, спустя полгода после первоначального объявления, все-таки отмечают как раз в ресторане «Баръ», от которого отказались поначалу. Лёна Леонов там присутствовал. Поздравляющие чествовали Максима Леоновича как второго после Спиридона Дрожжина поэта-самородка в России. Подарили ему столовые часы и «роскошный серебряный подстаканник» — так написали в газете на следующий день. Между прочим, деньги, собранные для подарка, Максим Леонович под аплодисменты собравшихся предложил передать «на образование фонда имени М. Леонова для оказания помощи престарелым деятелям печати».
Забегая вперед, скажем, что фонд создан был, но вовсе не для помощи газетчикам и журналистам.
В неспокойную осень 1917-го Леонид возвращается в Москву. Ему предстоит отучиться последний сезон в гимназии.
Он пишет работу по роману Достоевского «Идиот», проникается темой настолько, что в неврозе заболевает лихорадкой — к счастью, болезнь быстро проходит.
Той осенью неожиданно умирает гроза и надёжа Зарядья городовой Басов, словно предвещая своей смертью скорый разор и разлом этих мест.
В том же семнадцатом году, завершая своей жизнью эпоху, уходит в мир иной и дед Леон Леонович. Еще одним родным человеком на земле для Лёны Леонова становится меньше.
Незадолго до смерти собрался дед уйти в монастырь. Раздумывал даже все свои немалые накопления — 17 тысяч — передать церкви. В гости к деду то и дело ходили монахи.
Неизвестно, с натуры ли срисовал их внешний вид Леонов в «Барсуках» или позже наделил печальных гостей прототипа деда такими чертами: «…у всех равно были замедленные, осторожные движения и вкрадчивая, журчащая речь. Иные пахли ладаном, иные — мылом, иные — смесью меди и селедки».
Так и не ушел дед в монастырь.
Большевики пришли
27 октября 1917 года «Северное утро» публикует историческую телеграмму: «Петроградское телеграфное агентство уведомляет, что будучи занято комиссаром военно-революционного комитета <…> оно лишено возможности передавать сведения о происходящих событиях».
За два дня до этого, 25 октября по старому стилю, большевики взяли в Петрограде власть.
Москва еще держалась. Здесь скопилось множество офицеров, юнкеров из Александровского и Алексеевского училищ и школ прапорщиков — до двадцати тысяч человек.
Московская городская дума создала «Комитет общественной безопасности». Было объявлено военное положение. Власть потребовала разоружения революционных частей. На Красной площади произошло первое, с убитыми и ранеными, столкновение юнкеров и отряда революционных солдат-«двинцев».
28 октября началась всеобщая забастовка. Леонов слышал, видел многое, потом дал в «Барсуках» несколько точных штрихов, описывая те дни:
«… В ту минуту над опустелыми улицами Зарядья грохнула первая шрапнель. <…>
Зарядье казалось совсем безлюдным. Воздух над ним трещал, как сухое бревно, ломаемое буйной силой пополам. <…>
Вшивая гора стреляла, как вулкан. Отдельные всплески пушечных выстрелов соединялись между собой, как цепочкой, нечастым постукиванием пулеметов».
Стрельба шла по всему городу, тут и там возникали стихийные бои.
Большевикам, которым поначалу не хватало оружия, явно и неспроста везло: история с неясной целью подыгрывала им. Некий рабочий находит на железнодорожных путях в Сокольниках несколько вагонов, в которых оказалось… 40 тысяч винтовок. Хитрая на выдумки голь с ходу создает «бронепоезда» из грузовых вагонов, обложенных листами железа и мешками с песком. В Москву прибывают подкрепления из Владимира, Иваново-Вознесенска, Шуи, Твери, Коврова.
2 ноября «Комитет общественной безопасности» капитулирует. Ранним утром 3 ноября красногвардейцы вступают в Кремль.
…Гимназия, где учится Леонов, по-прежнему открыта. И живет своей, даже не вчерашней, а позавчерашней уже жизнью.
В феврале 1918 года Леонид и Наум Белинкий делают на гектографе гимназический журнал «Девятнадцать». Помимо сочинений других 18 гимназистов, там опубликованы стихи Леонова и один из первых его прозаических опытов — сказка «Царь и Афоня»: о крестьянине, который, как водится, пленил царскую дочь красотой и игрой на гуслях, а царя — сообразительностью.
В предисловии к журналу сообщается, что на одном из собраний кружка Леонов читал свою прозу: пять своеобразных текстов, в числе которых оригинальное повествование «Мир», где «земная наша жизнь изображается как вечная пляска поколений».
«В отличие от этого сочинения, — написано в журнале, — четыре других, прочитанных им, отличаются комическим элементом и как своим сюжетом, так и формой и обстановкой действия напоминают народные сказки».
В том же месяце Леонид Леонов оканчивает гимназию с серебряной медалью (четверка по математике). Вскоре медаль окажется чуть ли не единственной ценностью семейства Леоновых.
В конце 1917-го отменяется частная собственность на недвижимость; вскоре начинается переселение рабочих из чердаков и подвалов в хорошее жилье, которое занято всевозможными «нетрудовыми элементами».
10 марта 1918 года ввиду германской угрозы съезд Советов принимает решение временно перенести столицу из Петрограда в Москву. На следующий день поезд с членами советского правительства прибывает на Николаевский вокзал. Ленин сначала поселяется в гостинице «Националь», а 19 марта переезжает в Кремль.
Семнадцать тысяч рублей, которые по малому грошику скопил дед Леон Леонович, были изъяты в пользу новой власти. Дед по матери никакого наследства не оставил.
Еще 21 февраля 1918 года Совет народных комиссаров издал декрет «Социалистическое отечество в опасности!», который постановлял, что «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Ранней весной по Москве распространяются страшные слухи, что новые власти будут расстреливать поголовно всех гимназистов.
Мать решает, что брат Боря отправится в Ярославскую область, в Ескино, а Лёна — переждать смуту к отцу. Мария Петровна Леонова еще надеется, что всё устроится и утрясется. По уговору с матерью Леонид собирался вернуться назад осенью, чтобы поступить на медицинский факультет Московского университета.
Как мы видим, он еще не думал связывать жизнь с искусством, будь то ремесло литератора или художника.
Леонид едет в Архангельск, но всерьез вернуться в Москву ему удастся лишь через несколько лет, перед тем исколесив половину России, от Белого до Черного моря.
Год поэтический
Жила новая семья Леонова-Горемыки в двухэтажном деревянном доме купца Тимофеева. Жена Максима Леоновича относилась к Лёне вполне приветливо.
На работу отец с сыном ходили пешком: до редакции было минут пять. Фасадную часть добротного каменного здания, выходившего на Соборную улицу, занимало отделение Русского банка внешней торговли, а в двухэтажной пристройке во дворе помещались редакция и типография газеты.
«Северное утро» в силу материальных причин закрылось, но Максим Леонович нашел возможности для того, чтобы самому и в качестве издателя, и в качестве редактора незадолго до приезда сына начать выпуск другой газеты. Он называет ее «Северный день», и 15 января 1918 года выходит первый номер издания.
Теперь настроение у Максима Леоновича совсем иное: и следа нет того ликования, что испытывали все год назад, когда произошедший в стране переворот на страницах его газеты именовали «чудом».
«При тяжелых условиях современного нестроительства России приходится нам приступать к изданию нашего нового молодого органа. Вовлеченная в ужасную четырехлетнюю, беспримерную в летописях человеческих бойню, наша исстрадавшаяся родина вконец разорена…» — так выглядело обращение к читателю в первом номере «Северного дня».
Добравшийся до Архангельска Леонид Леонов быстро освоил все смежные профессии в газетном деле: отныне он и корректор, и наборщик, и печатник, и журналист, и заведующий театральным отделом. (Исследователь творчества писателя Валентин Ковалёв сосчитал, что за год работы в газете Леонид, помимо стихов и прозы, опубликовал 40 театральных рецензий, 2 рецензии на книги, 2 статьи о художниках, 1 рецензию на симфонический концерт, 1 рецензию на лекцию столичного лектора и 2 некролога.)
«Северный день» пишет об отделении Украины, о вооруженном подавлении забастовок в других городах страны — и вину за все это возлагает, естественно, на новую власть.
В одном из мартовских номеров «Северный день» возмущенно сообщает: «Русско-финляндский договор характеризует еще ярче, чем брестский, отношение Советской власти к русским интересам. <…> Согласно параграфу 15 финско-русского договора, подписанного 1 марта, “в полную собственность” Финляндии поступает территория на Севере, принадлежавшая до сих пор России».
Одновременно издатели газеты считают своим долгом сказать: «Переживая такое тяжелое время — время смуты на Руси, нельзя не отметить одного факта. Кому мы, граждане гор. Архангельска, обязаны за наше городское спокойствие? <…> Чья сильная рука сумела удержать и удерживает толпу, готовую ежеминутно перевернуть все вверх дном? <…>
За все это мы обязаны нашим товарищам и гражданам матросам».
Вместе с тем «Северный день» позволяет себе опубликовать и обращение патриарха Тихона «О событиях дня»: «Тяжелое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви Христовой всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийства».
В мартовские дни в Архангельске проходит крестный ход. В газете напишут: «…многочисленный крестный ход показал, что православный народ любит свою веру и свято чтит свои обычаи».
Взгляды Лёны и его отца того времени можно определить как правоэсеровские: при том что правые эсеры уже находились с большевиками в конфронтации, а летом 1918 года решением ВЦИК представители этой организации будут исключены из Советов всех уровней.
Но не будем забывать, что в самом Архангельске все это время сохранялась старая структура администрации. Действовала городская управа, и влияние правых эсеров и меньшевиков в местном Совете было очень серьезным, что до поры до времени сдерживало большевиков в их деяниях.
Однако сама жизнь в Архангельске день ото дня становилась все труднее. Горожане начинают бедствовать и голодать. Воцарилась невнятица с деньгами. Леоновская газета сообщала, что архангельские торговцы не берут «керенки», крестьяне же просто гонят покупателей с «керенками» прочь.
Леоновым не без оснований казалось, что страна буквально разваливается и наступают мрачные времена.
21 марта 1918 года на первой полосе «Северного дня» появляется стихотворение Леонида Леонова «Хоругви».
Хоругвь, как известно, — особый вид знамен с иконами, носимых на длинных шестах во время крестных ходов.
Начинается стихотворение на высокой ноте: «Да. Я знаю,/ В твоих первых походах/ Окровавлены будут хоругви твои/ И от края до края без начальных исходов/ Лебединая стая/ Пронесется вдали./ Но за первые стоны/ Будет песен так много…/ Будет первою правдою ложь./ И в пути твоем белом будут тоже уклоны…» Дальше стихотворение начинается путаться, сбиваться с ритма и заканчивается совершенно невнятно: «Будет новое нет. С вензелями твоими/ Будет снова хоругвь моя./ Узорная./ Твоя».
Но если посмотреть, какое стихотворение напечатано над текстом Леонида Леонова, замысел публикации станет чуть яснее. Выше опубликован Федор Сологуб с откровенным плачем: «Умертвили Россию мою,/ Схоронили в могиле немой!/ Я глубоко печаль затаю,/ Замолчу перед злою толпой:/ Спи в могиле, Россия моя,/ До желанной и светлой весны!»
Леонов нарочито заплетающимся слогом пишет о том же, что и Сологуб: об исходе лебединой России, о ее нежданной смерти и о неизбежном воскрешении — в пору той самой желанной весны, когда можно будет вновь поднять узорные хоругви.
Пока же реальность за окном радужными надеждами не одаривала. Общая интонация газеты с каждым днем становится все более подавленной. «Северный день» рассказывает о сумятице в городе и безработице, о том, что телят, привозимых из деревень, зверски забивают прямо в лавках… и постоянно чувствуется, что издатели газеты что-то недоговаривают и раздражение их еще более сильно. Реклама постепенно исчезает из газеты, и с апреля из четырехполосной она становится двухполосной: далее большой ежедневник делать невыгодно.
Однако стихов Леонид пишет все больше: 1918 год в этом смысле наиболее «поэтический» в жизни Леонова. Тому благоприятствует и сама атмосфера вокруг, и возраст. Восемнадцатилетний юноша, переехавший из Москвы в сумрачный, снежный город, видит повсюду хаос и предчувствует новые беды… И вместе с тем в текстах его появляются любовные мотивы: в течение весны восемнадцатого года публикуются как минимум два лирических стихотворения Леонова с посвящениями: А. И. Кульчицкой (опять в северянинском духе: «…Прикатил с виолончелью на фиалковой коляске/ В городскую суматоху златосотканный Апрель…») и некоей Лидии В-ой (романсовое, о том, что «…твоя душа опять сливается с моей/ Как пламя и хрусталь, как яд и дно бокала»).
Помимо посвящений были и такие, в духе Блока, зарисовки: «В переулках, тоскою окрашенных,/ Лишь заснет утомленная гладь,/ Превращалась из белых монашенок/ В полупьяных кокоток опять./ Уж не ты ли бродила бульварами,/ Промокавшими в визге дождя,/ С молодыми, безусыми, старыми/ Бесшабашную жизнь проводя».
Бурные времена способствуют размышлениям на подобные темы. В одном из апрельских номеров «Северного дня» передовица называется «Безумное оскорбление женщины!». Речь идет о том, что «саратовскими анархистами издан декрет об отмене права частного владения женщинами», — проще говоря, законодательно утверждена общая принадлежность слабого пола. «Проповедь поголовного разврата», — так характеризуют в газете происходящее.
В том же апреле в Архангельск приезжает с гастролями актриса Е. Т. Жигарева. Леонов посещает несколько спектаклей с ее участием и в одной из рецензий, опубликованных в «Северном дне», пишет о постановке: «“Магда” не отличается особенной глубиной мысли, но вследствие массы эффектных сцен и обилия затронутых в пьесе животрепещущих вопросов распада семьи до сих пор не сходит со сцены».
Из этого можно заключить, что распад леоновской семьи, случившийся почти восемь лет назад, оставался для Леонида темой важной и до сих пор болезненной.
Интервенция
20 апреля в «Северном дне» опубликована важная передовица: «Всецело подчинив своей суверенной воле новоявленную “независимую Финляндию”, Германия стремится охватить Россию не только с северо-запада, но и с Крайнего Севера. С этой целью она посылает, согласно последним телеграфным сведениям, финско-германские отряды на наш Кольский полуостров, наперерез Мурманской железной дороге».
И далее: «Троцкий ответил приказом “принять всякое содействие со стороны союзников”. Во исполнение этого приказа между представителями Мурманского Совета и представителями англичан и французов состоялось соглашение, по которому последние признали Совет высшею властью на Мурмане, обещали не вмешиваться во внутренние дела края и обеспечили нам существенную помощь людьми и “всем необходимым”. <…> Нужно ли прибавлять, что та помощь, которую наши союзники решили оказывать нам на нашем северном побережье, не имеет ничего общего ни с какой оккупацией?»
Именно так, при непродуманном пособничестве самих же большевиков, начиналась история пресловутого захвата интервентами русского Севера, и в том числе Архангельского края.
Председателем Мурманского Совета был Алексей Юрьев, прибывший на Север осенью 1917 года из Нью-Йорка. Во время Первой мировой он сотрудничал с Троцким в издаваемой в США русскоязычной газете «Новый мир», что обеспечило Юрьеву стремительную карьеру.
Ситуация и вправду была непростой: угроза со стороны финско-германских войск имела место, а Красная армия только-только создавалась. В итоге Троцкий, не согласовав свое решение с Лениным, действительно дал указание Юрьеву принять союзников. Девятого марта на побережье был высажен первый десант.
Леоновых эта весть обрадовала.
В их понимании бывшие союзники (бывшие, потому что ранее советская власть разорвала все договоры с ними) не просто гарантировали безопасность от финско-германской агрессии: с ними связывали надежду на восстановление порядка в самой России.
Стихи, которые Леонид Леонов публикует теперь в каждом номере (по два стихотворения ежедневно), явно показывают его отношение к происходящему в стране.
Вот стихотворение, вышедшее в том же номере, где появилось известие о скором приходе союзников: «…но когда ты заклеишь плакатами/ Потемневшие лики святых,/ Приходи со цветами измятыми/ В ореоле огней площадных — / Обовью тебя радостью братскою/ И терновым венцом обовью…/ И прикрою я гунькой кабацкою/ Поседевшую душу твою».
Лирическая героиня стихотворения — падшая Россия-Дева, позволившая поверх ликов святых наклеить безбожные плакаты новой власти.
И на следующий же день: «… А ночь темна… Поля закрыты мутью…/ И по полям, веригами гремя,/ Бредет страна к желанному распутью/ На эшафот прославленного дня./ И вместе с ней, распятой и безвольной,/ Иду и я в свинцовом клобуке./ И виден мне платочек богомольный/ Да посошок в израненной руке».
В те же дни газета не без удовольствия рассказывала, как английское правительство собирается помогать архангельскому краю: речь шла и о прямых поставках продуктов, и о поддержке развития рыбного промысла. «Англичане согласны прислать в наше распоряжение два трайлера», — сообщал «Северный день».
Может, англичане не дадут «распятой и безвольной» стране добрести до эшафота? — таков настрой Леоновых.
Леонид знакомится с местными молодыми литераторами и дает им в «Северном дне» отповедь, рецензируя архангельский ежемесячник «Юность»: «Везде, во всех кружках, где мне приходилось бывать (“Самообразование”, “Пламя” в Москве, Дом юношества в Рязани), везде одно и то же. Безусые молодые люди с нахмуренными лицами до хрипоты кричат о каких-нибудь “пленарных” заседаниях художественной подсекции кружка. Зачем эта игра? <…> Больше простоты! Я знаю единственный ученический журнал Москвы, избегнувший этой участи, — “Девятнадцать”. “Юность” не избегла общей участи».
В данной заметке Леонид лукаво забывает упомянуть о том, что журнал «Девятнадцать» в Москве именно он и делал с друзьями-гимназистами.
Тогда же происходит одно из самых важных для него знакомств той поры: с художником и сказочником Степаном Писаховым, оказавшим на раннюю прозу Леонова определяющее влияние. Та сказовая леоновская манера, которую некоторые исследователи возводят к Ремизову, наследует, конечно же, живому языку Севера, впервые столь точно услышанному именно Писаховым.
Писахову в 1918-м было тридцать девять лет. Сын Года Пейсаха, крестившегося и ставшего Григорием Писаховым, он родился в Архангельске, уехал сначала в Казань, а затем в Петербург учиться на художника, где в 1905 году за участие в революционных событиях был лишен права продолжить образование. Осенью того же года попал в Иерусалим, остался без гроша, служил писарем у архиерея в Вифлееме; получил разрешение у турецких властей на право рисовать во всех городах Турции и Сирии, оттуда уехал в Египет… Затем были Италия, Греция, Франция. В Париже почти целую зиму занимался в Свободной академии художеств.
Участвовал в войне, послужил ратником ополчения в Финляндии, в 1916-м был переведен в Кронштадт, где встретил Февральскую революцию и поработал в Кронштадтском Совете рабочих и солдатских депутатов. Демобилизовался и в восемнадцатом году вернулся в Архангельск.
Писахов знался с Максимом Леоновичем (к последнему вообще в городе относились с уважением). В те годы Степан Григорьевич начал сочинять сказки, и две из них уже были опубликованы в «Северном утре».
Для Леонида знакомство с Писаховым было настоящей душевной радостью.
3 мая 1918-го с анонсом на первой полосе был опубликован очерк Леонида Леонова «Поэт Севера» с подзаголовком «У художника С. Г. Писахова».
«…Маленькая комната, на стенах и мольбертах небольшие холсты с широкими смелыми мазками, — так описывает Леонов увиденное. — Степан Григорьевич любезно показывает этюды… И тогда как-то незаметно чувствуешь, как идешь по мутно-зеленому ковру тундр, по ледяному паркету новоземельских скал».
Писахов поделился с любопытствующим юношей рассказами о Новой земле, показывал не только картины, но и фотографии: минареты Стамбула, римские соборы, Сахару…
Договорились о том, что Писахову необходимо устроить выставку в Архангельске. Леонид стал помогать своему новому другу, который, несмотря на молодой, в сущности, возраст, воспринимался как человек пожилой: с такой-то, вместившей десятки стран и сотни встреч, биографией.
Сошлись они, кстати, и в политических взглядах: Писахов не скрывал, что с нетерпением ожидает союзников, в большевиках же видел он натуральных разбойников.
В начале мая Архангельск всем миром — помимо «товарищей матросов» — отмечает Пасху. Но в «Северном дне», где Леонид Леонов давно уже является ежедневным автором поэтической странички, впервые за долгое время не публикуются его стихотворения.
Зато в недавнем, от 1 мая, номере опубликованы его «Сны» — стихи о Дьяволе, под сутаной которого, по словам молодого поэта, спрятан Христос.
Другая жизнь
На председателя Мурманского Совета Юрьева пытались давить из Москвы, ему лично звонил нарком по делам национальностей Иосиф Сталин: «Вы, кажется, немножко попались, теперь необходимо выпутаться. Наличие своих войск в Мурманском районе и оказанную Мурману фактическую поддержку англичане могут использовать при дальнейшем осложнении международной конъюнктуры как основание для оккупации. Если вы добьетесь письменного подтверждения заявления англичан и французов против возможной оккупации, это будет первым шагом к ликвидации того запутанного положения, которое создалось, по нашему мнению, помимо вашей воли».
Но Юрьев то ли не смог совладать с ситуацией, то ли уже вступил в некие договоренности с бывшими союзниками Российской империи.
Почувствовав в среде горожан усиление просоюзнических настроений, 29 апреля 1918 года отдел архангельского Губисполкома по борьбе с контрреволюцией предложил владельцам типографий воздержаться от антисоветских воззваний и объявлений. Не то — конфискуем имущество, пообещал Губисполком.
В «Северном дне» обращение Губисполкома восприняли с точностью до наоборот. 12 мая в газете была опубликована редакционная статья с прямым призывом к свержению советской власти.
В тот же день Губисполком выпустил приказ о закрытии «буржуазной газеты» «Северный день» и аресте Максима Леоновича Леонова. Но на следующий день вопрос каким-то образом был разрешен, и ни закрытия газеты не произошло, ни ареста Максима Леоновича. По всей видимости, архангельский Губисполком чувствовал себя не настолько уверенно, чтоб идти на прямые репрессии.
Редакции «Северного дня» было сделано внушение. И действительно, антибольшевистские материалы со страниц газеты исчезли, зато стали появляться горячие депеши из Москвы.
13 мая 1918 года «Северный день» публикует «Приказ всем губернским уездным и волостным совдепам и крепдепам о создании крепкой и строго организованной Красной Армии». Приказ подписали председатель ЦИК Свердлов, председатель Совнаркома Ленин, нарком по военным делам Троцкий.
Во второй половине июня в газете появляется приказ о введении в районе всего Архангельского порта военного положения.
Город при том старается жить вполне себе светской жизнью. Леонид Леонов по-прежнему регулярно отчитывается о театральных постановках. В Театре Гагаринского сквера он смотрит комедию Шаха «Ее первая любовь» и постановку по пьесе Андреева “Gaudeamus”. «Холодная погода не повлияла на сборы», — замечает Леонов в рецензии. Затем посещает «Коварство и любовь» Шиллера («Театр полон», — вновь отчитывается он) и «Распятую» Лернера.
Только 3 июля «Северный день» публикует запоздалое «Оповещение»: «Председатель Мурманского Совдепа Юрьев, перешедший на сторону англо-французских империалистов и участвующий во враждебных действиях против Советской республики, объявляется врагом народа. Лев Троцкий».
В июле в Архангельске начинается хлебный кризис. Газета Леоновых сообщает, что «выдача муки населению прекращается, кроме детей до 5-летнего возраста». Горожане все более шумно винят в своих бедах большевистскую власть и уже с нескрываемым нетерпением ждут союзников, которые начали движение в сторону Архангельска.
Ни приближение чужеземных войск, ни перебои с хлебом не мешают не только новым театральным постановкам, но и выставке Степана Писахова, которая во многом стараниями Леоновых все-таки открылась 21 июля в зале Публичной библиотеки.
Степан Григорьевич и Леонид становятся до такой степени дружны, что вскоре после выставки решают вдвоем отправиться в Москву: устроить показ картин Писахова и в столице.
За пару дней до отъезда, 26 июля, «Северный день» сообщает о расстреле Николая II. «Новое место пребывания Александры Федоровны и дочерей держится в тайне», сказано в той же новости… Пять лет назад Леонид видел государя императора своими глазами. Но в тот июль известие о смерти царя его не ошарашило: Леонов сам признался в этом спустя многие годы.
Пока Степан Григорьевич и Леонид двигались в сторону столицы, 31 июля союзники взяли Онегу, а 2 августа англо-франко-американская эскадра в составе семнадцати кораблей причалила к Архангельску, и новые хозяева русского Севера вошли в город.
Большевики оставили Архангельск заранее.
Официально союзники были приглашены в город антибольшевистскими силами. Британский консул в Архангельске Дуглас Янг вспоминал: «После того как большевики покинули Архангельск, был разыгран спектакль “приглашения” союзников вступить в город. Приглашение было послано от каждого из соперничающих претендентов на власть: одно — от Н. Чайковского, “народного социалиста”, другое — от банды офицеров из пресловутой “дикой дивизии”, которая сразу же после ухода большевиков быстро захватила сейф военного штаба и начала делить между собой несколько миллионов рублей».
Как бы то ни было, едва добравшись до Москвы, Леонов с Писаховым, так ничего и не сделав из задуманного, развернулись и тронулись обратно. К своим!
В биографиях Леонова факт его пребывания на оккупированной территории интерпретировался однозначно: в Архангельск пришли захватчики, и будущий писатель не смог вернуться в советскую Москву. Но все обстояло как раз наоборот: он именно что бросил столицу и спешно отправился навстречу оккупантам.
Сразу по возвращении свое муторное путешествие Леонид описал в «Северном дне».
В Москве добыли билеты на поезд до самого дома. Но в Вологде состав остановился.
«…К вагону, — пишет Леонов, — подошел человек в форменной фуражке и ласково сказал:
— Вагон дальше не пойдет!
Мы посмотрели на него с недоумением.
— Позвольте! Если вагон не пойдет — так поезд пойдет?
— И поезд не пойдет!
Человек в форменной фуражке любезно раскланялся, предупредив на прощание, что идут некоторые поезда, но поездка эта может кончиться тем, что многие из нас кончат свое бренное существование в рядах Красной Армии».
Каков леоновский тон, оцените! Что-де может быть гаже, чем очутиться среди красноармейцев, да еще и подохнуть вместе с ними.
Пришлось плыть на пароходе, в третьем классе: билеты в первый и второй уже были распроданы. Сначала до Устюга, оттуда до Котласа.
«А в Котласе, — сообщает Леонов, — уже стояли “коммунистические” пароходы с некоторыми из социал-бегунов во главе. Некоторые из последних заглянули на наш пароход, подумали и решили — выгнать вон с парохода!..
И нас торжественно высадили».
«Социал-бегунами», поясним, Леонов называет большевиков.
В Котласе путешественники с горем пополам пересели на баржу.
«Степану Григорьевичу, — рассказывает Леонов, — пришлось спать на столе — привилегированное положение в некотором роде. Настроение у нашей компании было хорошее, и покуда мы не падали духом, на баржу бегали жители, кричали и охали бабы, не зная, куда деваться со своим скарбом, куда бежать от грядущих бедствий, щедро обещанных коммунистическими оракулами.
Легли спать. Кто где мог — там и устроился.
Один из соучастников по этому “путешествию”, также принужденный преклонить свою буйную главу на худой, ветхой барже в эту холодную, мокрую ночь, засмеялся, увидев художника Писахова на столе.
Читать бесплатно другие книги:
