Подельник эпохи: Леонид Леонов Прилепин Захар
И тут у Леонова, конечно же, могли возникнуть вопросы. Потому что более значимыми, чем он, для советской власти были признаны не только поэты Николай Асеев, Самуил Маршак, Николай Тихонов, Сергей Михалков (уже написавший первую часть «Дяди Степы»), но и прозаики Федор Гладков (который — «Цемент»), Валентин Катаев (с кем Леонов ездил к Горькому), Пётр Павленко (с кем ездил в Среднюю Азию), Александр Фадеев, Михаил Шолохов и Евгений Петров (Ильф к тому времени умер)… Всего 21 человек. Все вышеназванные удостоились ордена Ленина!
Зато в компании с Леоновым оказались писатели Викентий Вересаев (кстати, автор антисоветского романа «В тупике», неоднократно переиздававшегося при советской власти), Юрий Герман, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Константин Паустовский, Алексей Новиков-Прибой, Юрий Тынянов, Ольга Форш, неоднократно упомянутый нами критик Виктор Шкловский, поэт Семен Кирсанов… И многие иные.
Третьей по статусу награды — ордена «Знак Почета» — были удостоены поэты Павел Антокольский (который впоследствии напишет великую поэму «Сын»), Евгений Долматовский (который чуть позже сочинит «Любимый город может спать спокойно…»), Вера Инбер (чей отец, между прочим, был двоюродным братом Льва Троцкого), один из первых футуристов (и русских летчиков к тому же) Василий Каменский, писатели Михаил Пришвин, Александр Серафимович, Сергей Сергеев-Ценский, Константин (на самом деле — Кирилл, как и было указано в «Правде») Симонов, Вячеслав Шишков, ну и, конечно же, Лев Никулин — зря ли он так старался и призывал погибель на головы врагов два года подряд. Кроме того, орден «Знак Почета» вручили Алексею Толстому — но дело в том, что он ранее уже получил орден Ленина.
Примерно такой была литературная иерархия в 1939 году. Еще год или два назад такая расстановка оказалась бы для Леонова, который и выжить не всегда чаял, огромной неожиданностью. Но после принятия сразу двух пьес к постановке в крупнейших советских театрах, да еще и многократном переиздании их, он вполне мог рассчитывать на большее.
В любом случае Леонов, да и не он один, наверняка посчитал, что отныне он обладает некоей «охранной грамотой». Ведь его наградила партия Ленина и Сталина! Неужели после такой награды об него вновь посмеют вытирать ноги?
7 февраля 1939 года в 12 часов дня более полутора сотен литераторов собрались у пропускной будки, что слева от ворот Спасской башни. Стояли посередь площади, кто похохатывая, кто не веря счастью своему, кто напряженно, кто взволнованно. Толстой, Серафимович, Шишков, Пришвин… Фадеев, Паустовский, Катаев, Зощенко, Леонов… Сергей Михалков, Барто, Маршак… Каменский, Кирсанов, Тихонов, Алигер, Антокольский… Лев Кассиль еще был, который все это описал чуть позже.
Потолкаться б в той толпе.
Тут же неподалеку — группы летчиков и пограничников, — их будут награждать вместе с писателями. А что, неплохой ход.
И еще стахановцы, горняки, изобретатели, инженеры.
В общем, здравствуй, страна советская — вот твои создатели и встретились.
«Никогда с таким нетерпением не поглядывали мы на большие золоченые стрелки часов Спасской башни», — написал тогда Лев Кассиль.
Собравшихся потомили немного и запустили в Кремль.
Еще добрый час пришлось подождать в зале — до тех пор, пока не вошел председатель Президиума Верховного Совета СССР дедушка Калинин.
Первыми награждали военных — тогда как раз прошли бои у острова Хасан.
Затем работников завода № 8 имени М.И.Калинина и Горловской станции, разработавшей методы подземной газификации.
Писатели немного заволновались — может быть, их передумали награждать, а?..
Но нет, все в порядке.
Первым вызывают для получения ордена Ленина поэта Николая Асеева.
«А Шолохова тут нет сегодня среди вас? — спрашивает, перегибаясь к нам через проход, один из награжденных слесарей завода № 8», — так запомнил происходящее в зале Лев Кассиль.
«А вон Чуковский… Это я знаю: мои ребята его наизусть помнят, — говорит кто-то сбоку».
Ответное слово за всех литераторов говорит, естественно, Алексей Толстой: «…Это и награда, это также и вера в творческие силы советской литературы, вера в ее развитие, в тесную связь ее со всем советским народом, строящим счастье человечества…»
Награждение продолжалось несколько часов, затем был банкет.
Ближе к вечеру, натостовавшись во славу Советской Родины, летчики, писатели и рабочие пожали друг другу руки и разошлись, довольные, от Кремля в разные стороны.
Судьба еще некоторое время благоприятствовала Леонову.
1 апреля он отправился в Тулу, ознакомиться, как там прошла постановка пьесы «Волк». Причем едет Леонов не один, а с целой группой московских драматургов.
«В этот вечер зал театра был полон, — отчитывалась „Литературная газета“. — Артисты играли с особенным волнением и подъемом. Спектакль прошел с большим успехом. Зрители, узнав, что среди них находится автор пьесы, горячо приветствовали Л.Леонова».
После спектакля Леонов просидел с артистами до трех часов ночи; общались.
«Есть два рода пьес, — в числе прочего говорил Леонов. — В одних — автор, а вслед за ним и театр с первых явлений всё раскрывают зрителю. Ему сразу ясно — какой персонаж отрицательный, какой — положительный, кто кого должен разоблачить и что должно произойти к концу спектакля. И есть пьесы, авторы которых как бы говорят зрителю: мы покажем вам кусок жизни, покажем людей таких, какими они бывают в действительности, а вы сидите тихо в ваших креслах, следите за тем, как шаг за шагом раскрываются перед вами на сцене характеры людей и смысл их поступков, и судите сами, кто из них положительный, а кто отрицательный. Такую задачу ставил я себе, работая над “Волком”, и театр эту задачу понял. Основной рисунок вашего спектакля выполнен правильно».
По возвращении в Москву, 16 апреля, Леонов, наряду с другими литераторами, принял участие в очередном общемосковском собрании писателей, на этот раз посвященном итогам XVIII съезда ВКП(б).
То есть наградили вас — теперь рассказывайте, что вы думаете о партии.
Известно что. Всякий старался собрата по литературному ремеслу перепеть, и Леонид Леонов был не хуже иных. Вот несколько цитат из его выступления.
«Мы уже привыкли громадными шагами одолевать пространство, отделяющее нас от коммунизма: за сравнительно небольшой срок была обнародована великая Сталинская Конституция, произошли выборы Верховного Совета СССР, вышел в свет “Краткий курс ВКП(б)” — книга героического опыта рабочего класса, история борьбы за счастье трудящихся земли…»
«Союз Советских Социалистических Республик — единственная страна, над которой светит отличное солнце, — прекрасная страна, о которой грезили утописты…»
«Бывают ранним летом такие благодатные утра, когда прозрачен какой-то горною прозрачностью воздух, и голос человека идет далеко-далеко, и все духовные способности обострены невероятно, и глазу внятна каждая подробность, и радостно внутри, а уму просторно, и громадное спокойствие наполняет мир. Это чувство я испытал по прочтении отчетного доклада вождя…»
«Я с волнением произношу имя Сталина, в котором объединено всё лучшее, всё самое честное, все мысли и чувства великих стариков о правде народной. После слова „Ленин“ не было еще на языке человечества такого емкого по идейному содержанию, такого большого и громового слова».
Читать это сегодня несколько странно, но не покидает ощущение, что Леонов пишет в те дни о Сталине продуманно и прочувствованно. Он действительно готов верить в большое будущее для всей страны.
И в свое будущее тоже.
Впрочем, настроения тогда менялись, как в калейдоскопе, — жизнь то несла стремительно, то с размаха била о твердь.
Дочь писателя Наталия Леонидовна вспоминала:
«6 мая 1939 года в доме царило радостное оживление — в этот день должны были состояться премьеры двух папиных пьес: “Волка” в Малом театре и “Половчанских садов” в МХАТе. Сразу две премьеры в один вечер!
Нас с сестрой взяли вечером в Малый театр».
Сам Леонов едет во МХАТ.
В Малом театре по завершении спектакля — овации, люди кричат: “Автора!”
Выходит главный режиссер Илья Судаков и объявляет: «Леонид Максимович не может выйти, так как находится на своей премьере во МХАТе!»
Во МХАТе тоже овации.
Прошло всего три месяца после награждения, Леонов и подумать не мог, что советская критика встретит его новые сочинения хорошо поставленным лаем.
Но именно так все произошло и на этот раз. После первых отзывов, которые дали, что называется, свои же — в газете «Малый театр» от 9 мая («После “Любови Яровой” в советской тематике пьеса “Волк” — самое большое событие в театре»)? — началась форменная облава.
Публикация шла за публикацией, и одна другой отвратнее. Тон задал старый знакомый Валентин Катаев издевательской статьей в журнале «Крокодил». С катаевского голоса подхватили и дополнили остальные.
Песня исполнялась уже знакомая, не раз пропетая: влияние Достоевского, «унтиловщина», а еще: авантюрность, пустота, надуманность пьес, и в каждой из них явно ощущается червоточинка с антисоветчинкой.
Самой, наверное, обидной была рецензия на спектакль «Половчанские сады» некоего Б.Розенцвейга в «Комсомольской правде» от 18 мая 1939 года. Называлась она «О “райских садах” Леонида Леонова»: «Нищета и бесцветность положительных образов, отсутствие сильных характеров, двухмерность и плакатность положительных героев приводят к тому, что пьеса Леонида Леонова лишается внутреннего психологического конфликта».
Заодно громит автор и сам театр: «Режиссура и актеры МХАТ им. Горького, как об этом свидетельствует спектакль, не слишком взволнованны и захвачены пьесой Леонида Леонова. Несмотря на весьма добросовестно — с точки зрения звуковых и световых эффектов — переданный гром военных маневров, в самом исполнении не чувствуется того “грозового электричества”, которое пронизывает и покоряет зрительный зал».
И резюме: «В таком театре, как МХАТ им. Горького, не хочешь видеть тусклых спектаклей, в которых огонек вдохновения подернут пеплом большого и сложного, но в то же время рутинного, штампованного мастерства».
В тот же день, 18 мая, вконец озлившись, Леонов решается написать Сталину.
Осталось меньше двух недель до сорокалетия писателя: не таких приветов ждал он к своему юбилею.
И вот он пишет:
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
После романа «Дорога на Океан», побитого и уже не издаваемого, я пробовал свои силы в театре. Две мои пьесы «Половчанские сады» и «Волк», отлично принятые театрами и т. Немировичем-Данченко, а после постановки в Художественном и Малом театрах — и советским зрителем, и Комитетом по делам искусств, сейчас безоговорочно разгромлены в прессе. Повторяется история 1933 г., в тот раз организованная, как это выяснилось, плохими людьми. На глазах у молчащих организаций осмеивается и грязнится вся моя работа последних лет.
Тон статей бранный и издевательский. Не соблюдено даже элементарное уважение к чужому труду. Взгляните хотя бы на заголовок рецензии Б.Розенцвейга в «Комсомольской правде». («Дорога» писалась 3 года, пьесы — 2.) Уже 18 лет я отдаю все свои силы советской литературе. В Германии сожжены 4 мои книги. А.М.Горький хорошо отзывался о моих работах («Беседа с рабкорами», «Предисловие к французскому изданию “Барсуков”» и т. д.). Я выбит из колеи, вынужден оставить новую начатую работу. В эту крайнюю минуту у меня нет иного выхода, кроме обращения к Вам.
Если это отношение ко мне заслужено мною, не лучше ли мне оставить мою профессию и искать других путей быть полезным моему народу. Я представляю на Ваш суд мою писательскую судьбу.
Краткость этого письма диктуется опасением занять Ваше время.
Отправленное в тот же день, оно вскоре ляжет к Сталину на стол.
В самом начале романа «Дорога на Океан» Протоклитов просит Курилова уволить его с дороги и не мучить больше. Так Леонов фактически предсказывает скорое свое будущее.
Процитированное выше письмо можно пересказать в двух фразах: я не могу больше работать мастером на этой Дороге! Отпустите меня на волю, душу уже вымотали!
Курилов Протоклитова не отпустил. И Леонова тоже не отпустят. Прямого ответа от Сталина не будет, но будет ответ опосредованный.
Две недели пройдут в мучительном ожидании.
Под конец месяца, как и в случае с наголову разбитыми «Скутаревским» и «Дорогой на Океан», по поводу двух леоновских пьес проведут диспут — на сей раз устроенный секцией драматургов в Клубе писателей.
Но диспут лишь добавит печали и раздражения оплеванному писателю, которому к тому же не дали стать драматургом.
Почти все ругали «Половчанские сады» — и в первую очередь за то, как ни странно, что Леонов сделал из мятущегося неудачника Пыляева шпиона, на которого он никак не тянул. (Так Леонов наказал сам себя, пойдя на поводу у времени.)
«Мир мнимый, — говорил о пьесе М.Гус, — мир людей всё совершивших, не мучимых никакими проблемами — все скучно, неподвижно и безжизненно».
Завлит МХАТа Пётр Марков пытается Леонова защитить — что вполне объяснимо, ведь в его театре идет одна из пьес Леонова, но Марков оказался в явном меньшинстве.
Примерно так же реагировали собравшиеся и на пьесу «Волк».
«В пьесе “Волк” А.Гурвич, как и выступавший на диспуте Я.Эйдельман, не чувствует дыхания нашей жизни — как будто пьеса о советских людях написана в XIX веке, — сообщает „Литературная газета“ за 30 мая. — Мир героев пьесы замкнут в себе, оторван от окружающей действительности, не потому, что он показан в обстановке частной квартиры, а потому, что в этой частной квартире не бьется пульс советской жизни».
Под отчетом о диспуте, чтоб окончательно испортить настроение Леонову, была опубликована отдельная статья М.Бурского на ту же тему. В статье автор сетует, что в «Волке» слишком «…скучно трещат на сцене советские скворцы» — в том смысле, что если б шпион Лука Сандуков в пьесе был чуть поразговорчивее, то симпатии зрителей вообще оказались бы на его стороне: как тут не стать волком, когда такая тоска вокруг.
«Половчанские сады» бьет критик другой картой, обвинив весь ход пьесы в ходульности и фальшивости. «В чеховских спектаклях то, что за сценой, — пишет критик, — всегда встречалось с тем, что на сцене, образуя художественное единство. В половчанском саду эта встреча не состоялась. Сад этот — не вишневый».
Критик, к слову, показал здесь идеальный способ унизить вообще любое сочинение. С тем же успехом можно написать о чем угодно, утверждая, что ваша Анна — не Каренина, ваша дочка — не капитанская, а ваши души — не мертвые. И попробуй поспорь!
Неизвестно, как отпраздновал Леонов свое сорокалетие: семье явно было не до веселья. Ни одна советская газета никак не откликнулась на юбилей писателя. Полная тишина, как и не было никакого Леонова в литературе.
В мае избирают новый президиум Союза советских писателей — и Леонов туда даже не попадает. Там: Алексей Толстой, Фадеев, Федин, Шолохов, Катаев, Асеев, Вишневский, Герасимова, Корнейчук, Купала, Лебедев-Кумач, Мамашвили, Павленко, Соболев…
В июне, после тридцать шестого показа, «Половчанские сады» снимают из репертуара МХАТа. Немирович-Данченко разводит руками: «А что мы можем сделать?»
Всё идет к тому, что и пьесу «Волк» ожидает та же участь.
Ни одна книга Леонова не готовится к печати в этом году (и не выйдет). При том, что большинство коллег Леонова по писательскому ремеслу издаются и переиздаются много и активно. Достаточно сказать, что за вторую пятилетку по сравнению с 1933 годом в Советском Союзе выросли тиражи книг на 37 процентов.
Но великое счастье Леонова и его близких в том, что они еще не знали всего происходящего вокруг Леонида Максимовича, иначе было бы отчего сойти с ума.
Незадолго до награждения писателей председатель комиссии Политбюро по расследованию деятельности НКВД Андрей Андреевич Андреев направил Сталину письмо, в котором по результатам совместной работы с Лаврентием Берия были названы писатели, на которых в НКВД имелись «компрометирующие в той или иной степени материалы». Это — Алексей Толстой, Леонов, Катаев, Федин, Шкловский…
Сталин не дал хода этим компрометирующим материалам.
Но совсем недавно, 15 мая 1939 года, был арестован Исаак Бабель, и в последние майские дни, как раз в сорокалетие Леонова, он дает показания (или за него дают, а ему представляют на подпись готовый протокол) о существовании группы террористов-троцкистов, в которую помимо самого Бабеля входили Леонов, Катаев, Всеволод Иванов, Юрий Олеша, Владимир Лидин…
Один малый, на волосок, поворот истории, и не было бы никакого Леонова в том же мае.
В Переделкине пятнадцать владельцев писательских дач уже арестованы, и Бабель — последний из них. Понятно, как чувствовали себя оставшиеся: Пастернак, Чуковский, Всеволод Иванов, еще недавно проработанный и чудом миновавший ареста Афиногенов…
Леонов, естественно, не мог знать всего происходившего, но не почувствовать вновь сгущавшуюся тьму над головой было трудно.
И в это же, напомним, время, находившийся вдалеке от Советской России Владимир Набоков едко завидовал Леонову, у которого поставили сразу две пьесы два крупнейших театра страны. Знал бы он, кому завидовал…
Не выдержав, 3 июля Леонов просит жену, Татьяну Михайловну, сходить к Александру Фадееву, спросить у него: чего ждать, как быть? Фадеев, занимавший должность секретаря Союза писателей и в 1939 году введенный в ЦК КПСС, безусловно, был тогда самым влиятельным человеком в советской литературе. Дача его в Переделкино была неподалеку от леоновской, и до какого-то времени они поддерживали дружеские отношения, захаживали друг к другу в гости.
Почему пошла именно жена, понятно: Леонид Максимович никак не хотел компрометировать Фадеева своим приходом — все-таки Леонова прорабатывали на каждом углу.
Татьяна Михайловна вернулась огорошенная:
— Лёня… Дело плохо. Он даже меня не принял. Посмотрел со второго этажа и не спустился…
У Фадеева были гости. Непременный участник всех «проработочных кампаний» критик Владимир Ермилов выглянул из-за плеча Фадеева, увидел супругу Леонова и сразу исчез.
Этому Ермилову, к слову сказать, приписывают авторство фразы «маразм крепчал».
Крепчал, да.
Спасение снисходит неожиданно. 4 июля 1939 года одна из главных государственных газет — «Известия» (в ее издателях значился Президиум Верховного Совета СССР) публикует чуть ли не на половину полосы статью критика Марка Серебрянского «Леонид Леонов». Фактически — это запоздалое поздравление с юбилеем.
Недооценить факт публикации невозможно: достаточно сказать, что в «Известиях» в том году ни одной подобной статьи ни о ком из писателей не появилось.
Так товарищ Сталин передал дружеский привет Леонову. Ты вот, товарищ Леонов, убил Курилова, а мы тебя, товарищ Леонов, пока еще нет.
«Крупный советский писатель, автор “Барсуков”, “Соти”, “Скутаревского”, “Волка” Л.Леонов хорошо известен читательским кругам советской интеллигенции…» — поставленным поздравительным голосом выводит Серебрянский.
Характерен отбор произведений: «Необыкновенных рассказов о мужиках», «Вора», «Дорогу на Океан» и «Половчанских садов» Леонов, видимо, никогда не писал.
Далее Серебрянский описывает, чем так дорог Леонов советской власти.
«Его первый большой реалистический роман “Барсуки”, выдвинувший тогда совсем молодого писателя, почти юношу, в первые ряды советской литературы, был значительным произведением на тему о классовой борьбе в деревне в годы Гражданской войны, на тему о победе большевистских идей и практики над силами, враждебными революции…»
Вообще, мягко говоря, это не совсем так, но Серебрянский свершает тут благое дело: человека спасает, так что пусть говорит дальше.
«“Соть” — другая талантливая книга Леонова — была в числе первых произведений советской литературы, отобразившей тот решительный перелом в настроениях интеллигенции и окончательный переход ее на сторону рабочего класса и партии…»
Кажется, тут Серебрянский несколько путает «Соть» и «Скутаревского», но это детали.
Далее Серебрянский совершает аккуратный прыжок через головы большинства написанных Леоновым романов и пьес: «Творческий путь от “Барсуков” к “Соти” и “Волку” был сложным и противоречивым. Талант и пытливость честного художника вели суровую борьбу с ошибками и ложными представлениями о действительности…»
Но «талант и пытливость», конечно, победили, иначе кто бы его поздравлял в «Известиях».
Правда, победили с трудом, потому что даже в «Барсуках» уже некоторые сюжетные линии, по мнению Серебрянского, «шли в сторону от метода социалистического реализма».
Однако даже полемика вокруг «Волка», уверен Серебрянский, еще раз доказала, что Леонов все-таки на верном пути, а его критики — нет.
«Сколько было наговорено чепухи, способной дезориентировать драматурга! — сетует Серебрянский. — Сколько было нагромождено вокруг “Волка”! Один из критиков, не обременяя себя сложными размышлениями, объявил Леонова “основоположенником детективного жанра”, посколько в пьесе выведен шпион, другой увидел в пьесе всяческие страсти, ужасти и пугало биологизма, третий договорился до нелепого утверждения, что Лука Сандуков больше молчит, чем говорит, и что, заговори он полным голосом, он мог бы оказаться на рощинском бесптичье очень голосистым соловьем».
«Все эти, с позволения сказать, аргументы никакого отношения к пьесе Леонова не имеют и не могут иметь», — резюмирует Серебрянский.
И завершает свою статью так: «Как художник, Леонов молод, ему исполнилось в этом году сорок лет, это пора мужественной зрелости писателя, которую он встречает в расцвете своего дарования».
В тот же день, едва прочитав статью, Леонов — тяжкий груз с плеч! — выходит из дома, а навстречу ему Александр Фадеев, лично. Дошел до соседа своими ногами, не поленился. (По другой версии — все-таки позвонил.)
— Лёня! — говорит. — Сколько лет, сколько зим! Что не заходишь ко мне? У тебя и юбилей был, а ты не пригласил! Нехорошо так с товарищами, нехорошо… Ах, Лёня, Лёня, дорогой человек…
«Метель»
Возвращенный к жизни, Леонов тут же приступает к работе. «Половчанские сады» сняты, но хоть «Волк» легализован. Значит, надо делать еще одну пьесу, и, быть может, на схожую тему.
В том же июле Леонов начинает писать «Метель».
Символичное название выбрал он для новой пьесы, особенно если помнить эпиграф из Жуковского к пушкинской «Метели»: «Вдруг метелица кругом;/ Снег валит клоками;/ Черный вран, свистя крылом,/ Вьется над санями;/ Вещий стон гласит печаль!/ Кони торопливы/ Чутко смотрят в темну даль,/ Воздымая гривы…»
Стоит обратить внимание, собственно, и на пушкинский текст: «…Едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. <…> Наконец он увидел, что едет не в ту сторону».
Странный, кстати, момент: Леонов начинает жуткую, зимнюю, метельную пьесу в самый жаркий месяц года. Это, наверное, говорит о том, что все-таки чувствовал он в душе — несмотря на недавнее чудесное спасение после статьи в «Известиях». Непреходящий холод он чувствовал. И это чувство понятно: если на него спустили собак вскоре после получения государственной награды — разве может гарантировать долгосрочное спокойствие какая-то статья.
Вон Михаил Кольцов был самым публикуемым журналистом в «Правде», все знали Кольцова… И где теперь он?
Первого сентября 1939 года вооруженные силы Германии вторгаются в Польшу. Началась Вторая мировая война.
Всеволод Иванов записал в дневнике, кто принес известие об этом: «В войну никто не верил, все думали, что идет огромная провокация. <…> О войне сообщила В.Инбер. Был дождичек, и Леонов приехал на автомобиле, чтобы спросить, поедем ли мы в Тифлис. <…> Жена Леонова всё время старалась пройти к радио. <…> Леонов принял сообщение о войне необычайно спокойно…»
Иванова леоновское спокойствие, видимо, раздражало, но это вообще в духе Леонова — сохранять спокойствие всегда, ну, или почти всегда, и не выказывать своего волнения.
На Кавказ Леонов едет один: там проходят празднества в связи с юбилеем армянского эпоса «Давид Сасунский».
Возвращается в Москву и к ноябрю доделывает «Метель».
В декабре он читает пьесу труппе Малого театра, где по-прежнему с успехом идет «Волк». (К тому же его ставят на сцене Ленсовета, он идет в Днепропетровске, готовятся постановки в Горьком и в Туле, а еще в Ленинграде в Большом драматическом театре им. М.Горького — и в качестве режиссера выступает Борис Бабочкин — легендарный Чапаев из культового фильма.)
Режиссер Илья Судаков, актеры, уже играющие в «Волке», — все в восторге и называют «Метель» лучшей пьесой Леонова.
Цензура, не раз уже обжегшаяся на сочинениях Леонова, разумно настроена «Метель» отклонить. Но судьбу пьесы, по запросу Малого театра, лично решает председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР Михаил Храпченко. Он слушает «Метель» в исполнении самого Леонова и дает добро на постановку.
Новый 1940 год семья Леоновых встречает если не в благих ожиданиях, то хотя бы не в состоянии сердечной жути: в кои-то веки Леонова не бьют в прессе полгода подряд! Полузабытое ощущение.
8 января Леонов читает пьесу в редакции журнала «Советское искусство». 14 января в том же издании публикуется отрывок из «Метели».
Вскоре пьеса обсуждается в кабинете советской драматургии Всесоюзного театрального общества.
Достигается договоренность о постановке пьесы в Днепропетровске, в Русском драматическом театре имени М.Горького — где с прошлого года идет с успехом «Волк».
Постановку готовят достаточно быстро. 11 апреля Леонов выезжает в Днепропетровск, 12-го с оглушительным успехом проходит первая премьера спектакля.
Следом — премьера в Казани.
В апреле «Метель» выходит отдельный книгой, правда, маленьким тиражом в полторы тысячи экземпляров.
Зато в течение полугода «Метель» станет одной из самых популярных постановок в театрах всего Советского Союза. Слава ее неожиданно окажется обвальной. «Метель» стремительно поставят сразу в тринадцати городах: среди них Архангельск, Куйбышев, Ленинград, Симферополь, Смоленск, Ярославль.
Вдохновленный происходящим, Леонов в августе садится за новую пьесу — «Обыкновенный человек».
Тем временем еще 16 театров, в том числе Ленинабадский, Ростовский, Харьковский, Фрунзенский, Челябинский, включают «Метель» в свой репертуар.
Десятки провинциальных изданий посвящают пьесе добрую сотню восторженных статей. В статьях тех писалась все что угодно, в основном по готовым лекалам: о советском человеке, о его чести и честности, о прозорливости художника и драматурга, но дело было, конечно, не в этом.
Дело в том, что страна, ой как задолго до пресловутой оттепели и многочисленных оттепельных сочинений, — та страна, что жила и брела сквозь метель, вдруг узнала себя, увидела себя и вздрогнула от этой правды.
Действие пьесы вновь происходит в семье, как почти всегда бывает у Леонова, непростой, с червоточинкой (см. «Скутаревский», где профессор говорил, что дети — это его ошибка; недавние «Половчанские сады» с сыном-инвалидом, рожденным изменившей мужу женщиной; «Волк», где семья — при внешнем благополучии — давно развалена… ну и так далее).
В «Метели» глава семьи Степан Сыроваров обозначен как «директор чего-то». У него есть жена Катерина. У Катерины дочь от первого брака — Зоя. Отец Зои — как наш внимательный читатель уже мог догадаться — белогвардеец. Эмигрировавший в Гражданскую и собирающийся возвращаться домой.
У Владимира Набокова в романе «Подвиг», написанном в начале 1930-х, герой и отчасти альтер эго автора возвращается из эмиграции в Советскую Россию нелегально. У Леонова его тайный прототип делает еще более длинный круг: сначала уезжает от советской власти за рубеж, чего не сделал Леонов в 1920-м, в Архангельске, а потом еще и решается вернуться на родину.
Зоя спрашивает у матери, каким был отец: «Красивый, наглый, хлюст такой, наверно?» Так советская девушка озвучивает типизированные советские представления о белогвардейце.
Катерина описывает его с нежностью: «Он был длиннорукий, неуклюжий, но добрый. Сильный очень».
Сам Леонов, если верить современникам, был немного похож на оба варианта: красивый, но не наглый, конечно. Безусловно, не хлюст, хотя на фотографиях 1930-х есть некоторое внешнее эстетство; при всем том, если не неуклюжесть, то некоторое, быть может, купеческое, немного медвежье, вразвалочку передвижение в пространстве было ему свойственно. Руки, да, не то чтобы длинные, но такие… развитые. И очень сильные, действительно.
Забавляется в общем Леонов, как и прежде.
Отец белогвардейца, что характерно, был купцом. Сам из деревни, приезжал в Москву торговать. В Зарядье наверняка — но хоть об этом Леонов не пишет.
Отдельно стоит здесь вспомнить, как Пушкин в своей «Метели» описывает боевую славу русского офицерства: «Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю!»
Вообще аллюзии с Пушкиным в леоновской пьесе вполне очевидны. Как и у Пушкина, сквозь метель добирается к главной героине истинный ее муж — так и у Леонова.
Но не эти леоновские забавы важнее всего в пьесе. Та атмосфера, которую Леонов создает уже не отдельными емкими деталями и общей, «оцепенелой», по выражению Георгия Адамовича, интонацией, а нарочитыми, откровенными мазками.
События разворачиваются на периферии Страны Советов в конце тридцатых.
В первом же авторском вступлении сообщается, что собравшиеся в доме «слушают разгул русской зимы». «Какая-то вьюга поднялась над нами…» — говорит чуть позже одна из главных героинь.
Ключевая интрига первого действия — нежелание Зои скрывать больше от людей правду об отце.
«Снова раздали анкету, — сообщает она матери. — Кто, что, когда и почему. Спрашивают про отца».
«Он умер», — отстраненно повторяет мать.
«Я не могу больше лгать, мамочка, — отвечает дочь. — Столько раз, столько раз… Через это я поступила в институт, стипендию получила, овладела дружбой товарищей. Ведь это всё кража, мамочка…»
«Нынче все не без пятнышка, Зоя, — мрачно отвечает мать. — Только одни таскают на плечах, другие прячут за пазухой…»
Зоя показывает матери письмо от отца, невскрытое. (Это Леонов шлет своим героям письма от себя, уехавшего в 1920-м.)
«Спрячем его в огонь, дочка», — советует мать. И они сжигают письмо.
Таковы реалии жизни в Советской России. Дальше — гуще.
Появляется Степан Сыроваров, тот самый отец семейства и «директор чего-то».
Коллизия усложняется очередной излюбленной леоновской (изначально — библейской) темой: Степан и эмигрировавший Порфирий — родные братья (это у Леонова еще с «Барсуков» пошло, когда страна раскололась ровно пополам, прямо через семью братьев Рахлеевых). То есть Степан Сыроваров живет с женою родного брата и со своей племянницей.
Этот Сыроваров наперебой с женою начинают буквально сыпать перченой антисоветчиной.
«Благополучие страны измеряется количеством проливаемых там женских слез», — говорит Степан.
«Сверхпартийные доклады читаете, а дома говорите такие скользкие вещи», — отвечает Катерина.
«…Ты стал совершать уйму подозрительных телодвижений, — продолжает она, — рвешь какие-то бумаги по ночам, ведешь телефонные разговоры на ужасно благонамеренные темы, явно в расчете на третье лицо…»
«Ходят слухи, что научились подслушивать через электрическую лампочку, а ты…» — сквозь зубы отвечает муж.
Вскоре появляется подруга Зои Валька, тоже сообщает много интересных вещей: «А у нас сосед — жуткий доносчик». Произносится, как «а у нас в квартире газ» (к Сергею Михалкову мы, кстати, чуть ниже вернемся).
«Жильцы даже отравить его собирались коллективно, — продолжает Валька, — только боятся. Он сядет в коридоре на табуретку и все слушает, слушает с блокнотиком».
Такой вот чудесный мир вокруг.
Далее, конечно, выясняется, что Сыроваров — герой отрицательный: положительным его Леонов сделать не мог никак, с такими-то речами.
Однако у зрителей уже было достаточно времени узнать, услышать, увидеть самих себя.
На том предприятии, что возглавляет Сыроваров, начинается проверка, и к ней имеет отношение некая Карякина. Сыроваров придумывает хитрый, вполне в духе времени, ход, чтобы избавиться от проверки: пишет ее сыну липовое анонимное письмо самого крамольного содержания — с явной надеждой, что письмо прочтут. Его, естественно, прочитывают «кому надо», и к Карякиным приходят с обыском. Забирают сына, а Карякина вешается.
Степан Сыроваров тем временем уже собирается бежать за границу — он перевез туда в свое время крупную сумму денег, передав ее брату Порфирию, бывшему белогвардейцу.
Остаются последние дни до отъезда, и Степан Сыроваров весь на нервах.
Катерина тоже заражается неврозом своего мужа.
«…Почему вон там, в подъезде, стоит человек и не отрываясь смотрит на твои окна, почему? — спрашивает она мужа. — Вторые сутки. И у него черная повязка через глаз».
«Прогресс, гримироваться научились…» — говорит Сыроваров.
Натуральное издевательство над Советской Россией, иначе не назовешь происходящее в пьесе.
Муж просит Катерину подойти к окну, незаметно, еще раз показать, где стоит незнакомец. И лучше не в полный рост, просит он. «Лучше пригнись и ползи на коленях…»
«Не хочу, я не хочу на коленях!» — взрывается жена, и это один из самых пронзительных и страшных моментов в пьесе.
«Люди не должны ползать, не должны! — кричит женщина. — Они тогда как грязь делаются, как грязь…»
И дальше демонстрируется, как именно люди, причем молодые, делаются «как грязь».
К дочке Зое приходят товарищи по институту — скоро Новый год, и ребята наряжают елку (по велению Сталина в 1936-м вновь разрешили ранее запрещенные елки).
Зоя решает признаться своим друзьям и жениху, кто ее настоящий и вовсе не умерший, как она до сих пор писала в анкетах, отец.
Признается — и все в ужасе уходят, включая жениха.
«С каким злым восторгом иные сдергивают с себя личину притворного приятельства», — делает здесь ремарку Леонов, и тут он имеет в виду не только друзей Зои, конечно, но и сотоварищей по литературе.
Тут уже степень безобразия, которое описывает Леонов, достигает наивысшей точки, поэтому приходится понемногу всё исправлять.
Чуть раньше в семье Сыроваровых появляется родня из деревни — председатель колхоза Лизавета, недавно получившая орден. В чем, кстати, никакой неправды нет, потому что председателей колхозов награждали тогда чуть ли не еженедельно, о чем «Правда» неизменно отчитывалась, публикуя портреты ударников труда.
Вместе с Лизаветой — двое забавных мужиков из деревни.
Лизавета, правда, тоже будто ненароком спрашивает у Катерины: «Не посадили пока Стёпку-то? У нас по району ровно ветровал прошел. На каланче один уж сколько годов стоял, старичок, а на деле открылося, все объекты высматривал. Шпиен турецкий оказался».
«Мамань, это который из райфо — турецкий, а тот, с каланчи, африканский», — правит ее приехавший с нею мужик.
Следом появляется еще один положительный герой — старый большевик Поташов, и понемногу необходимый баланс восстанавливается. Шаг за шагом выясняется, что добро в мире не окончательно поругано, и даже есть в нем и справедливость, и милосердие.
И главной приметой этого милосердия является легальное возвращение в Советский Союз белогвардейца Порфирия. Он вернул в Страну Советов деньги, вывезенные его братом. И, надо сказать, таким образом сдал своего брата. Как сдал в свое время Глеба Протоклитова его брат в «Дороге на Океан», но там ситуация была несколько иная — ведь советский гражданин сдавал белогвардейца, а не наоборот, как в «Метели».
Кроме того, Порфирий искупил вину пред родиной, участвуя в боях с фашистами в Испании.
Финал пьесы, естественно, вполне радужный: зло наказано, Степана Сыроварова где-то за сценой арестуют, и поделом… Но каков заход: сначала показать мутный ужас повседневности, а потом вывести на сцену бывшего белогвардейца, вполне себе симпатичного, хотя и молчаливого (у него прострелено горло) — который, собственно, и выправляет сложившуюся ситуацию.
В 1962 году Леонов еще раз злым и даже мстительным пером пройдется по пьесе, сделает еще более акцентированными все скользкие моменты: появятся совсем непристойные даже в 1962 году фразы о том, что если и похож царь Иосиф на Иоанна Грозного и Петра, есть у него одно отличие от предшественников: при них не заставляли кричать «Ура!» на дыбе.
Однако и в варианте 1939 года этого перца было предостаточно, чтоб посмотреть на всё это и прямо-таки обомлеть.
Читать бесплатно другие книги:
