Зона Посещения. Избиение младенцев Щёголев Александр
Вот так, с дурным настроением и навязчивыми мыслями, вошел я в Старый Хармонт. Вывалились мы на ратушную площадь…
И сразу заметили столб. Огромный столб, уходящий ввысь, – такой же, как тот, что стоял неподалеку от восточного КПП. Мельчайшая взвесь (пыль, мусор?), ограниченная призрачными эфемерными стенами, медленно поднималась к небу. Эту штуку мы с Эйнштейном тогда обошли от греха подальше, но здесь миновать ее было посложнее. Располагалась аномалия над Ройял-стрит, бывшей главной улицей города – вблизи от англиканской церкви, – и была куда более заметна, чем та, что в районе КПП. Кроме того, столб не был статичным, пугающе колыхался, а текучие бока его изменчиво плыли, занимая все новые участки улицы, то ли медленно расширяясь, то ли перемещаясь по площади.
Тропа, которой я обычно ходил в тренажере и к которой привык, пролегала как раз по Ройял-стрит. Эйнштейн, похоже, предполагал тот же маршрут. Поцокал языком и изрек:
– Меняем курс, господа.
Менять курс – это значит огибать площадь по периметру. Не наискосок же, по открытому пространству! По открытому, ребята, даже представить больно, и сталкерские суеверия тут ни при чем. Сколько историй, сколько поучительных уроков, написанных кровью! Есть правило, уж не знаю, которое оно по счету в эйнштейновском списке: «Сбоку лучше, чем между». А городские площади – это такое «между», что Боже храни королеву! Так что прав Эйнштейн, лучше мы бочком и вдоль стеночек…
Интересно, здесь он тоже ощущает себя, как на мишени? Или этот психоз у него только на перекрестках?
Ратушная площадь была чертовски красива, если забыть на секунду, что ты в Зоне. Так бы и закричал в небо, обращаясь к пришельцам: что ж вы натворили, уроды?! Нынче с такой любовью не строят, так по-домашнему, по-людски. Покрытая чистенькой брусчаткой, которая на удивление хорошо сохранилась, обрамленная низкорослым кустарником, с широким прудом в центре, с памятником какому-то из бесчисленных Георгов, с милыми двухэтажными домами по периметру, площадь как будто не из прошлого века явилась в наш мир, а из позапрошлого.
От центральной улицы лучами отходили несколько мелких. Вдоль ратуши высажены были клены и вязы, которые сейчас, в июне, были покрыты зеленой (!!!) листвой.
Глаза бы от всего этого радовались, если б не…
Кустарник (шиповник, если не ошибаюсь) безнадежно мутировал, превратившись в ржаво-красную массу, ощетинившуюся трехдюймовыми шипами.
Брошенные автомобили, как и везде, сгнили.
Георг, установленный перед ратушей, не вызывал ни малейшего уважения у вольных бродяг Зоны. Может, из-за того, что монаршая особа представала зрителю в охотничьем облачении, может, из-за подвешенной каким-то чудаком сетки с болтами прозвали мраморного короля «памятником неизвестному сталкеру» – так и закрепилось.
А вода в пруду была черной, как смола, воняла тухлятиной, вдобавок, если карта не врала, дрейфовали в нем аж два «стакана». Кошмарные ловушки, хорошо, что попадаются обычно в воде, а не на воздухе. Лучше сразу пулю проглотить, чем в такую вляпаться. Существуют «стаканы» с чудовищно агрессивной кислотой, с «ведьминым студнем», а также с каким-то дерьмом, до сих пор неопознанным. При любом из вариантов – хоронить нечего. Даже символически.
Так что идиллия на площади – это иллюзия.
На самом деле, если без шуток, важно вот что. Ратуша, расположенная точно напротив церкви и словно противопоставленная ей (там викторианский стиль, здесь псевдоклассика, там стрельчатые окна, здесь окна арочные плюс полуколонны на фасаде), и была тем убежищем, укрыться в котором рассчитывал Эйнштейн. Если не наврал, он много раз бывал внутри, в частности, сиживал в библиотеке. Уверял, что здание безопасно, аномалий мало, и все они наперечет. Говорил, что обошел оба этажа (здание было двухэтажным), искренне надеялся, что ротационный эффект сюда не добрался.
Почему это важно, про ратушу? Потому что эфирный столб, этот сверхъестественный смерч, явно захватывал площадь, на глазах расширяясь и как-то не собираясь тормозить. А спрессованная облачная масса над нашими головами, или что оно там в действительности, окончательно приняла форму купола, в фокусе которого был этот самый столб. Что-то страшное зрело, что-то готовилось.
Мы уже шли вдоль домов, медленно, с частыми остановками. Эйнштейн теперь был впереди. Не выпускал пробник из руки, прислушивался, принюхивался, пробовал воздух на вкус.
– В чем проблема? – спросил я его. – Вы же здесь бывали – библиотека, то, сё.
– Я всегда заходил со стороны пожарки, – снизошел он до ответа.
Пожарка – это пожарная часть, расположенная с тыльной стороны ратуши. А знаменитая ратушная башня, возвышавшаяся над площадью и видимая даже из-за Периметра, это ведь, собственно, каланча. На самом верху – колокол, огромные часы и смотровая площадка. Когда-то, на заре времен, был Хармонт маленьким городком, денег ни на что не хватало, вот и сэкономили, соединили две службы в одном здании. Передняя, лицевая часть ратуши, выходящая на площадь, стала городской администрацией, а задняя – пожарной частью с хозяйственным двором.
Еще важно вот что. Сбоку от ратуши имелась пристройка, соединенная с основным зданием галереей по второму этажу. Пристройка – двухэтажный особняк, построенный сэром Томасом Кенсингтоном (одним из основателей Хармонта, законодателем и масоном) и впоследствии выкупленный администрацией (родственники жить в захолустье не захотели). В особняке устроили крупнейший в городе детский клуб: арт-студия, кружки пения, танцев, фотоискусства и тому подобное. «Дом детского досуга» – таково официальное название. Знак того, что власти денно и нощно заботятся о будущих поколениях, и избиратели, посещая центр города, не должны были это забывать.
Главный вход в «Дом досуга» украшали остатки вазонов – сбоку от ступенек, ведущих к дверям. Когда-то здесь было много цветов. Сейчас через этот вход было не попасть, землю между вазонами оккупировал «разрядник» (одна из электрических аномалий).
Всю пристройку и особенно крыло, где располагалась арт-студия, покрывали рисунки детей, всевозможные граффити. В те годы это поощрялось, другие были времена. Самое яркое пятно на площади, не потерявшее живость за столько лет и видимое отовсюду. Не то чтобы эта сохранность и живость была феноменом – не сравнить, например, со знаменитыми нержавеющими грузовиками, – просто оформлен «Дом досуга» был с душой. С детской душой, которая до сих пор жила в рисунках… («Метафизика, – проворчал на это Эйнштейн. – Краски тогда были лучшего качества, вот и весь твой феномен…»)
Ратуша тоже была измалевана граффити, более поздними, сталкерскими. В основном надписями. Говорят, русские, взяв Берлин, разукрасили их рейхстаг тысячами высказываний, так вот, сталкеры, покорившие Зону, испытывали потребность в чем-то похожем. Помимо похабщины, неисчерпаемых «факов», десятки раз повторенных «Зона – сука» и самых вычурных кличек здесь имелись и осмысленные вещи. «Хорек накрылся, а вонь осталась», «С бабой в Зону все равно как на плаху со своим топором», «Пойти за хабаром любой шалопай может, ты вернись, тогда и поговорим».
Выделялась фраза, написанная максимально крупно и занимавшая половину фасада, от торца до входа:
«НИШТЯК ДЛЯ ВСЕХ, НА ШАРУ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ ОБЛОМАЕТСЯ».
Легендарные слова, великая мечта коллективного идиота. Кто автор, версий в Сети много, и ни одной убедительной. В оригинале, правда, фраза звучала как «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный», но вряд ли в данном случае была издевка или прикол. По-моему, человек написал искренне. Какой-то поклонник сказок про Золотой Шар с несколько специфическим словарным запасом. Если ты другого языка не знаешь, а мечта рвется из груди, что остается? Писать теми словами, которыми говоришь и дышишь. Сталкеры – народ простой, без наворотов. Ништяк для всех и на шару – это ж идеал для многих поколений, сколько хороших парней из-за него свихнулось! И не важно, что сказка имела злое воплощение, когда Зона выплеснула в город толпы псевдолюдей, запрограммированных быть счастливыми, но голодных до человеческого мяса. Идеал от этого не потускнел…
Мы с Горгоной сцепились было, как точнее перевести с литературного на разговорный – «кайф для всех» или все-таки «ништяк», есть тут нюансы или разницы никакой, когда увидели крысаков.
Крысаки осторожно крались цепочкой вдоль кинотеатра, прижимаясь к стене, готовые порскнуть по щелям при первой опасности. Твари ростом не более двух футов, с длинными кожистыми хвостами и трогательными розовыми ручками. Куда-то торопились, откровенно посматривая на небо.
Лопата вскинул винтовку.
– Замри! – крикнула Горгона.
И точно в ту же секунду, миг в миг, крикнул Эйнштейн:
– Отставить!
Они уставились друг на друга, некоторое время меряясь взглядами. Лопата послушно опустил оружие. Крысаков как ветром сдуло.
Почему Эйнштейн не дал пальнуть, я худо-бедно понимал: зверьки были абсолютно не агрессивны, опасность представляли, только если их вынуждали защищаться, а грохот выстрела в столь неясной общей атмосфере был совсем некстати. Но почему среагировала Натали? Она что, защитница животных, гринпис и все такое? Да чушь! Или в ней наряду с отмороженностью странным образом сосуществует уважение к чужому разуму? Может, она даже (нелепое предположение!) хоть что-то чувствует?
Насчет того, обладают ли крысаки зачатками интеллекта, в Сети бродили разные мнения, но, честно говоря, достаточно было один раз увидеть их живьем, особенно группой, чтобы посоветовать господам блогерам засунуть сомнения себе в задницу. А еще они были единственные в Зоне, кого можно было реально не опасаться. Тогда как собакоиды, тахорги, червяги и остальная нечисть – это концентрированная, отборная, словно нарочитая жуть. Да и брат-сталкер не намного безобиднее, даже тот, кто с тобой в одной связке, не говоря уж о прямом и явном конкуренте.
А ведь, как известно, раньше тварей-мутантов в нашей Зоне не было, этим она поначалу отличалась от прочих. Наша живность не мутировала, только на детях сталкеров Большая Сука отыгрывалась. Но с какого-то момента, уже не выяснишь, с какого, твари начали появляться и у нас – появляться и множиться. Плодятся? Это само собой. Но откуда берутся первые, эталонные экземпляры, а главное, как возникают новые их виды? Между тем в некоторых других Зонах они были изначально. Волей-неволей поверишь в безумную версию, будто твари просачиваются из Зоны в Зону. «Душевая дает добро», в порталах прогрызены дыры. Вполне, вполне. Тем более подобные дыры, будь такая у нас, могут иметься и на каждой из зачумленных территорий. Ладно…
Так вот, о ратуше и о пристроенном к ней «Доме досуга». Почему важно, что в пристройке было именно детское учреждение, а не что-то другое?
Потому что именно к нему прилепился сквер с остатками карусели, с покосившейся горкой, качелями и еще парой сломанных аттракционов. Полоса деревьев доходила практически до входа, а на одном из вязов между ветвей удобно расположился домик со свисающей до земли веревочной лестницей, построенный когда-то бойскаутами. Бойскауты давно состарились, а база их функционировала, студень им всем в глотку. Никак нам было не миновать это место, этот проход.
Кто же мог предположить, что в этом домике нынче обитает семейство белок?
Мы прошли мимо кафешки, мимо салона красоты. Непроизвольно притормозили возле игрушечного магазина с выставленными в витрине корабликами, парусниками (океан-то сравнительно недалеко) и – это было супер! – деревянным мотоциклом в натуральную величину. Хороша оказалась и парикмахерская. До чего ж эффектны были колпаки для сушки волос, большие зеркала, огромные кресла – все такое крупное, фактурное, хоть и подраненное временем. Огромные фотографии разных стрижек… Расслабились мы, размагнитились. Всю дорогу на пружинах оттопали, а тут – словно развезло нас от этого провинциального хмеля. Даже Эйнштейн поддался, профи хренов.
Не зевал, как выяснилось, только Лопата. Вскинул винтовку – и давай посылать пулю за пулей.
– Все к стене! – заорал Эйнштейн. – В кучу, ближе друг к другу! Рюкзаки над собой!
Стрелять в белок – не просто пули переводить, но и сильно рисковать. Попасть-то с горем пополам можно, убить нельзя, а если промажешь, она за эту упущенную секунду спикирует тебе на темечко. Что будет с тобой потом – ясно. Кое-как подошел бы дробовик большого калибра, но такого оружия у нас не было.
Однако Лопата попал. Первую из летящих белок отбросило. Она мгновенно запрыгнула на стену, пробежала вверх футов на тридцать, прыгнула, расправив перепонки, заложила вираж и пошла по спирали на второй заход. Лопата за пару секунд расстрелял магазин, в котором всего-то было пять пуль, и растерялся.
– Возьми ружье за ствол, – проорал ему Эйнштейн. – Бей, как бейсбольной битой.
И правда, это было куда эффективней.
У летающей белки – несколько сердец, как и у всех тварей Зоны. Мозг расположен не в голове, а тоже где-нибудь в туловище, где угодно, не угадаешь. Убить ее можно, скажем, раздавив. Ну или сжечь, взорвать, порубить на куски. Но сначала белку нужно остановить.
Ужас вовсе не в том, что она летуча или феноменально живуча, а в том, что ядовита.
Яд нейротоксического действия вырабатывается заушными железами и накапливается в головном мешке – как раз в том месте, где у нормальной белки был бы мозг. Получается, вся голова у нее – резервуар для отравы, на всех сталкеров при случае хватит. Канальчатых зубов – две пары, остальные обычные, бритвенной остроты. Короче, попытаться снести твари башку (выстрелом или клинком) – есть в этом смысл, это хорошее средство, чтобы обезопасить себя от укуса. Но, увы, остается еще хвостовое жало, тоже ядовитое.
Лапы снабжены присосками, с помощью которых она бегает по любым вертикальным поверхностям, а также – вниз головой.
А нападать белка не прекратит, пока не укусит, не ужалит. Или пока не сдохнет. Такая у нее программа жизни. Над трупом (трупами) они потом пируют всей стаей, причем, когда добыча начинает неизбежно разлагаться, это не портит им аппетит.
Отлично развит стайный интеллект, атакуют они слаженно, так что, если их много, шансов нет ни у кого – ни у людей, ни у тахоргов, ни у каких бы то ни было еще обитателей Зоны.
Возле ратуши среди кленов и вязов было всего лишь две белки. Плюс три бельчонка, опасность из которых представлял только один. Нам повезло.
– Я и Пэн впереди! – скомандовал Эйнштейн. – Винтовки нам, живо! (Лопата перебросил ему ружье, отобранное у приятеля Зиг Хайля.) Сами на корточки, рюкзаки и мешки на головы! Детка, «отмычки» ты тоже усади, не тот случай, чтобы…
Он отбил вторую из белок, как заправский бэттер в бейсболе. Мяч пределы поля не покинул, но удар определенно тянул на хитовый.
Я не спорил, поймал третью винтовку из нашего общего арсенала и занял место в авангарде. Мы с Эйнштейном были единственные в защитных костюмах, что обязывало.
– Надень капюшон и опусти забрало, – бросил он мне.
Сам остался в мотоциклетном шлеме, что не позволяло ему закрыться полностью, как мне. Горгону он боялся больше белок.
Лопата перезарядил магазин и снова начал палить. И оказалось вдруг, что стрелок он великолепный: снова попал в летящую на него мишень! Да не просто попал, а точно в голову. Это был бельчонок – мало-мальски подросший, оформившийся. Брызнула какая-то гадость, ничуть не похожая на кровь. Взрослые твари яростно запищали, подхватывая детеныша и помогая ему вернуться в родной «скворечник» – к братьям-сестрам. Ранение было серьезное, но не смертельное, все у маленького монстра регенерирует, включая выбитые пулей глаза.
Горгона между тем, отбросив свою зеленую сумочку (рюкзака не имела), съежилась за «отмычкой», прикрылась парнем, как могла, и прошипела мне:
– Идиот, не геройствуй! Вот тебе щит! – Хотела вытолкнуть Зиг Хайля, но Эйнштейн пресек этот саботаж:
– Не паникуй, детка, отобьемся.
Тварь неслась точно на меня, почти убрав перепонки и подруливая хвостом. Она, конечно, не летела в привычном значении этого слова, а планировала. «Летающие белки» – неточное название, крыльев у них нет, только кожистые складки между длиннющими лапами, и, чтобы отправиться в полет, им нужно откуда-нибудь прыгнуть – с дерева, с крыши, со стены дома. Зато планировать после этого могут очень долго, выписывая непредсказуемые траектории, размах и конструкция псевдокрыльев позволяют.
Следом пикировала вторая, едва не упираясь мордой в хвост первой. Звено штурмовиков.
Я изготовился. Не люблю бейсбол, но выбирать не приходилось.
Вот сейчас…
Сзади выскочил Крюк:
– Прикрою, Пэн!
С тубусом огнемета на изготовку, который он держал, как дубину… Что за дурак! Тяжеленная хреновина, как ею ударишь?
Он таки ударил, хакнув от натуги. Первая из белок, наткнувшись на убойную сталь, с лету впилилась в брусчатку. Зато вторая, играючи обогнув препятствие, вонзилась разинутой пастью – точно в…
В Скарабея. Который зачем-то выскочил следом за Крюком. В беззащитное его плечо, закрытое лишь курточкой.
Эйнштейн среагировал мгновенно: насадил отвратительную тушку на нож, отодрал от мальчика, бросил себе под ноги, принялся топтать… Поздно. Укус был страшен.
Я кинулся к пострадавшему, хотел подхватить. Скарабей вежливо попросил:
– Не трогайте меня, пожалуйста.
Сполз по стене, стремительно белея, и закрыл глаза.
– Малыш справится, Пэн, не мельтеши, – сказал Эйнштейн. – Проверено.
Он с упоением добивал ненавистную тварь, превращая ее в грязный бесформенный ком.
– Осторожно, прыгнет! – взвизгнула Натали.
Лопата зарычал и выхватил пистолет. Кто прыгнет? Куда?
Оказалось, не куда, а на кого. На меня. Первую белку оставили без внимания всего на миг, и она не подкачала: мощно оттолкнулась от земли и взлетела мне на грудь.
Привет, успел подумать я. Вот и встретились – лицом к лицу…
Никому не пожелаю такого крупного плана. Морды у этих «грызунов», как бы поточнее… Фотки, конечно, видели? Или еще в фильмах ужасов, бывает, пугают монстрами из ада, продуктом фантазии художников. Так вот, никакого сравнения. Фантазия у Зоны, ребята, – это неописуемо. Там фильм про ад, а здесь – просто ад. Когда пасть у твари раскрывается, студень им в глотку… Это ступор. Инфернальная картина. Деформация представлений о реальном мире – что возможно и что невозможно… В общем, лучше не надо об этом.
Мой спецкостюм белка прокусила (спецкостюм!). Шип на конце хвоста, опущенный со всего маху, также проткнул наноткань. Хотя защитный слой в какой-то степени помог, яду в мышцы попало гораздо меньше, чем могло бы.
Лопата выстрелил в упор, и монстра не стало. Слышу, как рычит сбоку Крюк и с чавканьем колотит обо что-то железом.
А мир тем временем быстро выключали. Сначала у меня исчезла шея, потом руки-ноги, потом и все туловище.
Последнее, что я запомнил, прежде чем перестал дышать, это как Эйнштейн сдирает с меня поврежденный комбинезон, а бледный Скарабей впивается зубами в мою шею, будто изголодавшийся вампирчик.
Идиотские глюки, подумал я, растворяясь во тьме, так кстати опустившейся на землю…
Глава 5
– Чтобы понять, как вообще возникают аномальные дети, надо понимать физиологию, – рассказывает Эйнштейн. – А именно: во время внутриутробной эволюции, то есть в животе у мамы, в течение девяти месяцев каждый из нас проходит полную эволюцию жизни на Земле. Полную! – подчеркивает он, будто мы несмышленыши, нуждающиеся во вдалбливании простых вещей. – Далее, человек рождается, как и любое другое живое существо, без коры головного мозга. Коры у младенца как таковой нет. Мозг голый, как коленка. Он даже структурно еще не созрел, то есть его клетки не имеют нормальных контактов между собой. Это некое рыхлое образование, имеющее клетки. Но они с момента рождения моментально начинают искать между собой связи, то есть среда на них воздействует…
Говорит все это он нам с Натали, скрашивая вынужденный привал светской беседой, естественным образом свернувшей на лекцию. Я прикидываю: а не подействовала ли девчонка на него втихаря, чтоб язык у человека развязался? Нет, не похоже. Он по-прежнему в экранирующем шлеме, предохраняющем от электромагнитных полей, а те гипотезы, коими он решил нас попотчевать, никак не тянут на секреты и тайны.
– Далее. Сталкеры несут в себе измененный генетический материал, фактически они уже не люди. Они переходная граница между Зоной и внешней средой. Как на них действует Зона, никто, в сущности, не знает, но мутации происходят на разных уровнях. Причем любой мутаген ВСЕГДА отбрасывает в прошлое, назад по эволюционной лестнице. Назад, милые мои дети сталкеров. Пребывая в утробе матери, вы двигаетесь только назад…
Почти все спят, пользуясь возможностью, – Лопата, Крюк, обе «отмычки». Натали так и не вернула Крюка в спасительное состояние транса, вынуждая быть самим собой, и мне его было жалко. Очень человек страдал, не только из-за гибели Каролин, а буквально за все, вообще вселенски. Чувство вины – не сахар. Бросился заслонять меня от белок, и не получилось, опять ничего не получилось. Подозревал я, что попытка эта – закрыть друга своим телом – была, по сути, героическим способом покончить с собой. Но даже тут – облом. Не добавляют такие вещи жизнелюбия.
Бодрствуем только мы да еще Скарабей, уползший в дальний угол холла, где его не достает химический свет от брошенной на пол лампы-глоустика. Он там чистится, сбрасывает порцию отходов, выделенных им после схватки с белками. Отходы эти неаппетитны, как никогда прежде, и много их, как никогда много! Снимает он там с кожи что-то вонючее, какую-то липкую пленку – с рук, с груди, даже с шеи. Бросается в глаза, как мальчик похудел.
Что касается моей собственной шеи, то она обработана и забинтована. В том месте, где Скарабей впрыснул в меня сыворотку, болит и чешется, но я терплю. Мальчик меня спас. Век ему буду обязан. И то, что его укусили первым, здорово помогло, он успел проанализировать химический состав отравы и найти средство, вызывающее деполяризацию мембраны мышечного волокна (про деполяризацию мне Эйнштейн объяснил, это вовсе не я такой умный). Беличий яд – курареподобное вещество, что облегчило задачу, поскольку вопрос с нейтрализацией таких веществ был изучен и испытан в «Детском саду», а Скарабей показывал стабильные результаты. Уникальный аномал-сорбент.
Чтобы сделать моему спасителю приятное, Эйнштейн сходил на второй этаж и принес пучок «булавок». Откуда, спрашивается, если здание, по его признанию, исхожено сталкерами вдоль и поперек? Может, у него где-то там хабар на черный день заныкан? Ладно, не важно. Важно, что эти инопланетные игрушки чем-то Скарабею нравились, успокаивая его и чуть ли не в транс вводя.
Я спросил Эйнштейна, не опасны ли для мальчика такие перегрузки: сначала себя вылечить и тут же – меня. Не произошла ли с ним катастрофическая растрата внутренних реактивов, как примерно со мной, когда я пытался на что-то воздействовать? Все в ажуре, успокоил меня босс, Скарабей восстановил свой пошатнувшийся баланс веществ, не отходя, как говорится, от кассы. Ты уж извини малыша, сказал он мне, но кровь – лучшая подзарядка для аномала-«химика». В данном случае – твоя кровь. Подзарядился малыш, можно не беспокоиться.
А что, мне не жалко. Пейте, друзья, за мое здоровье…
– Что в результате? – говорит Эйнштейн. – Получаем младенца, внешне неотличимого от человека, а на самом деле он зверь. Чутье хорошо развито, реакции великолепные, все чувства обострены, инстинкт выживания «убей или убегай». Следующий момент: формирование интеллекта. Интеллект у нас у всех подчиняется инстинктам, но в данном случае он действует примитивно и, главное, эффективно – через наиболее приемлемые для конкретной мутации качества. Подчиняясь, грубо говоря, какому-нибудь тотему. Тотем лисы будет хитрым, медведя – сильным, шакала – злобным, – это все условно, так, картинки для раскраски. Думаю, вы способны сами домыслить. Что происходит дальше с этими детьми? До трех лет мозг у них структурно формируется. А функционально продолжает формироваться и после. Но так как мутации, повторяю, меняют жизнедеятельность исключительно вниз по эволюционной лестнице, то появляются дети с инстинктами и, условно говоря, стилем реагирования, например, ящерицы. И вот такой аномал может впитывать в себя тепло и за счет этого потом долго находиться на холоде, плюс фантастическая регенерация…
– Знаю такого, – вдруг прерывает его Горгона; она в отличие от меня слушает крайне внимательно. – Зовут Фаренгейтом. По малолетству отрезал себе кисть в папином гараже, а лет через пять она отросла снова…
– Ты знакома с Микки Кларком? – быстро спрашивает Эйнштейн.
– Кто такой?
– По прозвищу Фаренгейт.
– А-а… Мой друг, да. Я в курсе, что «Детский сад» за ним долго гонялся, но – облом вам. Он еще на погоду умеет влиять, любую температуру в комнате поддерживает покруче кондиционера… Отсосите, жабы, не получите вы парня.
Эйнштейн поднимает вверх руки, сдаваясь:
– Не претендую, мисс, Боже меня упаси от ваших друзей. Вернемся к ящерице. Она всегда холодная, даже в тепле. Вокруг себя создает микроатмосферу. И чем сильнее развивается ребенок с тотемом ящерицы, чем старше он становится, тем больше радиус воздействия. Ребенок сидит в ванне, но, как ты ни нагревай воду, температура остается такой, которая ему нравится. В жару он впитывает тепло в себя, в холод – отдает. И постепенно учится тянуть тепло отовсюду. Так и с твоим Фаренгейтом. Боюсь предположить, на каком он сейчас уровне развития, индивидуальное биологическое время у аномалов чаще всего ускорено. Животное обычно живет меньше человека, соответственно, скорость его процессов больше, значит, мутант быстрее обучается, быстрее входит в силу. И регенеративная функция кажется мне самой существенной в наборе человека-ящерицы. А что, если дойдет до того, что он начнет создавать себе клонов, двойников?
– Дележка – это амеба, – возражаю я. – Не путайте нас, дяденька. Двойники – уже фантастика, а вы, если я правильно понял, хотите нам показать, что все аномалии у детей сталкеров объяснимы в рамках нынешней биологии и физики.
– Совершенно верно, – соглашается он. – Стопудово, по выражению мисс Горгоны…
На улице темно, как ночью, хотя на часах всего шесть пополудни. Мы прячемся от непогоды в ратуше, как и планировали; компаньоны затащили меня сюда, бесчувственного и больного. За окнами дождь…
Ну как – дождь? Очухавшись, я первым делом подполз к окну и посмотрел. (Сейчас-то уже могу ходить, восстановление идет в хорошем темпе, хоть до ящерицы мне и далеко.) Так вот, как назвать процесс, когда капли падают не вниз, а вверх? Дождь наоборот?
Фантомный столб, пока мы добирались до ратуши и пока я лежал в отключке, расплылся так, что занял почти всю ратушную площадь, а главное, дотянулся до пруда. Вода, а вернее, то, что когда-то давно было водой, выползло из бетонного ложа, как живая, подвижная масса. Часть воды распалась на мельчайшие частицы, которые поплыли вверх, к куполообразному облаку, ускоряясь и ускоряясь, другая часть вскипела, покрыв площадь сплошным паром, также устремившимся вверх. Такой вот дождь. «Антигравитационная труба», классифицировал это дело Эйнштейн. Почему бы нет? Если есть гравиконцентраты, почему не быть какому-нибудь «гравинулю» или «гравиминусу»? А хлесткое название сталкеры потом придумают, можно не сомневаться.
Эйнштейн, найдя странному явлению хоть какое-то объяснение, успокоился и прекратил мандражить, что с момента появления Натали стало явным и заметным. Даже посмотрел на «дождь» в тепловизор, внимательно изучив его снизу доверху. И сообщил нам, что капельки превращаются в вышине, под куполом, в снежинки.
Как бы там ни было, выходить наружу, отдавая себя во власть этой гигантской аномалии, было глупо. В результате – села наша команда на первом этаже ратуши, у центрального входа, ожидая у Зоны погоды.
Так и сидим. Общаемся за науку…
– Понятно, что тебе как аномалу хотелось бы иметь фантастические, сказочные возможности, необъяснимые ни логикой, ни здравым смыслом. Ты столько лет ходишь на экскурсию в «Детский сад», насмотрелся вещей, которые не могут не казаться чудесами… Давай на минуту вернемся к началу разговора. Структурно мозг формируется к трем годам, не раньше. На последней стадии беременности в утробе матери мозг уже с корой, но работает он опосредованно, через то, что чувствует мать. Через нее мутант получает первые сигналы из того мира, в котором будет жить.
– В этот момент и закладываются паранормальные способности? – спрашиваю.
– Не закладываются, а просыпаются – в ответ на ту информацию, которую получает мать. Например, она подходит к работающей микроволновке и вдруг ощущает, как ребенок трепыхается и бьется. Он чувствует. Или сотовый телефон – еще не обсчитал поступивший сигнал, а ребенок уже реагирует. Так он получает представление об электромагнитной составляющей мира. Или вот – мать вдыхает воздух, химический состав ребенку не нравится, он пытается что-то подправить прямо в организме матери. Иначе говоря, внутриутробное развитие, особенно на поздних стадиях беременности, – важнейший этап становления мутанта и его будущих умений. Паранормальные способности включаются в ответ на то воздействие, которые оказывает на мать окружающий мир. Как видишь, пока ничего сверхъестественного. Еще мы говорили о том, что мутаген, чем бы он ни был, направляет мутацию в прошлое земной биосферы и никак иначе. Вопрос только, в какой точке произойдет остановка этого процесса. Ответ на этот вопрос и определяет, кто и с какими аномалиями родится. Например, с разнофокусным зрением, как у птиц. Или со встроенным сонаром, то есть ультразвуковым локатором, как у летучих мышей. Более того, спуск по эволюционной лестнице может быть сколь угодно низким! В частности, до гидр, которые реагируют и на электромагнитные излучения, и на инфразвуковые. Гидры еще и генерируют эти излучения, общаясь между собой. Давным-давно был эксперимент, он хорошо описан, когда гидр помещали в свето-, тепло-, и виброизолированные стаканы. Если с одной что-то производили, ровно то же самое происходило со второй. Какими полями это передавалось? Доказано – электромагнитными. Единичная гидра – организм, конечно, примитивный. Но теперь представим: мутант фокусирует в себе биллион таких гидр. Что получится?
– Получусь я, – шучу. Как бы шучу.
– Или она, – показывает Эйнштейн на мисс Горгону. – А также получится много других интересных персонажей. Открою секрет: почти все «электромагнетики» за редким исключением имеют своим предком именно гидру. Как бы вам было ни обидно, господа, это ваш тотем. Еще ниже по цепочке – насекомые…
– Что, в нас сидят гены насекомых? – изумляется Натали.
– А как же! Тараканы прекрасно чувствуют магнитное поле. Бабочки очень хорошо видят ультрафиолет. У многих насекомых зрение фасеточное. Фактически матрица. Человек с фасеточным зрением может выглядеть как обычный – снаружи глаз человеческий, а за ним – фасетка. Собственно, сетчатка – та же фасетка…
– Есть у нас одна такая, – вырывается у Натали. Не хотела она выдавать Эйнштейну информацию, но так уж получилось. Продолжает неохотно: – Глаза у нее все в лопнувших сосудиках, якобы больные, а на самом деле это много маленьких глаз. Еще и кожей умеет видеть…
– Это случайно не Стрекоза?
– Ну… да.
– Помню такую, была у нас. Вояки ее отпустили как неперспективную, болваны. Фенотипические признаки от разных организмов у мутантов обычно перепутаны, но случаются совсем причудливые варианты. Мы твоей Стрекозе сделали срез, взяли биопсию кожи с обеих рук и обалдели: там, оказывается, палочки, колбочки и так далее. В эпидермисе! Глаза фактически размазаны по рукам. А выглядит кожа при этом как обычная человеческая. Вот тебе и кожное зрение.
– Короче, ребята, опять облом, – тяжко вздыхаю, – нарушать законы нам никто не позволит. Я про законы природы.
– Известные нам законы природы, – поправляет меня босс. – Научный подход, Питер, позволяет увидеть, что есть для мутантов вещи совершенно невозможные, а именно – телепортация, левитация и чтение мыслей. Все, конец списка. Три вычеркнутые позиции. Остальное в той или иной степени возможно и объяснимо современной наукой.
– А как же «Душевая»? – с ехидцей вбросила Горгона.
– Тьфу! Я ж не про Зону, не про кусок инопланетного мира, а всего лишь про человеческих детенышей и про Землю. А насчет невозможного… Даже проходить сквозь твердое тело в принципе осуществимо, через пористое, хоть такие аномалы мне пока и не попадались. Как это делает медуза. У нее структура тела специальная…
– Папа рассказывал про это, – перебиваю я его. – Говорил, никогда не забудет, как на Черном море брал майку, ловил в нее медузу, держал в воде и вдруг смотрит – она наполовину здесь, а наполовину уже с той стороны майки. И в конце концов уходит, если еще подождать. Прямо сквозь ткань, представляете…
Вспомнил я про папу, и наваждение как корова слизнула. Вечер, приятная компания, умные разговоры у костра… Что я делаю, урод? Размяк, разнежился. Не хватает сосисок на решетке и пива… мальчишка! Забыл, где нахожусь и что мне предстоит?
Очень кстати я вспомнил про папу. Время не ждет. У меня есть план, есть важная миссия, требующая тонкости и осторожности. Состояние мое (прислушиваюсь к себе, придирчиво напрягая мышцу за мышцей) – годное. Пора действовать.
Главное – скрытность. Ото всех, особенно от моих попутчиков-компаньонов. Говорю им, потягиваясь:
– Чего-то устал я, коллеги. Не вздремнуть ли и нам, а то когда еще получится?
– Тебе нехорошо? – волнуется Эйнштейн.
– Нормально. Всего лишь мозоли на ушах от ваших лекций. А у вас пока нет мозолей на языке?
– Ты прав, отдыхаем, – соглашается он. – Стой… Ты куда?
– Еще раз поблагодарю Скарабея. Заодно отолью. Детка, не присоединишься ко мне в отливочной?
– Сгинь.
Горгона непривычно тиха и молчалива. Думает о чем-то, механически раскатывая одеяло по полу. Ложится она рядом с Лопатой, а тот, ощутив присутствие, поворачивается на бок и по-хозяйски обнимает ее. Ага, делаю я пометку. Вот как все-таки. Почему-то мне в это не верилось…
Взяв один из горящих глоустиков, я волоку свое тело, изображая тяжелораненого, хотя мог бы идти совершенно свободно. Скарабей – кудесник, и поблагодарить его – святое дело. Когда вернусь из Зоны, начищу рыло всем балбесам, которые дразнят его навозником.
Нужду мы справляем в помещениях бывшего туалета, то есть здесь же, на первом этаже. Загажены оба, что для леди, что для джентльменов, с этого направления тянется в нашу сторону вонища – такая человеческая, такая земная и привычная, что нюхал бы и нюхал. Шутка. Мне – не туда. Сворачиваю к логову Скарабея, опускаюсь с ним рядом, положив светящуюся палку на пол.
Химическая гадость, которую он с себя счистил, прикрыта тряпьем, валявшимся повсюду в холле. Тряпья здесь завались, сталкеры и прочий люд постоянно приходит в ратушу, место, можно сказать, намоленное.
– Привет, Скари. Как жизнь?
– Это жизнь? – спрашивает Скарабей, отколупывая при помощи «булавки» штукатурку со стены.
Да уж, пресловутые детские вопросы. Вдаваться в философские дебри нет ни времени, ни сил, поэтому я сразу выруливаю к сути моего визита.
– Жизнь, не жизнь, а пробиваться надо. Если б не ты, был бы я сейчас бревном, причем дохлым. Куда земным аспидам до здешних белочек!
– Ерунда, – стесняется он, пряча от меня глаза. – Я впрыснул простой антагонист. По учебнику.
– Знаешь, что маму Марину похитили?
– Я это видел, – говорит он и вдруг поднимает голову. Как будто включился, как моторчик внутри заработал. Смотрит мне в глаза. – Ты сражался, но проиграл.
– Пока не проиграл. Мама жива, она в беде, и я ее спасу. Ты мне поможешь?
Странный у мальчика взгляд, не по себе становится, если вот так, глаза в глаза, но объясняется странность буднично: радужка у него не отражает свет.
Он кивает:
– Помогу.
– Надо прямо сейчас. Я должен уйти. Можешь синтезировать для наших друзей что-нибудь сонное? – Показываю на Эйнштейна с Горгоной, которые уже улеглись. – Чтоб они крепко заснули?
– Нужен образец.
– А тебя разве не трави… в смысле, на тебе вроде пробовали разные спецсредства. Можешь что-нибудь воспроизвести? Самое безопасное, желательно без последствий.
– Аэрозольная фракция фентанила, – шепчет он, словно это нечто неприличное.
– Безопасно?
– Обычный опиоид.
– И на сколько хватает?
– Зависит от дозы и от восприимчивости. Минимум четверть часа, максимум полчаса.
– Хватит, – решаю я. – Подойди к ним тихонько, чтоб не заподозрили.
– Я хочу с тобой, – говорит он, не двигаясь с места.
– Ноу проблем, – отвечаю ему. – Конечно, Скари, куда я без тебя.
Дальше – просто. Мальчик подполз к каждому из сладкой парочки и аккуратно выдохнул в их сторону. Они только успели сказать «А, это ты» и «Ложись, я подвинусь», как были выключены из нашей реальности. Лопату тоже зацепил.
Собрался я быстро. Фонарик, пробник, маркер, гайки. Чего там собираться, если в план мой входит вернуться сюда же и лечь со всеми как ни в чем не бывало? Никто ничего не заподозрит.
Важно: комбинезон я не надеваю, иду в цивильном. Есть обоснованное подозрение, что он с маячком. Эйнштейн – хитрый и предусмотрительный тип, ожидать от него можно всего. Я, конечно, давно осмотрел наши спецкостюмы, электроники в них хватает, но сепарировать схемы пока не умею. Есть там маяк или нет, хрен разберешь. Антенна есть точно, это я приметил первым делом, однако она может работать только на прием. Лучше перестраховаться.
Уже покинув холл и поднявшись на второй этаж, я бросаю взгляд за окно. «Дождь наоборот» все идет (и вроде как даже стихает), но напрягает меня совсем другое.
Вижу людей. В церкви напротив – на той стороне ратушной площади. Выглядывают в дверь, боятся выйти на улицу, что по-человечески понятно. Вижу двоих, и оба – в шлемах, похожих на тот, в котором нынче ходит Эйнштейн. Это не считая характерного камуфляжа, какой носят бойцы из Службы инфильтрации. Бог весть сколько их там на самом деле прячется от дождя. Дилемма, студень им в глотку…
Что делать, будить народ? Но тогда моя миссия рухнет – с гарантией. Придется сознаваться и открывать карты, чего я допустить никак не могу. А если не будить – это чистое, дистиллированное предательство, чреватое катастрофой. Какого рожна здесь понадобилось гаврикам в шлемах – и, кстати, почему они в шлемах? Не по нашу ли душу явились, не та ли это погоня, которую так долго ждал господин инженер?
Проверну все быстро, говорю я себе. Вернусь – тогда и смоемся отсюда.
Типичный русский «авось». Читал я про эту универсальную методику, не думал только, что когда-нибудь найду ей практическое применение.
Глава 6
Перехожу из ратуши в пристройку, где расположен «Дом детского досуга», по галерее на втором этаже. Без происшествий. Можно сказать, скучая. Обожаю, когда в дороге скучно, это, по-моему, максимальная степень благополучия. Мое стандартное пожелание человеку, отправляющемуся в поездку: «Скучной вам дороги…»
Это я так мысленно треплюсь сам с собой. Мандраж. Был бы нормальный собеседник, наверное, болтал бы вслух, пока заслуженно не получил бы по губам. Но грузить Скарабея этакими житейскими мудростями не хочется, да и не любитель он уши словесами занавешивать.
Останавливаю мальчика рукой. Стоим на балюстраде.
В холл на первый этаж ведет деревянная лестница, не сгнила за полвека. От площадки влево и вправо расходятся два лестничных крыла с фигурным ограждением в форме бутылочек. Все – из хорошего дерева, из канадского кедра. Хозяин особняка, поставивший дом рядом с ратушей, мог себе такое позволить. Лестница вечно простоит, камень переживет.
Первый этаж – перед нами, внизу. Смотрим на него с балюстрады, рассекая темноту закрепленными на лбу фонариками. Карты ловушек на это здание у меня, разумеется, нет. Кстати, за окнами явственно светлеет: похоже, неземная туча-конус уползает (или благорастворяется в воздусех?), выглянуть и удостовериться я пока не могу.
Полагаю, группа военных сталкеров, засевших в англиканской церкви, тоже следит за погодой, так что мне следует поторапливаться.
Как раз для таких ситуаций – тесное пространство, полумрак, цейтнот, малая опытность – и придуман маркер. Я достаю девайс, подсоединяю к нему картридж и затем, не сходя с балюстрады, обрабатываю холл.
Маркер – это распылитель, спецсредство, заменяющее в некоторых случаях пробники, гаечки и болтики. Использует едко-зеленый флуоресцентный краситель, испаряющийся практически бесследно. Стреляет дозированно. Предусмотрены два режима: веер или тонкая длинная струя, бьющая до пятнадцати ярдов.
Веерный режим в данном случае, конечно, эффективнее.
Осматриваю обработанное пространство и сразу замечаю паутину – над столом консьержа. И еще одну – в проходе, ведущем в парадную гостиную. Схоронились, сволочи, ждут. Надеются, что мухи без мозгов окажутся… Есть и третья – перегораживает выход на улицу, но туда нам не надо, тем более снаружи, сразу за дверью, непрошеных гостей поджидает «разрядник». Та, которая контролирует место консьержа, тоже не помеха, обогнем аккуратно, но вот ту, которая перед гостиной, миновать не удастся. Именно через гостиную и лежит наш путь…
И вдруг я осознаю, что знал заранее про этих тварей, во всяком случае, за секунду до первого выстрела из маркера – уж точно. И сколько их, и где они обосновались. Маркер всего лишь подтвердил мое знание, а я – не прислушался к себе, не доверился чувствам, не понял сигнал.
Чей сигнал?
Эх, Эйнштейн, что за безумие ты внедрил в меня своими байками про «игровую площадку» и про симбиоз с Зоной?! Как отличить рожденные стрессом фантомы от истинных сигналов? Если, конечно, они и впрямь существуют.
«Очень просто – учись», – отвечает мне воображаемый Эйнштейн…
От разлетевшейся по холлу краски серебристые нити волнуются, нервно пульсируют. Стрекательные клетки готовятся запустить в добычу обезболивающую смесь, обеспечивая атаку, с которой, боюсь, даже Скарабей не справится. Будь это ядом – справился бы, наверное. Однако тут, увы, нечто другое. Адский организм, который сталкеры уважительно величают «серебряной паутиной», это паразит, внедряющийся под кожу и мгновенно распадающийся на миллионы микроскопических копий, проникающих затем в кровеносную систему. Цель этого процесса не установлена, потому что срок жизни инфильтрованных паутинок не более двух-трех часов, после чего носитель тоже умирает – якобы естественной смертью. Вероятнее всего, земные носители (то есть мы, люди) просто-напросто не подходят инопланетной твари в качестве среды обитания, нестыковка получается. Большой облом для обеих цивилизаций.
Да, и никакая одежда для паутин не помеха. Спецкостюмы, кстати, тоже.
Я раздеваюсь, сняв с себя футболку, одеваюсь обратно, а внутрь футболки напихиваю бесхозного тряпья, которого и здесь хватает. Получается большой ком, вкусно пахнущий потом и человечиной. Обманка.
Прежде чем сойти по лестнице, пускаю по ступенькам гайки. Катятся ровно, подпрыгивая и стукая о дерево. Один марш, второй марш. Я ведущий, Скарабей ведомый. Вот мы и в холле, осматриваемся. Под ногами – каменная плитка, вдоль стен – скамеечки для переодевания, на стенах – стенды с расписаниями и объявлениями, фотографии, афишки. Когда-то здесь бурлила жизнь, носились и орали школьники, а может, наоборот, они вели себя чинно и благопристойно, меняли обувь, сдавали куртки и мешки с ботинками в гардероб под лестницей и шествовали на занятия…
Первый этаж здесь на самом деле – бельэтаж, как в ратуше. Вход по ступенькам, по которым следует подняться, если хочешь прикоснуться к детству. Правда, сначала спроси разрешения у аномалии «разрядник». Шутка.
Расположение помещений мне хорошо известно, успел изучить. Наверху остались фотокружок и зал для хора, а здесь, на первом этаже, танцевальный зал (направо от лестницы), две гостиные и арт-студия (налево). Нам нужно в арт-студию, это и есть моя цель.
Это «кладовая», о которой папа написал мне в записке.
Но путь туда караулит серебристая дрянь.
Выгородку для консьержа благополучно обходим, не потревожив поселившегося там стража. Паутины весьма чувствительны, больше того, способны при необходимости парить в воздухе, меняя расположение. Скарабей свой фонарь выключил, я же стараюсь не попасть лучом ни на одну из них, светя строго в пол. Приблизившись ко входу в гостиную, я медленно поднимаю ком, сделанный из моей грязной футболки, примериваюсь и швыряю в центр паутины.
Все происходит беззвучно, и тем оно страшней. Достаточно представить себя на месте этих тряпок. Казалось бы, чучело должно влететь в гостиную; нет, зависает в дверном проеме… падает. Один миг, и невесомые нити захлестывают приманку, впиваются стальной хваткой, уходят вглубь, жадно ища человеческое тело, стремясь добраться до вожделенного мяса, а мы со Скарабеем, пока тварь не разобралась, что ее обманули, перепрыгиваем через копошащийся на пороге сгусток жути. Препятствие преодолено!
Мы в гостиной. Скарабей снова включает свой фонарик, лучи скрещиваются, высвечивая незамысловатое убранство комнаты. Рояль, стулья, напольная китайская ваза высотой в три фута. Шкаф. На стенах узорчатые картуши, внутри которых оборудованы стенды с детскими работами.
Из комнаты ведут две двери, не считая той, сквозь которую мы сюда попали. Если продолжить движение, попадешь в похожую гостиную, расположенную анфиладой. Красивое слово – «анфилада». Означает, правда, всего лишь сквозной проход через несколько помещений. Вторая гостиная называется музыкальной (там был репетиционный зал), но нам – не туда.