Не тычьте в меня этой штукой Бонфильоли Кирил

12

Чая утром не было, но я стоял на самом пороге старого Запада и сознавал, что мне следует терпеть лишения. «Пионеры! О, пионеры!»[131] – как никогда не уставал восклицать Уолт Уитмен.

Ни стойка портье, ни гараж ничего отрапортовать не могли, поэтому я поковылял вдохнуть свежего воздуха и посмотреть, не заражены ли окрестности «бьюиками» цвета окиси кобальта. Вместо авто я отыскал нечто вроде бара, в чьей витрине рекламировалось другое нечто – под названием «Особый Завтрак Скотника Старой Оклахомы». Кто бы тут устоял? Вот и я не смог.

ОЗССО оказался толстым стейком, почти сырым, ломтем соленой грудинки размером и формой с мой кулак, горой сухих хлебцев из опары, оловянным чайником прежестокого кофе и четвертинкой ржаного виски. Ну что – я человек, скроенный из железа, как вы уже осознаёте, но признаюсь: я заскулил. Однако деваться было некуда: бармен и повар буфета налегли на стойку, наблюдая за моими грядущими достижениями со значительным вообще-то интересом, – на их лицах читались суровость и вежливость, но также и надежда. Честь Британии стала заложницей моих ножа и вилки. Я разбавил немного кофе немногим виски и выпил, подавив в себе рвотную дрожь. После чего нашел в себе силы отщипнуть от горячего хлебца, затем глотнул еще немного кофе, после чего – уголок грудинки и так далее. Аппетит к тому, что ему скармливали, возрастал, и вскоре – к изумлению моему и очевидцев – даже сам стейк пал под моим луком и копьем. В таких батальях гордость Англии куется. Я принял бесплатную выпивку от бармена, сурово пожал всем руки и с честью удалился. Не все Послы сидят в Посольствах, знаете ли.

Значительно укрепленный, я забрал «роллз» и обратился лицом к Златому Западу, Лионессе[132] наших времен, колыбели великой американской сказки. В полдень я пересек границу штата в Техасский Отросток – торжественный миг для любого, кто в детстве каждую субботу по утрам скакал с Одиноким Рейнджером[133].

Не забывая о скотокраде, что мчался по моим стопам верхом на «бьюике», я принялся покупать по несколько галлонов горючего почти на каждой заправочной станции, тщательно расспрашивая везде, как проехать в Амарилло – что лежал строго на западе по той же дороге. И точно – небесно-травяной автомобиль пронесся мимо меня где-то между селениями Маклин и Грум; водитель его не смотрел ни влево, ни вправо. Его явно удовлетворял мой пункт назначения, и он намеревался служить мне «передним хвостом» до самого Амарилло. Я предоставил ему несколько утешительных видов себя в зеркальце заднего вида, отставая от него на милю, а затем воспользовался уместным поворотом влево и устремился на юг к Клоду, потом – на юго-восток через Кларендон к развилке Красной реки у городка Луговая Собачка: вот от каких топонимов бурлит кровь, – пересек ее и оказался в Эстеллине. Нужды в ланче я не ощущал, но там и сям поддерживал в себе силы ржаным виски, а также время от времени – яйцом, чтоб виски было куда впитываться. Наименее вероятными дорогами я опять выбрался на Запад и ко второй половине дня окончательно удовлетворился тем, что потерял «бьюик», должно быть, навсегда. Что там говорить – сам я тоже потерялся, но важность сего факта была второстепенна. Я обнаружил сонный мотель, укомплектованный единственным тринадцатилетним мальчиком, который выделил мне хижину, не отрывая глаз от книжки комиксов.

– Салют, Колумбия! Счастливый край! – сказал я ему, беззастенчиво заимствуя из Р. X. Хорна[134]. – Приветствую, герои! Породил вас рай!

Он едва не перевел взгляд на меня, но все же предпочел «Юного Оборотня с Десяти Тысяч Саженей» – и в сердце своем я не нашел, за что его упрекнуть.

Худшую часть дня я прокемарил и проснулся где-то три часа спустя с могучей жаждой. Утолив ее, я решил прогуляться снаружи – размять ноги и вспугнуть кой-какой яичницы с беконом. В фарлонге от меня по пыльной дороге, под сенью равнинного тополя стоял «бьюик» цвета окиси кобальта.

Тут все и прояснилось: в «роллзе» жучок. Ни одно человеческое агентство не смогло бы выследить меня в этом лабиринте без посторонней помощи. Вполне спокойно я съел бекон и умял яйца, запивая их огромными мужскими кружками кофе, после чего прошествовал обратно к «роллзу» с видом человека, вовсе не обремененного небесно-травяными «бьюиками». Десять минут ушло у меня на то, чтобы отыскать крохотный радиомаячок на транзисторах: он был злобно примагничен к обратной стороне моего правого переднего брызговика.

Я завел «Призрака» и отчалил в неверном направлении; через несколько миль тормознул – в исступлении – дорожного патрульного верхом на невероятном мотоциклете и объявил, что потерялся.

Когда «сын Америки»[135] имеет безрассудство спрашивать дорогу у американского полисмена, его либо сажают в тюрьму за бродяжничество, либо – если полисмен доброжелателен – ему рекомендуют купить карту. Этот же, клянусь, готов был меня стукнуть за то, что я его остановил, и только мой наряд из британского акцента и «роллз-ройса» неизъяснимой красоты понудил его к цивильности «про хак вите»[136]. Я вылез из машины и, пока он толковал мне что-то по карте, легонько прислонился к его гигантскому «харли-дэвидсону» и позволил урчанию мотора на холостых оборотах притопить собой ловкий щелчок магнитного минипередатчика, вступившего в контакт с задним брызговиком. Патрульный лихо унесся на север, а я затаился на проселке, пока мимо в самонадеянном преследовании лениво не проехал «бьюик»; и тут уж я со всей дури рванул на юг и запад.

Над Техасом взошла обширная театральная луна; зачарованный, я много часов мчал по лесам «испанского штыка»[137] и полям амарантовой полыни. Наконец, на краю Льяно-Эстакадо, самих Огороженных Равнин[138], я загнал «роллз» в дружелюбный каньон и расположился на покой, не вылезая из-за руля, с бутылкой виски в радиусе досягаемости на случай пришествия пум.

Как по реплике суфлера, разреженные просторы ночного воздуха свернулись от душераздирающей любовной песни койота, а я отошел ко сну – и мне показалось, будто вдалеке приглушенно грохочут неподкованные конские копыта.

13

• Я встретил его так:
• Перевалив гряду источенных холмов,
• Что будто дряхлых львов клыки…

«Послание»

Разбудил меня выстрел.

Не возбуждает? Тогда, осмелюсь заметить, вы сами никогда не пробуждались в такой манере. Со своей стороны, я обнаружил себя на полу, между педалями газа и тормоза, еще толком не проснувшись, хныча от ужаса и неистово нащупывая в своем тайничке под сиденьем пистолет «банкирский особый».

Дальше ничего не произошло.

Я взвел курок и, морщась, выглянул из-за нижнего края окна.

Ничего продолжало не происходить.

Я выглянул в другие окна – ничего – и решил, что выстрел мне приснился, ибо сон мой иллюстрировался грозными подвигами команчеро, апачей, партизан Куонтрилла[139] и прочих гадов в человеческом облике. Я угостился еще одним ОЗССО – только на сей раз без стейка, ветчины, горячих хлебцев и кофе. От силы парочка неприятных мгновений, но меня не стошнило, и прежний восторг вскоре снова был схвачен за хвост, а я осмелел настолько, что рискнул выйти на «ан пти промнад игиеник»[140]. Едва я приоткрыл дверцу, раздался еще один выстрел, вслед за которым одну пятую секунды спустя грохнула снова закрывшаяся дверца машины. С задержкой реакции у Маккабрея по-прежнему все в порядке.

Я тщательно прислушивался к своей ауральной памяти, воспроизводя точные характеристики выстрела.

1. То не был безошибочный красноречивый БАХ охотничьего дробовика;

2. И не зловредный ТРЕСЬ мелкокалиберной винтовки;

3. И не БУМ пистолета 45-го калибра;

4. И не жалящий слух БАЦ стандартного ружья тяжелого калибра или пистолета «магнум», направленного в вашу сторону;

5. Да и не ужасный щелчок хлыста ШЛЁП-ОК скорострельной спортивной винтовки, из которой стреляют в вас, хотя что-то сродни;

6. Стало быть – спортивная винтовка, но –

7. Стреляли не в каньоне, потому что не было эха, и уж точно –

8. Стреляли не в меня – черт побери, даже гёрлскаут не способна промахнуться мимо «роллз-ройса» с двух неторопливых выстрелов.

Интеллект мой удовлетворился объяснением, что это какой-нибудь честный ранчер учит уму-разуму местных койотов; однако на умиротворение тела потребовалось больше времени. Я снова заполз на сиденье и тихо подергивался минут пятнадцать, то и дело прикладываясь к горлышку. Прошла примерно сотня лет, и я услышал, как где-то в пустыне за много миль от меня завелась какая-то колымага и попыхтела от меня еще дальше. Я глумливо ухмыльнулся своей малодушной природе.

– Ты, малодушный негодник, – глумился я. После чего необъяснимым образом заснул еще на час. Природа возьмет свое, знаете.

Когда я приступил к последней стадии моего путешествия, на часах еще было девять, а я уже чувствовал себя старым, грязным и неумелым. Вероятно, вам знакомо это чувство, если вам больше восемнадцати.

Трудно ездить, сжимаясь от страха, но мне удалось разогнать «роллз» до подобающей иноходи, и эдак вот – ходко – он двинулся по Огороженным Равнинам, чавкая милями. Равнины эти – место не самое увлекательное: если видел одну, значит, видел их все. Мне как-то не хочется сообщать вам, где именно располагается ранчо Крампфа – вероятно, теперь уже -лось, – но готов признать, что лежало оно в двух сотнях более-менее прямых миль от моего ночного бивуака, в аккурат между горами Сакраменто и Рио-Хондо. В то утро для меня – лишь слова на карте, никакой поэзии. Ничто не способно так пригасить блеск литературы, как пальба. Вскоре креозотные кущи, пустынные ивы и душистые мимозки меня утомили – не говоря уже о вездесущих гигантских кактусах, что так отличались от тех, что миссис Спон выращивает в своем будуаре.

Я въехал в Нью-Мексико в полдень – по-прежнему никем не тронутый, однако такой же старый и грязный, как раньше. В Лавингтоне (названном в честь старика Оливера Лавинга, который в 66-м проторил кошмарный маршрут Гуднайта-Лавинга[141] и на нем же на следующий год помер от индейских стрел) я принял ванну, побрился, сменил облачение и заказал тарелку «уэвос» «Охос де Команчеро» – название блюда звучало очень мило. На деле зрелище оказалось жутче некуда: два поджаренных яйца, украшенных кетчупом, «табаско» и накрошенными чили так, что напоминали пару налитых кровью глаз. Я бы уж лучше собственную ногу отгрыз. Сие мрачное творение я взмахом руки услал обратно; старые оклахомские скотоводы – одно дело, а тут же просто паскудство. Вместо него я испробовал «чили-с-франками» – оказалось, неплохо – как чили «кон карне»[142], но с очаровательными солененькими сосисочками вместо фарша. Пока я вкушал, разнообразные пеоны в восхищении мыли вручную «роллз» – строго мыльной водой, разумеется.

Мне оставалась лишь какая-то сотня миль, я был чист, опрятен и годен соответственно возрасту. Нос «роллза» я нацелил к «Ранчо Семи Скорбей Богородицы», где уже сброшу свою суму забот, сниму шляпу паломника с ракушкой страха и откину посох нелегальности. Где, более того, приму большую партию денег и, быть может, убью Крампфа. Или не убью. Англию я покинул в готовности исполнить свою часть сделки с Мартлендом, но эти сотни беспощадных американских миль я много думал, и у меня выработались определенные доводы против того, чтобы хранить ему верность. (В конечном итоге, мы в школе никогда не были друзьями, ибо он служил нашим классным «петушком»; любой и каждый знал его как «гадкую давайку», а мальчики такие клички ни за что ни про что не получают.)

Кроме того, я приобрел более плотную пару темных очков: мои старые рассчитывались на лимонадное английское солнышко и никак не предохраняли от жестокого натиска пустынного света. Смотреть здесь больно даже на тени – острые как бритвы, лиловые и зеленые. Я ехал с запертыми окнами, задвинув боковые шторки; нутро «роллза» напоминало плохо отрегулированную сауну, но это все же лучше палящей ярости воздуха снаружи. Вскоре я уже сидел в горестном болоте собственного пота и страдал: меня начала тревожить старая рана. Чили и треволнения дьявольски развлекались с моей тонкой кишкой, и урчание в животе часто заглушало гул мотора. «Роллз» же это не смущало, и он скакал себе дальше, потихоньку высасывая свою положенную пинту горючего на сухопутную уставную милю.

К середине дня я с тревогой заметил, что перестал потеть и начал разговаривать сам с собой. Более того – я себя слушал. Стало трудно различать дорогу среди корчащихся клякс знойного марева, и я уже не мог определить, где бегают местные земляные кукушки – у меня под самыми колесами или в фарлонге перед бампером.

Через полчаса я оказался на проселочной дороге под отрогом хребта Сакраменто. Заблудился. Я остановил машину, чтобы свериться с картой, и понял, что слушаю невообразимую тишину – «ту тишину, когда мертвы все птицы, однако что-то птицею поет»[143].

Откуда-то у меня над головой донесся выстрел, но никакой пули не просвистело, а у меня не было намерения сжиматься от страха дважды за один день. Более того – не было и сомнений в природе этого огнестрельного оружия: на сей раз гавкнуло будь здоров, хоть и сплюснулось немного тяжелым воздухом, – крупнокалиберный пистолет, заряженный дымным порохом. В вышине, на самой кромке хребта мне махал широкополой шляпой всадник – он уже начинал спускаться с небрежной легкостью (и таким же пренебрежением к своей скотине) мастера конной езды. Мастерицы, как выяснилось, – и скотина такого слова не заслуживала. «Ке кабалло!»[144] Я это сразу понял, хотя прежде ни разу не встречался с истинными «байо нараньядо» – мышастыми с яркой рыжиной, а хвост и грива чисто белые. Он был целым – у кого поднялась бы рука кастрировать такого коня? – и спускался по корявому каменистому склону так, будто под копытами у него Ньюмаркет-Хит. Техасское седло с низкими луками и двумя подпругами украшали серебряные «кончос» по тисненой коже причудливой выработки, а сама девушка была одета, как экспонат из музея Старого Техаса: «стетсон» с низкой тульей, лентой из шкуры гремучей змеи и тесьмой плетеного волоса, бандана, чьи концы спускались чуть ли не до самой талии, коричневые «ливайсы», заправленные в невероятные «джастины», сами, в свою очередь, вправленные в антикварные испанские стремена из серебра и снабженные шпорами Келли, со всей очевидностью, отлитыми из золота.

Она обрушилась к подножью в сопровождении маленькой лавины – вожжи болтаются, сама приварена к седлу яростной хваткой бедер; жеребец перемахнул канаву так, словно ее там и не было, и театрально замер у «роллз-ройса». Лишь камешки брызнули в стороны.

Я открутил вниз окно и выглянул наружу, придав лицу вежливости. Меня приветствовали противные хлопья пены из конского рта; жеребец продемонстрировал часть своих огромных желтых зубов и предложил откусить мне лицо, поэтому я быстро закрутил стекло обратно. Девушка рассматривала «роллз»; лошадь пронесла ее мимо окна, и я вперился в великолепный ремень мексиканской работы с кобурами «бускадеро», где хранилась пара девственных «кольтов» с драгунской насечкой – модели 1840-х годов, еще под бумажные гильзы, и щечками работы Луиса Камфорта Тиффани[145], вне всякого сомнения, датируемыми, быть может, двадцатью годами позже. Оружие она носила для Юго-Запада правильно – рукоятками вперед, точно готовая к пижонскому перекрестному выхватыванию, как принято на Границе, либо ближнему кавалерийскому бою (что гораздо разумнее). И кобуры не привязаны, само собой: перед нами не голливудская имитация, а подлинная историческая реконструкция. (Попробуйте запрыгнуть в седло или хотя бы пробежаться с пистолетами в открытых кобурах, привязанных к ногам.) Из седельных ножен торчал – что крайне уместно – приклад магазинного «винчестера». Из тех, что «Один на тысячу».

От шляпы до подков она, вероятно, стоила целое состояние – мне тут же явилось множество новых способов применения богатства, – причем все это не считая, собственно, ее великолепной персоны, которая выглядела еще ценнее. Я, как вы наверняка уже догадались, не особенно интересуюсь банальным сексом, особенно с женщинами, но видение это недвусмысленно всколыхнуло мою вохкую плоть. Шелковая блуза клеилась к ее совершенным формам нежным потом, «ливайсы» отнюдь не скрывали собою тазобедренных наслаждений. У нее была идеальная круглая и твердая попка наездницы – но не массивная ширь барышни, севшей верхом в слишком юном возрасте.

Я выбрался с другой стороны машины и обратился к девушке по-над капотом – всадницких навыков мне хватает на то, чтобы никогда не пытаться заводить дружбу с усталыми жеребцами в жаркие дни.

– Добрый день, – сказал я, предлагая тему для взаимного обсуждения.

Она окинула меня взглядом с ног до головы и обратно. Я втянул брюшко. Лицо мое выражало пустоту, на какую я был в тот момент способен, но она знала, знала. Они, знаете ли, всегда знают.

– Привет, – ответила девушка. Я задохнулся.

– Не могли бы вы случайно подсказать мне дорогу на «Ранчо де Лос Сьете Долорес»? – поинтересовался я.

Ее вспухшие, будто изжаленные пчелами губы разомкнулись, белые зубки раздвинулись на волосок – вероятно, это означало подобие улыбки.

– Сколько стоит это старое авто? – спросила она.

– Боюсь, оно вообще-то не продается.

– А вы глупый. И слишком толстый. Но милый. – В голосе ее звучал оттенок иностранного акцента, но не мексиканского. Может, Вена, может, Будапешт. Я снова спросил дорогу. Она подняла рукоять красивого арапника к глазам и осмотрела горизонт на западе. В ручки таких арапников вправляют куски рога с просверленными дырками – они в здешнем климате полезнее телескопов. Впервые в жизни я начал понимать Захер-Мазоха[146].

– Езжайте вон туда, через пустоши, – показала девушка. – Ничем не хуже дороги. А дальше – по костям, когда доедете.

Я попробовал придумать еще одну тему для разговора, но что-то подсказывало мне: собеседница не из болтливых. Да и не успел я подыскать, чем бы ее задержать еще, она уже стегнула арапником под брюхом жеребца и растворилась в мерцающей невнятице пропеченных солнцем скал. Ну что ж, всех не завоюешь. «Повезло ее старому седлу», – подумал я.

Через двадцать минут я доехал до первых костей, о которых она говорила: у еле различимой тропы художественно расположился выбеленный скелет техасского лонгхорна. Затем еще один, и еще – пока я не добрался до огромных ворот в никуда. Сверху на обесцвеченной солнцем поперечине была укреплена огромная, раскрашенная в мексиканском духе резная вывеска с мучающейся Мадонной, а под нею болталась доска с выжженным клеймом этого ранчо – двумя испанскими монетками. Я не понял, шутка ли это, но решил, что если и шутка, то явно не мистера Крампфа.

За воротами дорога стала яснее, бизонова трава – гуще с каждым фарлонгом, и я уже различал ватаги конины, сбившиеся под тополями, – морганы, паломино, аппалузы и еще даже не знаю что. Время от времени к машине сзади и с боков ненароком пристраивались всадники, и когда я наконец подъехал к самой огромной асиенде, меня сопровождала добрая дюжина облаченных в чарро[147] бандитов. Все делали вид, будто меня здесь нет.

Дом был ошеломляюще прекрасен – сплошь белые колонны и портики, перед ним – лабиринты зеленых лужаек, фонтанов, патио, цветущих агав и юкк. Дверь гаража сама собой откатилась вверх, и я аккуратно вправил в нее «роллз», втиснувшись между «бугатти» и «кордом». Выйдя наружу с чемоданами в руках, я обнаружил, что бандитский конвой растворился, словно по неслышному приказу. На виду остался лишь один нагловатый малец. Он пропищал что-то по-испански, выхватил у меня багаж и ткнул в сторону тенистого патио, куда я и прошествовал манером элегантным, насколько позволяли мне мои измученные брюки.

Я устроился на мраморной скамье, роскошно потянулся и упокоил благодарный взор на скульптурной композиции, полускрытой под зеленой сенью. Одна статуя – более вытертая временем и непогодой, нежели остальные, – оказалась древней и неподвижной дамой. Сложив руки на коленях, она без любопытства взирала на меня. Я вскочил на ноги и поклонился – она принадлежала к тем особам, кому люди всегда бьют поклоны. Дама слегка склонила голову. Я засуетился. Это явно должна быть матушка Крампфа.

– Имею ли я честь обращаться к миссис Крампф? – наконец осведомился я.

– Нет, сударь, – отвечала она мне на безукоризненном английском превосходно вышколенной иностранки. – Вы обращаетесь к графине Греттхайм.

– Прошу прощения, – искренне извинился я, ибо кто из нас, не будучи Крампфом, согласился бы по собственной воле оказаться принятым за него? – А мистер и миссис Крампф дома? – спросил я далее.

– Не могу знать, – невозмутимо ответила дама. Тема была явно закрыта. Безмолвие растянулось за тот рубеж, на котором я бы осмелился его нарушить. Цель жизни этой дамы, по всей видимости, сводилась к тому, чтобы я ни за что не почувствовал себя комфортно, и она пребывала в отличной форме, будто в самый разгар сезона. «Si extraordinairement distinguee, – как говаривал Малларме, – quand je lui dis bonjour, je me fais toujours l'effet de lui dire “merde”»[148].

Я снова перевел взор на статуи. Там имелась отличная копия Венеры Каллипиги[149], на чьих прохладных мраморных ягодицах взор мой задержался с благодарностью. Решившись больше не суетиться, я настолько в этом преуспел, что мои натертые солнцем веки начали никнуть сами собой.

– Вас мучает жажда? – спросила вдруг древняя дама.

– Э? О, ну, э-э…

– Тогда почему вы не позвоните служанке?

Ей, суке старой, чертовски хорошо было известно, почему я не звоню служанке. Но в конечном итоге я позвонил, и возникла статная девка в одной из таких блузочек – ну, знаете, на шнурочке, на вытяжном тросе – с высоким стаканом чего-то вкусного.

Прежде чем сделать первый глоток, я вежливо склонился к графине. Это тоже оказалось ошибкой – она одарила меня взором василиска, будто я произнес: «Вздрогнем, дорогуша».

Тут мне пришло в голову назваться, и я назвался; это породило локальную оттепель. Явно это следовало сделать раньше.

– Я теща мистера Крампфа, – ни с того ни с сего сказала она, и безжизненный голос вкупе с бесстрастным лицом лучше прочего передали все ее презрение к людям, носящим фамилию Крампф. Да вообще-то и к тем, кто носит фамилию Маккабрей.

– Вот как, – произнес я лишь с легким намеком на вежливый скептицизм в голосе.

Какое-то время ничего не происходило, помимо того, что я опорожнил высокий стакан чего-то вкусного и собрал в кулак все свое мужество, чтобы позвонить и попросить добавки. Старуха уже записала меня в отребье человечества; с таким же успехом может считать меня пьянчугой.

Позднее в патио прокрался босоногий пеон и побурчал ей что-то на грубом испанском, после чего укрался куда-то снова. Через некоторое время старуха произнесла:

– Уже вернулась моя дочь и желает вас видеть, – и беспрекословно прикрыла пергаментные веки. Меня выставили. Покидая патио, я отчетливо услышал ее голос: – У вас будет время совокупиться с ней разок до ужина, если не будете тянуть резину. – Я замер, точно в спину мне выстрелили. Ч. Маккабрей нечасто не способен найти нужные слова, но в тот момент слов-таки не нашлось. Не открывая глаз, старуха продолжала: – Ее муж не будет возражать, ему плевать на это занятие.

Яснее не стало. Я оставил ее последнюю реплику колыхаться в воздухе, а сам уполз прочь. При входе в дом меня аккуратно перехватила служанка и провела в небольшой покой на первом этаже, весь затканный гобеленами. Я утоп в великолепнейшей софе, что себе только можно вообразить, и попробовал разобраться: то ли у меня солнечный удар, то ли старуха тут – фамильная безумица.

Вас не удивит, мой проницательный читатель, что, когда гобелены раздвинулись, в комнату вступила та самая дева, которую я уже лицезрел верхом на жеребце. Я же, однако, сильно удивился, ибо когда мы с миссис Крампф в последний раз встречались – в Лондоне двумя годами ранее, – она была отвратительной старой кошелкой в рыжем парике и весила стоунов шестнадцать[150]. Никто не предупредил меня, что существует модель поновее.

Вернув на место глаза, вылезшие из орбит, будто колышки для шляп в часовне, я начал было подниматься на ноги, но вышла полная чепуха: ноги у меня, знаете ли, коротковаты, а софа была глубока. Наконец выпрямившись – и довольно-таки разозлившись, – я увидел, что на лице у девушки – такая гримаса, кою иначе как Издевательской Усмешкой и не назовешь. Легко было вообразить у нее в Жемчужных Зубах алую, алую розу.

– Если назовете меня «амиго», – рявкнул я, – я заору.

Девушка воздела бровь, оформленную как чайкино крыло, и улыбка покинула ее лицо.

– Но у меня и не было намерения так… э-э… дерзить, мистер Маккабрей, да и попугайничать за этими мексиканскими дикарями я не желаю. Наряд pistolero valiente[151] – причуда моего чокнутого супруга… – она изумительно брезгливо вправляла в свою речь американские словечки, – …а пистолеты как-то связаны с комплексом кастрации: мне совершенно не хочется этого понимать, и меня не интересуют ни доктор Фройд, ни его грязный умишко.

Я уже определил ее – венская еврейка. Они самые прелестные женщины в мире и самые умные. Я подтянулся.

– Простите меня, – сказал я. – Прошу вас – давайте начнем заново. Моя фамилия Маккабрей. – Я щелкнул каблуками и склонился над ее рукой; у нее были длинные и красивые пальцы, свойственные ее расе, – и твердые, как гвозди.

– Меня зовут Иоанна. Мою фамилию в замужестве вы знаете. – У меня сложилось впечатление, что она старается произносить ее как можно реже. Жестом девушка снова усадила меня на софу – все жесты ее были прекрасны, – а сама встала рядом, слегка расставив ноги. Глядеть на нее из глубин этого проклятого дивана было неловко; опустив взгляд, я понял, что смотрю на ее затянутую в джинсы промежность в каких-то четырнадцати дюймах от моего носа. (Четырнадцать я использую в борхесовском смысле, разумеется[152].)

– Красивые у вас пистолеты, – в отчаянии вымолвил я. Иоанна как-то поразительно быстро и запутанно взмахнула правой рукой – и словно бы в тот же миг рукоять от Тиффани оказалась в шести дюймах от моего носа. Я с почтением принял оружие – послушайте, но в драгунском «кольте» больше фута длины и весит он больше четырех фунтов: если вы никогда не держали его в руках, вы даже понять не способны, какая сила и умение нужны для того, чтобы эдак небрежно его выхватывать. Эта юная женщина устрашала.

Но пистолет и впрямь был прекрасен. Я крутнул цилиндр – все гнезда заряжены, а один боек на взводе, как полагается. Вокруг – много прекрасной гравировки, и я поразился, заметив инициалы «Дж. С. М.».

– Но ведь не мог же он и впрямь принадлежать Джону Синглтону Мозби[153]? – спросил я, исполняясь благоговейного ужаса.

– По-моему, так его и звали. Кавалерийский мародер или что-то вроде. Мой супруг никогда не устает рассказывать, сколько он за них заплатил – для меня. Я забыла, но, по-моему, как-то уж очень много.

– Да-а, – проблеял я. Алчность тыкала меня ножом изнутри. – Но разве они не слишком велики для дамы? То есть управляетесь вы с ними превосходно, но я бы решил, что вам больше подойдет нечто вроде «кольта-молнии» или модели «уэллз-фарго»…

Она взяла у меня пистолет, проверила курок и так же молниеносно определила оружие в кобуру.

– Мой супруг настаивает на больших, – равнодушно промолвила она. – У него то ли комплекс кастрации, то ли неполноценность органа, то ли еще какая-то мерзость. Но вы, должно быть, подыхаете от жажды: супруг говорил, что вас часто мучает жажда. Я сейчас принесу вам выпить. – И с этими словами она меня покинула. Я сам начал чувствовать себя кастратом.

Минуты через две она вернулась, переодевшись в минимальнейшее хлопковое платьице. За нею следовал груженный напитками пеон. Манера у нее изменилась тоже – Иоанна опустилась на софу рядом со мной, дружелюбно улыбаясь. Не просто рядом – близко. Я вроде как бы даже несколько отодвинулся. Съежился, я бы даже сказал. Она с любопытством глянула на меня, затем хихикнула.

– Понимаю. С вами разговаривала моя мамочка. С тех пор, как она застала меня в семнадцать без всего под платьем, она убеждена, что я – кобыла в течке. Это неправда. – Иоанна смешивала мне большой и крепкий напиток – пеон к тому времени был отправлен восвояси. – С другой стороны, – продолжала она, с ослепительной улыбкой вручая мне стакан, – у меня необъяснимая страсть к мужчинам вашего возраста и телосложения. – Я жеманно улыбнулся, давая понять, что шутку оценил – а то и не шутку, а мягкую насмешку.

– Хе хи, – произнес я. После чего: – А вы не выпьете?

– Я никогда не пью алкоголь. Мне не нравится притуплять чувства.

– Батюшки, – болботнул я, – как вам, должно быть, ужасно. Не пить, в смысле. То есть, вообразите: просыпаетесь утром, зная, что за весь день вам лучше не станет.

– Но мне очень мило весь день – и каждый день. Пощупайте. – Тут я пролил довольно много из своего стакана. – Нет, в самом деле, – продолжала она, – потрогайте.

Я робко ткнул пальцем в золотое округлое плечико.

– Не здесь, глупый, – тут! – Она щелкнула пуговичкой, и на свет божий явились две самые красивые груди на свете – вполне себе голенькие, твердые, изобильно снабженные сосками. При всей своей куртуазности, поистине я не нашел в себе силы отказаться и не схватить одну – рука моя приняла решение за меня. Мой комплекс кастрации рассеялся, как злобный морок. Иоанна притянула мою голову к себе.

Как ни нравится мне целовать соски девушек, должен сказать, я обычно чувствую себя при этом глуповато. А вы нет? Процедура напоминает мне о жирных стариках, что, причмокивая, сосут вымя своих сигар. Вместе с тем, расточительная реакция Иоанны на мою осторожную пастьбу средь ее милых пажитей была такова, что все смущение как ветром выдуло у меня из мозгов. Оно заменилось страхом за состояние моего здоровья. Иоанна встала на дыбы, словно кошка под пыткой, и обвилась вокруг меня, будто бесповоротно шла на дно. Ее тонкие загрубелые пальцы хватали меня со сладостной яростью – и вскоре я удостоверился, что политика ее касаемо нижнего белья с семнадцати лет не изменилась.

– Постойте, – напористо сказал я. – Разве не следует мне сперва принять душ? Я мерзок.

– Я знаю, – прорычала в ответ она. – Обожаю. От вас пахнет конем. Вы и есть конь.

Послушно я пустился в легкий галоп, понуждаемый барабанными дробями ее пяток. Я радовался, что она сняла шпоры.

Описания не первой молодости торговцев искусством, над которыми насильничают, – ни познавательны, ни поучительны, поэтому я проведу здесь строчку «фриссонов»[154], вроде как задерну душевой занавеской ту экстраординарную сцену, что воспоследовала. Извольте:

……………………………………….

Босоногая деваха в блузке с вытяжным тросиком проводила меня в комнату. Она обходительно мне улыбнулась, тыча в меня собственной изобильной грудью, точно парой дуэльных пистолетов.

– Я к вашим услугам, пока вы на ранчо, сеньор, – бесхитростно сказала она. – Меня зовут Хосефина – то есть, это как Жозефина[155].

– Как уместно, – пробормотал я. – В данных обстоятельствах.

Она не поняла.

Как и предсказывала графиня, к ужину я успел как раз. Переменив одежду и выкупавшись, я сел за стол, ощущая себя совсем как тот Ч. Маккабрей, которого мы знаем и любим, однако должен признать: садился я с легкой оглядкой, эдак застенчиво, опасаясь встретиться взглядом с древней дамой. Как обнаружилось, она избегала того же; старуха оказалась преданной поедательницей еды, и сидеть напротив нее было сущим удовольствием.

– Скажите мне, – обратился я к Иоанне, когда подали второе блюдо, – а где ваш супруг?

– У себя в спальне. Рядом с той маленькой гостиной, где я… э… принимала вас.

Я в панике воззрился на нее: ни единое наделенное чувствами людское существо не могло не проснуться от зоологического бедлама, устроенного нашим совокуплением. Завидев мою оцепенелость, Иоанна весело расхохоталась:

– Прошу вас, об этом не беспокойтесь. Он ничего не слышал. Он был уже несколько часов как мертв.

Вообще-то я не очень помню, что мы ели на ужин. Уверен, что вкусное, однако мне, судя по некоторым симптомам, трудно было глотать, и я то и дело ронял вилки, ножи и прочее. «Коммоция» – вот единственное слово, коим стоит описать мое состояние. Помню только старую графиню напротив – она запихивала продовольственные товары в свое хрупкое тело, словно грузила в яхту припасы перед дальним походом. «Cur quis поп prandeat hoc est?»[156] – казалось, вопрошала она.

Лишь когда мы достигли стадии портвейна и грецких орехов, я нащупал в себе довольно апломба, дабы осмелиться на следующий вопрос.

– О да, – безразлично отвечала Иоанна, – наверняка все дело будет в его сердце. Врач живет в тридцати милях от нас, к тому же пьян; он приедет утром. Почему вы так мало кушаете? Вам следует больше упражняться. Утром я одолжу вам кобылу, галоп будет вам полезен.

Я заалел и умолк.

Старуха брякнула в колокольчик, стоявший у ее прибора; в столовую крадучись вошел священник с кисломолочной физиономией и на латыни произнес длинную послеобеденную молитву, которую обе женщины выслушали со склоненными головами. Затем графиня поднялась и с немощным достоинством прошествовала к двери, у которой испустила флатус такой устрашающей силы и звучности, что я испугался, не повредила ли она себе что-нибудь. Священник уселся в конце стола и принялся пожирать орехи и хлестать вино так, будто спасал себя от голодной и иссушающей смерти. Иоанна мечтательно улыбалась в пространство, предположительно – прозревая блаженно без-Крампфовое будущее. Я же определенно надеялся, что прозревает она такое блаженство, кое в ближайшее время не потребует моего участия. Мне хотелось одного – немного скотча и большую жирную таблетку снотворного.

Но суждено было вовсе не это. Иоанна взяла меня за руку и отвела посмотреть на труп – точно так же в английском доме вас могут повести смотреть декоративных водоплавающих птиц. Крампф лежал голый, гадкий и действительно крайне мертвый, выставив напоказ все признаки обширной коронарной окклюзии, как выражаются писатели триллеров. (Внешних признаков смерти от обширной коронарной окклюзии не существует.) На ковре у его кровати лежала маленькая серебряная шкатулка, которую я помнил: в ней он всегда держал свои сердечные пилюли. Крампф догнал Фугаса: сердчишки ни к черту у обоих. Среди прочего.

Смерть его решила несколько проблем и создала парочку других. Чего-то во всей этой ситуации на данном этапе развития вечера я четко определить пока еще не мог, но осознавал, что где-то в ней фигурирует термин «неприятности». Будучи довольно-таки уверен, что Иоанна возражать не станет, я откинул простыню, скрывавшую труп: на его жирных телесах не наблюдалось ни единой отметины насилия. Иоанна подошла и встала по другую сторону кровати; мы бесстрастно взирали на него. Я потерял богатого клиента; она потеряла богатого мужа; между нашими печалями было мало количественных различий, а качественные заключались в том, что она предположительно могла получить много денег, а я сколько-то их мог потерять. Будь Крампф жив, он чувствовал бы себя, как Иисус Христос меж двух воров – да и впрямь смерть одолжила ему некой духовности, придала определенную восковую святость.

– Он был грязной обезьяной, – наконец произнесла Иоанна. – К тому же – низменной и жадной.

– И я такой, – тихо ответил я, – однако не думаю, что похож на Крампфа при жизни.

– Нет, – сказала она. – Он был гадиной как-то убого, скаредно. Мне кажется, вы не такой гад, если гад вообще. Ну почему все богачи обязательно мерзавцы?

– Наверное, потому, что им нравится оставаться богачами.

Она задумалась, и ей не понравилось.

– Нет, – снова сказала она. – У него жадность была не такая. Он подгребал к себе жизни других людей – копил своих собратьев, как почтовые марки. Ему, на самом деле, не нужна та краденая картина, что у вас в обшивке «роллз-ройса», – он покупал вас. Вы бы ни за что не выбрались на свободу после этой сделки. И весь остаток жизни целовали бы ему прыщавую задницу.

Это меня очень сильно расстроило. Во-первых, даже Крампф не мог знать – не должен был знать, – где именно спрятан Гойя; во-вторых, вот еще один человек, явно мною манипулирующий, а не vice versa[157]; в-третьих, вот женщина, ради всего святого, проникшая в глубины заговора и просто пышущая опасной информацией. Крампф всегда был безрассуден, но основные правила негодяйства знал. И как ему только удалось пасть столь низко, чтобы рассказывать что-то женщине?

Весь аспект смерти Крампфа резко изменился: прежде она была крайней неловкостью, теперь же стала явной угрозой. При всем опасном знании, что без всяких помех фонтанировало сейчас вокруг, возникали десятки мотивов убить его, хотя прежде имелся только один – Мартлендов.

Более того: лишь сегодня утром я решил не выполнять свою часть договора с Мартлендом касательно устранения Крампфа. Меня быстро начинает раздражать то абсурдное уважение, которое выказывается в наши дни к человеческой жизни: вообще-то все наши беды от того, что вокруг этой самой жизни чересчур много, – однако с возрастом я все меньше удовольствия нахожу в том, чтобы заваливать людей собственноручно. В особенности, когда они, по случаю, – мои лучшие клиенты. Тем не менее, возможно, сделки с Мартлендом следовало бы и держаться, если бы этим же самым утром мне в голову не пришло, что я и сам уже попал в список вычеркнутых из списков, и едва я убью Крампфа, мое имя вычеркнется оттуда еще и еще – по целому ряду причин, опознать которые вы, я уверен, способны и самостоятельно.

– Когда он обезумел, дитя мое? – мягко спросил я.

– В материнской утробе, я полагаю. А обострилось, когда начал крутить делишки с человеком по фамилии Глоуг.

Я поморщился.

– Да, – сказал я. – Логично.

Как бы оно ни выглядело, сейчас я уже был уверен, что Крампфа убили: слишком много мотивов. А кроме того – слишком много способов симулировать смерть от сердечного приступа. И еще больше способов вызвать ее, если к сердечным приступам человек предрасположен.

Я оказался «свинкой в серединке»[158] – по ощущениям это был кошмар. Лишь слово Мартленда, будто староста класса, стояло между мной и предельной трепкой, коей грозил мне лютый школьный пристав по имени Смерть. А слово Мартленда так же крепко, как его долговые обязательства, хотя погашать их он будет деньгами «Монополии». Я взял себя в руки.

– Что ж, Иоанна, – жизнерадостно сказал я. – Мне пора на боковую.

– Да, – подтвердила она, крепко беря меня за руку. – Нам пора.

– Послушайте, дорогая моя, я в самом деле прежестоко устал, знаете ли. А я уже не молод…

– Ах, но у меня есть способ излечить оба этих недуга – пойдемте и сами убедитесь.

Вообще-то я не слабак, знаете, я просто гадок и внушаем. Я поплелся за нею, и мужское достоинство мое непроизвольно съеживалось. Ночь была невыносимо жарка.

Ее комната встретила нас такой парилкой, точно по физиономии мне заехали буфетом. Я запаниковал, когда Иоанна втащила меня внутри и заперла дверь на задвижку.

– Окна запечатаны, – объяснила она, – шторы задернуты, отопление выкручено до максимума. Смотрите, я вся потею.

Я посмотрел. Она потела.

– Вот наилучшее средство, – продолжала она, стаскивая с меня насквозь промокшую рубашку, – и вы снова обретете молодость и силу, это я вам обещаю. Способ не подводит никогда – мы станем как животные в тропическом болоте.

Я издал было пробный рев похоти, но вышло не очень убедительно. Иоанна щедро помазала меня из бутылочки детского масла, передала пузырек мне, а сама переступила остатки сброшенной одежды и подставила под масло потрясающий пейзаж своего курящегося тела. Я умаслил. Из какого-то резервуара моего организма, о котором я и мечтать не мог, вдруг напором пошло раскаляющееся либидо.

– Вот, видите? – весело сказала она, указывая на него, и повела меня к накачанной водой пластиковой постели – такие вселяют ужас. Затмевая меня своим расплывающимся в мареве телом, выманивая суккулентные звуки из близости наших животов, беря на понт давнопокойного, твердостального, адолесцентного Маккабрея, обезумевшего от затаенной похоти; Маккабрея Меньшого, самого вероятного кандидата на страшный суд, уготовленный для рукоблудов.

– Сегодня, раз уж вы устали, я больше не кобыла. Это вы – ленивая цирковая лошадь, и я буду вас дрессировать в haute ecole[159]. Лягте на спину, вам это очень понравится, обещаю.

Мне понравилось.

14

• Оттима: Тогда подумай, если бы нашли мы
• Труп моего зарезанного мужа
• Там, у его постели, весь закрытый, –
• Ты разве всматривался бы в него? К чему же
• Ты всматриваешься теперь?..

• Себальд: Прочь! Руки убери твои!
• Тот жаркий вечер – прочь! О, утро ль это?

«Пиппа проходит»[160]

Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час – или даже какой день, – я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень – прохладных родников, лишь одного – свежего воздуха. А он – такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал – мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.

С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.

– Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, – успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. – Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? – На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, – однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue[161], но она меня не упрекнула. Она была леди – я знаю, что это звучит глупо, – и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.

Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.

Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус – как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.

Внутрь впорхнул пеон и с жаром обратился к ней на мерзком «арго», кое в здешних краях принимается за испанский. Иоанна обернулась ко мне с цивильно скрываемым благовоспитанным изумлением.

– Прибыл сеньор Конда, – недоуменно произнесла она, – и он утверждает, будто должен видеть тебя немедленно. Говорит, ты его ожидаешь?..

Я на миг перепугался, приготовившись отрицать какие бы то ни было связи с какими бы то ни было Кондами, но тут лампочка в голове у меня вспыхнула, и дверь в ментальный ватерклозет распахнулась.

– Ах да, ну разумеется! – вскричал я. – Это же старина Джок! Совсем забыл. Как глупо с моей стороны. Мой камердинер – ну, вроде. Надо было сразу тебе сказать, что у нас тут с ним назначена встреча. Он совершенно не доставит тебе хлопот – кинь ему охапку сена, где спать, и косточку погрызть. Надо было предупредить. Извини.

Пока я лопотал, массивные габариты Джока заполнили весь дверной проем; его плохо вытесанная из камня голова покачивалась из стороны в сторону, глазки моргали от света. Я испустил радостный клич, и Джок вернул мне ухмылку, пронзенную одним клыком.

– Джок! – закричал я. – Я так рад, что ты сумел приехать. – (Иоанна необъяснимо хихикнула.) – Полагаю, ты здоров, Джок и… э… готов? – Он уловил, к чему я клоню, и утвердительно моргнул. – Ступай умойся и покормись, Джок, а затем встретимся здесь, пожалуйста, через полчаса. Мы уезжаем.

Он повлекся прочь, ведомый пеонкой, а на меня обрушилась Иоанна:

– Как ты можешь уехать? Неужели ты меня не любишь? Что я сделала? Мы разве не поженимся?

То был мой День Разевания Рта – и я разинул этот рот снова. Пока я его разевал, Иоанна продолжала свою поразительную тираду:

– Ты что, считаешь, будто я, как животное, отдаюсь всякому первому встречному? Неужели ночью ты не осознал, что ты – моя первая и единственная страсть, что я принадлежу тебе, что я – твоя женщина?

На память мне пришли слова Хаклберри Финна: «Излагалось там интересно, только непонятно»[162], – но сейчас было не время для беззаботных цитат: Иоанна выглядела так, что один неверный ответ – и она поскачет галопом в свой будуар за драгунскими «кольтами». Челюсти мои разжались самопроизвольно, и я быстро понес околесицу – так быстро, будто сейчас меня колесуют:

– Никогда и не мечтал… не смел надеяться… игрушка праздного часа… слишком стар… слишком толст… перегорел… ошеломлен… не пил чай… тут в страшной опасности…

Последняя реплика ее, похоже, заинтересовала – и мне пришлось ознакомить ее с неуклюже отредактированным вариантом своих оснований для страха, как то: мартленды, «бьюики», блюхеры и бронзы – среди прочего.

– Понимаю, – наконец ответила Иоанна. – Да, в подобных обстоятельствах тебе, возможно, пока действительно следует уехать. А когда окажешься в безопасности, свяжись со мной, и я к тебе приеду, и мы будем счастливы до скончания дней. «Роллз-ройс» – и все, что в нем есть, – забирай себе. Это мой тебе подарок на помолвку.

– Боженька всеблагой, – проблеял я, пораженный ужасом. – Ты не можешь мне это отдать, то есть, это же целое состояние, это нелепо.

– У меня уже есть состояние, – просто ответила она. – А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я – твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, – тоже твое.

«Скажешь тоже!» – подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом – и по не угаданным пока еще причинам, – или нет? Блеск в ее глазах был опасен – поистине.

– Ах, ну что ж, в таком случае, – сказал я, – для собственной безопасности я действительно должен захватить только одно… Что-то вроде фотографического негатива, я бы сказал, и еще, быть может, несколько отпечатков… ну, в общем…

– Двух извращенцев, играющих в бульдозер? Я знаю. Из снимков вырезаны лица, но мой супруг говорит, что один из них – гадкий мистер Глоуг, а другой – зять вашей…

– Да-да, – перебил я. – Это оно. То самое. Тебе ни к чему, знаешь ли. Твой супруг собирался их использовать лишь для того, чтобы получить дипломатическую неприкосновенность для краденых картин, и даже это было чересчур опасно. Даже для него. Ну то есть – посмотри на него.

Но она некоторое время с любопытством смотрела на меня, после чего повела в кабинет Крампфа, в разгул непереваренной роскоши, кошмар капельдинерши Царского Села. Если я сообщу вам, что главным аттракционом – Гвоздем Программы, так сказать, – была невообразимо огромная, голая и волосатая профурсетка кисти Энне[163], висевшая на «буазери»[164] Людовика XV и освещенная двумя жутчайшими лампами Тиффани, что попадались мне в жизни, то, надо полагать, я сообщу вам всё. Миссис Спон подурнело бы на месте – прямо на «обюссон»[165].

– Мерд[166], – произнес я, как громом пораженный.

Иоанна сурово кивнула:

– Красиво, правда? Я сама тут все обставила, когда мы только поженились. Когда я еще думала, что люблю его.

Она провела меня в персональный нужник Крампфа, где с тихими водами фаянсового «биде» – его могли спроектировать для Екатерины Великой[167] специально под приступы вульгарности – перемигивались сочные титьки и попки прекрасного Бугеро[168] – если Бугеро вам по вкусу, конечно. Но картина хитрым образом сейфа под собою не таила – его таила под собою резная деревянная панель рядом. Иоанне пришлось поковыряться в ней разнообразными причудливыми способами, и только после этого панель распахнулась и обнажила прогнувшиеся полки, стонущие под гнетом грубейших банкнот огромного достоинства, – никогда не видел ничего вульгарнее, – а также расчетных книжек банков всего мира и некоторого количества кожаных чемоданных ручек. (Не обязательно было взвешивать их на ладони, чтобы знать, что отлиты они из платины, – я сам подал Крампфу эту мысль. Это хороший трюк, таможня его пока не раскусила. На здоровье, мне он уже не понадобится.) Иоанна вытянула ящичек, скрытый в боковой стенке сейфа, и швырнула мне связку конвертов.

– То, что тебе нужно, должно быть здесь, – безразлично сказала она и грациозно примостилась на краешке биде. Я с почтением порылся в связке. В одном конверте лежали страховые полисы, превосходящие любые алчные грезы, в другом – масса завещаний и кодицилей, в третьем хранился просто список имен с кодированными сносками напротив каждого. (Зная пристрастия Крампфа, только в одном этом списке, вероятно, содержалось целое состояние, если только не пожалеть времени и пораскинуть над ним мозгами, но я – отнюдь не храбрец.) В следующий конверт было набито множество конвертов поменьше, и на каждом – редкая иностранная марка в правом верхнем углу: изобретательные и богатые читатели узнают уловку – просто пришлепываете сверху на раритет обыкновенную новую марку и отправляете себе или своему агенту в какую-нибудь иностранную столицу. Самый легкий способ перемещать тяжелую наличку по миру, не слишком много теряя на комиссии.

В последнем конверте хранилось то, чего я хотел, – в чем нуждался, – и с ним, похоже, все было в порядке. Большой оттиск с вырезанными лицами и полоска 35-миллиметровых негативов на пленке британского производства. Контактные отпечатки, в основном, показывали Спины в Кембридже, но центральный кадр являл и фасады: Фугас, похоже, в тот день был у руля, а Одноклассничек в свой черед сдавался на его милость. Его знакомая ухмылка – прямо в камеру – говорила, что он ничуть не возражает. Без всяких сожалений я сжег их на месте и выкинул пепел в греховное биде. Они означали много денег, но, как я уже сказал, я далеко не храбрец: и даже деньги могут оказаться слишком дороги.

Меня совершенно не беспокоило возможное существование других оттисков: может, Крампф был и бесстыж, но, как я полагал, не вполне придурок, да и в любом случае фотографии в наши дни подделывать просто; люди хотят увидеть негатив, причем – оригинальный, ибо негативы, сделанные с позитива, легко вычисляются.

Иоанна изогнулась и уставилась на мазки пепла в биде.

– Теперь ты счастлив, Чарли? Ты действительно только этого и хотел?

– Да. Благодарю. Думаю, сейчас мне стало несколько безопасней. Не намного, но несколько. Большое тебе спасибо.

Она встала и подошла к сейфу, выбрала пару глыб налички и небрежно захлопнула панель.

– Вот тебе немного денег на дорожку – возьми, пожалуйста. Тебе могут потребоваться des fonds serieux[169], чтобы благополучно улизнуть.

Два толстых кирпича банкнот, даже нераспечатанные, один – английский, другой – американский. Общая сумма граничила с чем-то вполне себе непристойным.

– О, но я никак не могу у тебя это принять, – пискнул я. – Это ужасная куча денег.

– Но я же тебе все время говорю – у меня и так ужасная куча денег. В сейфе – пустяки, запас наличных, который он держал на мелкие взятки сенаторам и неожиданные отлучки. Будь добр, возьми – я буду счастлива лишь в уверенности, что ты должным образом профинансирован, пока избегаешь этих неприятных типов.

Дальнейшие мои протесты были прерваны пугающим визгом снизу, который накладывался на басовитый рык. Мы кинулись наперегонки к лестнице, я заглянул через перила в вестибюль и узрел картину гладиаторского ужаса: Джок держал в каждой руке по пеону и методично бряцал ими друг о друга, будто кимвалами, а остальная челядь обоих полов толпилась вокруг него, дергала за волосы, висла у него на руках и то и дело отлетала, крутясь, во все стороны по кафельным полам.

– Bravo toro![170] – пронзительно вскричала Иоанна, и «меле» превратилось в «таблё»[171].

– Опусти этих людей на землю, Джок, – сурово распорядился я. – Ты не знаешь, где они побывали.

– Я только хотел выяснить, что они с вами сделали, мистер Чарли. Вы же сказали – полчаса, верно?

Я перед всеми по очереди извинился; пеоны оказались не в состоянии понять моего безукоризненного кастильского, но осознали, что все в порядке. Последовала масса поклонов, расшаркиваний, покручиваний локонов и учтивого бормотания «de nada»[172], потом каждый с явными признаками удовольствия принял по доллару. Один, правда, настолько зарвался, что вежливо дал понять: коли нос у него разбит в тюрю, ему полагается некоторая дополнительная премия, – однако Иоанна не позволила мне давать ему больше.

– На один доллар он превосходно нарежется, – объяснила она, – а вот на два совершит какую-нибудь глупость: может, пойдет и, к примеру, женится.

Это же она объяснила и пеону. Тот слушал ее доводы внимательно и в конце сурово с ними согласился. Логичная они публика.

– Логичная публика, Джок, не думаешь? – спросил я позднее.

– Не-а, – отвечал он. – По мне, так чурки пакистанские.

Мы отправились, не успело солнце взойти высоко. Я слегка позавтракал «текилой» – зверское питье, но как-то захватывает, – и ухитрился избежать прощального показательного выступления с моей преданной Иоанной. Она весьма убедительно страдала и отчаивалась, утверждая, что жить будет только ради весточки от меня, по присылке коей приедет, и мы с ней будем счастливы до скончания дней.