Не тычьте в меня этой штукой Бонфильоли Кирил
– Так и куда мы едем, мистер Чарли?
– Я подумаю об этом по пути, Джок. А пока перед нами только эта дорога. Стало быть – в нее!
Но пока мы на нее выруливали – точнее, рулил Джок, поскольку он спал в самолете, – я задумался об Иоанне. Какой из всех возможных на этой планете целей могла служить вся эта невероятная белиберда? Неужели она всерьез полагала, будто я такое заглотну? Неужели считала, будто я поверю, что ее сбил с ног потускневший шарм дородного Маккабрея, чьи золотые дни давно прошли? «Эвона как!» – вот единственное, что приходило в этой связи на ум. И все же – все же… Карл Поппер понуждает нас постоянно опасаться модного заболевания наших дней: допущению, что ничего нельзя принимать по номиналу, что логическим обоснованием иррационального мотива должен служить очевидный силлогизм, что признание в чем-то обязано содержаь какую-то своекорыстную низость. (Фройд уверяет нас, будто Иоанн Креститель у Леонардо – символ гомосексуальности: его воздетый к небесам указательный палец тщится пронзить седалище вселенной; но историки искусства знают, что это просто вековечное клише христианской иконографии.)
Стало быть, возможно, что всё таково, каким и кажется, чистый навар; и впрямь, пока мы воспаряли по извилистым дорогам на высокогорья, что потягивались своими крепкими членами под юным солнышком, мои страхи и опасения сложно было чем-то подкрепить.
Быть может, Крампф действительно загнулся от сердечного приступа после застольных излишеств: статистически именно это ему и светило. Быть может, Иоанна и впрямь неистово в меня втюрилась: мои друзья иногда бывают настолько добры, что утверждают, будто у меня имеется некая притягательность, уж по крайней мере – некое проворство в подобных делишках. Быть может, второй «бьюик» цвета окиси кобальта и его водитель в самом деле были сменным эскортом, заказанным Крампфом: мне так и не представилось случая обсудить это с ним лично. И, наконец, быть может, я действительно пошлю за Иоанной, и мы заживем припеваючи с нею и ее миллионами, пока у меня не откажут железы.
Чем больше я над этим размышлял под таким углом, тем разумнее он становился и тем слаще восходило солнце над неправедными[173]. Я с наслаждением откинулся на богато ароматную кожу «роллза» – моего «роллза»! – и тихонько насвистал счастливую строфу-другую.
Мартленд уж точно ни за что не поверит, будто инфаркт Крампфа случился естественным порядком: он предположит, что я прикончил его согласно счету-фактуре – и дьявольски умно при этом.
Только Иоанне известно, что я сжег негатив, а если я хоть полусловом намекну Мартленду, что о сожжении мог вообще-то и запамятовать, он уже никогда не осмелится спустить на меня свою адскую свору, но будет вынужден держать слово и оберегать меня от всех и всяческих неприятностей; включая, к примеру, смерть.
Мне понравилось; понравилось мне все – одно подогнано к другому, опасения мои бессмысленны, я снова ощущал себя положительно юным. Я бы даже запросто повернул назад и в конце концов одарил Иоанну прощальным сувениром моего пиетета – вот каково мне стало. Жаворонок спорил с высотой, и мах его крыла был крепок, а сонная улитка недвусмысленно шагала к вершине своего излюбленного терна.
Хотя надо сказать, лишь одна муха попирала ногами масть моего довольства[174]: теперь я оказался гордым, но пугливым владельцем «горячего» Гойи стоимостью примерно в полмиллиона фунтов – самой раскаленной собственности на всем белом свете. Несмотря на то, что можно прочесть в воскресных газетах, Америка вовсе не кишит безумными миллионерами, истекающими слюной по краденым шедеврам, дабы пожирать их глазами в своих подземных вольерах. На самом деле, Крампф был единственным из мне известных, и другого такого мне хотелось заполучить не вполне. Превосходный транжира, но для нервной системы тяжеловат.
Уничтожение картины даже не обсуждалось: душа моя, конечно, запятнана и истрепана грехом, аки усы курильщика, но я абсолютно неспособен уничтожать произведения искусства. Красть их – да, с упоением, для меня сие – отмета уважения и любви, но уничтожать – никогда. Что вы, даже у Бустеров имеется кодекс чести, как нам твердят авторитетнейшие источники[175].
Вероятно, лучше всего перевезти картину обратно в Англию – сейчас, в конечном итоге, она запрятана столь надежно, сколь это вообще достижимо, – и связаться с одним моим другом-специалистом, знающим, как иметь дело со страховыми компаниями, не привлекая лишнего внимания.
Понимаете, все эти унылые розовые Ренуары, которых непрерывно тырят на юге Франции, либо снова перепродаются страховщикам за верные 20 % застрахованной суммы – компании не станут платить ни франка сверх того, это вопрос профессиональной этики, – либо тырят их по недвусмысленной просьбе владельцев и немедленно уничтожают. Французский «парвеню», изволите ли видеть, живет в таких нескончаемых муках снобизма, что не осмеливается выставить своего Ренуара, купленного тремя годами раньше, на публичные торги и тем самым признать, что ему не хватает карманной мелочи, – и еще меньше смеет он рисковать тем, что шедевр ему принесет меньше, нежели, по его собственному признанию кошмарным друзьям, изначально стоил. Скорее «парвеню» сдохнет; или же, говоря языком практическим, скорее поднимет на картину руку и огребет «нуво»-франки. В Англии же полиция подожмет губки и погрозит пальчиком страховой компании, выкупающей у воришек краденое: они полагают, что препятствовать негодяйству нужно совсем не так – фактически, весь этот процесс строго незаконен.
И тем не менее, некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду»[176], вдруг шепчет в нужное ушко, что пачка наличности, отправленная почтой на некий домашний адрес в Стритэме, переменит настроение определенным воришкам, повергнет их в панику и заставит «пропулить слам» в стол находок: страховщики ведь тоже люди, знаете ли (или не знаете?), а тысяча фунтов – намного меньше, скажем, пяти тысяч аналогичного добра. Некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», также небезызвестен мне, и хотя ему не нравится шептать в подобное ушко больше раза-другого в год, у него, насколько я знал, сердце из чистого золота, и он обязан мне одной пустяшной любезностью. Более того, Джок приводит его в ужас. Хотя не подумайте, что я рекомендую эту проделку: в полиции сидят профессионалы, а мы, миряне, – всего лишь в лучшем случае одаренные любители. Если обязательно нужно грешить, найдите себе невразумительную и неисследованную область преступности, по которой в Ярде[177] нет специалистов, и разрабатывайте ее нежно, не выдаивайте досуха и постоянно меняйте свой «модус операнди»[178]. В итоге вас, разумеется, сцапают, но если не станете жадничать, сначала несколько лет поживете славно.
Как я уже упоминал перед вышеприведенными гномическими изречениями, к сему времени я уже целиком и полностью примирился с Панглоссовым[179] взглядом на мир: все поддается толкованию, запутанная сеть, в конце концов, сплетена во вполне внятный узор, если посмотреть на него при свете дня, а к тому же, в том же конце тех же концов, один Маккабрей стоит целой бочки мартлендов, блюхеров, крампфов и прочих олухов. («Одно из самых примечательных явлений, связанных с практикой лицемерия, есть огромное количество намеренной лжи, которую мы сообщаем себе – тем, кого из всех людей мы меньше всего рассчитываем обмануть». Дж. Ш. Лефаню[180].)
Чтобы завершить свой скудный завтрак и отпраздновать триумф добродетели над тупоумием, я откупорил бутылку двенадцатилетнего скотча и уже совсем было поднес ее к губам, когда увидел «бьюик» цвета окиси кобальта. Он выезжал из «арройо»[181] впереди нас – быстро, мотор выл на низкой передаче, и устремилось авто прямо по ближней к Джоку стороне дороги. Дальняя от Джока сторона отстояла всего на какой-то ярд от отвесного обрыва в сотни футов: похоже, нас прищучили. Жизнь пронеслась у меня перед мысленным взором. Джок – а я говорил вам, какой он стремительный, когда необходимо, – вывернул руль влево, встал на педаль тормоза и перехватил первую передачу, пока «роллз» не заглох, и когда «бьюик» в нас врезался, уже выруливал вправо. Человек из «бьюика» ничего не знал о крепости винтажного «роллз-ройса» – как и о боевых мозгах Джока; наш радиатор вспорол борт его машины с отвратительным визгом металла, и «бьюик», закружившись волчком, окончил тур вальса на обочине, причем корму его невозможно вынесло за край утеса. Водитель, исказив лицо бог весть какими эмоциями, неистово сражался с дверной ручкой; черты его заливала маска гадкой крови. Джок вышел, увесисто прошагал к нему и всмотрелся; потом оглядел дорогу в обе стороны, переместился к переднему бамперу искалеченного «бьюика», нащупал, за что уцепиться, и сгруппировался. «Бьюик» качнулся и очень медленно стронулся с места – Джоку хватило времени снова дойти до окна и дружелюбно ухмыльнуться водителю, после чего нос автомобиля задрался к небесам, и машина так же медленно соскользнула с глаз долой. Перед тем как исчезнуть, водитель предъявил нам все свои зубы в безмолвном вопле; мы услышали, как «бьюик» три раза ударился – поразительно громко, но ни отзвука водительского вопля до нас не донеслось: должно быть, эти «бьюики» звукоизолированы лучше, чем можно подумать. Я полагаю, хотя даже сейчас в этом не уверен, что внутри остался славный мистер Бронз – тем самым еще раз подтвердив мне статистическое маловероятие своей гибели в авиационной катастрофе.
Я удивился – и вполне простительно возгордился, – когда обнаружил, что в продолжение всего этого эпизода не выпустил из хватки бутылку скотча; я выпил и, поскольку обстоятельства были чрезвычайными, предложил бутылку Джоку.
– Это было несколько мстительно, Джок, – упрекнул его я.
– Вышел из себя, – признал он. – Вот же хряк дорожный.
– Он легко мог бы нам подгадить, – согласился я. И затем поведал ему о разном, в особенности – о травянисто-небесных «бьюиках» и ужасной – действительно ли этот эпитет настолько стерт? – ужасной опасности, в которой я (мы) пребываю (-ем), несмотря на мои недавние краткие и приятственные ухлестывания за фантазмами успеха, безопасности и счастья-до-скончания-дней. (Довольно трудно было поверить, что всего парой минут ранее я мог флиртовать с такой заведомо мишурной ментальной возлюбленной, как безопасность.) Красноречие мое воспарило до таких высот горьких насмешек над собой, что я в ужасе услышал себя в тот миг, когда велел Джоку немедля меня покинуть и не соваться главой под падающее лезвие гигантской гильотины.
– Херня, – как счастлив заметить я, был его ответ. (Хотя и «счастлив заметить» здесь не вполне правда: верность его, конечно, послужила мне, но кратко, а ему – и вовсе убого; можно сказать, эта «херня» подписала ему смертный приговор.)
Когда виски несколько утишило наши нервы, мы закупорили бутылку и вышли из машины осмотреть ее раны. Водитель «англии», разумеется, сделал бы это в первую очередь, проклиная судьбу, но мы, владельцы «роллзов», сотворены из материй покрепче. На радиаторе остались шрамы, и он ронял слезы прямо на пропеченную солнцем дорогу; головная и боковая фары довольно-таки разрушены; левый брызговик измят сильно, однако не так, чтобы вспороть шину. Бродячий цирк, если нет иного выхода, снова на дороге. Пока Джок сокрушался ущербу, я вернулся в салон и подумал. При этом я мог и отхлебывать понемногу из бутылки – кто меня за это упрекнет?
По дороге ни в какую сторону никто не проезжал. Неумолчно стрекотал кузнечик; поначалу я был против, но затем смирился. Подумав, я проверил думы в обе стороны от главного козыря. Результат выходил один и тот же, снова и снова. Мне он не нравился, но что ж тут поделать, верно?
«Роллз-ройс» мы отправили с обрыва. Мне вовсе не стыдно признаваться, что я даже немножко всплакнул, видя, как вся эта красота, мощь, все это изящество и вся история летят в иссушенный каньон, словно окурок сигары, выброшенный в унитаз. Даже в смерти своей автомобиль этот был элегантен – он описывал величественные дуги, едва ли не лениво отскакивая от валунов, и наконец упокоился глубоко под нами, застряв вверх тормашками в горловине узкой расселины: его восхитительное днище обнажилось грязным домогательствам солнечного света всего на несколько секунд, а затем вниз с ревом сошла осыпь весом в сотню тонн, вызванная его падением, и погребла автомобиль под собой.
Гибель водителя «бьюика» – ничто в сравнении вот с этим: в реальности человеческая смерть кажется преданному телевизионному зрителю бедноватой, но кто из вас, мои матерые читатели, наблюдал, как умирает кверху брюхом «роллз-ройс» «Серебряный Призрак»? Я был невыразимо тронут. Как-то по-своему, неотесанно, Джок, похоже, это уловил, ибо придвинулся ко мне поближе и издал слова утешения:
– Он был застрахован полно и всеохватно, мистер Чарли, – сказал он.
– Да, Джок, – сипло ответил я. – Ты, как обычно, читаешь мои мысли. Однако более актуально – в данный момент – здесь другое: насколько быстро этот «роллз» можно оттуда вытащить?
Джок задумчиво всмотрелся в мерцающее марево, усеянное камнями.
– Как туда спуститься? – начал он. – Эта сторона – сплошь осыпи, та – утес. Сомнительно.
– Верно.
– Затем его надо вытащить из той трещины, правда?
– Опять верно.
– Намертво сомнительно.
– Да.
– А затем его надо втащить обратно сюда, верно?
– Верно.
– Придется перекрыть дорогу на пару дней, пока лебедка работать будет, я так прикидываю.
– Вот и я так думаю.
– Учтите, если б там застрял какой недоумочный гондон-скалолаз, или щеночек какой старой кошелки, его б вытащили – вы б и кашлянуть не успели, правда? А это ж всего-навсего старая жестянка из-под варенья, да? Ее еще надо очень захотеть – или захотеть то, чего в ней есть, – а уж потом туда лазить. – И он пихнул меня локтем в бок и грандиозно подмигнул. Подмигивать Джоку никогда не удавалось, у него от этого действия кошмарно кривилось лицо. Я пихнул его в ответ. Мы самодовольно ухмыльнулись.
Затем мы потрусили по дороге – Джок нес наш единственный чемодан, в котором лежало теперь единственное наше имущество, общее на двоих: это его с изумительным присутствием духа Джок должен был спасать, пока «роллз» покачивался на самом краю пропасти.
«Камо грядеши, Маккабрей?» примерно описывало все мои мысли на пыльной изжаренной дороге. Трудно думать конструктивно, когда тонкая белая взвесь пустыни Нью-Мексико всползла вам по штанине и смешалась с потом вашей промежности. Мне удалось решить для себя единственное: звезды на своих орбитах настроены яро анти-Маккабрейски, а кроме того – все благородные сантименты побоку – я избавился наверняка от, вероятно, самого заметного автомобиля на Североамериканском субконтиненте.
С другой стороны, пешеходы в Нью-Мексико заметнее, чем большинство легковых автомобилей: этот факт я осознал, когда навстречу нам пронеслась машина. Все ее обитатели вытаращились на нас, словно мы были Недорослями-Мутантами из Открытого Космоса. То была в каком-то смысле официальная машина – черно-белый «олдсмобиль супер 88», – и она не остановилась; чего ради? Ходить пешком в Соединенных Штатах – всего лишь безнравственно, а не беззаконно. Если вы, конечно, не бродяга. Совсем как в Англии: никто не запрещает повсюду бродить и ночевать под открытым небом, если только у вас есть дом, куда можно вернуться. Закон нарушается, только если дома у вас нет, – тот же принцип, который постановил, что вы не можете занять деньги в банке, если только вам они на самом деле не не нужны.
Прошло, казалось, великое множество часов, пока наконец мы не отыскали пятачок тени, даруемой какими-то безымянными чахлыми деревьями, и без лишних слов не рухнули под их негостеприимную сень.
– Когда в нашу сторону пойдет машина, Джок, мы вскочим на ноги и ее остановим.
– Как скажьте, мистер Чарли.
На том мы оба мгновенно заснули.
15
«Трагедия еретика»[182]
- Тебя восхваляли все языки,
- Но станешь ты, Жан, щепоткой золы.
- Ногой не лягнуть – зажата в тиски,
- Кулак не воздеть – он взят в кандалы,
- Шеей не дернуть – ошейник туг,
- Проклятья не выблевать – кляп во рту.
- Так что же ты можешь средь смертных мук?
- Ты можешь лишь мыслью воззвать к Христу.
Парой часов позже случилось грубое пробуждение: машина, ехавшая «в нашу сторону», с визгом возле нас притормозила. Тот же официальный на вид автомобиль, что проезжал ранее, – из него вывалились четверо огромных грубых мужиков и замахали пистолетами, наручниками и прочими символами Закона-и-Порядка. В один миг, не успев должным образом проснуться, Джок и я уже сидели внутри скованные, и окружали нас помощники шерифа. Джок, оценив ситуацию, принялся низко рычать и напрягать мускулатуру. Сидевший с ним рядом помощник умелым рывком кисти ловко приложил обтянутую кожей дубинку к верхней губе и ноздрям Джока. Это вызывает изощренную боль: на глаза Джока навернулись слезы, и он умолк.
– Эй, послушайте-ка! – сердито воскликнул я.
– Заткнись!
Я тоже умолк.
Джока стукнули еще раз, когда мы прибыли в контору шерифа, располагавшуюся на единственной широкой и пыльной улице пустынного городка: Джок смахнул плечом услужливые помощницкие руки и снова попробовал рыкнуть, поэтому один служитель закона мимоходом нагнулся и жестко двинул его дубинкой под колено. И это довольно болезненно; нам всем пришлось немного подождать, пока он не смог самостоятельно зайти в здание, а нести его было слишком накладно – чрезмерно велик. Меня они не били – я был скромен.
В этом конкретном участке с вами делают вот что: подвешивают за наручники на дверь, а потом мягко, однако настойчиво лупят по почкам – и довольно долго. Если желаете знать, от этого не хочешь, а всплакнешь. Через некоторое время тут кто угодно всплакнет. Вопросов никаких не задают и следов на теле не оставляют, если не считать рубцов от наручников, а это вы сами себе сделали, не нужно было упираться, верно?
«Тогда я в память заглянул свою. Как жаждет пропустить глоток солдат…»[183]
Определенное время спустя в комнату зашел сам шериф. Щуплый и усердный человечек со смышленым взглядом и неодобрительной складкой на лбу. Помощники перестали лупить нас по почкам и рассовали дубинки по карманам.
– Почему этим людям не предъявлены обвинения? – холодно спросил шериф. – Сколько раз мне вам говорить, что подозреваемых не следует допрашивать, пока их должным образом не оформят?
– Мы их не допрашивали, шериф, – ответствовал один тоном неповиновения. – Если б мы их допрашивали, они б висели наоборот, и мы били бы их по яйцам – сами же знаете, шериф. Мы тут просто как бы мозги им готовили к тому, чтоб вы их допросили, шериф.
Тот провел ладонью по щеке – довольно тщательно, проскрежетав нежно, едва слышимо. Так пожилая дама станет гладить свою любимую домашнюю жабу.
– Тащите их ко мне, – сказал он и развернулся на каблуках.
«Тащить» – это он точно выразился: мы бы сами до его кабинета не дошли. Он разрешил нам сесть на стулья, но лишь потому, что мы не могли стоять. И тут неожиданно я очень и очень рассердился – это у меня редкая эмоция, ибо я дрессировал себя, чтобы научиться ее избегать, с самого моего пагубного детства.
Когда я сумел говорить сквозь сдавленное горло и всхлипы как полагается, я выложил шерифу все наши карты – особенно дипломатический паспорт. Сработало – он вроде бы разозлился и сам, а также, быть может, чуточку испугался. Оковы с нас сняли, собственность вернули, за исключением моего «банкирского особого». «Люгер» Джока остался в чемодане, который, как я с облегчением заметил, никто не открыл: Джок предусмотрительно проглотил ключ, а помощники, увлекшись порчей нашей личной водопроводно-канализационной сети, на взлом замка не отвлекались. Это был очень хороший замок и очень крепкий чемодан.
– Теперь, быть может, вы окажетесь милостивы объяснить нам, что означает все это необычайное обращение, сэр, – сказал я, оделяя его мерзейшим своим взглядом, – а также сообщите причины, по которым мне не следует потребовать от моего Посла принять меры к тому, чтобы вас и ваших головорезов порвали на куски.
Он смотрел на меня долго и задумчиво, и умные глазки его посверкивали, а мозг набирал обороты. Куда б ни прыгнул котенок, хлопот шерифу не избежать: в лучшем случае – бумажная волокита, в худшем – много огорчений. Я видел, как он достиг решения, и внутренне затрепетал. Не успел он заговорить, как я кинулся в атаку снова:
– Если вы предпочтете не отвечать, разумеется, я просто позвоню в Посольство и изложу им голые факты, каковы они есть.
– Не нарывайтесь, мистер Маккабрей. Я собираюсь оформить вас обоих по подозрению в убийстве, и ваш дипломатический статус в этой лиге не стоит кучки крысиного помета.
Чтобы скрыть ужас, я по-британски зафыркал. Никто же не мог видеть мгновенного всплеска недоброжелательности Джока возле «бьюика» – да и в любом случае, издали все равно выглядело так, будто он пытался спасти бедолагу, нет?..
– И кого именно я… мы… предположительно убили?
– Милтона Квинтуса Дезире Крампфа.
– Дезире?
– Так у меня записано.
– Чтоб мне! Вы уверены, что не «Вулю»[184]?
– Да, – ответил он начитанно и с полуулыбкой. – Тут у меня стоит «Дезире». – Складывалось впечатление, что будь он англичанином, непременно поддержал бы это мое «чтоб мне!», хотя складывалось и другое впечатление: англичанином он быть ни в какую не хочет, и в особенности, быть может, – англичанином дородным, который сейчас мужественно съежился перед ним.
– Продолжайте, – сказал я. – Испугайте меня.
– Я никогда не пытаюсь. Некоторым людям я делаю больно – такова работа. Некоторых убиваю – то же самое. К чему тут пугать? Я не такой полицейский.
– Спорить готов, своего психиатра вы пугаете, – съязвил я и незамедлительно пожалел об этом. Он не посмотрел на меня холодно и тускло – он на меня вообще не посмотрел. Он упер взгляд в столешницу с царапинами и мушиным калом, затем выдвинул ящик, изъял одну из таких тонких, черных и корявых сигар и зажег ее. Он даже решил не сдувать мне в лицо вонючий дым – он был не такой полицейский.
Но ему непостижимым манером удалось меня испугать. Почки мои заболели ужасно.
– У меня ужасно болят почки, – сказал я. – И мне нужно в уборную.
Он экономно махнул в сторону двери, и я дошел до нее, почти не закричав в голос. За дверью была очень славная маленькая уборная. Я прислонил голову к холодной кафельной стене и утомленно посикал. Крови не было, что несколько меня изумило. На уровне глаз кто-то успел нацарапать на стене «ВСЕХ НАХ», пока его не прервали. Я задумался: «…ОДЯТ»? – но затем пришел в себя, вспомнив о состоянии Джока; перед тем, как выйти, оправил одежду.
– Твоя очередь, Джок, – твердо заявил я, снова вступая в кабинет. – Надо было сразу о тебе подумать.
Джок повлекся в уборную; шериф при этом отнюдь не выглядел нетерпеливым, он вообще никак не выглядел – хоть бы как-то, что ли? Я прокашлялся.
– Шериф, – сказал я. – Вчера я видел тело мистера Крампфа – батюшки, неужто лишь вчера? – и он вполне явно скончался от сердечного приступа вполне обыденным образом. Так чё за дела тада, что чувака пришили?
– Можете говорить по-английски, мистер Маккабрей. Я человек необразованный, но много читаю. Мистер Крампф скончался от глубокой пункции в сердце. Кто-то – я вынужден предположить, вы – ввел ему в бок между пятым и шестым ребром длинный и чрезвычайно тонкий инструмент, а после тщательно стер все следы незначительного поверхностного кровотечения, которое воспоследовало… У нас на Западном Побережье такой «модус операнди» нередок: китайские «тони»[185], бывало, предпочитали шестидюймовый гвоздь, японцы пользуются заостренной спицей от зонтика. Полагаю, это обычный сицилийский стилет, вот только сицилийцы, как правило, бьют им снизу вверх сквозь диафрагму. Будь у мистера Крампфа молодое и крепкое сердце, он бы такой крохотный прокол пережил – мышца как бы просто сомкнулась бы вокруг отверстия; но сердце у мистера Крампфа от здорового было далеко. Будь он человеком бедным, его история сердечных болезней сокрыла бы истинную причину смерти, но дело в том, что он вообще не был человеком. Он был сотней миллионов долларов. А в этой стране сие означает огромное страховое давление, мистер Маккабрей, и в сравнении с нашими страховыми следователями чикагский спецназ по борьбе с беспорядками – сущие гёрлскауты. Даже самый пьяный сельский врач будет оч-чень и оч-чень тщат-тельно рассматривать дохлятину стоимостью в сотню миллионов долларов.
Я немного призадумался. Меня осенило.
– Старуха! – вскричал я. – Графиня! Шляпная булавка! Она там была ведущим крампфоненавистником, а также владелицей шляпной булавки – клейма ставить некуда!
Шериф медленно покачал головой:
– Не выйдет, мистер Маккабрей. Я удивлен, что вы пытаетесь свалить вину за смертоубийство на милейшую и невиннейшую старушку, какая только есть на свете. К тому же, мы проверили. На голове она в церковь носит платок, а шляпами и, стало быть, шляпными булавками не владеет. Мы искали. Как бы там ни было, один из слуг под присягой заявил, что вас видели входящим в личные покои Крампфа, пьяного, примерно во время наступления смерти, а этот ваш Конда в течение вашего пребывания на ранчо вел себя как кровожадный маньяк со смертоносными наклонностями – сломал тому же слуге нос и всех вокруг избил. Более того, известно, что вы – любовник миссис Крампф: у нас имеется пленительное заявление горничной, застилающей ей постель. Извольте – двойной мотив, секс и деньги, не говоря о возможности. Я бы решил, что вам следует рассказать нам все прямо сейчас, начиная с того, где вы спрятали орудие убийства, чтобы я не подвергал вас допросу.
Он повторил слово «допросу» так, будто оно ему нравилось на звук. Сказать, что кровь моя похолодела, – тщетно: она и так уже была холодна, как поцелуй мессалины. Будь я виновен, я бы «зачирикал» – могу ли я воспользоваться арго? – здесь и сейчас, чем снова встречаться с помощниками шерифа, тем паче – фронтально. Пришла Зима, зато Весна в пути[186]? Безмолвный голосок прошелестел мне в ухо: «Канитель».
– Иными словами, вы хотите сказать, будто арестовали Иоанну Крампф? – воскликнул я.
– Мистер Маккабрей, не прикидывайтесь таким простаком. Миссис Крампф теперь сама – много миллионов долларов; бедный шериф не станет арестовывать миллионы долларов – их репутация незапятнана. Мне пригласить стенографиста, чтобы вы сделали заявление?
Что мне было терять? Как бы оно там ни обернулось, никто не сможет навредить мне каким-либо непристойным образом перед миленькой грудастой стенографисткой.
Поэтому он нажал кнопку звонка, и внутрь ввалился мерзейший из парочки помощников: в одном мясистом кулаке зажат карандаш, в другом – блокнот.
Наверное, я пискнул – я этого не помню, да и не важно. Сомнений нет, что я встревожился.
– Вам нехорошо, мистер Маккабрей? – любезно осведомился шериф.
– Не вполне, – ответил я. – Прокталгия обострилась.
Он не стал уточнять; ну и ладно, в самом деле.
– Заявление Ч. Маккабрея, – деловито сказал он головорезу-стенографисту, – сделанное там-то и там-то, тогда-то и тогда-то в присутствии меня, такого-то и такого-то, и засвидетельствованное мною, другим таким-то и таким-то. – На этих словах он ткнул в моем направлении пальцем, точно умелые парни с телевидения. Я не колебался – пришло время немного повыступать.
– Я не убивал Крампфа, – сказал я, – и понятия не имею, кто мог это сделать. Я британский дипломат и я заявляю настоятельный протест против такого позорного со мной обращения. Я предлагаю вам либо выпустить меня немедленно, либо дать мне возможность телефонировать ближайшему Британскому Консулу, пока вы не испортите свои карьеры безвозвратно. Сможете написать без ошибок «безвозвратно»? – поинтересовался я через плечо у стенографиста. Но тот больше не записывал мои слова – он надвигался на меня с дубинкой в волосатой лапе. Не успел я даже съежиться, как дверь распахнулась, и в кабинет вошли два почти идентичных человека.
Этот последний кафкианский штришок окончательно меня доконал – я поддался приступу истерического хихиканья. Никто на меня и не смотрел: помощник шерифа уползал прочь, сам шериф проверял документы парочки, а парочка смотрела сквозь шерифа. Затем уполз и шериф. Я взял себя в руки.
– Каково значение подобной интрузии? – спросил я, не прекращая хихикать, словно окончательно спятившая тварь. Парочка была очень вежлива – они просто сделали вид, что не услышали меня, и уселись рядышком за шерифский стол. Они были поразительно похожи: те же костюмы, те же прически, те же аккуратные плоские чемоданчики, те же неприметные вздутия под изящно скроенными левыми мышками. Они походили на младших братьев полковника Блюхера. По-своему, по-тихому, они, вероятно, были весьма зловещими людьми. Я собрался и прекратил хихикать. Джоку, судя по всему, они совсем не понравились – он задышал через нос, а это верный знак.
Один из парочки вытащил маленький проволочный магнитофон, кратко его проверил, выключил и откинулся на спинку, сложив руки на груди. Второй извлек тонкую манильскую папку, с легким интересом прочел содержимое и откинулся на спинку, сложив руки на груди. Ни разу не посмотрели они друг на друга, не посмотрели и на Джока. Сначала некоторое время они смотрели на потолок, словно потолки им в новинку, затем посмотрели на меня, словно я – отнюдь нет. Они смотрели на меня, как будто рассматривали меня во множестве каждый день, и пользы им от этого был совершенный ноль. Один, словно по неслышимой подсказке, наконец промолвил:
– Мистер Маккабрей, мы представляем маленькое Федеральное Агентство, о котором вы никогда не слышали. Мы подчиняемся непосредственно Вице-Президенту. Мы имеем возможность вам помочь. У нас сложилось мнение, что вам срочно требуется помощь, и мы можем сказать, что это мнение сложилось у нас по продолжительном изучении ваших действий последнего времени, которые представляются нам идиотскими.
– О, а, – слабо высказался я.
– Я должен сразу довести до вашего сведения, что нас не интересует обеспечение правопорядка как таковое; в действительности, означенный интерес зачастую вступает в конфликт с нашими конкретными обязанностями.
– Да, – ответил я. – А вам не знаком парень по фамилии полковник Блюхер? Или, если уж об этом зашла речь, другой парень – по фамилии Мартленд?
– Мистер Маккабрей, мы чувствуем, что на данной стадии развития событий наилучшим образом мы способны помочь вам только в том случае, если вы станете отвечать на наши вопросы, а не задавать свои. Несколько правильных ответов вытащат вас отсюда за десять минут; неправильные ответы или чрезмерное количество вопросов с вашей стороны заставят нас потерять к вам интерес, и мы как бы просто вернем вас в руки шерифа. Между нами и не для протокола, лично я не хотел бы задерживаться по обвинению в убийстве в этом округе. А вы, Смит?
Смит энергично затряс головой, плотно сжав губы.
– Валяйте, спрашивайте, – проблеял я. – Мне нечего скрывать.
– Что ж, даже это уже несколько нечистосердечно, сэр, однако не станем пока заострять внимание. Не будете ли вы добры для начала сообщить нам, что вы сделали с негативом и оттисками некой фотографии, ранее находившихся во владении у мистера Крампфа?
(А вам известно, что когда в старину моряк умирал прямо в море и мастер-парусник зашивал его в брезентовую рубашку вместе с якорной скобой, перед тем как предать его тело глубинам, последний стежок по обычаю делался через нос трупа? Чтобы дать ему последний шанс ожить и заорать. Вот в тот миг я ощутил себя таким моряком. Я ожил и заорал. Этот последний стежок наконец пробудил меня от каталептического транса, в котором я, должно быть, пребывал уже много дней. Очень, очень много народу очень, очень много знает о моих делишках: игра окончена, все известно, бога в небе нет, сонная улитка лишилась своего терна, а Ч. Маккабрей остался «дан ля пюре нуар»[187]. Он был туп.)
– С каким негативом? – лучезарно спросил я.
Они устало переглянулись и вместе начали собирать вещи. Я по-прежнему был туп.
– Стойте! – вскричал я. – Как тупо с моей стороны. Негатив. Да, конечно. Фотографический негатив. Да. О да-да-да. Вообще-то я его сжег – слишком опасно такое с собой носить.
– Мы рады, что вы это сказали, сэр, поскольку у нас есть основания полагать, что это правда. В действительности, мы обнаружили следы пепла в э… причудливой ножной ванне в личной ванной комнате мистера Крампфа.
Вы согласитесь, я уверен, что сейчас было не время распространяться о приятностях французской сантехники.
– Ну вот видите, видите ли, – сказал я.
– Сколько оттисков, мистер Маккабрей?
– Я сжег два с негативом; мне известен еще только один в Лондоне, а из него вырезаны все лица – осмелюсь предположить, это вам прекрасно известно.
– Благодарю вас. Мы опасались, что вы сделаете вид, будто вам известны и другие, чтобы таким образом попытаться себя обезопасить. Это никак бы вас не обезопасило, а нам дало бы значительный повод к смущению.
– А, ну хорошо.
– Мистер Маккабрей, вы не задавали себе вопрос, как нам удалось так быстро оказаться здесь после убийства?
– Послушайте, я же сказал, что буду отвечать на ваши вопросы, и я буду; если у меня есть что выкладывать, я с радостью это выложу – мужество мне уже изменило. Но если вы хотите, чтобы я сам себе задавал вопросы, сначала вы должны меня чем-то накормить и напоить. Для еды сойдет что угодно; а напиток у меня в приемной, если Кинг-Конг и Годзилла это все еще не разворовали. О, и мой камердинер, само собой, тоже в чем-то нуждается.
Один из парочки высунул голову в коридор и что-то пробормотал; появилось мое виски, не слишком истощенное, и я жадно присосался к горлышку, потом передал бутылку Джоку. Мальчики в костюмах от «Братьев Брукс» ничего не захотели – вероятно, живут на воде со льдом и канцелярских кнопках.
– Нет, – продолжил я. – Я не задавался таким вопросом. Если бы я начал себя расспрашивать о событиях последних тридцати шести часов, мне бы, вероятно, пришлось заключить, что существует всемирный анти-Маккабрейский заговор. Но скажите мне, если это вас приободрит.
– Мы не очень расположены что-либо вам говорить, мистер Маккабрей. Мы просто хотели услышать, что скажете вы. Пока нам нравятся ваши ответы. А теперь расскажите нам, как вы лишились «роллз-ройса». – В этот момент они включили магнитофон.
Я честно рассказал им о столкновении, но слегка изменил последующие события и красочно живописал отважную попытку Джока спасти «бьюик», когда он покачивался на самом краю; затем – как мы хотели откатить «роллз» на дорогу, как бешено вращались колеса, крошилась обочина и как наша машина отправилась в конце концов к «бьюику».
– А ваш чемодан, мистер Маккабрей?
– Блистательное присутствие духа, проявленное Джоком, – выхватил его из салона в последний миг.
Они выключили магнитофон.
– Мы не обязательно всему этому верим, мистер Маккабрей, но опять же – вышло так, что именно эта история нам и нужна. Теперь – имеется ли при вас еще что-либо, каковое вы намеревались доставить мистеру Крампфу?
– Нет. Слово чести. Обыщите нас.
Они снова принялись изучать потолок: времени девать им явно было некуда.
Позднее дверь стукнула, и помощник шерифа внес бумажный пакет с едой; я едва не лишился чувств от дивного аромата гамбургеров и кофе. Мы с Джоком съели оба по два гамбургера; нашим дознавателям вид порций не понравился. Они бережно оттолкнули их подальше от себя ноготками – в унисон, будто отрепетировали. В пакете еще была картонка с чили, чтобы мазать на гамбургеры. Я увлекся, но этот соус портит вкус виски, изволите ли видеть.
Не особо припоминаю остальные вопросы, если не считать того, что длились они долго и некоторые звучали на удивление смутно и общо. Иногда включался магнитофон, иногда нет. Может быть, все время работал другой – в одном из чемоданчиков. У меня сложилось впечатление, что парочке это все изрядно уже наскучило, но к тому времени мне так хотелось спать от еды, выпивки и измождения, что сосредоточиться я мог лишь с большим трудом. По большей части я просто говорил им правду – такой курс для постановки в тупик своих оппонентов рекомендовал сэр Хенри Уоттон[188] (еще один человек, отправившийся за границу лгать). А другой парняга как-то раз сказал: «Если желаете сохранить свой секрет, оберните его искренностью»[189]. Я и оборачивал – не скупясь. Но знаете, если играешь нечто вроде фуги истиной и лицемерием, через некоторое время как бы теряешь хватку и реальность ускользает. Отец всегда предостерегал меня против лжи там, где хватит и правды; он довольно рано распознал, что меня подводит память – неотъемлемый инструмент лжеца. «Более того, – говаривал он, – ложь – произведение искусства. А мы произведения искусства продаем, а не раздариваем. Сторонись лжи, сын мой». Вот поэтому я никогда не лгу, продавая искусство. При покупке – другое дело, разумеется.
Как я уже говорил, они задавали множество довольно смутных вопросов, и некоторые, очевидно, относились к делу непосредственно. Учтите, я не был так уж сильно уверен, в чем вообще это дело состоит, поэтому, быть может, я тут и не судья. Их интересовал Фугас, хотя они, похоже, знали про него заведомо больше, чем я. С другой стороны, они, судя по всему, не слыхали, что он умер; вот это забавно, да. В разговоре я несколько раз упоминал полковника Блюхера – даже пытался произнести его фамилию как «Блукер», – но они не реагировали.
И вот наконец-то парочка принялась запихивать оборудование в свои парные чемоданчики, будто дело закрыто, что моментально меня насторожило: главный вопрос явно будет задан небрежно, походя, когда они поднимутся и направятся к двери.
– А скажите, мистер Маккабрей, – спросил один небрежно, походя, когда они оба поднялись и направились к двери, – что вы думаете о миссис Крампф?
– Сердце ее, – горько ответствовал я, – что плевок на ладони, по которой шлепает дикарь, – никак не скажешь, куда он полетит.
– Это очень мило, мистер Маккабрей, – сказал один, понимающе качая головой. – Это М. Ф. Шил[190], не так ли? Верно ли я понимаю, что вы считаете ее в какой-то мере ответственной за ваши нынешние затруднения?
– Разумеется, считаю – я же не полный, черт возьми, идиот. Или «лох», как тут у вас принято выражаться, я полагаю.
– А вот здесь вы можете ошибаться, – мягко произнес второй агент. – У вас нет ни единого обоснованного довода, чтобы предполагать, будто миссис Крампф неискренна в своих чувствах к вам; и уж совершенно точно никаких оснований предполагать, будто она вас подставила.
Я зарычал.
– Мистер Маккабрей, мне бы не хотелось выглядеть неуместно дерзким, но могу ли я спросить, насколько обширен ваш опыт общения с женщинами?
– Некоторые мои лучшие друзья – женщины, – рявкнул я, – хотя мне бы определенно не хотелось, чтобы моя дочь вышла за какую-нибудь замуж.
– Понимаю. Что ж, мне кажется, нам нет нужды задерживать вас в поездке и дальше, сэр. Шерифу будет сказано, что вы не убивали мистера Крампфа, и поскольку вы, судя по всему, более не являетесь для Вашингтона компрометирующим фактором, нас пока вы больше не интересуете. Если окажется, что мы не правы, мы э-э… найдем способ вас отыскать, разумеется.
– Разумеется, – согласился я.
Пока они шли через кабинет, я отчаянно рылся в своем бедном обалдевшем мозгу – ив конечном итоге выудил здоровенный и заскорузлый вопрос, который еще не был задан.
– Так кто же убил Крампфа? – спросил я.
Они помедлили и пусто глянули на меня.
– У нас нет ни малейшего понятия. Мы приехали сюда, чтобы сделать это самим, но теперь большого значения это не имеет.
Отрадная прощальная реплика, согласитесь.
– Можно мне еще капельку виски, мистер Чарли?
– Да, конечно, Джок, угощайся; он вернет на твои щеки розочки.
– Спс. Глуг, чмок. Арргх. Ну что, значицца, все в порядке, нет, мистер Чарли?
Я свирепо развернулся к нему.
– Разумеется, ничего ни в каком не порядке, отпездал, эти два громилы намерены раздавить нас, как только мы отъедем подальше. Послушай, ты думаешь, что эти помощники тут – свиньи? Да они, дьявол их задери, просто суфражистки рядом с теми двумя сладкоречивыми убийцами; это же подлинные президентские устранители проблем, и проблема здесь – мы с тобой.
– Не поал. Чё ж они тада нас сразу не устранили?
– Ох господи ты боже мой, Джок, смотри: устранил бы нас мистер Мартленд, если бы ему это было на руку?
– Ну, еще б.
– Но стал бы он это делать прямо в полицейском участке на Хаф-Мун-стрит перед законными лягашами?
– Не-а, чё б? Ой, я поал. У-уу.
– Прости, что назвал тебя отпездалом, Джок.
– Ничё, мистер Чарли, вы чутка разволновальсь, я пмаю.
– Да, Джок.
Вошел шериф и вернул нам содержимое наших карманов, включая мой «банкирский особый». Патроны лежали в отдельном конверте. Шериф уже не был изыскан – он очень сильно нас ненавидел.
– Я получил инструкции, – произнес он так, будто сплевывал рыбьи кости, – не привлекать вас за убийство, которое вы вчера совершили. Снаружи вас ждет такси, и мне бы хотелось, чтобы вы в него сели, убрались из этого округа и больше никогда сюда не возвращались. – Он очень плотно зажмурился и глаз больше не раскрывал, будто надеялся проснуться в совершенно другом временном потоке – где Ч. Маккабрей и Дж. Конда никогда не рождались.
Мы на цыпочках вышли.
Помощники стояли в приемной – гордо, с бессмысленными ухмылками, что свойственны их породе. Я подошел поближе к тому, что был крупнее и мерзотнее.
– Твои мать и отец встретились только один раз, – осмотрительно сказал я. – Из рук в руки перешли деньги. Вероятно, дайм.
Толкая дверь на улицу, Джок спросил:
– А дайм – эт скока в английских деньгах, мистер Чарли?
На обочине, испуская газы, сотрясался огромный взъерошенный автомобиль. Водитель, явный алкоголик, сообщил нам, что вечерок стоит отменный, и я не нашел в душе сил ему перечить. Пока мы садились, он объяснил, что по дороге ему надо подобрать еще одного пассажира, и вона она как раз стоит на том углу, сладенькая и сочненькая девчоночка, лучше и не пожелаешь.
Она втиснулась меж нами, натянув минимальную ситцевую юбчонку на шаловливые ляжки в ямочках и улыбнувшись нам, аки падший ангел. Чтобы отвлечь мозг от его хлопот, ничто не годится так, как хорошенькая девчушка, особенно если, судя по внешности, ее можно поиметь. Она сообщила нам, что ее зовут Гретель Бохплутт, и мы ей поверили – то есть, не могла же она такое имя сочинить, правда? – а Джок споил ей последние глотки из бутылки. Она сказала, что объявляет это безумством – пить пойло, или произнесла какие-то слова в том же смысле. Славные маленькие грудки она носила под самым подбородком, как это делали в пятидесятых, – вы-то, конечно, помните. Короче, мы быстро и крепко подружились и уже отъехали от города на десять миль, когда машина у нас за спиной врубила сирену и прижала нас к обочине. Съезжая вбок и останавливаясь, наш таксист хихикал. Официальное авто с визгом и сотрясением преградило нам дальнейший путь, и наружу выпрыгнули двое тех же помощников шерифа, с теми же ухмылками на рожах тыча в нас теми же пистолетами.
– Иже еси! – сказал Джок – фраза, которую я неоднократно просил его больше никогда не употреблять. – Ну чё еще?
– Вероятно, забыли уточнить, у какого мастера я стригусь, – смело предположил я. Но дело было не в прическе. Они распахнули дверцу и обратились к нашей Южной Красотке.
– Прош прощ, мисс, вам сколько лет?
– Ай брось, Джед Таттл, – фыркнула она. – Ты ж знаешь, скока, так же точно, как…
– Сколько, Грета? – рявкнул помощник.
– Скор четы-ырцать, – жеманно протянула она, кокетливо надув губки.
Сердце мое упало.
– Так, ладно, грязные извращенцы, – вон! – сказал помощник.
По дороге обратно в участок они нас не били – дежурство заканчивалось, им было некогда. Они просто закупорили нас в Обезьяннике.
– Утром увидимся, – с приятностью в голосе сказали они.
– Я требую совершить телефонный звонок.
– Может, утром, когда проспишься.
И даже не пожелав нам спокойной ночи, они нас покинули.
Обезьянник – это такой куб, состоит из одних решеток, если не считать кафельного пола, покрытого тонкой коркой старой рвоты. Единственная мебель – открытое пластиковое ведро, которое в последнее время не опорожняли. С потолка в вышине безжалостно изливались несколько киловатт флуоресцентного освещения. Я просто не мог подобрать адекватных слов, но Джок оказался на высоте.
– Ебать их дротиком в очко, – изрек он.
– Справедливо.
Мы переместились в тот угол, что был подальше от параши, и оперли свои усталые тела на прутья решетки. Гораздо позже появился ночной дежурный – огромный престарелый жиряй с раздутой, как задница епископа, физиономией, весь румяный, круглый и жаркий. Постоял у Обезьянника, принюхался со страдальческим выражением носа.
– Воняете, как пара хряков или тип-тово, – сказал он, покачивая здоровенной башкой. – Никада не пмал, как это взроссый члаэк мож так дойти до ручки. Я и сам, поди, выпиваю, но уж так не усираюсь, как пара хряков или тип-тово.
– Это не мы смердим, – вежливо ответил я, – а преимущественно вот эта посудина. Как вы считаете, вы не могли бы ее отсюда унести?
– Не-а. У нас на такое уборщца, а она уже домой пшла. Да и унесу я, скажем, бадью – блевать вы куда будете?
– Нам не хочется тошнить. Мы не пьяны. Мы британские дипломаты, и мы заявляем настоятельный протест против подобного обращения, разразится грандиозный скандал, если мы отсюда немедля не выйдем, и почему бы вам не позволить нам сделать звонок и тем самым не оказать самому себе небольшую услугу?
Он тщательно огладил свою неохватную физиономию – всю целиком; это заняло довольно-таки времени.
– Не-а, – наконец произнес он. – Тут над шерифа спрашивать, а он уже домой пшел. Он не в восторге, если его дом беспокоят, разве что белого пришьют.
– Ну так хотя бы дайте нам то, на чем можно сидеть, – хоть это вы можете? Я к тому, что посмотрите на пол! А этот костюм стоил мне э… четыреста долларов.
Это его расшевелило – вот наконец тема, которую он мог постичь. Он подошел ближе и тщательно всмотрелся в мое одеяние. Тщась снискать его благоволения, я выпрямился и, раскинув руки, совершил перед ним пируэт.
– Сынок, – наконец проговорил он. – Тя ограбили. Чего там, в Альбукерке ты б мог точ такой же оттопырить се за сто воссьт пя.
Однако перед уходом он, качая головой, все же сунул нам между прутьев пачку газет. Один из истинных джентльменов Природы, я бы сказал.
Мы разостлали газеты по наименее сквамозному участку пола и прилегли; на уровне земли пахло не так уж плохо. Сон милосердно долбанул меня, не успел я ужаснуться тому, что готовит мне завтра.
Читать бесплатно другие книги:
