Русский крест. Литература и читатель в начале нового века Иванова Наталья

Приемы гламура полностью заимствованы информационно-политическими программами.

«Художники ТВ» обращают в глянец сегодня даже таких исторических монстров, как Сталин или Берия (в 2007 году по каналу НТВ в прайм-тайм шел 40-серийный фильм о детстве, отрочестве, молодости и зрелости красивого и сложного человека – Джугашвили-Сталина). В глянце – «Кремлевские жены» и «Кремлевские дети», а не только Рублевка, «рублевские жены» и «рублевские дети». Гламурный образ жизни нашей «элиты» ищет параллели не только в образе жизни западных «звезд», но и «кремлевских» тоже. Гламурна и сама идеологическая установка Кремля на то, как воспринимается Россия в мире: это сейчас называется «формирование имиджа России». Это гламур нефтедолларовый – по фальшивому блеску мало отличимый от гламура Арабских Эмиратов.

Еще несколько лет тому назад этого слова – гламур – вообще в языке не было. А сейчас – оно одно из самых употребимых в медиа и литературе.

В современной культуре гламур составляет не «высокой» культуре, а массовой. Обороты массовой культуры захватывают 90 % населения. Потребителей гл амура, ищущих цивилизационного комфорта в «изящной» упаковке, – гораздо меньше («upper-middle-class» и стремящихся к нему – не более 10 % населения). Дорогой гламур дополняет дешевый глянец, внутренняя установка которого – рассказ для бедных и неуспешных о жизни богатых и успешных.

Дорогое удовольствие

Что может подумать простодушный читатель о тяжелом журнале с высокомерным названием «Сноб», чья обложка украшена определением: «Пляжный номер. Девятнадцать сочинений для летнего чтения»? А то и подумает, что здесь собраны гламурные истории о богатых для богатых, помещенные среди фотографий, рекламирующих самые дорогие удовольствия.

Ожидания оказались обманутыми.

Ничего летнего – ничего легкого – никакого обещанного «пляжного» чтения не оказалось.

Хотя… как посмотреть.

Со времен аспирантской молодости и соответствующего ежедневно-многочасового сидения в читальном зале тогдашней Ленинки я не встречала – одновременно и столько вместе – читающих одиноких людей, как на пляже французской Ривьеры.

Читали, читают и читать будут – и не с помощью ридеров. На пляж приносят именно книги. Книги как книги. Не одно лишь чтиво. (Хотя и этого хватает – несколько лет тому назад на подобном пляже я насчитала двенадцать европейских языков, на которых все читали одну и ту же книгу – «Код да Винчи» Дэна Брауна. На русском, разумеется, тоже.) Серьезные книги тоже читают.

Иные как бы нагоняют год, наверстывают непрочитанное. А юные существа… Я видела крупную русскую девочку лет одиннадцати в круглых очках и круглой соломенной шляпке, под присмотром няньки читавшую Томаса Манна по-немецки.

Журнал «Сноб» представил литературную сборную с приглашенными звездами.

«Сноб» – это вызов. Вызов толстожурнальному сообществу: ну и толстый же этот номер, собранный редактором по литературным проектам Сергеем Николаевичем: 304 страницы крупного формата.

Текст убористо набран и изящно сверстан в одну, две, три колонки. С игрой шрифтами в заголовках. С иллюстрациями, эксклюзивно продуманными разными художниками к каждой, тоже эксклюзивной публикации: либо рассказы, специально написанные для этого выпуска, либо предоставленные автором журналу главы из романов, которые находятся в процессе создания (Людмилой Петрушевской, Татьяной Толстой, Андреем Геласимовым).

«Дорогой редакции» (так она сама себя именует в титрах) явно велено денег не жалеть.

Кроме всех сопутствующих прелестей бумажного выпуска есть и сайт в Интернете, еще более насыщенный авторами, колонками и т. д. Контент немалый – и постоянно прирастающий. (Кстати, к каждому тексту «бумажного» номера есть сноска – обсудить текст в соответствующем разделе www.snob.ru).

Надо только зарегистрироваться – и вам предоставляются расширительные возможности:

• читать текст;

• слушать его в авторском исполнении;

• смотреть и слушать автора, читающего свой текст;

• читать комментарии;

• участвовать в комментировании.

Теперь по именам. Собраны, кроме названных (о которых всяко судачила литературная публика после их предыдущих романов, особого успеха не имевших), другие известные и даже среди них знаменитые: Эдуард Лимонов, Александр Терехов, Михаил Шишкин, Виктория Токарева, Леонид Юзефович. Аккуратно разбавлены теми, кто еще вроде «на новенького», но без кого журнал неполный: Захар Прилепин, Сергей Шаргунов.

Как-то в интервью для «Ех Libris НГ» я ответила на коллективный вопрос молодых критиков, среди которых была Алиса Ганиева, – каким должен быть критик? – следующим образом: критик должен быть красивым. Да и прозаику красота. Вот Алиса Ганиева, переквалифицировавшись из критиков в прозаики, украшает журнал очень выразительной фотографией и этнографическим рассказом «Шайтаны».

Рассказы (и фрагменты крупной прозы) русских и русскоязычных писателей в самом широком географическом разбросе – от израильтянина Аркана Карива до швейцарца Михаила Шишкина – сосуществуют со специально для «Сноба» написанными (и переведенными) текстами Альберта Санчеса Пиньоля, Нила Геймана и Майкла Каннингэма. Нет никакой границы – мол, здесь наше, посконно-исконное и зарубежно-соотечественное (это единство уже почти общепринято), – а там зарубежка-иностранка. Так вот, нету никакого гетто – ни для нас, ни для них. Все вместе. Рядом. Сравнивайте.

Между прочим, стратегически неплохая редакторская мысль: скрестить «Иностранку» с «Новым миром». Или «Знаменем».

Но не только в этом замысел.

Конечно, это не старый толстый журнал в классической своей структуре.

Здесь нет ничего, кроме прозы, – причем относительно короткой.

Здесь нет критики, рецензий, обзоров, статей, реплик, публицистики, стихов, архивов, мемуаров и свидетельств – в общем, всего того, что составляет костяк журнала. То есть нет рубрик – и их наполнения. Может быть, перед нами скорее выпуск-альманах, а не журнал? И все-таки – журнал. Потому что представляет срез совсем новой литературы – с пылу с жару, из-под пера вытащенной. Именно это ощущение «свежих продуктов», только что упакованных, и создает журнальную ауру, – хотя структура журнала предельно упрощена.

Почему?

Дело в изначальной установке – на летнее чтение? Не думаю.

За исключением рассказа Виктории Токаревой, как всегда у Токаревой, легкого и приятного, – все остальные тексты, по нынешнему выражению, не только цепляют, но и грузят.

Еще один парадокс, заложенный в журнале, – и еще один вызов – это вызов формату «больших» книг (в том числе и одноименной премии), а также книгоиздателям и книготорговле, ориентирующейся прежде всего на романы.

Номер в целом является аргументом в пользу разнообразия в пределах одного издания. Много прозаиков – разнообразнее индивидуальности, почерки, стили, приемы. Разные языки, мироощущения, оценки. Много рассказов – интереснее, «сюжетно» богаче, насыщеннее историями и персонажами, чем один роман (П. Крусанова, А. Иличевского и т. д., то есть тех, которые объемом претендуют на «Большую книгу»).

Есть нечто общее, объединяющее почти всех поверх границ форматов – и индивидуальностей.

«Сноб» презирает дешевку, сколько бы она ни стоила, – и уходит на другую сторону драмы, если не трагедии.

При этом выбирает незамыленные, но вечные темы.

Людмила Петрушевская: мать и сын. Как сказано в краткой редакционной сноске, «автор продолжает разрабатывать одну из главных тем своего творчества».

Михаил Шишкин: сын и мать. («Большинство его произведений имеют сугубо автобиографический характер».)

Александр Терехов: отец и сын. (На фоне физически тошнотворного псевдопатриотизма, изображенного через футбольный фанатизм отечественной выделки.)

Татьяна Толстая: он и она (падший архангел Д., переселяющийся в мужские тела). Жизнь его за ее счет.

Андрей Геласимов: я – это он. Возвращение на малую родину. (Не может дать ничего, кроме ужаса, стыда и рвоты.)

Аркан Карив: он и она. (Детская – первая – любовь, расставание с которой смертельно.)

Татьяна Щербина: я (повествователь) и подруга. Женщина и ее цель (муж-иностранец, эмиграция и т. д.), путь, который приводит к смерти.

Александр Селин: свои и «чужие», парадокс насилия ( не гастарбайтеры! земляки и т. д.).

Леонид Юзефович: история есть торжество насилия и смерти («Самодержец пустыни»).

При этом смерть и насилие (или ее аналог – исчезновение) справляют свой праздник практически во всех рассказах или фрагментах пишущихся еще романов. Смерть собирает свою жатву – или сигнализирует о своей победе над жизнью, как череп в рассказе Эдуарда Лимонова «Майя. История одного черепа», одном из лучших в этом выпуске.

Продолжаю.

Майкл Каннингем: конец семьи. «Семья Ребекки как целое отдельное государство». Финальные стадии не только исчезновения и распада родственных связей, но и самих ее «составляющих».

Так и кружится эта карусель неостановимых и невосстановимых связей, их распада; вражды и привязанности; «ангельства» и демоничности; любви и смерти.

Повторяю: и все это предложено читателю в упаковке пляжного номера.

Объединяют и поддерживают друг друга не только мотивы, но и реальный – или имитированный – «автобиографизм» большинства текстов. То, что уже получило в литературоведении терминологическое определение «эго-прозы».

У Эдуарда Лимонова фундаментом повествования является личное сознание героя-автора – с инкрустацией текста реальными персонажами (в частности, А. М., прозаиком, который легко вычисляется даже теми, кто, в отличие от меня, в университетские годы не учился с А. М. в одном «турбинском» семинаре). Реальность гротескно смещена у Лимонова – да так, что за столь реальными персонажами веришь в реальность этой фантастики.

У Петрушевской фактурно, как всегда, представлен быт, повседневная жизнь, – фантастический слом настигает читателя только в финале; но не забудем, что это не роман «Парашютист», а только фрагмент его.

От первого лица ведет повествование Захар Прилепин («Черная обезьяна»). Секретная кремлевская лаборатория исследует убийц, в том числе якобы уже умерших в тюрьме, как Салман Радуев. Но тоже – обязательно! – с фантастическим сдвигом. «Я» начинает крениться от увиденного-услышанного – и возвращается к себе через лирический финал, кстати, весьма напоминающий об исповедальной прозе позднего Юрия Казакова («Во сне ты горько плакал», «Свечечка»). Как бы от ужаса увиденного «я» – ребенком бежит к своему личному спасению, к отцу-матери, утыкаясь в их ладони. Все это должно сработать, – но не срабатывает, потому что есть ткань повествования. Короче говоря, – а как это написано? Отвечаю: «Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и, внутренне махнув рукой, сказал, обращаясь в никуда». Или: «Специалист пожевал губами, видимо, это означало относительное согласие со мной». Примеры взяты наобум из одной – всего лишь! – колонки страничного трехколонника. Коэффициент неряшливой скорописи зашкаливает. Опять – публицистика, с модным апокалиптическим и новым народническим дизайном («Зачем ты меня звал, пахнущий табаком…? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки?»).

Шаргунов. Опять, как и у Прилепина (рассказ «Гулай»), земля начинается с Кремля: «В Кремле было назначено на три часа дня. Есть не хотелось. В два в маленьком кафе „Транзит“, что в Хрустальном переулке, он пил чай». Кремль дает рассказчику задание срочно лететь в Киргизию на очередную революцию, дабы лучше понять обстановку. Изнутри. Типа «разведка боем». Принимает героя в кремлевском кабинете некто Саблин, обрисованный с нескрываемым восторгом. Мыслью о Саблине закольцовывается рассказ: «Он вспомнил о Саблине и улыбнулся, будто увидел радугу». Закомплексованность на власти, не иначе. Причем – вплоть до восторга.

Опять спросим: как это написано?

Молодой автор учится письму и жизни (горячие точки, как же) у Проханова. В том числе однообразию псевдоживописности. Типа «солнце, набирая жирную мощь, заливало все». Однообразие заливает все, а не солнце: герой три раза сидит в кафе. Начало мы уже процитировали (см. выше), а вот и финал: «Одинокий, Саша сидел в кафешке аэропорта… Самолет был в два. Есть не хотелось». Последняя фраза повторена дважды буквально.

Литературные амбиции есть и у других «новых толстых» журналов. «Русский пионер», отдавший в прошлом году номер целиком под роман Натана Дубовицкого (?) «Околоноля», выпустил очередной номер: печатаются первые главы нового романа все того же автора под тем же псевдонимом, – остальные (читатели? члены клуба «РП»?) могут присоединиться, написать продолжение, – журнал обещает опубликовать наиболее удачные из них. Не сомневаюсь, что самые удачные будут принадлежать золотым перьям «РП» – Тине Канделаки, Ксении Собчак, Маргарите Симоньян и т. п. колумнистам.

Стратегии у «Сноба» и у «Русского пионера» разные.

«Сноб» отбирает в свой амбициозно-литературный номер не только «пятизвездных» прозаиков, но и тех, с которыми связывает определенные литературные надежды.

Трудно себе представить, чтобы здесь был размещен рассказ неизвестного автора. В качестве дебюта. Даже многообещающего.

То есть на самом деле «Сноб» он и есть сноб – снимает сливки.

И – интригует, не новыми именами, а романами, которые пишутся. Так сказать, попробовать блюдо, которое еще шкворчит на сковороде. Причем пробу снимает – как бы – не повар, а посетитель гастрономического ресторана. Да, если прибегать к таким аналогиям, то традиционные литературные журналы работают по принципу «универсального магазина», где есть всё, где представлен в расширяющемся разнообразии практически весь жанровый репертуар современной литературы (проза – роман, повесть, рассказ, нон-фикшн; поэзия – стихотворение, цикл, поэма, даже «книга стихов»; критика – статья, эссе, обзор, рецензия, полемика, дискуссия; публицистика – эссе, аналитика, очерк, портрет, заметки и размышления… все не перечислишь).

«Сноб» сделан по принципу: один жанр (рассказ или фрагмент прозы, равновеликий по объему рассказу) – много авторов. Зато задействованы подсобные жанры, отсутствующие в толстых журналах, – фотопортрет на полосу и полосная иллюстрация индивидуального художника.

Фотопортреты выполнены мастерски. Перед нами – галерея полноценных художественных работ, хоть сейчас на выставку: мастер глазами мастера. Специальная постановка фигуры в пространстве или освещение лица портретируемого говорит о нем больше, чем сам портретируемый хотел бы о себе сказать. Действует по принципу: в произведении сказалось больше, чем хотел сказать автор (а соавтором здесь, бесспорно, выступает и сама «модель»). Может быть, допускаю, – и о себе, и о тексте, представленном в «Снобе».

Фотография – льстит.

Особое значение придано «королеве» номера Людмиле Петрушевской. Номер снабжен CD с ее кабаретными песнями-шлягерами, заслужившими бешеную популярность у понимающей публики, – это, так сказать, бонус умному читателю-слушателю. То есть – включаем слух! Но и зрение. Профильный портрет Петрушевской – поистине флорентийский. Ну если не королева, то дукесса точно. В дивной винно-коричнево-серой гамме, с необыкновенной величины сердоликовым перстнем, в волшебной параджановской шляпе. И даже с улыбкой на устах – но очень странной, не приподымающей уголки губ, навсегда опущенные. Соответствует ли рассказ этому облику если не королевы, то феи-волшебницы, распределяющей дары на всю нашу будущую жизнь? Соответствует. Навсегда я запомнила жадно схваченный и миллионно оттиражированный телевизионщиками кадр – Петрушевская на первом (!) букеровском премиальном вручении и банкете сидит за столиком подавленно-одинокая, в окружении водочных и винных бутылок. Хамский кадр – свидетельство мелкой душонки ТВ-добчинского, – а здесь, в «Снобе», все правильно.

Виктория Токарева, как знающая, много мышковавшая лиса; Сергей Шаргунов – в полувоенном. Татьяна Толстая – на уплывающем темном фоне, повторяющем бархат глаз и шелк волос, – лучше, по-моему, невозможно, – хорошо бы роман «Архангел Д.» этому портрету соответствовал полностью. Фрагмент по крайней мере дает надежду. Смешной Прилепин, забавный Шишкин, закрытый Юзефович, Терехов, который дурачится, невозможная красавица Алиса, измученный страстями Ипполитов и чуть улыбающийся Лимонов – такими мы их не видели. Но увидел же фотограф Данил Головкин.

Включая зрение, журнал расширяет восприятие. Традиционный журнал аскетичен. Он дает только буквы: остальное – ваше воображение. Без границ. И наконец, последнее. «Русский пионер» при всех его претензиях, колонках, романах Натана Дубовицкого, как законченных, так и нарочито незавершенных, не вызывает у меня другого желания, кроме как пожать плечами. Литературный «Сноб» – другое дело: здесь не ревность, а радость. И даже не за сам журнал, а за ту «температуру по больнице» современной прозы, которую он весьма доказательно продемонстрировал.

Литературные амбиции новых журналов свидетельствуют о сдвигах и изменениях – не в самой литературной реальности, а в обществе.

Строго говоря – ожидания (если даже они связаны с литературой) были совсем другими. И ряд имен должен был быть совсем иным: Полина Дашкова, Дмитрий Глуховский… Ну Сергей Минаев. Даже Улицкая. Ну даже Веллер с Кабаковым или Дмитрий Быков, самый плодовитый писатель нашего не очень плодотворного времени, размножающийся в газетах, журналах и на ТВ клонированием самого себя, Дм. Быкова, – почти всегда, впрочем, остроумного. Так нет – теперь разворачивается литературная кампания совсем иного рода.

Серьезный автор настоящего толстого журнала становится автором «Сноба» – на переходе в модные писатели.

С Лимоновым, Шаргуновым или Прилепиным здесь как раз дело обстоит понятнее – политическая составляющая их литературной известности и карьеры очевидна. Здесь и репутационно-биографический ряд, включающий тюремное заключение, и лидерство в партии (Э. Лимонов), и участие в боевых действиях в Чечне плюс активная работа в нижегородском отделении все той же НБП (3. Прилепин), и недолгое, но живо запечатленное в прозе счастье пребывания на верхушке партии «Справедливая Россия» (С. Шар-гунов). Так что известность их поддержана, если не обеспечена, общественно-политической активностью (в разной степени, конечно: в случае Шаргунова это не столько активность, сколько активничанье).

А вот перевод Михаила Шишкина из элитарных в модные писатели – это совсем другое дело. Неожиданный – не переход, а именно перевод состоялся на глазах изумленного читателя. Хотя главной, направляющей силой этого перевода стал вовсе не журнал «Сноб» – он только выявил и закрепил этот перевод, – а издательство «АСТ».

Это не результат творческого поведения писателя, а результат стратегии издательства. Его служб – PR и распространения. Как вообще успех в современном мире потребления – результат рекламы.

Но рекламы совсем другого, более изощренного характера.

Не от щита (рекламного), а от премии.

Рекламный щит хорош (и срабатывает) для Татьяны Устиновой, Поляковой, Сотниковой, Полины Дашковой. Кстати, Д. Донцовой он уже не требуется – но там задействованы другие технологии, прежде всего – создание своего индивидуального мифа.

У Донцовой это происходит через «автобиографическую» книгу, с воспоминаниями об отце, Аркадии Васильеве, писательском функционере, – как он чуть ли не дружил с Владимиром Войновичем, прогуливая вместе собачек… В свой миф, как в авоську, складывается все: от волшебного избавления от смертельной болезни до фотографирования в обнаженном виде (а ведь далеко не юная леди, мать семейства, дети давно взрослые, – как бы не бабушка). На что не пойдешь – ради укрепления мифа-то.

Но вернемся к новой стратегии новых журналов. На самом деле литературные рельсы уже прокладывались – в течение последних лет – Александром Кабаковым: в журнале РЖД «Саквояж», где он служил главным редактором (журнал с шести-, если мне не изменяет память, миллионным тиражом, о чем поведал в одной из телепрограмм сам редактор; правда, распространяется он насильственным путем – как купейное приложение к железнодорожному билету), есть такой формат: в течение года в каждом выпуске, ежемесячно, один и тот же автор печатал по новому рассказу (Дмитрий Быков, Ольга Славникова, Евгений Попов уже отработали свою дюжину и написали – фактически по сборнику рассказов, один из которых номинировался на «Большую книгу» и даже вошел в шорт-лист – «Любовь в седьмом вагоне» О. Славниковой).

А еще до «Саквояжа» был «Новый очевидец» – тоже с литературными амбициями, и заместителем главного редактора там работал тот же Кабаков: рассказы тоже были эксклюзивными для данного издания.

Не буду о «Плейбое» – его лит. амбиции почти угасли. Были еще скабрезные рассказы Нины Садур в журнале «Cat\'s», текли мелодраматические слюни и сопли в «Космополитене»… но это все и рядом не стоит с вызовом «Сноба».

На самом деле, чем больше вызовов и амбиций, подкрепленных хорошим гонораром, – тем лучше для писателей, а значит, лучше для литературы в целом. Ведь это несерьезно – делить ее на отсеки для бедных и богатых. Ван Гог нищим умер, а сколько стоит, – простите за банальное напоминание.

Сколько ни поливали «толстожурнальную» прозу, сколько на нее ни вешали собак, как только ни обзывали – однако пришла пора, она влюбилась, в «Сноб» пригласили писателей, заботливо выращенных и поддержанных толстыми литературными журналами: и «знаменских», и «новомирских», и «октябрьских», и «дружбо-народных» Л. Юзефовича и А. Терехова, Л. Петрушевскую и М. Шишкина, Т. Толстую и А. Геласимова, С. Шаргунова и А. Ганиеву.

II. АКУПУНКТУРА

Смена элит в литературе

Литература сегодня отделена от политики, как церковь от государства. Хотя и в случае литературы, и в случае церкви бывают исключения, весьма симптоматичные.

А есть еще и параллели.

Вот, например, в последнее время политологи озаботились сменой элит. Собравшись на дискуссию (типа политзаседание) в Александр-хаусе, интриговали насчет элиты. Решали: сами назначим (к следующему сбору постановили каждому принести списки) или все-таки сама проявится. Сюжет для раннего Искандера. Когда он еще не был элитой. Литературной.

В литературе смена элит тоже происходит. Но более естественным путем. Кто-то умер, кто-то исписался. Правда, и здесь много загадок: умер, так и вошел, наоборот, в классики; давно исписался, а из элиты никак не уйдет. И здесь кураторы берут неорганизованное дело, интригующее непредсказуемостью, в свои крепкие руки.

Двадцать два года прошло с того исторического момента, когда доклад из рук падающего в обморок генсека советской литературы Георгия Маркова подхватил разведчик Владимир Карпов. Вот оно, эффектное начало бурной смены элиты. Исчезающей элиты – элиты назначенной, элиты советской литературы, так называемого «секретариата». То есть номенклатуры.

Что такое была эта номенклатура? А то, что если ты уже куда назначен, то не исчезнешь. Журнал Твардовского разгромили, а Лакшина перевели – с сохраненным окладом жалованья – в «Иностранную литературу».

Первая смена элит: 1986–1990. Редакторами журналов назначены Бакланов и Залыгин. Шестидесятники получают второй шанс. Эмиграция – тоже. (Покойники переходят в вечность в статусе литературных классиков.) Топ-пятерка: А. Битов, Ф. Искандер, Ю. Карякин, В. Аксенов, В. Войнович. Возможны варианты.

Вторая смена: 1991–1995. Сеанс исчезновения – секретариат «большого» и «малых» СП революционно сменяют демократы; с бюрократическими правилами в новых условиях они не справляются, не успев оформиться как элита, исчезают с литературной карты. Моду и тренд определяет андеграунд. Топ-пятерка: Дм. А. Пригов, Т. Кибиров, С. Гандлевский, Л. Рубинштейн, С. Соколов. Возможны варианты.

Третья смена: 1998–2000. Шестидесятников, эмигрантов третьей волны и «андеграунд на рельсах» начинают теснить сорокалетние – далекие как от андеграунда, так и от шестидесятников. Моду делают и в топ-четверку входят Т. Толстая, В. Пелевин и, конечно, Б. Акунин с В. Сорокиным.

Смена элит № 4: 2000–2007. Приходят те, в ком больше энергии, кто в принципе ничего не желает знать о предыдущих «элитах». Они далеки как от «советского», так и от «антисоветского»: М. Шишкин, Д. Быков, А. Илличевский, 3.Прилепин и др.; сами делают себе пиар (и их раскручивают), берут не только «свежестью и силой», но и порой эгоизмом (если не нахальством). Кое-кто.

И, наконец, пятая смена элит. Культивируемые разнонаправленными и даже эстетически враждующими изданиями двадцати с небольшим – летних, от «традиционалисток» Валерии Пустовой и Василины Орловой до авангардных, как им представляется, Ники Скандиаки и Марианны Гейде. Все это еще совпало с проплаченным азартом политпоиска молодых: от «наших» до «молодогвардейцев», нынче за ненадобностью расформированных. Издания, стараясь успеть за новым комсомолом, переманивают их, пытаясь построить на старом месте новые декорации.

И создается парадоксальная ситуация: самые сильные из пятидесятилетних – вне зависимости от их продажного успеха-неуспеха – попали в зазор. Условно говоря, они попали между нисходящим и восходящим потоками в литературе.

Ими не интересуется элита «старшеньких» – они для нее слишком соперники.

Они не интересны властям (предпочитают молоденьких). Здесь можно собрать совсем разных – от Андрея Дмитриева до Анатолия Королева, от Алексея Слаповского до Геннадия Русакова и Евгения Шкловского. Что-то не складывается – не в их судьбе даже, а во внимании к смыслу того, что они пытаются сказать. Производителям литературной моды они сегодня не нужны. Тем, кто, создавая моду, воображал, что создает элиту. Впрочем, каковы мы, такая у нас и элита: элита в литературе, как и в политических мечтаниях Вл. Суркова, является суммой технологий.

Были ли попытки сформировать – в противовес элите – контрэлиту? Да, были. И очень громко заявленные. Антибукер. «Нацбест». Чем кончилось? Тем, что контрэлиты слились с элитой – о чем свидетельствует выбор разных, элитных и контрэлитных, жюри.

Кто остается «переходящим призом»: от элиты – к элите? Кто остается – тот и останется.

А пока приходится утешаться «элитным» Сергеем Минаевым. Ведь именно он, и только он, а не Маканин, не Петрушевская, не Чухонцев, не Кибиров, не Гандлевский, представлял литературную элиту на семинаре «Новая элита России».

Златая цепь и небо в алмазах

Год выдался чрезвычайным – в пожарах запылала треть центральной России, – отсюда, конечно, и ожидаемый неурожай. Впрочем, мы привыкли, что фрукты в последние десять лет у нас в Москве на прилавках исключительно среднеевропейские; но привыкнуть к отсутствию вкуса у среднеевропейского яблока у меня никак не получается, при всей моей расположенности к Евросоюзу.

В совершенно противоположном духе дело обстоит с литературными юбилеями: год в России выдался необыкновенно ими насыщенный. Плодовитый.

Судите сами.

Сто пятьдесят лет – со дня рождения Чехова, – по числу постановок пьес в мире Чехов занимает второе место после Шекспира. Свидетельство мирового значения неувядающего творчества Чехова – и чеховские театральные фестивали, и конференции, «круглые столы», симпозиумы, новые переводы.

Сто лет – со дня потрясшего Россию и весь читающий мир ухода из Ясной Поляны и смерти Льва Толстого.

Сто сорок лет – Ивану Бунину, вынужденному эмигранту, полжизни проведшему и умершему во Франции, первому нобелевскому лауреату среди русских писателей.

Сто тридцать лет – со дня рождения поэта Александра Блока, оставившего нам грандиозные и опасные символы России. Как сказал о его смерти (в августе 1920-го, в голодном Питере) критик Корней Чуковский: «Съела-таки его Россия, как чушка своего поросенка».

Сто двадцать лет – со дня рождения Бориса Пастернака, еще одного «prix Nobel», автора романа «Доктор Живаго». Он умер от скоротечного рака легких – болезни, скорее всего, возникшей в результате травли, развязанной властями.

Сто лет – Александру Твардовскому, возглавлявшему самый либеральный литературный журнал советского времени – «Новый мир». Это он, Твардовский, напечатал у себя в журнале в 1962 году повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». И реакционеры, называвшие себя писателями, никогда этого ему не простили, затравили; он и его редакция жили в кольце доносов, редакцию журнала разгромили – и Твардовский скончался преждевременной, конечно, смертью.

И наконец в мае был отмечен юбилей Иосифа Бродского – двумя представительными международными конференциями в Санкт-Петербурге, выпуском новых книг и мемуаров, художественным фильмом режиссера Андрея Хржановского. Последний русский нобелиат так и не приехал в Россию, куда его активно зазывали начиная с 1989 года. «Он умер в январе, в начале года», как писал сам Бродский об Одене. Умерший в 55 лет поэт невольно предсказал время года своей более чем преждевременной смерти в Нью-Йорке.

Вот такой урожай очень значительных для русской литературы – и очень грустных, если задуматься, юбилеев.

В начале новой русской словесности, ее литературного языка, многообразия жанров, как в прозе, так и в поэзии, стоит Александр Пушкин. Фигура не очень понятная иностранцам, которые охотно читают и чтят Достоевского, Толстого и Чехова, – но не Пушкина. Французы, с которыми я это обсуждала, видят в пушкинской поэзии лишь адаптацию ему современной французской.

Да, у Пушкина-лицеиста кличка была – Француз, и французский язык (как было принято тогда во многих дворянских семьях) был первым его языком – языком, на котором с ним разговаривала мать (а ее он, как выясняется, не любил). На русском же языке с ним говорила – и рассказывала ему сказки – няня, и именно ей, ее памяти он посвятил самые нежные стихи.

Пушкин совершил литературный подвиг: привил к русской литературе (ему на тот момент доставшейся) достижения французской. Модернизировал ее – примерно та же работа, которую через каких-нибудь полтора столетия сделает Иосиф Бродский, модернизировав русскую поэзию, привив ей достижения англоязычной Музы последних столетий.

Так вот, у Пушкина есть чудесные, с детства всеми нами любимые стихи:

У Лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том,

И днем, и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказки говорит.

Там чудеса. Там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей…

Когда я думаю о юбилейной «златой цепи», то мне представляется одно золотое звено за другим – имена прекрасных поэтов и прозаиков с трагической судьбой, чьи юбилеи – подряд – идут в этом очередном, трудном для России, тяжелом году. Но, как писал Александр Блок, в одном из последних эссе обращаясь к Пушкину: «Его убила не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха» – точнейшее определение; отсутствие воздуха уже в советской России убило и самого Блока, страшным отсутствием воздуха запомнится и это лето, часть которого мне, как и другим двенадцати миллионам москвичей, довелось провести фактически в газовой камере (по официальной информации допустимый уровень СО2 был превышен более чем в 6 раз). Самое интересное, что ни одна редакция ни одного литературного журнала не прекратила в эти дни своей деятельности (мы сократили лишь часы и дни пребывания в офисе). А писатели, прозаики и поэты – что ж, они писали и в эти дни. Потому что в России не было бы никакой литературы, если бы мы только и делали, что переживали очередной апокалипсис. Со страной в целом, как показывают юбилеи наших великих и знаменитых, или свой личный, как Чехов со своим туберкулезом, от которого он скончался – в полном сознании – в германском Баденвейлере в 44 года, в 1904 году.

Замечательный русский писатель советского времени Юрий Трифонов, восемьдесят лет со дня рождения которого мы отметили бы в этом августе, – этот самый молодой из лауреатов Сталинской премии (он получил ее в 25 лет за роман «Студенты») и автор художественно самого сильного повествования о московской жизни при сталинщине («Дом на набережной») скончался на пятьдесят шестом году жизни. Трифонов размышлял: что было бы, если б Чехов не умер, а дожил и до революции 1917 года, и до гражданской войны? Что бы сделали с Чеховым – выгнали вон из России, как поступили с лучшими русскими умами? Эмигрировал бы сам? Участвовал бы – вместе с Горьким – в первом съезде советских писателей, как Пастернак? Умер бы в концлагере – ведь первые концлагеря учредили еще в начале 20-х, а даже в знаменитом репрессиями и террором 1937-м Чехову было бы всего 77 лет…

Во всяком случае, он бы со слезами перечел финальную реплику своей Сони («Дядя Ваня»): «Мы еще увидим небо в алмазах…»

Но эта златая цепь, конечно, держит русскую культуру – и ее небо – и сегодня.

Почему все-таки рухнула советская власть? Казалось бы, прочнее нету. Казалось, была рассчитана на тысячелетия. Предполагаю, что рухнула она оттого, что большевики не запретили преподавать в школе русскую классику. Не додумались. А русская классика была – и остается для всех переживших эту власть тем, что Булат Окуджава (а ему в этом году исполнилось бы восемьдесят пять) назвал просто и ясно: «Глоток свободы».

И, наконец, последнее.

Дело даже не в том художественном разнообразии, которое представлено этими юбилеями. Дело даже не в той особой и печальной (судя по перечисленным судьбам) линии, которая ими образуется. Дело в том, что в сегодняшней России эти юбилеи свидетельствуют: то, на чем сосредоточилось, о чем мучилось сознание этих писателей, и по сей день актуально. Прочтены ли они внимательно? Усвоены ли их уроки? Услышаны ли по-настоящему – и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Доктор Живаго»? Хотелось бы верить, но не верится – если имя «Сталин» занимает второе место по исторической значимости и важности для страны и народа (при телевизионном, правда, голосовании).

А ведь «Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ» были легализованы в печати двадцать лет тому назад, опубликованы в литературном журнале «Новый мир», на который подписалось тогда, после анонса этих произведений, два с половиной миллиона подписчиков. Прекрасно помню тот азарт, с которым журналы печатали запрещенные тексты – а читатели их расхватывали, как горячие пирожки. И, думаю, каждый номер прочитал не один человек.

Где эти люди?

Требуется Толстоевский

Как способствовать переводам и изданиям современной русской словесности на английский? Как продвинуть наш резной славянский шкаф к англоязычному издателю, а через него, разумеется, к американскому и британскому читателю, который пока еще счастья своего не знает и уверен, что современный русский писатель – это Толстоевский, в крайнем случае Солженицын? Как-то в ресторане на Сен-Жермен я ужинала с Синявскими и Аллоем, и мы весьма громко обсуждали все то же что всегда. А потом, после того как вышли на воздух, вернулась за забытыми на столе очками. Любопытные итальянцы из-за соседнего столика поинтересовались – кто мы да откуда. Да литераторы мы русские, – был им мой ответ. – Так тот, с бородой, это Солженицын?!

На 23-й московской международной книжной ярмарке прошел «круглый стол» на тему продвижения русской современной словесности.

За круглым столом собрались писатели, готовые принести счастье. Андрей Битов, Владимир Маканин, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков – как лучший ведущий, – парочка критиков, Лев Данилкин да я. Вообще-то писатели сейчас стараются соответствовать международным стандартам. На моих глазах за последние два года Дм. Быков так продвинулся в английском, что на единственный вопрос единственного затесавшегося среди публики англичанина, – кстати, по-русски – ответил длинной тирадой по-английски. К вящему изумлению московской публики, иностранными языками не владеющей.

Круглый стол прошел без обратного перевода. Прошел и Конгресс переводчиков, – но вопрос таки остался: так что же надо сделать, чтобы книги современных русских писателей переводили и издавали? Мы ведь переводим (больше половины книжного рынка у нас занимают переводы) и переводы предпочитаем нашим (зайдите в книжный магазин).

Короче говоря: не то чтобы прозвучало самокритичное – как стать этим самым новым Толстоевским, – а более привычное: как втюхать наш превосходный товар высокомерной англичанке. Тем более что на следующей Лондонской книжной ярмарке именно Россия будет почетным гостем. Стать новым Чеховым вряд ли успеется – надо обходиться тем, что имеется в наличии; но ведь реклама – двигатель торговли.

Ответов – по существу – ровно два. Интравертный и экстравертный.

Первый, интравертный: стать еще более концентрированно и особенно «местными», сосредотачиваться на России, «русском вопросе», истории и русской «судьбе» как на чем-то абсолютно исключительном. (Путь новомирских очерков 60-х годов, деревенской прозы и ее последователей – с другой стороны «концептов» о России, представленных в разнообразных сочинениях от Проханова до Славниковой в «2017» и Быкова во всех его романах.)

Второй: быть (стать?) открытыми, принадлежать не только себе, но и человечеству, вспомнить «вечные темы», выйти за пределы своего изоляционизма, своего «языка» (условного, то есть языковых жестов, символов, намеков, всей «языковой» системы, сложившейся еще во времена принципиальной закрытости государства (да и общества тоже – вспомним хотя бы эзопов язык и его поэтику намеков и полунамеков), доставшегося современной литературе по наследству.

Выйти из гетто непереводимости, стать интересными (и необходимыми) миру – или остаться с собой, в тепле родового гнезда, пусть оно и припахивает. Зато – гордой англичанке, буде глянет в нашу сторону, любопытно станет. А что там скифы понадумали?

Вечный такой Левша.

И вечная английская блоха – которую мы, конечно, чудесно подковали, вот только прыгать она совсем перестала.

А если сравнить ситуацию в литературе с ситуацией в кинематографе? Кому из наших и за что дают премии на важных кинофестивалях? Что отличают высшими наградами? Что, по крайней мере, замечают?

А вот что: не блокбастеры отечественной выделки, вовсе нет: русский арт-хаус. Звягинцев. До него – Сокуров. До него – Тарковский. То есть им то интересно, где мы, да, неподражаемы – но не экзотичны. «Русский ковчег» Александра Сокурова собрал серьезную кассу в США – а ведь в Эрмитаже-то русского искусства нету (ну вот «Черный квадрат» подарен Эрмитажу Потаниным, но Сокуров сосредоточился на другом веке и главной коллекции). На этнографическую полку может рассчитывать экзотическое кино из Южной Кореи, например. Но и там экзотика в обязательном порядке сочетается с вечными и неразрешимыми для человечества проблемами.

Внутренняя ориентация побеждает тогда, когда она связана с острейшими моментами (Чечня и т. д.), пиковыми не только для нас – по этим моментам мир судит о России. Условно говоря, Аркадия Бабченко переводят (а его переводят) не потому, что это проза, а потому, что здесь есть неподдельный, настоящий опыт. Опыт журналиста и публициста.

Из сложившегося – слежавшегося – мира внутренних взаимосвязей выползать на свет трудно, да иногда кажется, что и незачем. То есть выход, конечно, есть, – но о нем не говорится ни на каких, даже самых круглых, столах. Потому что – необсуждаемо и необъяснимо, как необъяснимо близко всем Мухус и Чегем Фазиля Искандера, или Дом на набережной – Серебряный Бор Юрия Трифонова, или Макондо Габриэля Гарсиа Маркеса, или Йокнопатофа Фолкнера.

Давно говорится о создании Института перевода со спонсорскими возможностями – наподобие Института Гете или Шведского института (стоит открыть переводные книги издательства «Текст», чтобы сразу увидеть результаты их деятельности). Очень хорошо. Но кто – и как – решать будет, кому и на что давать деньги? На какие переводы? И не станет ли институт, если он действительно появится, возрождением, по сути, издательства «Радуга»? Переводившего, если кто помнит, и издававшего нужные книги (было в советское время такое советское слово нужники ). Последние пятнадцать лет эту работу организует – и выполняет в меру своих сил – один человек, Наталья Перова со своим журналом «Glas».

И что же? Естественно, что у редактора есть свой, и только свой вкус – но здесь, по крайней мере, нет лоббирования или, упаси Боже, коррупции, – она на таком малобюджетном, если не сказать сильнее, поле не цветет. И даже просто не заводится. А если – представим на минуточку – выделены настоящие деньги, и немалые притом, – кто будет решать, на перевод какой книги какого автора их лучше потратить?

Но и это проблемы не решит – ну хорошо, будет получен грант на перевод хорошей новой книги, даже отличной. Кто на Западе издаст этот перевод?

Так или иначе, чтобы пробить и пробиться книгой на Западе, требуется Толстоевский. Хотя бы в качестве локомотива современной русской словесности, которая выглядит не хуже современного русского кино, имеющего высокую фестивальную репутацию, – а уж литература, которая создается на коленке за две копейки, дело совсем не затратное. И если русский писатель не вымрет, как мамонт, то может принести – и себе, и отечеству – много славы.

Долгосрочной славы.

На вышеупомянутом круглом столе была высказана и такая мысль: успех новой литературы, ее продвижение всегда были связаны с повышенным интересом к стране – XX съезд и оттепель, Гагарин, горбачевская «перестройка» (последняя сильнейшая волна всплеска переводов книги, ставшей на Западе, да и на Востоке тоже, лонг-бестселлером – «Дети Арбата» – портрет автора был помещен на обложку «Times»).

Нуда, Лев Толстой как зеркало… и т. д. Кто бы спорил, – но ценят и переводят и Толстого, и Достоевского совсем не за это.

Свобода приходит нагая

Начну со сказки.

Сказки итальянской, но ставшей поистине русской.

Сказки, переложенной с итальянского на русский писателем Алексеем Толстым (не путать со Львом). Сказка эта – о деревянном человечке, Пиноккио. На русском он стал Буратино. Я не знакома со сказкой в итальянском варианте, но в русском голодный Буратино сидит в каморке папы Карло, смотрит на нарисованный на холсте очаг с готовящейся едой, думает, что очаг настоящий, и, стремясь приблизиться к еде, протыкает холст с картинкой носом.

Так и со свободой слова в России сегодня.

Вроде бы все есть – и мы можем говорить то, что думаем, и даже печатать то, что говорим, но наш острый нос постоянно протыкает декорацию свободы слова, натыкаясь на несвободу.

Отвечая 3,5 часа на вопросы целого собрания журналистов в 2007 году, президент Путин ответил на вопрос о свободе слова и свободе печати так: в стране существует несколько сотен периодических изданий, независимых от государства.

Он, конечно, слукавил.

Показателем свободы слова в стране является смертность журналистов. По этому счету Россия стоит впереди США, всех европейских и многих азиатских стран. Прибавлю печальный факт, что ни одна гибель журналиста не расследована окончательно, преступники (и, главное, заказчики убийств) не найдены. Годами длятся расследования убийств телеведущего Влада Листьева, журналистов, Пола Хлебникова из российского «Forbes», Юрия Щекочихина и Анны Политковской («Новая газета»). Щекочихин расследовал преступления и хищения в армии, Политковская – в Чечне.

Россия была – и все еще остается – логоцентричной страной. И свобода слова – первое, с чего начинается свобода в принципе. Перефразируя библейское «В начале было слово, и слово было Бог», можно сказать, что для России «В начале было слово, и это слово – свобода».

Однако свобода слова в России остается тем горизонтом, который удаляется по мере приближения к нему.

Футурист, «поэт для поэтов», как его определил Владимир Маяковский, Велемир Хлебников написал после революции: «Свобода приходит нагая, / бросая на сердце цветы…». Этот поэтический образ может быть проинтерпретирован двояко.

1. Свобода появляется голая, шокируя своим откровенным видом обывателей. Она неблагопристойна, она нарушает табу и отменяет правила.

2. Свобода появляется беззащитной. Она прекрасна – отсюда эта деталь: «бросая на сердце цветы». И она сама нуждается в защите.

В России свобода слова была под запретом в течение всех 75 лет большевистского правления. Сразу после революции, 10 ноября 1917 года немедленно была введена военная цензура. Через год она стала государственной, спустя несколько лет – предварительной. Свободно напечатать, опубликовать свое слово было невозможно, а устно произнесенное независимое мнение, анекдот или стихотворение (Осип Мандельштам) каралось концентрационным лагерем. Появились такие явления, как тамиздат и самиздат. Но свобода слова зрела под спудом – ив каждый момент, когда в тоталитарном (при Сталине) или сменившем его авторитарном режиме наступали послабления, правдивое, честное слово прорывалось. И для этого прорыва всегда была востребована литература.

Для того чтобы высказаться, поэты и прозаики под угрозой цензуры изобретательно пользовались «эзоповым языком», то есть скрытым языком подтекста и аллюзий. Этот язык не всегда могли расшифровать цензоры, но умный читатель ловил смысл буквально на лету, по латинской пословице «sapienti sat». Цензура негодовала и формулировала свои обвинения, например, к театральным постановкам (в частности, Юрия Любимова) так: «неконтролируемый подтекст». В то же время всем свободолюбивым пишущим это рабское состояние (Эзоп был, как известно, рабом) доставляло настоящие муки. Хотя поиск, порой очень изощренный, возможности высказаться через систему сложных метафор и сравнений приводил к изысканности и порой рождал шедевры.

Предварительная цензура была отменена еще при Михаиле Горбачеве, в 1990 году, и с тех пор литература, в отличие от СМИ, существует действительно свободно. Каждый может издать свою книгу – хотя бы за свои средства, если другие издатели не берутся – и сам отвечает за ее содержание. (Правда, возникла новая цензура – экономическая.)

Но вот какой последовал парадокс: степень своего влияния – и даже читателя! – литература утрачивает.

Сейчас по подсчетам социологов ВЦИОМ (Всероссийского Центра изучения общественного мнения) гражданин России тратит на чтение книг и журналов 6 минут в неделю (для сравнения: в Великобритании 9 минут, то есть в 1,5 раза больше). В эту цифру включено все население России, вплоть до младенцев и стариков; это, конечно, почти катастрофическое падение интереса к литературному слову. А если читают, то – что? Россия занимает третье – после Германии и США – место в мире по количеству названий выпускаемых изданий – более 100 000 в год. Но более 2/3 этих книг выходят тиражом 1000 экземпляров и менее того. В первых номерах бестселлеров постоянно числятся авторы массовой литературы. Реакция читателя (оставшегося) – вялая, равнодушная; читатель проголосовал рублем за подделку, имитацию.

С начала нового тысячелетия та, обретенная с гласностью, свобода слова, которая становилась уже повседневной и привычной, в газетах и особенно на телевидении сокращается. При этом цензуры (как организации) не существует, но цензура государственного и экономического влияния действует, и очень активно. На телевидении практически исчез «прямой эфир», выходят только программы, прошедшие предварительную «редактуру ножниц». Исчезли – одна за другой – из эфиров всех каналов программы-дискуссии по общественным и политическим проблемам. Их вытеснили базарные ток-шоу, обсуждающие сплетни вокруг «звезд», семейные склоки, бытовые преступления. Больше всего на ТВ сейчас кулинарных программ. Проблемные программы задвинуты глубоко в ночь, а юмористические и даже эротические, напротив, придвинуты к семейному ужину. Идет понижение уровня аудитории, ухудшающий отбор. Я постоянно участвую в записях программ-дискуссий телеканала «Культура» (лучший из действующих у нас каналов) и заметила, что высказывания, связанные с политической жизнью общества, как правило, подвергаются сокращению – при дальнейшей редакторской обработке.

Но никто не задается вопросом: а кто эти редакторы?

Ведь они такие же, как мы. Они учились вместе с нами, читали те же книги, так же переживали наступление нового времени, смену эпох и смену языков – «эзопова» на вольный, на прямую речь. Это люди с высшим специальным образованием – «образованны», по ироническому определению Александра Солженицына.

Власть сокращает поле для свободной дискуссии, имитирует парламент, имитирует выборы, выстраивает иерархическую вертикаль, – понятно, что свобода слова, доставшаяся ей в наследство от эпохи Горбачева с его гласностью и от времени 90-х, эпохи Ельцина, не нужна, более того – опасна. Власть действует через саму творческую интеллигенцию, через самих «образованцев»: именно профессионалы-интеллектуалы являются исполнителями заказа.

Это момент свидетельствует о глубокой моральной деградации: интеллигенту, превращенному в специалиста-интеллектуала, совершенно все равно, что за идею он пропагандирует («Я – вне идеологии», – говорит он гордо) и кому надо поклониться, чтобы получить деньги на заказ или на реализацию того или иного проекта. Просто «плюнь и поцелуй злодею ручку», как советовал герой Пушкина слуга Савельич своему барину Петруше Гриневу («Капитанская дочка»)!

Отсюда и произрастает цинизм нового, добровольного подчинения власти, ибо она, власть, распоряжается в России сегодня крупными суммами, выделяемыми для искусства, литературы, прессы; деньгами – через добровольно вставших в позу подчинения олигархов.

Закон о печати и СМИ, подписанный еще Михаилом Горбачевым и действующий по сей день, – очень либеральный, отличный закон. (Хотя сегодня в Госдуме раздаются требования его пересмотреть – в сторону ужесточения.) Процитирую первую фразу: «Свобода слова и свобода печати, гарантированные гражданам Конституцией, означают право высказывания мнений и убеждений, поиска, выбора, получения и распространения информации и идей в любых формах, включая печать и другие средства массовой информации».

Это положение звучит замечательно, ему хочется аплодировать, но право не есть возможность.

Теперь – вторая фраза: «Цензура массовой информации не допускается».

Но вот сами граждане теперь высказываются положительно – 67 % приветствуют возвращение цензуры. Цензуры этической, нравственной – пока еще не политической. Постоянно и настойчиво утверждается мнение, что насилие и агрессия могут быть убраны с телеэкрана только наблюдательными советами.

Наивное, как мне представляется, мнение. Приоткрой цензуре щель – она немедленно займет все помещение.

Надеюсь все-таки на то, что этого не произойдет.

Высокопоставленное ЛИТО

В книжном магазине «Республика» состоялись литературные чтения. Ну и что такого: состоялись и состоялись. Где только поэты и прозаики, эссеисты и критики сегодня не читают своих выдающихся произведений, чего только не изобретают кураторы – появляются все новые форматы встреч с публикой, чтобы все происходящее происходило не совсем уж тривиально. Хотя вот я хорошо помню Иосифа Бродского, читающего стихи на своем вечере в Колумбийском университете. Читал и читал, безо всяких прибамбасов, – кроме Марка Стрэнда, который тоже читал. И неплохо прошло.

По подсчетам, в стране, где катастрофа с чтением, стихи публикуют (в книгах, журналах) и, главное размещают в сети более ста тысяч человек. Радуют, как правило таких же, как они, и читают друг другу по клубному расписанию. Прочти ты сегодня, а я завтра. И так же традиционно друг друга одобряют. Так что формат привычный. Казалось бы, почти серебряный век! Но тогда – «здесь жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой», а сегодня все решили подружиться, потому что так теплее.

Я бы не обратила внимания на сообщение об очередных поэтических чтениях («Известия», 08.02.2010), если бы не крупная фотография и имена – как автора, так и публики. Впрочем, как я уже отметила, в этом формате публику тоже составляют те, кто считают себя поэтами (или – прозаиками, эссеистами etc.).

Как в добром ЛИТО советского времени. Сначала – читают, потом – члены ЛИТО высказываются.