Зона Посещения. Избиение младенцев Щёголев Александр
Присматриваюсь к другой двери – к той, что ведет в арт-студию. Ждет ли за ней какой-нибудь поганый сюрприз? Ну-ка, обещанные Эйнштейном чувства, что вы мне поведаете?
Молчат чувства…
Скарабей открывает шкаф – просто так, из любопытства. И вдруг пошла оттуда, полилась, хлынула чернота – плотная бесформенная клякса. Во тьме – чернота? Оказывается, так бывает, читал я о таких вещах, знаю о последствиях, поэтому ору маленькому исследователю:
– Ложись! Вырубай фонарь!
Он и сам рефлекторно отшатнулся, что, вероятно, спасло пацана. Я выключаю свет, бросаюсь на пол и утягиваю Скарабея за собой, поскольку тот опасно медлил, возясь со своим фонариком. Сгусток тьмы мечется по комнате, кидается на стены, то ли ищет тех, кто его потревожил, то ли просто гневается. Не найдя оскорбившей его лампочки, смиряется, подлетает к совсем уже посветлевшему окну, просачивается сквозь стекло – и…
– Можно расслабиться, – говорю.
Поднимаемся.
– Пэн, – невозмутимо произносит Скарабей, ни вины не ощущая, ни страха. – А как мы вернемся? Там эта штука летает. – Он показывает на холл.
Сорванная мною паутина активно барражировала в поисках ускользнувшей добычи. Черт ее знает, когда угомонится и найдет новое место. А если вернется на старое?
– Проблемы решаем по мере поступления. Шаг за шагом.
– Давно хотел спросить. Ты видишь схемы всех устройств, все, что у них внутри. С земными устройствами понятно, а что с инопланетными? Ты смотрел артефакты? Как они устроены? Вот «булавка», например, она же светится, если нажать.
Опять, блин, «детский вопрос». Впрочем, ответить очень легко.
– От артефактов у меня сразу болит башка и смотрелка временно вырубается. Вообще ты так вовремя спросил…
– Извини, – потухает он.
Зато вечер за окном разгорается, обычный вечер в Зоне, если здесь бывает хоть что-то обычное. Гравитационная аномалия, или как там ее, оставила в покое этот кусочек яви.
Я открываю дверь, ведущую в художественный кружок…
И никаких сюрпризов! Ну, правда, разве стал бы папа устраивать схрон в опасном месте? Нет, конечно! Вряд ли пристройка к ратуше была в те времена более опасным местом, чем сама ратуша. Зря я трясся. И чувства мои молчат просто потому, что предупреждать не о чем (не зазнаться бы от таких мыслей). А «серебряная паутина» наверняка расплодилась уже потом, после папы, может, совсем недавно.
Папа, я пришел, ликую я.
«Кладовка»…
Это ведь чисто наши, семейные приколы, никто о них не знает и знать не может. Наверное, в каждой нормальной семье существуют слова и фразы только для внутреннего употребления. Код «свой – чужой». Вроде бред ты несешь, а родной человек отлично тебя понимает, а то и засмеется, если какая-нибудь старая история при этом вспомнится.
На Украине моя мама работала учителем рисования. Украина, если кто не знает, такой кусок земли сбоку от России, ее часто с Россией путают. Но это совсем отдельное государство, у них даже своя Зона есть – чернобыльская. У России тоже есть, но это к делу не относится. Так вот, художественная студия, которой мама руководила, гнездилась в цокольном этаже жилого дома, то бишь в полуподвале. А все ее помещения до того, как превратиться в студию, принадлежали продуктовому магазину, расположенному в том же полуподвале. Магазин остался на месте, просто его потеснили, отдав часть площади муниципалитету, вот туда мама с учениками и въехала. Пресловутая часть «площади», занятая школьниками, была, собственно, магазинной кладовкой. В результате все сотрудники магазина начали называть новорожденную студию не иначе как «кладовкой». С них словечко перекинулось на учеников, на родителей учеников, в общем, на всех. Руководительнице студии столь пренебрежительный топоним решительно не нравился, но потом она привыкла – настолько, что сама только его и употребляла… Такова семейная легенда, пришедшая в мою жизнь из прошлого. Мама и здесь, в Хармонте, иногда прикалывалась – строго между нами. Говорит папе, мол, я к себе в «кладовку», имея в виду арт-лабораторию в «Детском саду». Папа подхватывает и отвечает тем же. Короче, переехало слово вместе с эмигрантами, как сувенир какой-нибудь, как образец украинской экзотики.
Когда я был ребенком, папа рассказывал мне про Зону, сначала именно как ребенку, потом по-серьезному. И как-то само собой получилось, что для разных объектов на ее территории мы придумали разные кодовые обозначения. Типа шифра, понятного только нам. Катались на колесе обозрения в Центральном парке, смотрели сверху на Старый город и показывали друг другу: вон Кампанелла, вон Коробок, а это – Ведьмочка. Или поднимались иногда на крышу семиэтажного здания, что возле южного КПП… Кампанеллой у нас была ратуша с торчащей каланчой (итальянское словечко возникло из-за колокола наверху башни). Спичечным Коробком мы называли англиканскую церковь (она внешне похожа), а Ведьмочка – это стальная дура ретранслятора, поросшая длинной рыжей бахромой, как волосами. Ну и слово «кладовая» – в качестве названия для «Дома детского досуга» со знаменитой арт-студией – легло идеально.
Спрашивается, если случайно совпало, что обстоятельства загнали нас в ратушный комплекс, как этим не воспользоваться? Не специально же потом возвращаться сюда из Сити? Правду Эйнштейну я сказать не мог, тем более Горгоне с ее мутным Лопатой. Это вопрос доверия, правильно он говорил. Откуда взяться доверию, если все темнят и держатся за свои большие и малые секреты? Вот почему я здесь. Вот почему я здесь втайне от всех. «Доверие», ну-ну.
Пройдя чрезвычайно узким коридором, мы со Скарабеем попадаем в бывшую хозяйственно-служебную часть особняка. Когда-то здесь была кухня с подсобными помещениями и комнаты прислуги в количестве трех, именно во всех этих пространствах и находится арт-студия. Понимая специфику работы художественного кружка, я вижу, насколько удачно это место подходит для студии. Есть большой санузел, на кухне изначально была предусмотрена вытяжка, а из складских помещений получаются отличные сушилки. Где-то здесь, я знаю, есть выход во двор – к пожарке. Это бывший «черный ход», как говорят в России, туда во времена сэра Томаса Кенсингтона подвозили продукты, а теперь там главный вход в арт-студию… Но все это меня не касается, потом буду сопли пускать. Мое дело – найти артефакт и карту.
Стараюсь думать, как папа.
«Кладовка», очевидно, она и есть кладовка. Буквально. Сориентировавшись, я иду на бывшую кухню, которая, по логике вещей, должна быть связана с нужным помещением. Сейчас там одна из мастерских, фактически творческий центр студии. Деревянные мольберты, муфельные печи, гончарный круг. Едва не опрокидываю гипсовую форму в виде китайской вазы, оклеенную разноцветными керамическими обломками – плод коллективного творчества детей… Вот и выход наружу, он же вход, при нем маленький тамбур. Примем к сведению, но это не то, не то… Ага! Дверь под замком. Ключа нет, есть армейский нож. Трухлявое дерево – лучший помощник, попытка отжать замок приводит к тому, что кусок двери отлетает. Попадаю в просторную комнату, заваленную барахлом (мешки с глиной, ломаные подрамники, куски багета, обрезки досок, банки с пигментами, диапроектор, порванный экран). Ищу взглядом «коробку с тряпками» и не нахожу. Из комнаты ведут еще две двери, хорошо, не запертые. Первая – бывший «ледник» для хранения продуктов, ныне пустой и до сих пор ощутимо холодный. Вторая – классический чулан, каморка без окон. Свечу фонарем. Ведра, тазы и тазики, метлы и швабры, бамбуковые палки…
Картонная коробка.
Открываю!
Оно.
Точно такую же я видел в Институте у мамы, в ее арт-лаборатории, она и там называла этот комплект «коробкой с тряпками». Профессиональный термин, тоже завезенный с родины. «Тряпки» – это специально отобранные куски тканей, различных по цвету и фактуре, используемые для драпировки. Ну и где? – вопрошаю я, с яростным нетерпением выгребая не нужный никому хлам.
Вот!
Натуральная морская губка естественного желтого цвета, мягкая. И это артефакт? Как ни крути – мочалка, причем в идеальной сохранности. Взяв ее в руки, ощущаю легкий укол статического электричества – вроде как сигнал: «Это я, я»!
Плюс жестяная коробка из-под конфет. Внутри – запакованный в пластик кусок наволочки. Осторожно вынимаю и разворачиваю. Начерчено тушью непонятно что: значки, цифры, стрелочки «север-юг», а в центре – схематично изображенный легковой автомобиль. Что за автомобиль, зачем? Мало того – и это уж совсем никак не понять, – возле одного из кружочков написано: «НИШТЯК ДЛЯ ВСЕХ». Но если на стене ратуши этот перл исполнен на английском, на языке местных бродяг, то здесь – по-русски. Кириллицей.
Если это карта, то не для моего интеллекта, увы.
– Стреляют, – произносит кто-то за моей спиной.
Я вздрагиваю. Совсем забыл про Скарабея, а он следовал за мной, как хвост, безмолвно и преданно.
И правда стреляют, теперь я тоже слышу. Причем очередями. Быстро укладываю хабар в рюкзак, сажусь перед мальчиком и спрашиваю:
– Скари, ты умеешь хранить тайны?
– А что мне еще хранить? – отвечает он вопросом на вопрос.
– Не говори никому про это, – хлопаю по своему рюкзаку. – Даже дяде Эйнштейну. Я скажу, мы с тобой просто гуляли, из интереса. Ты подтвердишь?
– А если Горгона меня загипнотизирует?
– Она побоится, ты ей нужен, как нюхач. Мало ли что с этим ее гипнозом, вдруг разучишься.
– А ты найдешь маму Марину?
– Не знаю, малыш, – говорю ему честно. – Если не найду – рехнусь. Понимаешь, я никому, кроме тебя, не верю, а эти штуки, которые мы с тобой нашли, не должны попасть в чужие руки, иначе точно будет плохо.
Он кивает и отходит, опустив голову. Я хватаю его за руку и тащу за собой – из кладовки в мастерскую. Там притормаживаю, соображая, куда теперь, – сразу на улицу или все-таки обратным путем. Скари предупреждает:
– Они бегут сюда, к нам.
Я вынимаю пистолет и досылаю патрон.
– Кто?
– Наши… А сейчас кто-то хочет войти. – Он показывает на «черный ход». – С оружием, из которого только что стреляли.
Я успеваю выключить фонарь, прежде чем дверь пинком открывается. Вижу темную фигуру на светлом фоне. Круглоголовую, в шлеме. У гостя свой фонарь – на винтовке, еще мгновение – и он высветит нас со Скарабеем, и тогда я стреляю первым. Механически, на автомате, не успеваю даже сообразить, что делаю. Выпускаю весь магазин и тут же перезаряжаю. Фигура отлетает назад, дверь медленно возвращается на место.
– Он жив, – комментирует мальчик.
– Я что, не попал? – спрашиваю, испытывая дурацкое облегчение. К горлу подкатывает. Все-таки это не тренажер. Стрелять в живого человека – привычка нужна.
– Попал, но у него бронежилет. Ему плохо. У них, которые за дверью, у всех бронежилеты.
– И сколько их?
– Трое.
Тут и наши поспевают.
Первым появляется Эйнштейн, он в группе ведущий. Лицо – страшное, входит на полусогнутых, пистолет на уровне глаз. Готов стрелять. А следом остальные – вваливаются с выпученными глазами, все с оружием, кроме парней-«отмычек». Босс видит меня и вдруг… как бы объяснить? Он словно разгладился. Был скомканный и еще резиночками стянутый, а тут как отпустило его, резинки порвались, и вот он прямой, гладкий и светлый. Облегчение ему такое, как будто больной зуб отпустило.
– Да что ж ты… – выдыхает. – Да как же так можно…
Пожалуй, впервые за сегодня я ему верить начинаю. В этот самый момент. Он ведь не потому переживал, что источника важной информации лишился, а потому что Питер Пэн, оказывается, дорог ему сам по себе. Очень четко я это вижу.
А пропади оно все пропадом, думаю в отчаянии. Ну почему все так глупо складывается?
– Питер, – говорит он, – ты не ранен?
– С чего бы?
– Кто тут стрелял?
– Я стрелял. Туда, – показываю на дверь.
– Ага, понятно… Как же хорошо, что ты живой.
– А какой еще?
– Мог быть мертвый. Ты молодец, я в тебя верил.
Лучше бы обругал, честное слово. Он в меня верил…
– Зачем ты ушел, не спрашиваю, – продолжает он. – Значит, было надо. На всякий случай извини меня, если что-то не так… (Я хочу возразить, он отмахивается: потом, потом!) Обстановка, Пэн, такая – за нами идет отряд наемников. Хорошо, Вацлав их вовремя заметил, когда они продвигались по площади. Кстати, еле нас с Натали растолкал… (Бросает на Скарабея короткий, полный упрека взгляд.) Пришлось бежать по галерее сюда. По-моему, они не подозревали, что в ратуше кто-то есть, иначе бы сразу зашли с двух сторон.
– Выход во двор блокирован, – показываю я. – Скарабей чует троих.
– Да, мы опоздали, – морщится Эйнштейн. – Они разделились, когда поняли что к чему. Я надеялся уйти этим путем, но, как видим… Лопата, чего ты здесь забыл? Сказано же, держи коридор!
– Я тебе не подчиняюсь, – цедит крутоплечий.
Натали обнимает его:
– Сделай, мой сладкий. А я тебе дам за свой палец подержаться.
С каменным лицом гангстер выходит из мастерской. Коридор, ведущий в гостиную, тут рядом. Узкий и кривой коридор, держать его можно столько, сколько патронов хватит, если, конечно, у противника не найдется спецсредств или пулемета, способного пробивать стены.
Слышен дикий вопль – со стороны холла. Не вопль, а вой, долгий, полный смертной тоски. Эйнштейн расплывается в улыбке:
– Кто-то с паутинкой обнялся.
– А вы сами как прошли холл?
– Подарили хозяюшкам кролика.
Клетка была у Крюка, оставшийся там кролик шумно возился. Нервничал, бедолага, искал потерянную пару. Тубус огнемета торчал у Крюка из-за спины (не бросил, надо же), придавая ему грозный вид.
Эйнштейн, кстати, тащил мой костюм, пристегнутый сверху к рюкзаку. Тоже не бросил.
– Кто они? – спрашиваю.
– Бывшие бойцы из Службы инфильтрации, уволенные по разным причинам, – отвечает Эйнштейн. – Кого успел увидеть в лицо, всех знаю лично. Вопрос – кто их послал?
– Они почему-то в шлемах, как и вы.
– Знают про нашу Горгону, вот почему. С информацией у них порядок. Я только не понимаю, если Макс раскололся, на кой черт мы им сдались, почему было не отправиться сразу в «кладовку»?
Я самоотверженно молчу. Что тут скажешь? Ясно, что именно в «кладовку» они и отправлялись, намереваясь попасть в «Дом детского досуга» через ратушу, вот в чем злая ирония. И случайно напоролись на нас. Хотя, судя по шлемам, такую возможность они не исключали и даже подготовились к ней.
Со двора, из-за двери, доносится громкий крик:
– Илай, ты меня слышишь?
– Это ты, Глубокая Глотка? – орет в ответ Эйнштейн. – Ты рот прополоскал, чтобы с людьми говорить?
– Два условия, Илай! Первое: ты отдаешь нам «мочалку» и карту. Второе: отдаешь аномалов. И мы уходим. Иначе штурм. Илай, я не хочу терять своих парней, да и тебя класть не хочу, зла ты нам не делал.
Эйнштейн поднимает бровь, внимательно смотрит на меня… и вдруг подмигивает!
– «Мочалку» им, значит? – спрашивает непонятно у кого. – И карту? Я правильно услышал, Пэн?
По-моему, ему весело. Доволен стал, как сытый кот.
– Аномалов тебе обоих отдать? – кричит, надсаживаясь. – «Химик» наш, институтский, его могу, а девчонка ты сам знаешь чья!
– Не обоих, а всех троих, – прилетает реплика. – Включая Панова. Жизнь им гарантирована, я уверен, они сами это понимают.
– Не все от меня зависит, Глубокая Глотка. Мы посовещаемся.
– Две минуты, Илай! Погода нам не нравится…
Эйнштейн принимается энергично озираться:
– Мужики, где-то здесь должен быть спуск в погреб. Ищем, ищем!
– Скорее всего в кладовке, – говорю и показываю. – Поближе к «леднику». По логике, должно быть там.
Крюк сразу отправляется, не дожидаясь, пока я закончу мысль. Мы все туда набиваемся, включая Эйнштейна, мельком взглянувшего на разоренную мной картонную коробку. Дверь, ведущую из бывшей кухни в кладовку, добиваем, доламываем, чтоб не мешала. Но спуск в погреб находит все-таки Крюк.
Низкая незаметная створка, прикрытая стеллажом. Стеллаж мы сдвигаем. Висячий замок болтается на одной скобе, типа, добро пожаловать, и вот уже врата в подземелье распахнуты. Вниз ведет стальная лестница.
– Лопата! – зовет Натали.
– Пошли, пошли, – торопит всех Эйнштейн.
Бандиты не дали нам двух минут. Разнесли чем-то входную дверь. Влетает газовая граната, активно выделяя действующее вещество.
– Вниз! – рычит босс.
– Это не слезогонка, это душилка, – радует всех Лопата, стелясь по стеночке.
Ядовитое облако в тесных помещениях распространяется почти мгновенно. Заняв мастерскую, оно рвется в кладовку, дверь в которую мы своими руками скинули. И все бы для нас кончилось, не успевали мы сбежать, если бы опять не Скарабей. Встает в дверном проеме, схватившись за наличники. И поганый дым словно на преграду натыкается. Белесые клочья пытаются пролезть, обойти маленькую фигурку, но нет, никак.
Бог весть сколько отравы мальчик впитал в себя. Облако съежилось и увяло; он чуть ли не всю мастерскую очистил. И паузы этой нам хватает, чтобы убраться прочь.
– Возьми бойскаута, – просит Натали Лопату. Тот задерживается, уходит последним, подхватив Скарабея.
Закрываем дверцу, заблокировав ее чем бог послал: Эйнштейн просовывает в ручку-скобу стальной фотоштатив, поднятый с пола. Дверца хоть по виду и несерьезная со стороны комнаты, однако на самом деле массивная, обитая изнутри железом.
Когда-то здесь был винный погреб, а теперь – простое заземленное помещение, иначе говоря, полуподвал. С узкими горизонтальными окнами (они называются вентиляционными). Этакие характерные арочные окошки, искусно сделанные, если смотреть снаружи, участвующие в оформлении фасада здания. И хранятся здесь не бочки, не продукты, как встарь, а рухлядь полувековой давности: мебель, штабели стульев, ученические столы. Плюс к этому фотооборудование – увеличители, красная лампа, кюветы, сваленные в углу. Пюпитры от хорового кружка занимают много места, об них группа сразу начала спотыкаться. Ну, еще сломанные диорамы, декорации для хора и прочее имущество.
Фонари больше не нужны, света здесь достаточно.
Скарабей обвис на руках Лопаты, не то что не может идти или стоять, вообще не двигается. Громила кладет его на стол, и тот сворачивается, как эмбрион. Эйнштейн произносит с болью:
– Надорвался малыш.
– Я помогу, – выступает Горгона.
Ни секунды не колеблясь, закатывает рукав и надрезает себе предплечье. Эйнштейн торопливо разворачивает мальчика лицом вверх:
– Давай.
Кровь капает Скарабею на губы, на щеки, и он оживает, открывает глаза. Горгона прижимает свою руку к его рту, и тот начинает сосать и глотать, сосать и глотать – практически рефлекторно.
– Спасибо, – бормочет Эйнштейн.
– Иди в задницу, это не для тебя.
Скарабей отрывает окровавленные губы от надреза:
– Спасибо…
– Как ты? – спрашивает его девушка.
И опять, как недавно с Эйнштейном, я вижу и слышу в ее реплике так много искреннего и человеческого, что начинаю ей верить. Да что ж за напасть такая, сержусь я, что за прекраснодушие? Один – важная шишка в конторе, где препарируют таких, как я, вторая – дочь гангстера, способная превращать людей в куклы. Разве можно им доверять и тем более верить?
Нет ответа.
– Точка бифуркации пройдена, – слабым голосом говорит Скарабей. – Химический баланс восстанавливается.
В переводе на английский это означает – порядок, жить буду. Я непроизвольно улыбаюсь. Горгона, посмотрев на меня, тоже вдруг улыбается.
– Еще хочешь? – спрашивает она мальчика.
– Если не трудно. Миллилитров пятьдесят.
Мы, увы, притормозили из-за Скарабея, но бежать все равно нужно. Куда? Отсюда есть нормальный выход – дверь во двор, а там – ступеньки под жестяным навесом, ведущие вверх. Но во дворе нас поджидают наемники, их видно в узкие окна. Уже пятеро. Сняли мотоциклетные шлемы и натягивают на морды противогазы, собираясь идти по наши души. Видна нам и ратушная площадь, расположенная с другой стороны здания (окна из полуподвала выходят на обе стороны). Здесь, у главного входа в «Дом детского досуга», маячит еще один бандит – просто так, на всякий случай. Если прорываться через площадь, то придется лезть сквозь окна, больше похожие на амбразуры в доте. А у нас не только беспомощный мальчик в команде, но и громоздкий Лопата с его роскошным торсом. Пока мы будем выползать, как червяки из щелей, этот единственный страж, если пожелает, перещелкает нас, как уточек в тире, или, что вернее, кликнет товарищей.
Нужно делать выбор, и срочно. Выходить из полуподвала во двор, атаковать врагов, пользуясь эффектом внезапности? Но в долгой перестрелке у нас нет шансов: врагов больше, они опытнее и гораздо лучше вооружены. Даже я все это понимаю. Тогда – через окна на площадь?
Решение приняли за нас.
– Ну, хоть чем-то ты иногда помогаешь, тварь, мерзавка, большая ты сука! – с яростным удовлетворением говорит Эйнштейн. Никто не любопытствует, о ком это он. О Зоне, ясен пень.
Снаружи пошел дождь – настоящий. Сначала легкий, игривый, но быстро набирающий резвости и мощи… Наемники дружно вопят. Экипировка, вся одежда на них вдруг дымится, лезет лохмотьями, противогазы расползаются. Двое успевают понять что к чему и отчаянными прыжками спасаются в особняке, под крышей. Остальные не успевают, и смотреть на их безумные пляски, которые недолго длятся, не хочется, тем более небесная водичка очень быстро добирается до их кожи, до их лиц… нет, спасибо, зрелище на любителя.
На ту же Горгону, пусть получает удовольствие. Потому что это не водичка, а дождь не совсем настоящий.
– С другой стороны, – рассуждает Эйнштейн, – если такие осадки зарядили капитально, то в конце концов агрессивные фракции доберутся и до подвала. Крыша, три перекрытия, а тут и мы.
– Что происходит? – спрашиваю я.
– Моя версия – возвращается содержимое пруда. Опасные вещества где-то вверху были расщеплены на составляющие и теперь проливаются обратно. В «стаканах», кстати, не только кислоты были, но и «ведьмин студень».
– Крыша черепичная, кислоты керамику не берут, – возражаю я.
– Что мы знаем о кислотах в Зоне, что мы знаем о составе «ведьминого студня»…
Тот боец, кого командир оставил у центрального входа в «Дом детского досуга», потеряв голову, бросается к ступенькам и между вазонами ожидаемо попадает на пятно «разрядника». Тоже картинка не для слабонервных, хоть и не лишена своеобразной красоты. Человека трясет, как паралитика. Уже не человека, а мягкую подушку в форме куклы, куда гигантская швея втыкает электрические иглы. Ослепительные росчерки, пронзающие пространство, не позволяют кукле упасть. Молнии впиваются в жертву с четырех сторон: с двух вазонов, стоящих по бокам каменной лестницы, а также с двух висящих вазонов. Сверху – едкий дождь… Я отворачиваюсь.
Со стороны кладовки начинают колотить в дверцу:
– Открывайте, гниды!
Бьют ногами. Дверца открывается не к нам, а к ним, так что зря бьют. Лишь бы штатив из скобы не выпал. Тут же – стреляют, пробивая стальную обшивку. Эйнштейн стреляет в ответ, всего один раз. Там – вскрик, кого-то зацепило, и гости отступают, позиция у них фиговая.
На площади между тем гибнет все, что не из камня: клены и вязы, линия шиповника-мутанта, остатки детских аттракционов. Разваливается домик, в котором жили убийственные белки. Добиваются и без того конченные автомобили. Завораживающий спектакль…
Дождь заканчивается в один момент, будто кран перекрыли. Занавес.
– Малыш, пора уходить, – виновато сообщает Эйнштейн.
Скарабей приподнимается:
– Я попробую.
Рот он уже обтер, а то вампирская эстетика впечатляла: белое лицо, окровавленные губы…
– Не надо, я понесу, – твердо говорит Лопата. – Держись за меня.
Чтобы вылезти из окон, пришлось подвинуть ученические столы, иначе – высоко. Скарабея передаем из рук в руки, все остальные справляются сами. Не забываем багаж. Как ожидалось, непросто Лопате – протискивается, чуть не выдавливая рамы своей задницей, по принципу «жить захочешь – в мышиную нору пролезешь». Он хотел.
И вот мы на свободе – выползли, вырвались.
Бежать! Маршрут известен, а некоторыми – исхожен и истоптан. Погони пока не видно.
На Ройял-стрит, возле кинотеатра, Эйнштейн нас останавливает: не нравится ему место. Я его понимаю, именно здесь располагался центр антигравитационного столба, и это обстоятельство перевешивает все, даже то, что ни пробник, ни гайки аномалию не показывают. Сейчас столба нет, с виду все чисто, но как быть с осадком в душе, как побороть предрассудки? И зачем их бороть?
Обходим кинотеатр с тыла, через сотню ярдов возвращаемся обратно на Ройял-стрит, а еще через пару сотен ярдов слышим сзади слабые крики.
Вот и погоня. Три (не два!) мерзавца выжили и спешили за нами. Но кинотеатр обходить то ли ленятся, то ли просто в голову не приходит. Не такие предусмотрительные они, эти преследователи, как наш Эйнштейн, не настоящие, видать, сталкеры, хоть и служили когда-то Институту. Короче, пошли прямо по улице. Ну, правда, ведь никаких следов ловушки, чего дурью маяться!
Однако не так прост оказывается «гравиминус», он же антиграв, возьмем этот факт на заметку. Пусть и в малом варианте, в варианте «лайт», столб остался, где был. На пробники и гайки аномалия плевать хотела, зато биологические объекты – это то, что доктор прописал. И взмывают две человеческие фигурки вверх, кувыркаясь и извиваясь, а потом, набрав высоту, летят вниз. Падают чуть в стороне, так смачно шлепаются о каменную мостовую, что даже нам слышно.
Их не жалко, это новые и весьма полезные вешки для умных людей.
– «Подкидная доска», – говорю я. – Годное название для антиграва. Вносим в список?
– Лучше «долбаный батут», – предлагает Горгона свой вариант.
– Ладно, обсудим.
Остался всего один преследователь – стоит, смотрит на нас в бинокль. Вперед не идет, ему явно хватило. У Эйнштейна, впрочем, тоже есть бинокль, и он тоже любит смотреть.
– Глубокая Глотка, – сообщает таким тоном, как будто выиграл в лотерею. – Живучий, обсосок!
– Эй, клоун, куда теперь? – возвращает его Горгона на землю.
Глава 7
– Повторю для полной ясности, – сказал нам Эйнштейн. – Отправляясь в Зону, я как командир должен знать, кто и зачем со мной идет, не прощает Зона таких секретов. Ты спрашивал, какое первое золотое правило? – повернулся он ко мне. – Вот оно, впитывай. Но команду подбирал не я. Вот эта милая детка вытолкнула меня перед строем и приказала: командуй.
– Я заплачу от жалости, – откликнулась хмурая Горгона.
– Да-да, прочисти слезные протоки, пригодится… Ты пойми, Натали, дело не в доверии, хотя без этого тоже трудно. Я не могу тащить по Зоне человека, которого не понимаю. И уж тем более показывать ему свои захоронки. Так что если мы здесь и сейчас не раскроем карты, то утром расходимся. А если ты что-то со мной сделаешь, нащебечешь в ухо или, там, нежно за руку подержишь, Пэн меня застрелит. Мы с ним договорились, он поклялся.
Она вскочила:
– Ты правда поклялся?
– Долго не соглашался, но я его понимаю, – сказал я ей. – Честно говоря, глядя на наших «отмычек», да и на Крюка, я бы попросил для себя того же самого, если б не был защищен от природы.
Она шумно выдохнула.
– Врешь! Не сможешь ты.
– Может, смогу, может, нет, кто знает. Скорее смогу, чем нет. В любом случае я обязательно попробую. Я обещал.
Врать ей, подыгрывая Эйнштейну, было легко и даже как-то азартно. Смотрел я на девчонку, на эту психопатку, на медузу стервозную, и ощущал, как тьма наполняет грудь. Стояла перед глазами картинка: вонючий Лопата ее лапает, она к нему жмется… Я думал в тот момент, что это ненависть.
Это была ревность, конечно. Простая, как пиво.
– Не верю! Клянись снова, – потребовала она.
– Чтоб мне до конца жизни в школьной форме ходить.
Она содрогнулась. Нормальный человек в секунду бы просек, что над ним прикалываются, но только не тот, кто одет в желтые ботинки, черные колготки и шорты в коричневую клетку. Всю жизнь в школьной форме? Я представлял, насколько ей это омерзительно.
– Зачем? – Она упала обратно на стул, чуть не плача. – Дурак… Все было бы проще…
Поверила.
– Кстати, лучше не карты раскрывать, а душу, – заметил я. – Эффект прочней.
– Насчет карт еще поговорим, – усмехнулся Эйнштейн. – А пока начнем, что ли. Давайте с меня, я подам положительный пример…
Мы втроем сидели за столиком в ресторане на первом этаже. Остальные члены команды отдыхали в холле, по другую сторону стеклянной стены, – жрали брикеты, расслаблялись в мягких креслах после столь долгого и опасного дня. Эйнштейн увел нас троих для решительного, как он выразился, разговора. Очень бы хотелось, как запланировано, отправиться в путь завтра с рассветом, сказал он. Отправиться, не думая о том, кто идет у тебя за спиной. Но…
Зачем мы здесь, что нас соединило вместе? Без ответа на этот вопрос невозможно двигаться дальше.
У каждого свой интерес, давил Эйнштейн, и пришло время понять какой. Мы ведь не куда-нибудь собрались, не хабар в Большой Помойке собираем! «Душевая», кто бы что ни думал, это не цель, а средство для достижения других, более важных целей. И если с Пэном (со мной то есть) кристальная ясность, то мы с уважаемой Горгоной достигли такого градуса непонимания, что это становится опасным. Как мне вести группу, спросил ее Эйнштейн, если за спиной – ты со своим бандитом, а зачем, собственно, ты у меня за спиной, я понятия не имею.
Я был совершенно с ним согласен, правда, с единственным дополнением: все то же самое нужно было адресовать также и Эйнштейну. Но преамбула к разговору получилась хорошая. Усадив нас за столик, он раздал жратву – и понеслось…
Питались мы спецназовскими белковыми брикетами со всевозможными вкусами, от овощного рагу до мороженого Movenpick. Еда сверхкалорийная, чтобы насытиться, хватает буквально нескольких крошек. Практически эльфийский хлеб. Съел – и порядок, как долбят настырные янки в своей рекламе. Эйнштейн не пожадничал, всем раздал чудо-пищу, не разделяя на своих и пришлых. Горгона-то, естественно, пустой шла по Зоне, не запаслись они с Лопатой даже водой. Спрашивается, и кто после этого дебил?
…Сити – это бизнес-квартал в Старом Хармонте. Ну, не совсем квартал, конечно, а небольшой такой райончик, застроенный типичными офисными зданиями 50-х и 60-х годов. Пять-семь этажей, стекло и бетон, классика жанра. В глаза бросается полное отсутствие балконов. А также большие, просто огромные окна – как признак состоятельности и успеха.
Еще характерная черта: световые окна практически на всех крышах. Они как слуховые, только стеклянные. Выстроились рядами, из-за них крыши выглядят веселенькими, кружевными. Но это ладно…
Квартал исхожен сталкерами, так что инопланетных погремушек почти не попадается. К тому же, как правильно заметил Эйнштейн, грабить Большую Помойку – не наша цель. Дошли мы без приключений: старые ловушки все на месте, а новых, слава Богу, по пути не прибавилось. Что касается Скарабея, то ему быстро полегчало, он попросился с рук Лопаты и пошел своим ходом… Я не к тому, что это была легкая прогулка, просто рассказывать нечего.
Когда попали в Сити, уже стемнело, и Эйнштейн решил где-нибудь здесь заночевать. Необходимости геройствовать, делая ночные марши, он не видел.
Выбрали длинное, в пять этажей здание, соединенное галереей с таким же его двойником. (Нравятся боссу галереи, что ли?) Дом этот нависал над первым этажом: типа ты заходишь внутрь, под козырек, но над головой уже второй этаж, который поддерживают колонны. В те годы это было модно: вместо первого этажа – открытое пространство, продолжение улицы. Тоже признак достатка и внушительности.
Вошли через стеклянную проходную, где когда-то дежурил охранник.
Проверили первый этаж на предмет ловушек, тут и разместились. Место для ночлега не хуже других, выше подниматься не было смысла. Кресла глубокие, утонуть и не всплыть, на столиках – глянцевые журналы и прочая пресса. Автоматы по продаже сигарет, шоколадок, чипсов. Музыкальный автомат. Бар для посетителей, за баром – ресторан. Гардероб, вход в конференц-зал… Если сможешь представить, что все эти пространства полны людей и залиты ярким светом, что автоматы работают, а пресса свежая, то уйти не захочешь.
Я обнаружил комнату охраны (для тех, кто оставался на ночь дежурить), в ней – соблазнительную лежанку и воскликнул: «Чур, мое!» Возражений не последовало.
Лифты не фурычили, естественно. Рядом был проход на лестницу. Но кроме этой, обычной, в центре холла красовалась и вторая лестница – широкая винтовая, пронзающая все этажи. Она выполняла функцию парадной, была важным элементом роскоши и показухи. Судя по всему, в этом конкретном здании обретались когда-то богатые компании. Внутри круга, ограниченного парадной лестницей, висела сквозная длинная люстра – тоже через все этажи.
Но все эти виды заинтересовали меня одного – из-за любви к интерьерам и вообще к архитектуре, перешедшей от мамы. Так тупо расходовать фонари никому больше не пришло в голову. Стемнело уже основательно, товарищи мои располагались кто где. «Отмычек» уложили прямо на кафельный пол, а они, счастливые, только щерились в ответ. Лопата, жлоб поганый, готовил лежбище для двоих.